Текст книги "Драконья чаша"

Автор книги: Андрэ Нортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Андре Нортон
Драконья чаша

Перевод на русский язык, Соколов Ю. Р., 1992

1. Незнакомцы издалека

Шторм бушевал вовсю, волны тяжело ударяли о скалы, разбиваясь о невысокий риф, за которым обычно прятались рыбацкие лодки. Но мужчины Роби успели приготовиться: они, кого кормят ветер и волна да изменчивое рыбацкое счастье, всегда знали о непогоде заранее. Поэтому все уцелело: и люди, и лодки, лишь меньший ял Омунда волны закинули поглубже на берег.

Но в то утро на плотно сбитом волнами береговом песке Омунд был не один – ведь волны или отбирают у человека его скудное достояние, или, наоборот, могут что-нибудь ему послать. И все, кто умел ходить, высыпали из Роби на низкий берег в ожидании удачи, которую волны могли прибить прямо к порогу…

Изредка они находили тут янтарь, его высоко ценили на побережье. А однажды Дерик даже отыскал две золотые монеты, очень старые. Офрика Мудрая сказала, что знаки на них нанесли Древние. Поэтому Дерик не медля отнес монеты прямо в кузницу, где их переплавили в слиток, сняв заклятие с доброго металла.

Но неизменно волны оставляли на песке плавник и груды водорослей, из которых женщины делали краску для зимних одежд, и раковины – сокровища для детей. А еще – обломки кораблей, не похожих на те, что бросали якоря в небольшой огражденной рифами бухте Роби, да и в море жители поселка не встречали таких, разве что в порту Джурби.

Тогда-то и появились неизвестные. Сначала собравшиеся на берегу заметили вдали лодку, потом в ней кто-то шевельнулся. Весел не было видно – грести было некому. Люди на суше сразу замахали руками и закричали, тщетно пытаясь перекрыть гомон морских птиц, но ответа не последовало.

Наконец, Калеб-кузнец разделся и, опоясавшись веревкой, бросился в воду. Подплыв к лодке, он отчаянно замахал руками, давая понять, что люди на борту живы, привязал веревку, и мужчины общими усилиями вытянули утлое суденышко на берег.

Их было двое: женщина привалилась к борту, слипшиеся от соленой воды волосы свисали на бледное лицо, руки неуверенно потянулись ко лбу, словно она хотела отвести влажные пряди от глаз. Мужчина был недвижим, на виске его зияла громадная рана, должно быть, полученная в бою, и сперва его приняли за мертвого. Но Офрика, как и следовало целительнице, протолкнувшаяся вперед, расстегнула на его груди промокшую тунику и, уловив едва различимые биения, объявила, что ни море, ни превратности судьбы пока не заставили раненого покинуть этот мир. И вместе с женщиной, которая, казалось, оцепенела от пережитого – испуганно озираясь, она не отвечала на вопросы и только слабой рукой отводила со лба волосы, – его взяли в дом Офрики.

Так со штормом в Роби появились незнакомцы. И остались там, хотя и некому было поручиться за них. Полученная мужчиной рана не позволяла им трогаться в путь. Первое время он был беспомощен как ребенок, и женщина ухаживала за ним с такой самоотверженностью, будто когда-то его и в самом деле отняли от ее груди.

Их выбеленная солью и торчащая колом одежда не походила на деревенскую, да и сама женщина отличалась от жительниц Роби и окрестных земель. Сначала, как говорила любопытным Офрика, женщина не понимала их языка, но научилась говорить очень быстро. И тогда прежде не отличавшаяся скрытностью Офрика стала все меньше рассказывать о них людям. Гудита, жена старейшины, да и другие допытывались, задавали вопросы, но она уклонялась от ответа, словно скрывая потрясшую ее тайну, что внезапно открылась ей.

Женщины Роби беспрестанно судачили об этом с мужьями, и наконец Омунд явился в дом Офрики как старейшина, дабы узнать имена неизвестных и цель их прибытия и поведать о них Гейлларду, властелину здешних земель. Было это все в год Саламандры, еще до Великого Вторжения. Высокий Халлак наслаждался миром, и закон царил в его пределах, особенно на побережье, где люди поселились давно, намного раньше, чем в иных местах.

Неизвестный грелся на солнце, рану на лбу затянул шрам, но он почти не портил его красивое лицо. И тонкие черты, и темные волосы – все отличало его от жителей Долин. Он был худощав и высок, на руках его, свободно лежавших на коленях, Омунд не заметил мозолей от сетей и весел, как на собственных ладонях. Судя по всему, этот человек добывал пропитание иным путем.

Он улыбнулся Омунду открыто и бесхитростно, словно ребенок, и что-то в его глазах заставило Омунда улыбнуться в ответ, как собственному младшему сыну. И тут он понял, что нет правды во всех пересудах деревенских женщин и разговорах мужчин за рогом, полным вина: не было зла в бедном чужаке и не таило опасности его прибытие.

Скрипнув, открылась дверь, и Омунд, отведя взгляд от улыбавшегося мужчины, оказался перед его спутницей. Вот тут-то и шевельнулось что-то в мозгу Омунда, хотя был он простым человеком, чьи мысли не идут дальше событий дня.

Женщина была лишь чуть пониже мужчины, такая же худощавая и темноволосая. Тонкое лицо казалось изможденным, и не увидел в нем Омунд красоты в привычном ему понимании. Но было в нем что-то другое…

Омунду случалось бывать в огромном зале замка Западной долины – на присяге старейшин, как главе Роби. Там видел он на престоле Властителя и Властительницу во всем их великолепии и могуществе. И все же перед этой неизвестной женщиной в плохо сидевшей на ней верхней юбке, что Офрика перешила из собственной, без драгоценных камней на пальцах и на груди, без перепляса золотых колокольчиков на концах заплетенных кос, он благоговел более, чем перед величием своего Властелина. Причиной тому были ее глаза, как он решил потом… но даже их цвета не мог он припомнить – помнил только, что они темные и слишком уж большие для тонкого лица. А в них…

Безотчетно Омунд стянул с головы вязаную рыбацкую шапочку и поднял руку ладонью кверху, приветствуя незнакомку, как следовало бы приветствовать Властительницу Долины.

– Да будет мир с тобой, – ответил ему тихий, однако исполненный скрытой силы голос, которым, пожелай она того, ей ничего не стоило своротить гору. Неизвестная отступила в сторону, пропуская гостя в хижину.

У очага на низком стуле сидела Офрика. Она не пошевельнулась, чтобы поприветствовать вошедшего, положившись во всем на неизвестную, словно та, а не Офрика была здесь хозяйкой дома.

Как заведено в здешних краях, рог на столе был наполнен добрым вином гостеприимства. Рядом стояло блюдо с приветственными пирогами. По обычаю женщина протянула гостю руку, легкими и прохладными пальцами прикоснувшись к загорелому запястью старейшины. Она подвела Омунда к столу и опустилась напротив него на стул.

– Мы, господин мой и я, должны за многое поблагодарить вас, старейшина Омунд, вас и всех жителей Роби, – сказала она, пока тот старательно потягивал вино, радуясь знакомому вкусу напитка, вдвойне приятному в этом вдруг ставшем странным и незнакомым доме. – Вы подарили нам вторую жизнь… это великий дар, и мы в долгу перед вами. Вы пришли узнать, кто мы, и это справедливо.

Она лишила его возможности задавать заранее заготовленные вопросы – она обращалась к нему, словно сам Властелин Долины. Но Омунд и не мог осмелиться перебить ее: это было бы неуместно.

– Мы пришли из-за моря, – продолжала женщина, – из страны, залитой кровью и опустошенной Псами. И пришлось нам выбирать между смертью и бегством. Никто – мужчина то или женщина – не выберет смерть, пока еще есть надежда. Так и мы: сели на корабль и поплыли искать пристанище. Есть такой народ, сулкары, жители прибрежных портов. От них-то мы и узнали о вашей земле. И отправились на их корабле в путь.

– Потом… – ее голос дрогнул, она опустила взгляд на стол, где лежали ее узкие, с длинными пальцами руки. – Потом был шторм, – продолжила она, словно отбросив колебания. – Он разбил корабль. Когда мы спускались в лодку, обломок мачты ударил моего господина и он упал вниз. По великой милости, – тут пальцы ее шевельнулись, изобразив какой-то знак. Омунд заметил, что Офрика вздрогнула и глубоко вздохнула. – …По великой милости, он свалился ко мне. Но – больше никто уже не смог добраться до лодки, волны понесли нас, а потом выбросили здесь на берег.

– Не стану обманывать вас, старейшина. Все, что мы имели, кануло в воду вместе с кораблем. Теперь у нас ничего нет: ни вещей, ни родни на вашем побережье. Мой господин поправляется день ото дня, ему приходится учиться всему, словно малому ребенку, только много быстрее. Все, что забрал у него шторм, быть может, никогда к нему не вернется, но жить в этом мире, как положено мужчине, он сможет. Что касается меня… спросите Мудрую, она знает, что я умею и чем могу быть вам полезной.

– Но не лучше ли вам отправиться в замок Западной Долины?

При этих словах Омунда женщина отрицательно покачала головой.

– Сюда принесло нас море, и в этом есть какая-то цель. – Она снова начертила на столе какой-то знак, и при виде этого благоговение Омунда усилилось, ибо понял он, что мудростью своей она не только не уступает Офрике, но и превосходит ее, и лишь служанкой незнакомке могла та быть. – Мы останемся здесь.

Омунд не стал сообщать ни о чем Властелину Долины. А раз годовая подать была уже отправлена в Джурби, людям Властелина не было нужды приезжать в Робь. Сперва женщины сторонились незнакомки. Но когда та помогла Елене при родах, да таких тяжелых, что все клялись, что не выйти младенцу живым из чрева, а он вышел и остался жить, и Елена тоже – незнакомка начертила тогда на животе роженицы несколько рун и напоила ее травяным настоем, – вот тогда разговоры прекратились. И все же не столь дружелюбны были с ней хозяйки, как с Офрикой, ведь была она чужой им по крови и неизвестного рода, а звали они ее Госпожа Лепесток, а мужа, не скрывая уважения, – Лентяй.

Между тем, как она и обещала Омунду, он поправлялся, а когда выздоровел, вышел в море с рыбаками, а потом придумал новый способ забрасывать сеть, и уловы сразу выросли. Сходил он и в кузню, и долго возился там с куском найденного в горах металла, пока не выковал меч. С ним он упражнялся каждый день, словно на случай грядущей надобности.

Частенько Госпожа Лепесток и Лентяй отправлялись в горы, по тропкам, никогда не привлекавшим людей Роби. Впрочем, мужчины пасли там полудиких овец, которых разводили ради их шерсти. Водились в тех местах олени и иная дичь, разнообразившая стол рыбаков. Но были там и обиталища Древних.

Ведь когда предки народа Долин пришли сюда с юга, не была эта земля пустынной. Но мало было Древних, многие из них ушли, а куда – не ведали люди. Оставшиеся же редко общались с пришельцами, старались держаться повыше, на пустошах, и встретить их можно было лишь случайно. Странные были эти древние, не все одинаковы, как люди Высокого Халлака. Некоторые казались просто чудовищами. Но в основном не угрожали они людям, только отступали все дальше и дальше.

А отступая, оставляли свои дома и твердыни. Не любили упоминать о них люди, хоть и прочно были они построены. Ведь чудилось всегда, что если громким возгласом потревожить древнее молчание, то отзовется нечто такое, чего лучше бы вовек не видеть человеку, потому и не советовали друг другу люди бывать в этих местах.

Но кое-где еще гнездились Древние, и могучими оставались они в тех местах. Лишь безрассудный глупец дерзал отправиться туда, где царила такая сила. Говорили, будто если и заставлял ее пришедший выполнить свое желание, не ко благу человека бывал итог, мраком и тьмой все кончалось – всегда терял просивший.

Было такое место и в горах над Робью; пастухи и охотники держались подальше от него. Даже животные, которых они пасли или преследовали, не забредали в ту сторону. Не добро властвовало здесь, но и не зло, как в иных твердынях, но властный покой, и забредавшим путникам становилось не по себе при мысли, что потревожили они останки того, что должно пребывать в безмятежном спокойствии.

Низкие стены, не выше человеческого плеча, окружали площадку, не квадратную и не прямоугольную – в форме пятиконечной звезды. В самом ее центре стояла каменная звезда – алтарь. Лучи звезды припорашивал песок, и каждый из них был разного цвета. Красный, синий, серебристый, зеленый, а последний, желтый, словно чистое золото. Ветер, казалось, не проникал за стены, и пыль всегда лежала ровно и гладко, как в тот день, когда некто просыпал ее на этом месте.

Снаружи звездчатые стены окружали остатки сада, переплетенные кусты и травы. Сюда-то летом три-четыре раза и наведывалась Офрика, чтобы собрать урожай лекарственных трав и растений. Однажды она пришла в сопровождении чужестранцев, но затем они совершали вылазки самостоятельно. Только никому не приходило в голову поглядеть, чем они там занимаются.

Вот из этого места Лентяй и принес кусок металла, из которого потом изготовил меч. Сходив еще раз, он принес второй слиток и сделал из него кольчугу. Так искусна была его работа, что не только рыбаки, но и Калеб засматривался на ловкие движения рук, тянувших проволоку, переплетавших кольца. За работой он всегда пел, слов они не понимали, и казалось, будто во сне творит он и нелегко будет пробудить его.

Иногда Госпожа Лепесток приходила глянуть на его работу и стояла, сжимая на груди руки, словно мысленно помогая ему. Глаза ее были печальны, и уходила она, понурив голову, словно не оружие, судьба ковалась на ее глазах и таила она в себе семена несчастья. Но молчала она и не порывалась прекратить труд своего господина.

Когда настала первая ночь осени, поднялась она до восхода луны, тронула за плечо Офрику, спавшую неподалеку. Лентяй еще спал в своей постели, когда они вышли из дома, поднимаясь по тропинке все выше и выше. Луна встала, когда они поднялись на вершину горы, и сразу, словно фонарем, озарила их путь.

Так шли они: Госпожа Лепесток впереди, Офрика за нею, и обе прижимали к груди по свертку, а другой рукой каждая опиралась на посеребренный лунным светом посох из очищенного от коры ясеня.

Они миновали старый сад, и Госпожа Лепесток перелезла через ограду, оставив следы на серебристом песке; шедшая позади Офрика старалась ступать след в след за нею.

Обе женщины подошли к звездному алтарю. Развернув сверток, Офрика достала тонкой работы свечи из пчелиного воска с добавкой благовонных трав и расставила их по углам звезды. Тем временем ее спутница извлекла из своего свертка чашу, грубо вырезанную из дерева, словно делали ее руки, не привыкшие к подобной работе. Истинной правдой это было, ведь сама она тайком и выдолбила ее. Чашу Госпожа Лепесток поставила в центр звезды, насыпая в нее понемногу песка с каждого из лучей, а серебристого взяла две пригоршни. Теперь чаша была наполнена до половины.

Потом она кивнула Офрике – в безмолвии творили они свое дело, не нарушая грустного покоя, царившего здесь. Тогда Мудрая бросила в чашу горсть белого порошка, и когда совершилось это, заговорила Госпожа Лепесток.

Назвала она Имя и Силу. И ответили ей. Молния из тьмы пала в чашу, вспыхнул порошок. И сверкал этот огонь так, что вскрикнула Офрика, закрыв глаза, но Госпожа стояла недвижно и пела. И пока она пела, пламя блистало, хотя нечему было гореть в чаше. Снова и снова повторяла она те же слова. Наконец подняла высоко обе руки, а когда опустила – угасло пламя.

Но не грубая чаша из темного дерева стояла теперь на алтаре – лунным светом, словно серебряный, сверкал на ней кубок. Взяла его Госпожа и поспешно укрыла на своей груди, прижимая к себе словно сокровище, что стоило жизни.

Свечи догорели, но даже следов воска не осталось там, где они стояли… чист был камень. Женщины тронулись в обратный путь. Перелезая через стенку, Офрика обернулась: словно невидимый ветер ровнял песок, заметая оставленные ими следы.

– Теперь все сделано и сделано хорошо, – устало сказала Госпожа. – Остается самый конец…

– Желанный конец… – перебила ее Офрика.

– Их будет двое…

– Но…

– За два желания платишь дороже. У моего господина будет сын, который по воле звезд станет рядом с ней. Но ему придется хранить и кое-кого еще.

– А цена, Госпожа?

– Ты хорошо знаешь цену, подруга моя, сестра моя лунная.

Офрика затрясла головой:

– Нет…

– Да, и еще раз да! Мы обе бросали руны судьбы. Наступило время, когда один уходит, другой остается. И если уходить приходится чуть раньше, но с доброй целью, что в том плохого? Они приглядят за господином. Не смотри на меня так, лунная сестра. И ты, и я знаем, что не расстаемся мы, а только уходим в открывающуюся дверь, но тусклые очи этого мира так плохо видят. Радость ждет нас, не печаль!

Знала ее Офрика всегда тихой и спокойной, но словно светилась и сверкала радостью Госпожа Лепесток в эту ночь. И откуда взялась красота у нее, несшей кубок домой!

Там наполнила его Госпожа Лепесток вином, лучшим из сделанного в тот год Офрикой. До краев налила она кубок, подошла к кровати своего господина и положила руку ему на лоб. Он тотчас проснулся и, смеясь, сказала Госпожа ему что-то на родном языке. Рассмеялся он ей в ответ и отпил половину из кубка. Она допила остальное и упала в его жадные объятия, и легли они рядом, как муж и жена, довершив все должное, пока садилась луна и рассвет взбирался на небо.

А вскоре увидели все, что Госпожа понесла, и местные женщины уже не так сторонились ее, а стали запросто говорить с нею о всяком, что полезно для женщины в это время. Всегда благодарила она их приветливо, и в ответ понесли ей небольшие подарки: тонкой шерсти на ленту, еды, что полезна беременной. Больше не ходила она в горы, а работала по дому или сидела, молча уставясь в стену, словно видела на ней то, что сокрыто было от прочих.

И Лентяй обжился в деревне. Вместе с Омундом повез он в Джерби годовую подать и товары. Вернулся Омунд довольный, сказал, что Господин Лентяй заключил выгодную сделку с мужами-сулкарами, и деревня выгадала от нее больше, чем за предыдущие годы.

Настала зима, когда люди стараются не отходить далеко от дома. Лишь перед сочельником ожила деревня: пировали в честь уходящего года, женщины бросали в огонь плющ, а мужчины – остролист, чтобы счастье посетило их в наступающий год Змия.

Весна выдалась ранней, и лето настало быстро. В тот год в деревне появилось немало младенцев. Роды принимала Офрика. Госпожа Лепесток уже никуда не отлучалась из дому. Но женщины следили за ней внимательно и втихомолку удивлялись: хоть и рос живот, тонким оставалось ее лицо, палочками казались руки и двигалась она так, словно тяжесть эта была ей не по силам. Но она всему улыбалась и радовалась жизни. А ее господин вроде бы ничего и не замечал.

Время ее пришло, когда высоко стала луна и ночь озарилась блеском, словно огнем, что светил ей и Офрике со звездного алтаря. Офрика достала масло, проговорила над ним заклинанье, написала руны на животе Госпожи и на ее ладонях, и на ногах, а последнюю руну – на лбу.

Тяжкими были родовые муки, но закончились и они, когда в доме запищал не один младенец, а двое. Рядышком лежали они на кровати: мальчик и девочка. Не в силах поднять голову с подушки, повела Госпожа глазами, поняла ее Мудрая Офрика и быстро подала серебряный кубок. Чистой воды налила она и держала, пока Госпожа, осилив безмерную слабость, подняла правую руку и омочила в ней кончик указательного пальца. Им прикоснулась она к девочке, сразу затихла та и лежала, озираясь странным, как будто осмысленным взором, словно понимая все, что происходит.

– Элис, – сказала Госпожа Лепесток.

Потрясенный, едва сдерживая дрожь, стоял рядом с кроватью Господин Лентяй, понимая, что кончилось время покоя и что неизбежна утрата. Но и он обмакнул палец в воду, тронул лоб мальчика, который жадно кричал и размахивал ручонками, словно в битве, и сказал:

– Элин.

Так получили они имена и стали расти. Но прошло четыре дня после их появления на свет, и Госпожа Лепесток закрыла глаза и более не просыпалась. Так по-своему ушла она из Роби, а с ее уходом поняли люди, что общая это потеря. Господин Лентяй позволил Офрике и женщинам обрядить ее достойно, а затем завернул в шерстяной плащ и унес на руках в горы. И глядя на его лицо, не спрашивали мужчины, куда он идет и нужна ли их помощь…

На следующий день воротился он один. Никогда более не вспоминал он свою Госпожу, но стал молчаливым, любому готов был помочь, но редко говорил теперь. По-прежнему жил он у Офрики и заботился о детях нежнее, чем любой деревенский отец. Но молчали об этом мужчины, исчезла былая легкость общения с ним. Словно долю того, что раньше лежало на Госпоже, взвалил он на свои плечи.