Текст книги "Изабель"

Автор книги: Андре Жид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

_______________

* Жерар ошибся: у Phoenicopterus antiquorum нос не имеет плоской формы шпателя. – Прим. авт. _______________

Барон Нарцисс де Сент-Ореоль был в коротких штанах, туфлях с очень броскими пряжками, при муслиновом галстуке и жабо. Адамово яблоко величиной с подбородок торчало из ворота и пряталось, насколько это было возможно, в вихре муслина; подбородок при малейшем движении челюсти совершал неимоверное усилие, чтобы дотянуться до носа, который со своей стороны охотно соглашался на это. Один глаз был наглухо закрыт; второй, к которому тянулись уголки губ и все складки лица, сверкал, глубоко засев в скуле, и, казалось, говорил: "Осторожно! Я один, но ничего от меня не ускользает".

Г-же де Сент-Ореоль вся целиком утопала в облаке дешевых кружев. Забившись вовнутрь вздрагивающих рукавов, тряслись тонкие пальцы рук, унизанные огромными кольцами. Что-то вроде чепца из черной тафты, подбитого белыми кружевами, обрамляло лицо; завязки из той же тафты под подбородком были испачканы пудрой, осыпавшейся с ужасно накрашенного лица. Когда я вошел, она вызывающе встала передо мной в профиль, отбросила голову назад и сильным голосом с непреклонными нотками проговорила:

– Было время, сестра, когда фамилии Сент-Ореоль оказывалось больше почтения...

На кого она сердилась? Ей, конечно, хотелось дать мне почувствовать и дать понять сестре, что хозяевами здесь были не Флоши; в подтверждение этого, подняв в мою сторону правую руку и склонив набок голову, она жеманно произнесла:

– Мы с бароном рады, сударь, принять вас за нашим столом.

Я ткнулся губами в кольцо и покраснел, выпрямляясь, ибо мое положение между четой Сент-Ореолей и Флошами становилось щекотливым. Г-же Флош, однако, казалось, не обратила никакого внимания на выходку сестры. Что касается барона, то сама реальность его присутствия вызывала у меня сомнения, хотя он был со мной подчеркнуто любезен. За все время моего пребывания в Картфурше его так и не удалось заставить называть меня иначе, как г-н Лас Каз, что позволяло ему утверждать, что он часто встречался с моими родственниками в Тюильри... главным образом с моим дядей, с которым он якобы играл в пикет.

– О! Это был большой оригинал! – вспоминал он. – Всякий раз когда он открывал туза, то громко кричал:

"Домина!"

Все высказывания барона были примерно в таком духе. За столом почти всегда говорил он один, но тут же после трапезы становился нем, как мумия.

Когда мы выходили из столовой, г-жа Флош подошла ко мне и тихо попросила:

– Не окажет ли мне господин Лаказ любезность и не побеседует ли со мной?

Похоже, она не хотела, чтобы беседу эту кто-либо услышал, поскольку повела меня в сторону сада, громко объясняя, что хотела бы показать мне ягодные кусты.

– Я по поводу моего племянника, – начала она, убедившись, что никто нас не слышит. – Я бы не хотела, чтобы у вас создалось мнение, что я критикую преподавание аббата Санталя, но вы, ныряющий в сами источники образования (она так и сказала), вы, возможно, могли бы дать нам хороший совет.

– Продолжайте, сударыня, я к вашим услугам.

– Так вот, я опасаюсь, что тема его диссертации для такого малолетнего ребенка слишком необычна.

– Какой диссертации? – спросил я, насторожившись.

– Тема диплома на степень бакалавра.

– А, понятно, – сказал я, решив отныне больше ничему не удивляться. – Какова же она? – спросил я.

– Так вот, господин аббат опасается, что литературные или чисто философские темы могут усугубить неустойчивость юного сознания, и без того склонного к мечтательности... (так по крайней мере считает господин аббат). И потому он предложил Казимиру избрать историческую тему.

– Но, сударыня, это вполне оправданно.

– Извините меня, я боюсь исказить имя... Аверроэс.

– Господин аббат, конечно же, имел свои причины для выбора темы, которая на первый взгляд и вправду кажется не совсем обычной.

– Они выбрали ее вместе. Что касается причин, которыми руководствуется господин аббат, то я готова их принять; эта тема, по его словам, содержит некий особый забавный смысл, способный привлечь внимание Казимира, который частенько бывает несколько рассеян, кроме того (говорят, экзаменаторы придают этому самое большое значение), эта тема еще никогда не затрагивалась.

– Действительно, что-то не припомню...

– И естественно, чтобы найти тему, которой еще никто не касался, нужно было искать не на проторенных тропинках.

– Разумеется!

– Только у меня, признаться, есть опасения... но не злоупотребляю ли я вашим доверием?

– Сударыня, поверьте, моя добрая воля и желание быть вам полезным неистощимы.

– Хорошо, я скажу; я не сомневаюсь, что Казимир сможет достаточно успешно и довольно скоро завершить свою работу, но опасаюсь, как бы из-за желания направить ребенка на стезю истории... желания несколько преждевременного... как бы аббат несколько не упустил общее образование, например арифметику или астрономию...

– А что думает по этому поводу господин Флош? – спросил я в полной растерянности.

– О! Господин Флош соглашается со всем, что делает и говорит аббат.

– А родители?

– Они доверили ребенка нам, – ответила она после легкого замешательства, а затем, остановившись, продолжала: – В порядке любезности, дорогой господин Лаказ, я бы просила вас побеседовать с Казимиром, чтобы самому во всем разобраться, но так, чтобы это не выглядело слишком прямолинейно... и ни в коем случае не в присутствии господина аббата, которого это может несколько расстроить. Уверена, что вы смогли бы таким путем...

– Весьма охотно, сударыня. Мне, конечно же, будет нетрудно найти повод для прогулки с вашим племянником. Он покажет мне какие-нибудь укромные уголки в парке...

– Он кажется немного застенчивым с людьми, которых еще не знает, но по своей натуре он доверчив.

– Я не сомневаюсь, что мы быстро подружимся.

Несколько позже полдник снова свел всех нас вместе.

– Казимир, – обратилась г-жа Флош к мальчику, – показал бы ты господину Лаказу карьер, уверена, что ему это будет интересно, – и, приблизившись затем ко мне, добавила: – поспешите, пока не спустился аббат, иначе он захочет пойти вместе с вами.

Мы тотчас вышли в парк; мальчик, ковыляя, показывал мне дорогу.

– У тебя сейчас перерыв в занятиях? – начал я.

Он ничего не ответил. Я продолжал:

– Вы не занимаетесь после полдника?

– Нет, занимаемся, но сегодня мне нечего переписывать.

– Интересно, что же вы переписываете?

– Диссертацию.

– Ах вот как!..

Задав наугад несколько вопросов, я наконец понял, что "диссертацией" был труд аббата; он заставил мальчика, у которого был правильный почерк, переписать ее начисто и сделать еще несколько копий. Таким образом, ежедневно заполняя несколько страничек четырех толстых тетрадей в картонных переплетах, он делал четыре копии. Впрочем, Казимир уверил меня, что ему очень нравится "копировать".

– Но почему четыре раза?

– Потому что я с трудом запоминаю.

– Вы понимаете то, что вы переписываете?

– Иногда. А иногда аббат мне объясняет или говорит, что пойму, когда подрасту.

Аббат просто сделал из своего ученика секретаря-переписчика. Это так-то представлял он себе свой долг? Сердце у меня сжалось, и решил незамедлительно переговорить с ним на эту драматическую тему. Возмущенный, я машинально ускорил шаги, прежде чем заметил, что Казимир с трудом успевает за мной, весь обливаясь потом. Я пошел медленнее, подал ему руку, он взял ее и заковылял рядом со мной.

– Диссертация – это все, чем вы занимаетесь?

– Ну, нет! – тут же ответил он; однако, продолжая задавать ему вопросы, я понял, что все остальное ограничивалось очень малым; мое удивление очень задело его.

– Я много читаю, – добавил он так, как сказал бы нищий: "У меня есть еще и другая одежда!"

– А что вы любите читать?

– Про великие путешествия, – ответил он, бросив на меня взгляд, в котором настороженность уже уступала место доверию. – Вы знаете? Аббат был в Китае... – в его голосе сквозило безграничное восхищение, преклонение перед своим учителем.

Мы дошли до того места парка, которое г-жа Флош называла "карьером"; это была своего рода пещера на склоне холма, скрытая густым кустарником. Мы присели на обломок скалы, еще теплый, хотя солнце уже садилось. Парк кончился в этом месте, но ограды не было; слева от нас круто спускалась дорога с невысоким барьером, а в обе стороны от нее тянулся довольно обрывистый скат, служивший естественной границей.

– А вы, Казимир, – спросил я, – вы уже путешествовали?

Он не ответил, опустил голову... Ложбина внизу под нами заполнилась тенью, солнце коснулось края холма, скрывавшего от нас перспективу. Испещренный кроличьими норками известняковый пригорок, увенчанный рощицей каштанов и дубов, и само это несколько романтичное местечко нарушали гладкое однообразие окружающей местности.

– Смотрите-ка, кролики, – вскрикнул вдруг Казимир и немного погодя добавил, показывая пальцем на рощу: – Я был там однажды с господином аббатом.

На обратном пути мы прошли мимо пруда, затянутого тиной. Я пообещал Казимиру наладить удочку и поучить его ловить лягушек.

Этот первый мой вечер, завершившийся к девяти часам, нисколько не отличался ни от последующих, ни от тех, которые ему предшествовали, так как моим хозяевам хватило здравого смысла не особенно усердствовать из-за меня. После ужина мы перешли в гостиную, где Грасьен, пока мы были за столом, развел огонь. Большая лампа, стоявшая на углу инкрустированного стола, одновременно освещала противоположный край стола, где барон с аббатом играли в кости, и круглый столик, где дамы оживленно играли в карты.

– Господину Лаказу, привыкшему к парижским развлечениям, наши забавы покажутся, конечно, несколько скучными... – проговорила г-жа Сент-Ореоль.

Г-н Флош дремал в глубоком кресле возле камина, Казимир, поставив локти на стол и обхватив голову руками, с открытым ртом, роняя слюну, страницу за страницей глотал "Путешествие вокруг света". Из приличия и вежливости я сделал вид, что очень заинтересован игрой; играть в нее можно было как в вист – без одного, но лучше – вчетвером, поэтому г-жа Сент-Ореоль охотно согласилась на мое предложение составить им компанию. В первые дни моя игра невпопад была причиной нашего полного поражения, что приводило в восторг г-жу Флош, которая после каждой победы позволяла себе незаметно похлопать меня по руке своей худенькой рукой в митенке. В игре было все: дерзость, хитрость, изощренность. М-ль Олимпия играла очень осмотрительно, согласованно с партнером. В начале каждой партии игроки примерялись, в зависимости от игры насколько могли набивали цену, пользовались возможностью чуть поблефовать; г-жа Сент-Ореоль с блеском в глазах, раскрасневшись, с дрожащим подбородком, играла дерзко, азартно; когда у нее шла действительно хорошая игра, она ударяла меня под столом по ноге; м-ль Олимпия пыталась ей сопротивляться, но ее сбивал с толку пронзительный голос старушки, которая вместо того, чтобы объявить новое число, кричала:

– Вердюр, вы лжете!

Каждый раз в конце первой партии г-жа Флош, посмотрев на часы, как будто и впрямь уже было пора, звала:

– Казимир!Время, Казимир, тебе пора!

Мальчик словно с трудом приходил в себя от летаргического сна, вставал, протягивал вялую руку мужчинам, подставлял лоб дамам и выходил, волоча ногу.

Когда г-жа Сент-Ореоль призывала нас к реваншу, подходила к концу первая партия в кости, в этот момент г-н Флош садился иногда вместо своего родственника; ни г-н Флош, ни аббат не объявляли свою игру, с их стороны было слышно лишь, как в рожке. и по столу гремят игральные кости; г-н Сент-Ореоль, погрузившись в кресло, что-то говорил или напевал вполголоса и иногда неожиданно так сильно и резко совал в огонь каминные щипцы, что горящие угли разлетались далеко по полу; м-ль Олимпия бросалась к месту события и исполняла то, что г-жа Сент-Ореоль элегантно зазвала танцем искр... Чаще всего г-н Флош не мешал схватке барона с аббатом, оставаясь в кресле; с моего места я мог видеть его, но не спящим, как он утверждал, а спрятавшим от света голову; в первый вечер во вспышке пламени, неожиданно осветившей его лицо, я увидел, что он плачет.

_______________

* Рожок, в котором перемешиваются игральные кости. _______________

В четверть десятого, когда безик подходил к концу, г-жа Флош гасила лампу, м-ль Вердюр зажигала свечи в двух подсвечниках и ставила их по обе стороны от играющих.

– Аббат, не задерживайте его допоздна, – хлопнув веером по плечу своего мужа, бросала г-жа Сент-Ореоль.

С первого вечера я счел корректным подчиняться сигналу дам, оставляя игроков продолжать схватку, а г-на Флоша, который поднимался в спальню последним, в его раздумьях. В прихожей каждый брал по подсвечнику, дамы, как и утром, с реверансом желали мне спокойной ночи. Я поднимался в спальню, а вскоре слышал, как поднимаются к себе мужчины. Потом все стихало. Но еще долго после этого из-под некоторых дверей просачивался свет. Однако еще и через час, если по какой-либо необходимости приходилось выйти в коридор, можно было натолкнуться на г-жу Флош или м-ль Вердюр в ночном туалете, занятых последними заботами по дому. А еще позже, когда, казалось, уже все огни потушены, в окне маленького чуланчика, который выходил на улицу, но в который нельзя было попасть из коридора, можно было увидеть, как в китайском театре теней, силуэт орудовавшей швейной иглой г-жи Сент-Ореоль. IV

Мой второй день в Картфурше повторял почти точь-в-точь час за часом предыдущий; однако любопытство, которое в первый день я еще мог испытывать к тому, чем занимались его обитатели, резко упало. С утра моросил мелкий дождь. Прогулка не состоялась, к беседе с дамами я полностью потерял интерес и почти весь день провел за работой. Мы едва обменялись несколькими фразами с аббатом, это было после обеда, когда он пригласил меня выкурить сигарету в расположенном в нескольких шагах от гостиной застекленном сарае, который здесь несколько помпезно называли оранжереей, – туда в дождливый сезон вносили несколько скамеек и садовых стульев.

– Но, дорогой мой, – начал он, – когда я с некоторым раздражением завел речь о воспитании мальчика, – я бы очень хотел просветить Казимира, передав ему все свои скромные познания, но не без сожалений был вынужден отказаться от этого. Что бы вы сказали, если бы мне пришло в голову заставить ребенка с его хромотой плясать на канате? Я очень скоро вынужден был умерить свои требования. Он занимается со мной Авензоаром только потому, что я взялся за работу по философии Аристотеля, и вместо того, чтобы мусолить с мальчиком бог знает какие азы, я не без удовольствия вовлек его в свою работу. Так ил уж важна тема, гораздо важнее на три-четыре часа в день занять Казимира. И как бы я смог избежать чувства некоторой досады, если бы из-за него пришлось напрасно терять это время? И уверяю вас, без пользы для него... И хватит об этом, не так ли, – с этими словами он бросил погасшую сигарету, встал и направился в гостиную.

Плохая погода помешала мне пойти с Казимиром на рыбалку, мы отложили ее на завтра, но мальчик был так расстроен, что я решил найти для него какое-нибудь другое развлечение; мне попались под руку шахматы, и я обучил его игре в лису и кур, в которую он с увлечением играл до самого ужина.

Этот вечер начался так же, как и предыдущий, но я уже никого не слушал и никого не замечал: мной овладела невыразимая скука.

Тотчас после ужина поднялся такой ветер, что м-ль Вердюр дважды, прервав игру, поднималась в верхние комнаты, чтобы проверить, "не залило ли их дождем". Мы стали брать реванш без нее, но игра не клеилась. Сидя у камина в низком кресле, которое все называли "берлиной"*, г-н Флош, убаюканный шумом ливня, на этот раз действительно уснул; сидевший напротив него в мягком кресле барон жаловался на ревматизм и ворчал.

_______________

* Разновидность кареты. _______________

– Партия в жаке вас развлечет, – безуспешно предлагал аббат, но, так и несыскав противника, ушел сам и увел спать Казимира.

Когда я в этот вечер оказался в своей комнате, нестерпимая тоска овладела мной, моя скука превращалась почти в страх. Стена дождя отделяла меня от остального мира, от людских страстей, от жизни, я был посреди серого кошмара, среди странных существ, едва ли людей, с остывшей кровью, бесцветных, чьи сердца уже давно не бились. Я открыл чемодан, схватил расписание: на первый же поезд! На любой час дня или ночи... уехать! Здесь нечем дышать...

Нетерпение долго не давало мне уснуть.

Наутро, когда я проснулся, мое желание уехать было, может быть, не менее твердым, но мне уже стало казаться, что я не могу, не нарушив, приличий по отношению к моим хозяевам, уехать вот так, просто, без какого-либо повода. К тому же я неосторожно сказал, что по меньшей мере неделю пробуду в Картфурше! Ну да ладно! Скажу, что неприятные вести требуют моего скорейшего отъезда в Париж... К счастью, я оставил свой адрес, и всю мою почту должны пересылать в Картфурш; будет чудо, подумал я, если сегодня же я не получу какой-нибудь конверт, которым смогу ловко воспользоваться... И я возложил надежду на почтальона. Тот появлялся обычно чуть позже полудня, когда обед подходил к концу; мы, как всегда, не вставали из-за стола прежде, чем Дельфина принесет и передаст г-же Флош тоненькую пачку писем и печатных изданий, которые она раздаст сидящим за столом. К несчастью, в этот день аббат Санталь был приглашен на обед к настоятелю собора в Пон-л'Евеке; в одиннадцать часов он стал прощаться с г-ном Флошем и со мной, и я не сразу сообразил, что, таким образом, он уводит у меня из-под носа и лошадь, и двуколку.

Итак, за обедом я разыграл задуманную мной маленькую комедию.

– Ну вот! Как неприятно!.. – пробормотал я, распечатав один из конвертов, который протянула мне г-жа Флош, но, так как из вежливости никто не обратил внимания на мое восклицание, я, пробегая глазами безобидный листок и изображая при этом удивление и досаду, продолжал: – Как некстати!

– Какая-нибудь неприятная новость, сударь? – осмелилась наконец робко спросить г-жа Флош.

– Ничего серьезного, – отозвался я. – Но увы! Мне придется срочно вернуться в Париж, отсюда моя досада.

За столом воцарилось полное оцепенение, которое настолько превзошло мои ожидания, что я почувствовал, как краснею от смущения. После нескольких секунд тягостного молчания г-н Флош спросил чуть дрожащим голосом:

– Возможно ли это, мой молодой друг? А как же работа?! А как же наша...

Он не смог договорить. Я не нашелся, что ответить, что сказать и, признаться, сам чувствовал себя изрядно взволнованным. Мои глаза были устремлены на макушку Казимира, который, уткнувшись носом в тарелку, резал яблоко. М-ль Вердюр покраснела от негодования.

– Удерживать вас было бы нескромно, – едва слышно подала голос г-жа Флош.

– Конечно, те развлечения, которые может предложить Картфурш... -съязвила г-жа Сент-Ореоль.

– Ну что вы, сударыня, поверьте, ничто не могло бы... – попытался было возразить я, но баронесса, не дослушав меня, уже что было мочи кричала в ухо сидящему рядом мужу:

– Господин Лаказ собирается покинуть нас!

– Мило! Очень мило! Право, я тронут, – отвечал, с улыбкой глядя на меня, глухой Сент-Ореоль.

Тем временем г-жа Флош обратилась к м-ль Вердюр:

– Да, но что мы можем сделать?.. Ведь лошадь только что увезла аббата.

Тут я, несколько отступив, сказал примирительно:

– В Париже мне нужно быть завтра рано утром... В случае необходимости подойдет и ночной поезд.

– Скажите Грасьену, пусть сейчас же узнает, можно ли воспользоваться лошадью Булиньи. Пусть объяснит, что нужно отвезти человека к поезду... -и, повернувшись ко мне, спросила: – Вам подойдет семичасовой поезд?

– О! Сударыня, я очень сожалею, столько хлопот...

Обед закончился в молчании. Сразу после него папаша Флош увел меня и, как только мы оказались в коридоре, ведущем в библиотеку, заговорил:

– Но, сударь... дорогой друг... я все никак не могу поверить... вам же еще нужно ознакомиться с целым... Так ли уж необходимо?.. Как некстати! Вот досада! Я как раз ждал, когда вы закончите с первой партией материалов, чтобы дать вам другие, которые достал вчера вечером: откровенно говоря, я рассчитывал на них, чтобы заинтересовать и подольше задержать вас. Значит, все это я должен показать вам сейчас. Идемте со мной, у вас до вечера есть еще некоторое время... Я не осмеливаюсь просить вас еще раз приехать к нам...

Мне стало стыдно за свое поведение перед расстроенным стариком. Я, не отрываясь, работал целый день накануне и все это последнее утро, так что из первой партии бумаг, которые он мне передал, я уже мало что мог почерпнуть; но, когда мы поднялись в его обитель, он загадочным видом извлек из глубины ящика завернутый в ткань и перевязанный тесемкой сверток; сверху под тесемкой лежала карточка, на которой был алфавитный перечень документов и их происхождение.

– Возьмите весь пакет, – сказал он, – здесь далеко не все интересно, но вы быстрее меня разберетесь, что вам пригодится.

Пока он суетился, то открывая, то закрывая ящики, я со связкой спустился в библиотеку, развязал ее и разложил бумаги на большом столе.

Иные документы действительно имели отношение к моей работе, но таких было немного, и они не представляли большой ценности; большинство из них, что было, кстати, помечено рукой самого г-на Флоша, относилось к жизни Массийона и, стало быть, меня мало касалось.

Неужели и впрямь бедняга Флош рассчитывал удержать меня этим? Я взглянул на него: он сидел, засунув ноги в меховую грелку, и тщательно прочищал булавкой дырочки маленького приспособления для дозировки смолы сандарака. Закончив, он поднял голову, и мы встретились взглядами. Его лицо озарилось такой дружелюбной улыбкой, что я не поленился встать из-за стола, чтобы поговорить с ним, – подойдя ко входу в его каморку, опершись о косяк, я спросил его:

– Господин Флош, почему вы никогда не бываете в Париже? Вам были бы очень рады.

– В моем возрасте поездки затруднительны, да и дороги.

– А вы не очень сожалеете, что покинули город?

– Что делать! – произнес он, вскинув руки. – Я был готов к тому, что сожалеть о нем придется гораздо сильнее. Первое время уединение кажется несколько суровым, особенно для того, кто любит поговорить, потом привыкаешь.

– Стало быть, вы не по собственной воле перебрались в Картфурш?

Он высвободил ноги из грелки, поднялся и, дружески положив свою руку на мою, заговорил:

– У меня в академии было несколько коллег, которых я очень люблю, и среди них ваш учитель Альбер Деснос; я уверен, что был близок к тому, чтобы вскоре занять место среди них...

Казалось, у него было желание сказать больше, однако я не осмелился задать вопрос слишком прямо.

– Может быть г-жу Флош так привлекала сельская жизнь?

– Н-н... Нет. Между тем именно ради госпожи Флош я оказался здесь; саму же ее привело сюда одно небольшое семейное обстоятельство.

Он спустился в большую комнату и заметил пачку бумаг, которую я уже перевязал.

– А!.. Вы уже все просмотрели, – сказал он с грустью. – Вам, конечно, мало что пригодилось. Что вы хотите? Я собираю малейшие крохи; иногда я думаю, что трачу время на ерунду, но, может быть, нужны и такие люди, как я, чтобы избавить от мелкой работы тех, которые, как вы, могут добиться с ее помощью блестящих результатов. Когда я буду читать вашу диссертацию, мне будет приятно сознавать, что и мой труд был для вас немножко полезен.

Позвонили к полднику.

Как узнать, думал я, что это "небольшое семейное обстоятельство", заставившее так круто изменить жизнь этих стариков? Известно ли это аббату? Вместо того чтобы препираться с ним, я должен был приручить его. Ладно! Теперь уже поздно. И тем не менее г-н Флош достойный человек, и я сохраню о нем хорошие воспоминания...

Мы вошли в столовую.

– Казимир не осмеливается попросить вас прогуляться с ним немного по парку; я знаю, что он этого очень хочет, – сказала г-жа Флош, – но, может быть, у вас нет времени?..

Мальчик, сидевший с опущенной головой перед чашкой с молоком, оживился.

– Я как раз хотел предложить ему пройтись со мной, я завершил свою работу и до отъезда буду свободен. Кстати, и дождь кончился... – ответил я и увел ребенка в парк.

На первом повороте аллеи мальчик, обеими руками державший мою руку, прижал ее к разгоряченному лицу:

– Вы же сказали, что останетесь на неделю...

– Да, малыш! Но я не могу остаться.

– Вам здесь скучно.

– Нет! Но мне нужно ехать.

– Куда вы поедете?

– В Париж. Я вернусь.

Как только у меня вылетело это слово, он взглянул на меня с недоверием.

– Это правда? Вы обещаете?

Он спрашивал с такой надеждой, что у меня не хватило смелости отступиться от обещания:

– Хочешь, я напишу это тебе на бумажке, которую ты оставишь у себя?

– Да! Да! – обрадовался он, крепко целуя мою руку и неистово подпрыгивая.

– А сейчас, знаешь, что мы сделаем? Вместо рыбалки нарвем цветов для тети и отнесем в ее спальню большой букет, чтобы сделать ей приятный сюрприз.

Я твердо решил не уезжать из Картфурша, не побывав в комнате одной из старых дам; поскольку они без устали сновали из одного конца дома в другой, то моему бесцеремонному досмотру могли помешать; поэтому, чтобы оправдать свое посещение, я рассчитывал на ребенка; как бы неестественно ни выглядело мое вторжение, даже вместе с ним, в спальню его бабушки или тетки, букет цветов был тем предлогом, который в случае необходимости дал бы мне возможность достойно выйти из положения.

Однако нарвать цветы в Картфурше оказалось не так просто, как я думал. Грасьен столь ревностно следил за всем садом, что строго определял не только, какие цветы могли быть сорваны, но и то, как их нужно срывать. Для этого, кроме садовых ножниц или ножа, требовалось еще столько осторожности! Все это мне объяснил Казимир. Грасьен проводил нас до клумбы с прекрасными георгинами, с которой можно было бы собрать не один букет и никто бы этого не заметил.

– Над почкой, господин Казимир, сколько вам говорить! Срезайте всегда выше почки.

– В это время года это не имеет никакого значения! – воскликнул я, не сдержавшись.

Он ворчливо возразил, что "это всегда имеет значение" и что "для плохого дела не существует сезона". Поучающий брюзга всегда внушает мне ужас.

Мальчик с цветами шел впереди. В гостиной я прихватил вазу...

В комнате царило религиозное умиротворение: ставни были закрыты, около постели, расположенной в алькове, перед небольшим распятием из слоновой кости и эбенового дерева стояла скамеечка для молитвы красного дерева, обтянутая бархатом гранатового цвета, рядом с распятием, наполовину закрывая его, на розовой ленточке, укрепленной под перекладиной креста, висела тонкая ветка самшита. Время располагало к молитве, я забыл, зачем пришел, забыл о своем суетном любопытстве, что привело меня сюда; я доверил Казимиру поставить цветы на комод и больше ни на что не смотрел в этой комнате. Здесь, в этой большой постели, думал я, вдали от веяний жизни угаснет скоро добрая старая Флош... О лодки, просящие бури! Как спокоен этот порт!

Казимир тем временем пытался сладить с цветами: тяжелые георгины взяли верх, и весь букет рассыпался по полу.

– Вы не поможете мне? – попросил он наконец.

Но пока я усердствовал вместо него, он отбежал в другой угол комнаты и открыл секретер.

– Я напишу записку, в которой вы обещаете опять приехать.

– Вот, вот, – с притворным согласием ответил я. – Только поторопись. Тетя будет очень сердиться, если увидит, как ты копаешься в ее секретере.

– О! Тетя занята на кухне, и, потом, она никогда меня не ругает.

Самым старательным почерком на страничке почтовой бумаги он написал записку.

– А теперь подпишите.

Я подошел.

– Но, Казимир, тебе не нужно было ставить свою подпись, – сказал я, смеясь. Чтобы придать больше веса этому обязательству, связать словом и себя, мальчик подумал, что будет неплохо, если и он для верности поставит свое имя на листке, где было написано:

"Господин Лаказ обещает приехать в Картфурш в будущем году.

Казимир де Сент-Ореоль".

На какое-то мгновение мое замечание и смех привели его в замешательство: ведь он сделал это от всего сердца. Выходит, я не принимаю его всерьез? Он был готов расплакаться.

– Дай-ка я сяду на твое место и подпишу.

Он встал и, когда я подписал листок, запрыгал от радости и покрыл мою руку поцелуями. Я собирался уйти, но он удержал меня за рукав и склонился к секретеру.

– Я вам что-то покажу, – сказал он, нажимая на пружинку и выдвигая ящик, секрет которого знал; покопавшись в ленточках и старых квитанциях, он протянул мне миниатюру в хрупкой рамке: – Посмотрите.

Я подошел к окну.

Как называется сказка, в которой герой влюбляется в принцессу, увидев ее портрет? Должно быть, это тот самый портрет. Я не разбираюсь в живописи и мало интересуюсь этим искусством; вероятно, знаток нашел бы эту миниатюру неестественной: за приукрашенной грацией почти исчезал характер, но эта чистая грация была такой, что ее невозможно было забыть.

Повторяю, меня мало трогали достоинства или недостатки живописи: передо мной была молодая женщина, я видел лишь ее профиль с тяжелым черным завитком волос на виске, с томными, мечтательно грустными глазами, с приоткрытым, как будто на вздохе, ртом, с нежной, хрупкой, как пестик цветка, шеей; это была женщина самой трепетной, самой ангельской красоты. Любуясь ею, я потерял чувство места и времени; Казимир, который отошел, чтобы поставить цветы, вернулся ко мне и, склонившись, сказал:

– Это мама... Она красивая, правда!

Мне было неловко перед мальчиком из-за того, что я находил его мать такой красивой.

– А где она теперь, твоя мама?

– Я не знаю...

– Почему она не здесь?

– Ей здесь скучно.

– А твой папа?

Несколько смутившись, он опустил голову и, как бы стыдясь, ответил:

– Мой папа умер.

Мои вопросы были ему неприятны, но я решил продолжать.

– Мама иногда приезжает тебя навестить?

– Да, конечно! Часто! – ответил он уверенно, подняв вдруг голову. И чуть тише добавил: – Она приезжает поговорить с моей тетей.

– Но с тобой она тоже разговаривает?

– Ну, я! Я не умею с ней разговаривать... И потом, когда она приезжает, я уже сплю.

– Спишь!?

– Да, она приезжает ночью... – Поддавшись доверчивости (портрет я положил, и он держал меня за руку), он с нежностью и как бы по секрету сказал: – Прошлый раз она пришла ко мне и поцеловала, когда я лежал в постели.

– Значит, обычно она тебя не целует?

– О, нет! Целует... и часто.

– Тогда почему ты говоришь "прошлый раз"?

– Потому что она плакала.

– Она была с тетей?

– Нет. Она вошла одна, в темноте; она думала, что я сплю.

– Она тебя разбудила?