Текст книги "Александр Флеминг"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Пастер много размышлял над великой тайной инфекционных заболеваний и над иммунитетом, открытым Дженнером. Его могучий ум не хотел мириться с тем, что прививка против оспы представляет собой уникальный случай. Должны существовать способы иммунизации и против других болезней. Но как найти эквивалент коровьей оспы, который позволит бороться против других микробов? Случай, который так часто приходит на помощь тем, кто не сидит сложа руки, в 1880 году дал Пастеру ключ к разгадке. Изучая куриную холеру, он установил, что: а) со временем вирулентность патогенного микроба ослабевает, б) куры, которым ввели ослабленные микроорганизмы, приобретают иммунитет против вирулентных микробов.

Он сделал обобщающий вывод, что микроорганизмы превращаются в «вакцины», если они предварительно были ослаблены длительным соприкосновением с воздухом. (В честь Дженнера Пастер расширил употребление слова «вакцина».) Как же действовали все эти вакцины? Они вызывали защитную реакцию или, вернее, образование в крови новых веществ – антител, которые в дальнейшем помогали организму бороться с неослабленными микробами. Угроза вызывала мобилизацию защитных сил. В 1888 году Шантемесс и Видаль доказали, что даже вакцина, состоящая из убитых микробов, подготавливает кровь к борьбе против возбудителя брюшного тифа. Примерно в то же время Ру и Иерсен открыли яд, точнее, токсин, выделяемый дифтерийной палочкой. Затем Беринг, ученик Коха, обнаружил антитоксическое свойство сыворотки животных (морской свинки, собаки), которым неоднократно вводили в малых дозах дифтерийный или столбнячный токсины.

Казалось совершенно естественным призвать на помощь эту готовую бороться кровь, эту боеспособную сыворотку для защиты от инфекции. Беринг решил также попытаться превратить антитоксические сыворотки в лекарства для предупреждения и лечения инфекционных болезней. Его метод основывался на совсем ином принципе, чем вакцинация. В организм больного вводили уже сформированныеантитела. После того как Беринг частично потерпел неудачу, Ру снова взялся за решение этой проблемы и на этот раз добился блестящего успеха. На медицинском конгрессе в Будапеште (1894 год) он вызвал бурный восторг аудитории своим сообщением о том, что, если больному дифтерией ввести лошадиную сыворотку, он выздоравливает. Началась эпоха серотерапии. Речь теперь уже шла не только о предупреждении болезни, но и о спасении больных.

В 1891 году Райт вернулся из Сиднея в Англию. После того как он в течение года переходил с места на место, ему, наконец, посчастливилось получить кафедру патологии в Военно-медицинском училище, основанном при госпитале в Нетлее. Здесь он работал с группой молодых медиков, которых сумел заразить своей страстью к исследованиям, стремлением создать новую медицину, основанную на эксперименте и точном количественном изучении явлений.

Ученики восхищались его верой и воинственным характером. Вряд ли существовал другой человек, который был бы настолько неспособен ладить с военной администрацией. Вскоре в Нетлее стали с восторгом рассказывать, как Райт отправился на парад за сержантом, служившим у него в лаборатории, выволок его из шеренги и, держа за воротник, потащил за собой, чтобы тот «занялся серьезной работой», как заявил Райт пришедшим в ужас военным. Утверждали, что высшее начальство военного министерства приказало ему поменьше говорить в своих лекциях о функциях крови, которая в конце-то концов «составляет всего лишь тринадцатую часть веса тела», но он вопреки приказам произносил перед каждым очередным выпуском, покидающим училище, революционную речь о «физиологии религии».

Начав преподавать бактериологию, науку, находившуюся еще в зачаточном состоянии, Райт уже тогда предсказывал, что в будущем инфекционные заболевания будут диагностироваться точными методами, а не простым выслушиванием больного и заявлениями наподобие того, которое сделал один известный в те времена врач: «Судя по звуку, это бацилла инфлюэнцы». Видаль и Грубер показали, что кровь тифозного больного агглютинирует, склеивает микробы тифа, что это явление специфично, то есть происходит с одним только видом микробов, и поэтому позволяет поставить диагноз. Райт доказал, что схожая реакция наблюдается при мальтийской лихорадке, очень тяжелом заболевании, которое передается через коз, весьма распространенных на Мальте. Это позволило позже Мечникову, который тогда работал в Пастеровском институте, шутливо сказать своим студентам, показывая на карту мира, где были отмечены области распространения мальтийской лихорадки: «Всеэти районы принадлежат Британской империи... Это объясняется не пагубным влиянием англичан, а тем, что одни они изучили мальтийскую лихорадку и умеют ее диагностировать».

Начиная с 1895 года Райт отдается главным образом изучению иммунизации против брюшного тифа. В те годы это была весьма опасная болезнь, часто смертельная, которая во время войны косила солдат, опустошая армии. Русский бактериолог Хавкин, работавший в Пастеровском институте и приехавший как-то в Нетлей, подал Райту мысль о возможности оградить людей от тифа при помощи предохранительной вакцинации, подобно тому как Пастер ограждал овец от сибирской язвы. И в том и в другом случае нужно было вызвать образование антител и поступление их в кровь. Брюшной тиф не только кишечное заболевание, как это считали долгое время; микробы циркулируют в крови. Значит, если сделать кровь больного смертельной для данного возбудителя, можно предотвратить заражение организма.

Шантемесс и Видаль доказали, что можно вакцинировать животных против брюшного тифа при помощи микробов, убитых нагреванием. Райт изобрел очень простой способ измерения бактерицидных свойств крови, который позволил ему установить, что после вакцинации кровь может уничтожить в десять и даже в пятьдесят раз большее количество микробов и сохраняет это свойство в течение нескольких месяцев. Он заметил, что часто после прививки наступает негативная фаза, когда кровь теряет бактерицидные свойства. Эта фаза сопровождается недомоганием и повышением температуры, после чего наступает позитивный период. Словом, он провел очень точные исследования и, уверенный в полученных им результатах, рекомендовал военному министерству вакцинировать всехсолдат, которые отбывали военную службу за пределами Англии. Райт первым испытал в 1898 году противотифозные прививки на человеке.В Германии примерно в то же время Пфейфер и Колле успешно применили ту же вакцину.

Несмотря на положительные результаты в Индии и в других странах, старые штабные доктора в позолоченных фуражках по-прежнему были настроены скептически. Во время англо-бурской войны Райт хотел добиться обязательной иммунизации в армии, но ему разрешили вакцинировать только тех, кто на это согласится добровольно. Таких оказалось из трехсот двадцати восьми тысяч всего шестнадцать тысяч. Этого было мало, да и как их наблюдать, чтобы получить какие-то статистические данные? Когда в полевых госпиталях спрашивали тифозных больных, были ли они вакцинированы, они неизменно отвечали «да» – из боязни получить выговор. Приводили даже слова одного сержанта-санитара, который в своих отчетах о каждом тифозном больном неизменно писал, что тот привит против тифа: «Поскольку они больны брюшняком, это доказывает, что они были вакцинированы». Райт был настолько взбешен беспомощностью официальных медицинских органов, что оставил кафедру в Нетлее, как ни тяжело ему было с ней расставаться. Несколько позже, в 1902 году, он был назначен профессором патологии в Сент-Мэри.

Там он создал Бактериологическое отделение, где царил в течение сорока пяти лет. Вначале он преподавал не только бактериологию, но и патологическую анатомию и гистологию. Мало-помалу он сложил с себя эти обязанности и целиком отдался изучению иммунологии. Теперь он был совершенно убежден, что всеинфекционные заболевания излечиваются вследствие действия антител, независимо от того, циркулируют ли эти антитела сами по себе в крови или усиленно поступают в кровь в результате стимулирующего действия вакцинации или, наконец, вводятся с сывороткой. В этом, по его мнению, заключалось будущее научной медицины. «Врач будущего будет иммунизатором». Райта приводило в отчаяние бессилие традиционной медицины в борьбе против самых тяжелых заболеваний. Как-то, выступая на вечере в одном из медицинских обществ, он закончил свою речь следующими словами: «Короче говоря, если врачи не научатся приносить какую-то пользу, они окажутся обречены на положение военных фельдшеров». Два врача встали и покинули зал.

Многие другие ученые также работали над тем, чтобы найти ответ на вопрос: «Как защищается организм в естественных условиях против патогенных микробов?» Ведь человечество существовало задолго до открытия предохранительных прививок, и раз оно не вымерло, значит, людям удалось устоять в борьбе против микробов. Каким же образом? Русский ученый Мечников, работавший в Пастеровском институте, открыл основной механизм этой защиты: фагоцитоз. Когда он наблюдал в своей лаборатории прозрачные личинки морских звезд, у него зародилась мысль, что специальные клетки – жандармы организма организуют защиту живого тела против вторгшихся в него вредоносных микробов. Если догадка правильна, то инородное тело, попавшее в морскую звезду, должно быть вскоре окружено подвижными клетками. И действительно, шипы роз, которые Мечников вводил в личинки морских звезд, сразу же были окружены и растворены. Этот опыт поразил Мечникова сходством с явлением, которое происходит, когда в палец человека вместе с занозой попадает инфекция. Образуется гной. Но что такое гной? При воспалительном процессе клетки, и прежде всего белые кровяные шарики, выходят из кровеносных сосудов, окружают микробы и «фагоцитируют», то есть «пожирают» их, и уничтожают.

Как же фагоциты переваривают микробов? Это осуществляется под влиянием находящихся внутри клетки ферментов или амилазов, сходных с пищеварительными ферментами слюны или желудочного сока. В противовес этой «клеточной» теории иммунитета немецкие ученые отстаивали «гуморальную» теорию. Они приписывали бактерицидное действие жидкостям организма и, в частности, сыворотке крови.

Райт, будучи другом Мечникова, а также многих немецких ученых, попытался примирить обе соперничавшие теории: клеточную и гуморальную. Он заявил примерно следующее: в сыворотке крови и жидкостях зараженного или вакцинированного организма появляются особые химические вещества (антитела). Эти вещества усиливают разрушительное действие фагоцитов, изменяя внешнюю структуру микробов, так как они оседают на их поверхности и «смазывают» их, отчего те становятся более «удобоваримыми».

Райт и его ученик из Нетлея капитан Дуглас, который перешел вслед за ним в Сент-Мэри, провели ряд опытов и подсчитали количество микробов, поглощаемых каждым фагоцитом. Сделать это было нетрудно. Под микроскопом фагоцит выглядит как серое пятно, а внутри этого серого пятна находятся черные точки – фагоцитированные микробы. Райт и Дуглас обнаружили, что поглощающая способность фагоцитов очень изменчива и зависит от того, как вещество, образовавшееся благодаря иммунизации, «смазало» микробы. Любимым развлечением Райта было производить новые слова от греческих корней. Он назвал приобретаемую кровью способность «смазывать» микробы, чтобы фагоциты поглощали их с большей легкостью, «опсонической способностью», от греческого слова «опсоно» – «приготовляю пищу для...», а вещество – «опсонином». В сыворотке, лишенной опсонинов, фагоцитарная реакция слаба или даже совсем отсутствует. Как только под влиянием инфекции или вакцинации содержание опсонинов в сыворотке увеличивается, фагоцитоз становится значительным.

Райт придавал этой теории первостепенное значение. Прежде всего она счастливо объединяла клеточную и гуморальную теории. Действительно, согласно этой теории, патогенные микробы уничтожаются фагоцитами, но только после того, как они «смазаны» и подготовлены гуморальными опсонинами. Затем теория Райта, как он считал, позволяла диагностировать большую часть инфекций по усилению опсонической способности крови, по отношению к возбудителям данной инфекции и только к ним. (На самом же деле эти изменения, хотя они и происходят, настолько сложны, что их трудно объяснить.) И, наконец, измерение опсонического индекса 1515
  Отношение опсонической способности крови данного индивидуума к опсонической способности крови здорового индивидуума, принятой за единицу. – Прим. автора.


[Закрыть]у данного индивидуума предполагалось использовать при проведении рационального лечения вакциной или сывороткой, раз можно было в любой момент, определив процент фагоцитированных микробов, установить, какое количество опсонинов содержится в крови больного, и следить, увеличивается ли оно или нет под действием лечения.

Теория опсонического индекса, с блестящим красноречием изложенная Райтом, выглядела гениальной. Медицина превращалась в точную науку. Так казалось группе одаренных молодых врачей и исследователей, привлеченных ослепительным сверканием ума мэтра и согласившихся вести весьма суровый образ жизни, на который обрекал их учитель. Первоначально в эту группу входили: Стюарт Дуглас, перешедший сюда из Нетлея, Леонард Нун, Бернард Спилсбери и Джон Фримен. Последний поступил в лабораторию в 1903 году. Он обладал оригинальным умом, был блестящим автором многих ценных научных трудов и стал одним из любимых учеников Райта, который называл его своим «сыном в науке». Фримен до своей женитьбы жил у Райта на Лауэр Сеймур-стрит, 7. Позднее группа исследователей пополнилась Флемингом (1906 год), Матьюсом, Кармальт Джонсом и Леонардом Кольбруком.

Была ли то просто группа? Скорее они образовали некое братство, подобие религиозного ордена. Раз и навсегда было признано, что на них лежит важная миссия, что они посвящают всю свою жизнь служению науке и должны быть безоговорочно преданы Райту. Что же давало ему в их глазах такой авторитет? Его личное обаяние, блеск его ума и его собственное страстное увлечение научно-исследовательской работой, заставлявшее его порой засиживаться в лаборатории до трех-четырех часов ночи, а иногда и до зари. А почему сам он лишал себя всяких развлечений, радостей семейной жизни ради того, чтобы подсчитывать черные точки в серых пятнах? Из тщеславия? Возможно, отчасти и из-за этого. Он был властолюбив и мечтал о славе. Но прежде всего им руководили любознательность и страстное желание найти исцеление для человеческих страданий, потому что он был человеком сердечным и добрым.

Фримен, рассказывает, что Райт из-за своей работы настолько пренебрегал близкими, что его дочь Долли в сочинении на тему «Семейные радости» в заключение написала: «До чего же бывает приятно, когда в воскресенье папа находит время заехать посмотреть, как живет его семья...» Однажды, когда Райт, придя в больницу, повесил на крючок свою шляпу, Дуглас увидел, что за ленту заткнута белая бумажка. Он вынул ее и прочел: «Папа, вы уже три раза обещали, что наполните мои шарики газом, и забываете это сделать. Я кладу два пустых шара во внутренний карман вашего пальто; не забудьте на этот раз». Дуглас надул шары и привязал их к ленте шляпы. Так Долли Райт получила, наконец, свои шарики.

Восхищение, которое испытывали молодые ученые перед своим учителем, объяснялось не одной только их привязанностью к нему и преданностью. Многие прославленные люди, никак не связанные с работой его отделения, разделяли это чувство. Часто около полуночи в примыкавшей к лаборатории комнате подавался чай; сюда, чтобы послушать Райта, собирались со всего Лондона и из разных стран знаменитые посетители: такие выдающиеся биологи, как Эрлих и Мечников; прославленные медики с Харлей-стрит; такие политические деятели, как Артур Бальфур и Джон Бернс, такие драматурги, как Бернард Шоу и Гранвиль Баркер.

На приемах у своего большого друга, знаменитой леди Хорнер, Райт познакомился со многими членами правительства и, в частности, с лордом Холдейном, в то время военным министром, благодаря которому он стал сэром Алмротом Райтом. Фримен помнит содержание письма, в котором его патрону сообщалось о присвоении ему дворянского титула. По его словам, оно гласило примерно следующее: «Дорогой Райт, мы должны добиться, чтобы ваша прививка против брюшного тифа стала обязательной в армии, но я не в силах убедить в этом начальника Медицинской службы. Вот почему мне необходимо превратить вас в важное официальное лицо. Первый шаг к этому – дать вам титул баронета. Вы будете возражать, но это необходимо. Холдейн». Райт сперва хотел было отказаться от титула и с отвращением говорил: «Они это напишут даже на моей могиле». Но в глубине души он был польщен.

Как-то вечером, за чаем, в присутствии Бернарда Шоу в лаборатории зашел разговор о том, чтобы принять нового больного. Фримен заявил:

– Мы и так уже перегружены.

Шоу спросил:

– А что будет, если к вам обратится больше больных, чем вы в состоянии обслужить?

Райт ответил:

– Тогда мы подумаем, чья жизнь ценнее – наша или пациентов.

Шоу приложил палец к носу и сказал:

– Ага... Здесь я чую настоящую драму... Я чую сюжет для драмы...

Вскоре доктор Уилер, близкий друг Шоу и Райта, рассказал последнему, что Шоу сделал его героем своей пьесы. Так оно и было. Драма называлась «Дилемма врача», и трудно было не узнать сэра Алмрота Райта в герое пьесы сэре Коленсо Риджоне. В одной из первых сцен Коленсо Риджон (он же Райт) спорил со старым, крайне скептически настроенным врачом.

Сэр Патрик.Что вы обнаружили?

Риджон.Я обнаружил, что прививка, которая должна спасать человека, иногда его убивает.

Сэр Патрик.Это я и сам бы мог вам сказать. Я уже испробовал эти современные прививки. Одних людей я с их помощью убил, других – спас, но я отказался от этого метода лечения, потому что никогда не знаю, которого из этих двух результатов смогу добиться.

Риджон (протягивая ему брошюру).Когда у вас будет свободное время, прочтите, и вы поймете, отчего это происходит.

Сэр Патрик.Да ну ее к черту, вашу писанину! О чем здесь практически идет речь? (Просматривает брошюру.)Опсонины? А это что за чертовщина?

Риджон.Опсонины – это вещества, которыми вы смазываете патогенные микробы, чтобы их поглотили белые шарики.

Сэр Патрик.Это не ново... Белые шарики, как же фамилия этого человека... Боже, как его фамилия?.. Мечников... Он их называет...

Риджон.Фагоцитами.

Сэр Патрик.Совершенно верно, фагоцитами... Так вот, я уже слышал эту теорию задолго до того, как вы вошли в моду. Кстати, они не всегда пожирают микробы.

Риджон.Они их поглотят, если вы смажете их опсонинами.

Сэр Патрик.Сказки.

Риджон.Ничуть. Вот что происходит. Фагоциты не желают поглощать микробы, пока те не будут смазаны. Так. Пациент вырабатывает необходимую смазку; но мое открытие состоит в том, что эта смазка, которую я назвал опсонинами, выделяется организмом в разных количествах, иногда в большем, иногда в меньшем. Прививка усиливает эту положительную или отрицательную тенденцию организма. Если вы производите прививку в отрицательный период, вы убиваете; если вы вакцинируете больного в положительный период, вы его излечиваете.

Сэр Патрик.А как же, разрешите спросить, вы узнаете, находится ли ваш пациент в положительном или отрицательном периоде?

Риджон.Отправьте каплю крови вашего пациента ко мне в лабораторию, и через четверть часа я вам скажу, каков его опсонический индекс.

Это утверждение Бернарда Шоу было слишком оптимистичным: на определение опсонического индекса требовалось отнюдь не четверть часа, а гораздо больше времени. И когда бывал наплыв больных, юные послушники, посвятившие себя науке, трудились до самой зари.

IV. Флеминг у Райта

Не мраморные вестибюли создают величие ученого, но его душа и ум.

Флеминг

Любопытно узнать, как выглядел Флеминг, этот молодой сдержанный шотландец, среди общительных и талантливых товарищей по лаборатории. Он ни в чем им не уступал, прибыл сюда со славой выдающегося студента и имел несколько дипломов и медалей, но был невероятно молчалив. «Столь красноречиво молчаливого человека я никогда не встречал, – рассказывает Фримен. – Он всегда был очень сдержан. Случалось, что в припадке гнева я обзывал его идиотом или бросал еще какой-нибудь оскорбительный эпитет. В ответ Флеминг только смотрел на меня со своей еле заметной улыбкой Джиоконды, и я знал, что в нашем споре победил он».

Оборудована была лаборатория довольно примитивно: термостат, автоклав, чашки Петри, пробирки, стеклянные трубки и микроскоп. Флеминг привык обходиться всего лишь несколькими капиллярными трубками, мерными капельницами и всегда сам собирал свою аппаратуру. Он принимал участие в чаепитиях, как ночных, так и дневных, вместе со всей «семьей», которая собиралась в маленькой комнатке, из вежливости именовавшейся «библиотекой», хотя в ней не было ни одной книги. Грузный, всклокоченный Райт в своем кресле играл роль властного отца. Он председательствовал за письменным столом, остальные теснились на диване или рассаживались на стульях вокруг него. Ученики относились к нему как к исключительному явлению природы. Французский доктор Робер Дебре во время своего пребывания в Сент-Мэри с изумлением наблюдал следующую сцену: Райт говорил, а в это время щуплый Флеминг с серьезным видом подошел к нему и, ни слова не говоря, очень искусно уколол августейший палец его величества, чтобы взять каплю крови для контроля. А Райт, не обращая ни малейшего внимания на этот ритуал, продолжал свою речь.

Эти беседы большей частью состояли из длинных монологов Райта. Он говорил, слегка наклонившись вперед, и выглядел страшноватым, но крайне привлекательным феодальным владыкой и абсолютным повелителем. Развивая какую-нибудь тему, он с легкостью и в большом количестве цитировал Канта, Софокла, Данте, Рабле, Гёте и даже приводил выдержки из «Мадемуазель Мопен» Теофиля Готье. Когда лабораторию посещали такие политические деятели, как Бальфур, один Райт участвовал в разговоре и изредка Фримен. Флеминг по большой части молчал. Вначале его покорили страстный характер и универсальные знания Райта. Но Флеминг был наделен одним ценным и неудобным даром: он сразу находил уязвимое место. Так, он очень скоро понял, что красивые тирады патрона часто бывали основаны на весьма шатких посылках. Когда ночное чаепитие превращалось в метафизическую оргию, он долго молча слушал Райта, потом неожиданно, одним словом, спокойно опрокидывал всю трудолюбиво воздвигнутую систему. «Why?» – спрашивал он с притворным простодушием. «Почему?» Все переглядывались. Честно говоря, он прав. Почему?

Райт ценил Флеминга за безупречность его работы, за безошибочность суждений. Но молчание Флеминга он воспринимал как вызов и охотно подтрунивал над ним. Вообразив, что юный шотландец, который никогда не говорил о религии, «ковенантор» и верующий, Старик, желая вызвать на его бесстрастном лице хоть какие-нибудь чувства, кощунствовал, подбирая, например, две строфы из разных мест евангелия так, чтобы получился нелепый или даже непристойный смысл. Или же спрашивал:

– Флеминг, как могла Вифлеемская звезда находиться только над однимдомом? Ведь звезды от нас на таком расстоянии, что нам кажется, будто одна звезда стоит над всемидомами какой-нибудь деревни. Разве не так?

Флеминг молчал. Он знал, что слывет в лаборатории молчаливым шотландцем, и добросовестно поддерживал это мнение.

Райт любил приводить длинные стихотворные цитаты. Часто после какой-нибудь очередной тирады он поворачивался к Флемингу, который с непроницаемым лицом не сводил с него своих красивых голубых глаз, и спрашивал: «Чьи это стихи?» Вначале Флеминг, как истый шотландец, из принципа отвечал: «Бёрнса». Впоследствии, будучи человеком методичным, он установил, что Старик черпает свои цитаты в основном из трех великих источников: из библии, из «Потерянного рая» Мильтона или из пьес Шекспира. С тех пор в ответ на вопрос Райта: «Флем, откуда это?» – он неизменно отвечал: «Из „Потерянного рая“ – и в одном из трех случаев оказывался прав.

После долгого трудового дня Флеминг наслаждался веселой болтовней. Ему нравилось, что серьезные вещи здесь не принимались всерьез. Он любил вводить элемент игры во все, даже в свою работу. Он не прочь был посмеяться над товарищами и не обижался, когда смеялись над ним. В играх, как и во всем остальном, он стремился одержать верх. С невозмутимым спокойствием он изучал игру и осваивал ее правила. Но самая увлекательная и прекрасная игра состояла не в беседах, а в исследовательской работе в лаборатории. И здесь Флеминг одерживал верх. Райт, несмотря на свои толстые пальцы, очень искусно производил всякие манипуляции, но Флеминг, или, как его нежно называли, Little Flem – Маленький Флем, – проявлял еще большую сноровку и изобретательность. В его руках стекло становилось удивительно послушным. Приятно было наблюдать, как Флеминг с невероятной быстротой собирал, изобретая по ходу действия, какой-нибудь сложнейший аппарат. Он был подлинным артистом, и, говоря о его работах, инстинктивно употребляли термины, применимые к произведениям искусства: «Этот опыт Флема – настоящий шедевр». Именно благодаря этому он без всяких усилий сохранял связь с природой, столь ценную для того, кто ее изучает, связь, которую так часто утрачивает ученый, мыслящий абстрактно.

Райт был схоластиком и верил, что одной лишь силою ума – во всяком случае его ума – можно открывать законы различных явлений. В общем ему ближе был Фома Аквинский, чем Бекон, Декарт или Клод Бернар. В экспериментальный метод Райт, конечно, верил: он сам поставил множество великолепных опытов, которым и был обязан всем, что знал; но он никогда не мог принять без сопротивления отрицательный ответ, полученный от природы. «Позитивный ум, – пишет французский философ Ален, – обуреваем страстями... Ответ, который дает нам окружающий нас мир на наши требования и надежды, не всегда достаточно ясен, чтобы разбить наши химеры».

Хотя Райт мудро и искренне проповедовал самокритику, он был пристрастен при отборе и толковании полученных результатов. В словах таилась для него непреодолимая притягательная сила. И порой его рассуждения, уснащенные терминами греческого происхождения или просто изобретенными им (катафилаксия, эпифилаксия, экфилаксия), уводили его аудиторию за пределы реального.

Флеминг восторгался гением своего учителя, воздавал должное его честности, он знал, что даже если Райт иногда и заблуждался, то делал это с искренним убеждением. Однако с ранней юности Флеминг поставил себе за правило никогда не упорствовать в отстаивании предвзятой идеи, если опыт доказывает обратное. Его друг, профессор Паннет, пишет: «Он не любил много разговаривать, и поэтому, когда он, наконец, решался высказать свое суждение, вы могли быть уверены, что оно будет в высшей степени умным. Проницательность и прозорливость Флеминга были вне всякого сомнения». Когда Райт в пылу красноречия слишком увлекался теоретическими выводами, Флеминг спокойно говорил ему: «Нет, патрон, так не получится». Райт с еще большим жаром продолжал свои рассуждения. Флеминг, не прерывая, выслушивал его, а потом просто повторял: «Нет, патрон, так не получится». И в самом деле «так не получалось».

Хотя Флеминг своими односложными разящими репликами и прокалывал иногда слишком смело запущенный пробный шар, он сознавал, что горячее воодушевление Райта вдохновляло и его. Неукротимый, обаятельный, а порой свирепый ирландец вызывал у внешне бесстрастного шотландца чувство безграничной преданности. Противоречить Райту в его присутствии – на что Флеминг изредка решался – это одно дело, но вот подвергать сомнению идеи патрона за стенами лаборатории – совсем другое и он на это никогда не шел. Он великолепно знал, что некоторые теории Райта были очень спорны, и старался экспериментально обосновать смелые гипотезы учителя. Райт своей самоуверенностью, резкой откровенностью нажил немало врагов среди ученых. Его аппаратура подвергалась бесконечным нападкам. Флеминг с беспредельным терпением старался ее усовершенствовать. В тех случаях, когда он верил в оспариваемую теорию, он упорно работал над взятой темой и доказывал неверящим, что Старик прав.

В лаборатории Райта Флеминг многому научился. Одной из его больших жизненных удач было то, что он попал в школу такого ученого, но и Райту повезло, что рядом с ним работал этот удивительно беспристрастный и бесконечно преданный ему исследователь. Райт это знал. Хотя он, подобно многим крупным ученым, относился к уму своих учеников как к своей собственности и их работы включал в свои сообщения, он неоднократно упоминал имя Флеминга и признавал, что многим ему обязан.

Главными достоинствами молодого исследователя были сила его наблюдательности, благодаря которой ни одна мелочь не ускользала от него, умение глубоко постичь причины, вызывающие данное явление, и, наконец, способность отметать все лишнее, чтобы раскрыть сущность проблемы. Он щедро отдавал весь свой талант, чтобы отстоять опсонический индекс от нападок, которым тот подвергался со всех сторон. Говорили, что для правильного определения индекса требуется огромное множество подсчетов и что, даже если сам метод верен, применять его практически невозможно. «Нет, – возражал Флеминг, – опытному бактериологу, работающему с умом, совершенно не нужно подсчитывать столько же клеток, сколько и начинающему исследователю». Любую работу он делал с легкостью. Два случая, происшедшие в самой лаборатории, казалось, убеждали, что группа исследователей во главе с Райтом не зря возлагала надежду на эту нашумевшую и спорную теорию.

Один из сотрудников лаборатории, Джон Уэллс, находясь в деревне в отпуске, написал, что у него инфлуэнца. Райт попросил его не приезжать до полного выздоровления. Через два месяца Уэллс снова написал: «Все-таки мне надо приступить к работе. Инфлуэнца, видимо, никогда не кончится». Он вернулся, но с трудом бродил по лаборатории, явно больной; состояние у него было весьма угнетенное, его лихорадило. Однажды Флеминг взял у него кровь и вскоре принес Фримену два предметных стекла и попросил его:

– Подсчитайте, пожалуйста, мазки.

Он ничего больше не объяснил. Стекла были помечены «А» и «Б». Фримен, тщательно подсчитав клетки, сказал:

– Кровь «Б» в два раза менее активна по отношению к данному микробу, чем кровь «А».

– Я обнаружил то же самое, – ответил Флеминг. – «Б» – контроль, «А» – кровь Уэллса. Микроб же – возбудитель сапа... У Джона Уэллса сап... Помните ту молодую женщину, у которой умер пони?.. Уэллс, наверное, неосторожно обращался с культурой микроба, взятой у больного животного... Видимо, у пони был сап, и Джон Уэллс заразился...