Текст книги "Сентябрьские розы"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Часть вторая

В чем ты преуспел? В том, чтобы убедить меня, что меня еще можно любить? Нет, ты пробудил во мне демона, который мучил меня в юности, ты возродил мои прежние страдания.

Шатобриан

I

Когда около полуночи Гийом Фонтен вошел в холл отеля «Боливар» в Лиме, он внезапно почувствовал, что совершенно выбился из сил. Вот уже четыре недели он перемещался из города в город то на самолете, то по железной дороге. В Бразилии и Аргентине, в Уругвае и Чили он читал лекции, выступал перед журналистами, держал речь перед академиками. Чем больше проходило времени, тем явственней ощущал он бессмысленность всей этой суеты. В начале путешествия его поддерживало то тепло, с каким его неизменно встречали, а также энтузиазм Петреску, который беспрестанно повторял: «Триумф, мэтр! Я вам говорить: триумф». Постепенно похвалы стали его утомлять. Из-за того, что лекции и встречи следовали одна за другой, он обречен был снова и снова повторять банальности; при мысли об этом он покраснел. Когда он оставался один, его, словно зубная боль после недолгой передышки, вновь начинали терзать воспоминания о любовном приключении. «Ах, Полина, Полина! – думал он. – Если бы вы были чуть более нежны со мной, ничего подобного бы не произошло и мне не пришлось бы сейчас скитаться среди этих иностранцев, как изгнаннику!»

Петреску, который переводил для него приветственные слова управляющего отелем, он устало прошептал:

– Друг мой, главное, скажите ему, чтобы он не пускал ко мне посетителей… Предупреждаю вас, эта помпезность, которую я вынужден выносить, меня просто убьет.

– Нет помпезность, мэтр… Здесь, Лима, вы отдыхать… Мы здесь четыре дня и только две лекций.

– А сколько президиумов?

– Только одна, мэтр… Теперь – не надо меня ругать – перед тем, как спать, надо пресс-конференций… Пять минут!

– Но зачем, друг мой, зачем? Чтобы назавтра в Лиме обо мне говорили то же самое, что уже говорили в Монтевидео, в Сантьяго, в Вальпараисо? Зачем нам это? Этим тщеславным прикрасам я предпочла бы пепел…[7]7
  Цитата из трагедии Расина «Эсфирь».


[Закрыть]

Петреску грустно покачал головой. Не может быть, чтобы француз готовил это всерьез, он просто не понимает сам, что говорит.

– Принимать пресса – это важно, мэтр, она здесь очень много влияния… Но здесь, Лима, журналисты не говорить французски так хорошо, как Аргентина.

– И что же, друг мой? А я не говорю по-испански… О чем весьма сожалею. Если бы Корнель и Гюго не знали этого языка и этой поэзии, они не стали бы теми, кем стали… Но что есть, то есть.

– Знаю, мэтр… Я все устроить, у вас есть переводчик. Она молодая актриса, быть у нас на гастролях год назад… Очень известная Южная Америка… Долорес Гарсиа… Она вам понравится, мэтр… Красивая, прелестная… Вот она.

В комнату как раз входила молодая женщина, светловолосая, с непокрытой головой.

– Да, весьма прелестная, – согласился Фонтен.

Лицо с чуть выступающими скулами выдавало в ней индианку. Глаза цвета морской волны, обрамленные черными ресницами, были живыми и мягкими. Яркие губы изогнулись в кокетливой улыбке.

– Qué tal[8]8
  Как дела (исп.).


[Закрыть], Lolita? – сказал Петреску. – Сеньора Долорес Гарсиа; мэтр Фонтен… Когда вы входить, Лолита, мэтр на десять лет меньше.

– У поэтов нет возраста, – сказала Долорес.

Она говорила по-французски с едва уловимым акцентом. Фонтен отметил ее хорошее произношение.

– А я между тем ни разу не была во Франции и вообще в Европе, – ответила она. – Но я воспитывалась во французском монастыре, Нотр-Дам де Сион, и читаю в основном французских писателей.

– Правда? А что вы читаете?

– Ваши книги, маэстро… Я могу так сказать, no?.. Правда, я актриса и читаю в основном драматургов: Клоделя, Ленормана, Жироду. Пытаюсь переводить пьесы… Еще я читаю поэтов: Лафорга, Валери, Макса Жакоба, Аполлинера.

– А Расина, Мюссе, Бодлера?

– Claro que sí…[9]9
  Конечно да (исп.).


[Закрыть] А вот и журналисты.

Она пошла им навстречу. Фонтен любовался, как легко и непринужденно она держится. Она объяснила, что трое из критиков люди умные, и с ними говорить будет легко, а вот у четвертого репутация…

Она задумалась:

– Cómo se dice?[10]10
  Как это сказать? (исп.)


[Закрыть]

– Надо держать ухо востро, – подсказал Фонтен.

– Вот именно. Нужно быть осторожным.

– Дорогая сеньора, вы будете очарованы гулкой бессмысленностью моих слов.

Она рассмеялась и с самого начала разговора принялась его подбадривать. Сидя в низком кресле, чуть наклонясь вперед, очень внимательная, она словно поддерживала Фонтена взглядом. Один журналист спросил, использует ли Фонтен персонажей из реальной жизни, когда пишет роман.

– Это химический процесс, не поддающийся описанию, – ответил тот. – Исходная точка, она да, из жизни, а природные элементы… художник их… э-э… перерабатывает, превращает в некую особую субстанцию… Все персонажи романа – это в сущности… Толстой говорил: «Я взял Соню, перетолок ее с Таней, и получилась Наташа…» Гёте наблюдает за Гёте, чтобы вышел Вертер, но Вертер очень далек от Гёте, поскольку Вертер не пишет «Вертера»… Представьте себе, что Бальзак и Стендаль наблюдают за одними и теми же событиями, они написали бы об этом два совершенно разных романа.

Долорес перевела, затем добавила по-французски, только для Фонтена:

– Это как художник, no?.. Их общая палитра – природа, но у каждого есть еще и своя. Нам известно, что Мари Лорансен всегда использует тот же бледно-голубой, тот же розовый, что у Эль Греко будут совершенно нереальные зеленый и синий, а у Ренуара все женщины будут… сómo se dice?.. такими радужными, no?..

– Браво! – воскликнул Фонтен. – Где, черт возьми, вы смогли изучить этих художников, если никогда не были в Европе?

– Из книг, у меня есть альбомы с репродукциями.

Они заговорили друг с другом, совершенно забыв про журналистов, которые прислушивались, пытаясь выхватить хоть слово. Наконец недовольный Петреску вмешался:

– Лолита, надо говорить испански. Наш мэтр, вы его еще увидеть, а эти sеñores…

В разговор вступил «ухо востро». Он задал было вопрос, и Долорес резко осадила его по-испански. Затем она сказала Фонтену:

– Это вздор! Он спросил, принимаете ли вы нас всех за дикарей.

– Скажите ему, что мне, напротив, прекрасно известно, что ваша цивилизация – одна из самых древних на планете, и я во время этого путешествия намереваюсь изучать ваше искусство.

Долорес произнесла целую речь. Она развила то, что сказал Фонтен. Он смутно угадывал, что она говорит о «природной энергии земли, предназначенной для поэзии», ничего общего с тем, что сказал он. Но он с удовольствием наблюдал, как серьезно она это говорит и как меняется упрямое выражение физиономии задавшего вопрос журналиста. Под конец он одобрительно кивнул.

Когда журналисты откланялись, Петреску сказал:

– Уф! Теперь, мэтр, он будет отдыхать… Muchas gracias,[11]11
  Большое спасибо (исп.)


[Закрыть] Лолита.

– Минутку, – вмешался Фонтен, – минутку. Надо, чтобы сеньора Гарсиа что-нибудь выпила с нами, чтобы отметить удачное окончание разговора, который, если бы не она, превратился в неравную битву. Что вы посоветуете здесь выпить, сеньора?

– Прошу вас, говорите «Долорес»… Мое полное имя Мария де лос Долорес, но все здесь называют меня Лолита… Долорес – это так чопорно… Местный напиток? Pizco, белый ликер, чистый, натуральный… Его пьют со льдом, думаю, вам понравится.

За стаканчиком ликера Фонтен и Долорес оживленно беседовали.

– Расскажите мне про Лиму, – попросил он. – Что здесь стоит посмотреть?

– Все! Лима – загадочный, чарующий город. Только его нельзя посещать с официальными делегациями. Позвольте мне повести вас bajo del puente, за мост, в старые испанские кварталы. Вы знаете, что здесь был вице-король?

– Разумеется, ведь в Лиме происходит действие «Кареты святых даров».[12]12
  Одноактная пьеса П. Мериме.


[Закрыть] Можно увидеть дом Периколы?

– Я вас туда свожу.

– Вы и есть Перикола?

– У нас есть что-то общее. Но она была веселой, а я грустная.

– Не сегодня.

– Нет, сегодня я счастлива… Soy feliz… Сама не знаю почему… Если бы у меня была гитара, я бы вам спела мелодии фламенко.

– Почитайте мне испанские стихи.

Она провела рукой по вьющимся волосам, и Фонтен обратил внимание на ее длинные тонкие пальцы.

 
A mis soledades voy
De mis soledades vengo
Porque para andar conmigo
Me bastan mis pensamientos…
 

– И что это означает?

– «Я иду к своему одиночеству, / Я ухожу от своего одиночества, / Потому что, чтобы идти со мной, / Мне достаточно моих мыслей». Это Лопе де Вега… Есть только два по-настоящему великих испанских поэта: Лопе де Вега и Федерико.

– Федерико?

– Федерико Гарсиа Лорка.

– А Кальдерон?

– Он меня трогает меньше… Он богослов… Обожаю Федерико, я здесь играла «Кровавую свадьбу»… После его смерти я повесила его портрет над кроватью… Вы читали его «Цыганские романсеро»? No?.. О, надо прочитать… Это самые прекрасные стихи нашего времени… Я вам переведу. Знаете, во мне есть цыганская кровь! У меня огромная сила воли… Вы еще убедитесь.

– Нам столько еще всего надо сделать вместе! – воскликнул он. – Прогулки, чтение, переводы, самонаблюдение.

– Да, maestro, в самом деле, столько всего.

Она посмотрела на него долгим взглядом, не говоря ни слова. Петреску зевнул.

– Мэтр, это не есть разумно. У вас завтра трудный день, а сейчас больше два часа… Buenas noches,[13]13
  Спокойной ночи (исп.).


[Закрыть] Лолита…

Она, не без сожаления, поднялась.

– Buenas noches, maestro, – произнесла она задушевно и доверчиво.

Фонтен смотрел, как она удаляется танцующим шагом.

– Какая чудесная девушка! – сказал он.

– Да, великая актриса, мэтр… Я возил ее до самый Мехико. Театры, они были слишком маленький… Buenas noches, maestro.

II

Петреску организовал обед у дона Эрнандо Тавареса, председателя комитета по организации публичных лекций. Молодой холостяк барон де Сент-Астье, поверенный в делах при посольстве Франции, заехал на служебной машине за Фонтеном и Петреску, чтобы отвезти их на обед. Погода была теплой, небо облачным.

– В этом городе самый странный климат на планете, – грустно сказал Сент-Астье. – В течение шести месяцев в году над Лимой висит это неподвижное облако, накрывая его, как крыша. Дождя не бывает никогда. Французский профессор, который преподает географию в Университете Сан-Маркос, не может объяснить своим студентам, что такое дождь, если тем не приходилось путешествовать. Они знают только слово. Когда из-за тумана мостовая становится влажной, жители Лимы говорят: «Видите, какой дождь?» Когда температура падает на один градус, они вздыхают: «Холодно». А летом шесть месяцев сияет солнце, сейчас вы могли бы увидеть солнце за городом, в тридцати километрах. Как жаль, что у вас не будет времени поехать в Анды.

– Сколько индейцев на улицах! – воскликнул Фонтен, разглядывая толпу на тротуарах.

– Ну да! Половина населения Перу – чистокровные индейцы, они еще говорят на кечуа. Они живут на земле, здесь их опора, их стада лам. А вот Университет Сан-Маркос, где вы сегодня будете выступать. Он самый старинный на всем континенте, да-да, он старше Гарварда или Вильямсбурга.

– Господин министр, – спросил Фонтен, – вам знакома молодая особа по имена Долорес Гарсиа?

– Я не министр, – вздохнул Сент-Астье, – я всего лишь советник посольства и поверенный в делах в отсутствие моего начальника, который сейчас в отпуске в Париже… Лолита Гарсиа? Кто же не знает Лолиту?.. Она очень нам помогает. Когда на собраниях Альянс Франсез нужно, чтобы кто-нибудь почитал стихи, она нам никогда не отказывает.

– Она очаровательна, – сказал Фонтен.

– Она талантлива, – отозвался Сент-Астье. – На прошлой неделе она играла на площадке перед церковью Святого Франциска, ауто,[14]14
  Ауто – испанская короткая драма на религиозный сюжет XVI–XVII веков.


[Закрыть] то есть мистерию El Viaje del Alma, «Странствие души» Лопе де Веги… Это было прекрасно.

– Охотно верю, – согласился Фонтен.

Автомобиль катился по улочкам нового квартала. Густые бугенвиллеи, красные и фиолетовые, оплетали белые дома.

– Мы в пригороде Мирафлорес, – пояснил Сент-Астье, – здесь живет наш хозяин… Видите, глубокоуважаемый господин Фонтен, новые дома здесь строились одновременно в мадридском стиле – обратите внимание на эти выступающие деревянные балконы – и в стиле модерн, с белыми пустыми пространствами… Немного напоминает Марокко эпохи маршала Лиотэ.

– Мэтр, – вмешался в разговор Петреску, – у дон Эрнандо будет Долорес Гарсиа. Я ее пригласить… для вас.

– Почему для меня? – спросил Фонтен. – Для радости всех нас.

– Сегодня вечером, – сказал Сент-Астье, – я буду счастлив послушать вас, глубокоуважаемый господин Фонтен. Здесь, в десяти тысячах километров от Франции, мы очень ценим таких гостей, как вы.

– Вам тут скучать не приходится, – сказал Фонтен. – Жительницы Лимы такие красивые.

– У них, – ответил с удрученным видом Сент-Астье, – самые большие глаза и самые маленькие ножки на свете, но мужья их ревниво опекают. Это по преимуществу католическая страна, хотя у индейцев есть еще странные поверья вроде религии солнца… Уверяю вас, это отнюдь не рай для холостяков… Вот мы и приехали.

Им навстречу вышел дон Эрнандо, солидный и величественный. Он по-французски представил гостям испанского посла с супругой и двух молодых женщин: Мариту Мигес де Рока и Долорес Гарсиа. Лицо Фонтена озарилось радостью.

– Мой ангел-хранитель, – объяснил он. – Вчера вечером она спасла меня от хищных зверей, которым Овидиус Назо бросил меня на растерзание.

Он с юмором рассказал о своей вчерашней встрече с журналистами. За столом ему досталось место между хозяйкой дома, которая говорила только по-испански, и Долорес; с ней, как со старой знакомой, он незаметно для присутствующих обменялся дружескими репликами.

– После обеда, – сказала она ему тихонько, – постарайтесь избавиться от Сент-Астье и Овидия. Я хотела бы показать вам Старый город.

Он заговорщически улыбнулся:

– Договорились, я сбегу.

И они присоединились к общему разговору. Дон Эрнандо, историк по образованию, хотел объяснить гостю, что между индейской и кастильской традициями идет тайная война.

– В Мексике, – сказал он, – индеец одержал победу над испанцем. У нас же борьба все еще продолжается, и сейчас в Перу по-прежнему правят старинные испанские семейства. Но поскольку теоретически у нас всеобщее избирательное право, всякого рода демагогам ничего не стоит начать подстрекать индейцев.

– Почему демагогам? – взволнованно спросила Долорес. – Надо ведь что-то делать… бедных индейцев эксплуатируют владельцы асьенд.

– Momentito, – сказал Таварес, – momentito… В Южной Америке на испанцев всегда клеветали, господин Фонтен, потому что англосаксонские историки первыми написали историю завоевания страны… Они, англосаксы, решили индейскую проблему, уничтожив коренное население. А мы их спасли и обратили в христианство. Надо было бы написать «Жизнь Писарро»,[15]15
  Франсиско Писарро-и-Гонсалес (1475–1541) – испанский конкистадор, завоевавший империю инков и основавший город Лима.


[Закрыть] чтобы показать, что конкистадор отнюдь не был человеком лживым и жестоким, он сам чуть было не стал жертвой своей веры в Верховного инку.

– Я мало что обо всем этом знаю, – скромно сказал Фонтен, – но помню, меня весьма тронула история этого, как его… э-э… Атауальпы, который доверчиво пришел на встречу, а его заточили в тюрьму… Там есть сцена, достойная «Саламбо», когда он повелел своим подданным наполнить золотом целую комнату, чтобы купить свою жизнь. Но хотя выкуп был заплачен, конкистадор велел его задушить.

– Вы не так уж мало знаете, маэстро, – сказала Долорес. – Это печальная правда.

– Вы интересуетесь историей инков, господин Фонтен? – спросил Сент-Астье. – Мы покажем вам музей Магдалены.

Долорес наклонилась к Фонтену.

– Нет, – прошептала она, – его вам покажу я.

После обеда хозяин повел гостей смотреть картины:

– Вам следует знать, господин Фонтен, что после завоевания страны в шестнадцатом—семнадцатом веках в Куско, древней столице инков, появилась школа художников, многие из них были индейцами. Они хотели подражать испанской живописи, с которой познакомились благодаря конкистадорам, вот только сцены из Нового Завета у них были окрашены местным колоритом: пальмы, бананы, гранаты и даже их бог солнца… Поскольку золота в Перу было в избытке, эти художники использовали его, чтобы усилить яркость красок, как в Византии, и даже еще больше… Вот посмотрите…

– Очень интересно, – согласился Фонтен. – Костюмы, как у инков, а краски, как у Эль Греко… Но какой мрачный мистицизм!

– Испанское искусство вообще мрачно, – серьезно сказала Долорес Гарсиа. – И Перу невеселая страна. Это облако над Лимой… Эта вулканическая природа… Представьте, маэстро, в наших церквях Иисуса Христа называют Nuestro Señor del Terremoto, Господь Землетрясения… А ведь был один период: Лима восемнадцатого века, Лима времен Периколы…

Она украдкой взглянула на Фонтена и взяла его за руку:

– Посмотрите, маэстро, вот акварели Панчо Фьерро… У дона Эрнандо есть просто чудесные… Вот, например, tapadas, индейские женщины восемнадцатого века в мантилье, из-под которой был виден только один глаз… Позже Церковь запретила этот головной убор.

– Я понимаю Церковь, – сказал Гийом Фонтен. – Нет ничего более опасного и возбуждающего, чем спрятанный глаз.

– Потом, – добавил дон Эрнандо, – случился бунт tapadas, которые пытались отстоять право вновь носить мантилью… Кажется, они одержали победу. Я видел, как Лолита играла «Motin de las tapadas».[16]16
  «Бунт тападас» (исп.).


[Закрыть] Этот костюм ей очень шел… Ты была неотразима, Лолита. Впрочем, ты всегда такая.

Фонтена весьма удивило это внезапное обращение на «ты», и она это заметила.

– Вы не знаете, maestro, но у нас все сразу на «ты», как только познакомятся… Через два дня вы будете на «ты» со всей Лимой.

Когда Фонтен стал прощаться, Сент-Астье поднялся и сказал:

– Минутку, уважаемый господин Фонтен, сейчас подгоню машину.

– Нет-нет, господин министр, благодарю вас… Мне хотелось бы пройтись… Обед дона Эрнандо требует mille passus post prandium…[17]17
  После обеда надо сделать тысячу шагов (лат.).


[Закрыть] Впрочем, если хочешь по-настоящему узнать город, надо ходить пешком. Может быть, эта прекрасная Антигона, – продолжал он, повернувшись к Долорес, – согласится напутствовать мою старость и мое невежество?

– С удовольствием, – отозвалась Долорес.

– Я бы тоже пройтись, – решительно заявил Петреску.

– Нет-нет, друг мой… Вам нужно еще уладить какие-то вопросы с конференцией… Не беспокойтесь о нас. Если мы устанем, то возьмем такси.

Присутствующие переглянулись, но возразить никто не решился.

III

Такси, которое везло в город Долорес Гарсиа и Гийома Фонтена, мчалось так быстро, что молодая женщина все время валилась на своего спутника. Ее это забавляло.

– Для водителей в Лиме, – сказала она, – просто дело чести ездить с опасностью для жизни. Тут недалеко на площади есть памятник одному адмиралу, так его сбивали раз десять.

– Какая восточная улица! – воскликнул Фонтен. – Эти открытые лавочки похожи на базар где-нибудь в Каире или Марракеше.

– Claro que sí…[18]18
  Именно так (исп.).


[Закрыть] Испания оставила здесь следы арабского и мавританского присутствия. Другой Восток, китайский, индийский, тоже бросил здесь свои семена, которые прекрасно прижились… Вы знаете наши песни фламенко? No? Они такие же андалузские, как и арабские.

Наклонившись к нему, она стала вполголоса напевать какую-то грустную песню, и Фонтену очень понравился хрипловатый тембр. Она смотрела на него, словно слова этой песни были адресованы ему. Он спросил, что они означают.

– Это признание в любви, любви необузданной и… como se dice?.. сладострастной… Es bonito, no?[19]19
  Правда красиво? (исп.)


[Закрыть]

– Да, bonito, но очень трагично.

– Конечно, – согласилась она. – Любовь всегда трагична. Для нас петь – это значит плакать. Наши песни – это плач и стон… Святая Дева здесь называется Богоматерь Тревог, Богоматерь Семи Мечей, Богоматерь Скорбей… Арабы привнесли в эти песни монотонность, бесконечное терпение, а цыгане какое-то новое и… cómo se dice?.. глубокое звучание. Я в глубине души цыганка!

Когда такси подъехало к старой площади Плаза де Торос, она велела шоферу остановиться.

– Теперь пойдем пешком… Я хочу вам показать небольшую часовню, куда приходят помолиться тореро, перед тем как убить или быть убитым. Вы любите корриду, maestro? No? Я заставлю вас полюбить. Но сначала надо полюбить Смерть. Мы, испанцы, все время думаем о своей смерти. Мы хотим, чтобы она была красивой и достойной. В бое быков нам больше всего нравится насмешливое изящество тореро перед этими смертоносными рогами… Nuestras vidas son los ríos – Que van dar a la mar, – Que es el morir… «Наши жизни – это ручьи, / Которые впадают в море, / Море по имени Смерть».

– Впадают в море – значит умирают, – поправил он. – Так лучше. Это чье? Вашего любимого Федерико?

– Нет, это стихи гораздо более давние… Это Хорхе Манрике… Но смерть присутствует во всех стихах наших поэтов. Испанец и живет только ради смерти. Вот почему американцы обманываются, пытаясь научить нас хорошо жить… Мы не хотим хорошо жить, мы хотим лишь хорошо умереть… Идите сюда… Эта дорога Alameda de los Descalzos[20]20
  Аллея Босоногих (исп.).


[Закрыть] ведет к монастырю Босых Монахов.

Она взяла Фонтена за руку и изобразила танцевальное па.

– Эти статуи под деревьями, – сказал он, – напоминают мне наш Люксембургский сад, который я надеюсь однажды вам показать. В сущности, мы, французы, классики, а вы… э-э… романтики.

– Нет, – возразила она, – наверное, мы все-таки люди Средневековья. У нас нет чувства меры, мы не понимаем, что это такое, этой жизнью, такой короткой, мы хотим наслаждаться страстно, при этом опасаясь проклятия и вечных мук ада, но все равно надеясь, что достаточно мгновения раскаяния – и можно обрести Божественную милость.

– Вы верующая? – спросил он.

Она удивленно посмотрела на него:

– Ну а как же иначе?

Она повела его к дому Периколы. Они шли по бедному кварталу.

– Из-за землетрясений, – объясняла Долорес, – эти старые дома были построены из стеблей бамбука, canasta, залитых гипсом. Вместо крыши у них тонкие доски или вообще раскрашенные холсты. Город-декорация. Даже церковные колокольни были из canasta, зато статуи святых из серебра, а их покровы из золота. Сколько индейцев, maestro, погибло в шахтах, чтобы извлечь оттуда эти металлы! И все это во имя Бога, который любит бедняков и сам родился в хлеву!.. Меня это поражает… А вас?

На окнах домов сушилось разноцветное белье. Слепой нищий играл на мандолине.

– Забавно, – сказал Фонтен, – все эти нищие у Гойи, у Веласкеса… Здесь они совсем такие же.

– Нищие, – сказала она, – это часть нашей жизни. Быть кабальеро, идальго – это не зависит от общественного положения, от полученного состояния, это просто… como se dice?.. природное великодушие. У Кальдерона нищий попадает прямо в рай, человеку богатому и рабочему это сделать гораздо труднее… А вот и дворец Периколы. По крайней мере, так его называют… Это тот самый дом, в котором могущественный вице-король поселил свою любовницу.

Фонтен восхитился архитектурным стилем – эдакий креольский Людовик XV, – где мраморные колонны заменили стволами бамбука. Дворец превратился в казарму. Во дворе солдаты чистили лошадей. По мощеной мостовой стучали копыта. Несколько мужчин прекратили работу, засмотревшись на Долорес Гарсиа.

– Mira, – сказал один из них, – es guapa.[21]21
  Смотри, какая красотка (исп.).


[Закрыть]

Она довольно рассмеялась:

– Крепко словцо; он хотел сказать, что я красивая. Правильное слово было бы hermosa.

– По-латыни это formosa. Если бы я провел с вами месяц, я бы заговорил по-испански.

– Вы заговорите на нем завтра, – сказала она. – Итак, mira, Гийом, – она впервые назвала его по имени, и ему показалось, что она приласкала его, – это была комната Периколы с кроватью под балдахином, расписанным наивными и чувственными картинками… Сюда приходил ее любовник. А рядом, в соседней комнате, молельня. Согрешив, она устремлялась прямиком туда, чтобы вымолить прощение у Господа… На столике миниатюрная золотая карета с праздника Тела Господня… Es bonito, no?

– Muy bonito,[22]22
  Очень красиво (исп.).


[Закрыть] – ответил он. – Мне кажется, я слышу, как во дворе бьют копытом андалузские мулы.

– Посмотрите в окно, видите в ветвях дерева плетеный домик?.. Там вице-король отдыхал после обеда.

– Милый восемнадцатый век! – воскликнул Фонтен. – Чудесная эпоха, когда великий страх еще не овладел правящими классами! Чудесное время, когда посланник его католического величества мог, не опасаясь скандала, жить с любовницей! Увы! После всех наших революций и реакций мы сделались моралистами. Но наша мораль не в сердце, что пошло бы ему только на пользу, а… э-э… в поведении.

– Ах! Гийом, – сказала она и вновь взяла его за руку.

Выходя из дворца, в какой-то лавчонке Фонтен увидел трости из необработанного дерева и непременно захотел купить такую. Мамаши, гуляющие с детьми по Аллее Босоногих, с удивлением смотрели, как он поднимает эту трость к небу и, остановившись посреди дороги, что-то долго говорит смеющейся Долорес. Еще погуляв немного, она вновь предложила взять такси и отправиться в музей Магдалены.

– Вы не против, Гийом? Там изумительное собрание статуй, керамики и тканей, настоящая история доколумбийской цивилизации.

– Искусство инков? – спросил Фонтен. – Разумеется, я хочу в этот музей.

– Нет же, это не искусство инков, Гийом! Все так говорят, потому что Писарро и Альмагро[23]23
  Диего де Альмагро (1475–1538) – испанский конкистадор, один из завоевателей Перу.


[Закрыть] нашли здесь инков, но ведь сами инки были завоевателями, которые покорили империю и разрушили гораздо более древнюю цивилизацию… и вы сейчас увидите ее остатки… Сорок веков искусства, как в Египте. Я так рада, что первая покажу вам эту красоту… Уверена, вам понравится.

– Я тоже уверен, – ответил он.

В этот момент такси сделало смертельно опасный поворот, и Долорес, смеясь, ухватилась за колени своего спутника.

«Как хорошо, – подумал он, – что по программе я задержусь в Лиме не больше трех дней. Это становится опасным».

Музей восхитил его. Он увидел вазы, такие же прекрасные, как греческие, старинные скульптуры, золотые украшения. В ивовых корзинах лежали скрюченные мертвецы, похороненные с оружием и в плащах, цвета которых – ярко-зеленый, темно-синий, гранатовый – напоминали палитру Гогена.

– Я просто потрясен этим музеем, – выйдя на улицу, признался он. – Поразительно, на этом континенте, отрезанном и от Европы, и от Африки, найти излучину греческого и египетского искусства… Какие мы здесь видели вазы: примитивизм, потом классицизм, потом реализм, потом декаданс… Если бы не вмешались конкистадоры, цикл бы возобновился. Вы понимаете, моя прекрасная подруга, величие этого беспрестанного повтора? Цивилизации не просто смертны: они проживают свою юность, зрелость, старость. Мы не можем охватить взглядом весь контур нашей цивилизации, взгляд скользит лишь по касательной. Но когда в нескольких залах разворачивается полная панорама – воплощение этой цикличности, это просто… э-э… эпическое зрелище.

– Вам понравилось, Гийом? Я очень рада… А теперь, увы, пора возвращаться в «Боливар»… Наверное, Петреску уже бьет копытом. Но только сначала зайдем на минутку в церковь Магдалены… Это моя любимая.

Маленькая барочная церковь очаровала Фонтена. От алтаря вверх тянулись тяжелые витые серебряные колонны, через опаловые окна проникал перламутровый свет, Дева Мария и святые были одеты как персонажи Мурильо, но в настоящее сукно и парчу. Сотрясаемая рыданиями, какая-то женщина молилась с такой горячностью, что даже не заметила вошедшую парочку. Долорес преклонила колени на плиты и пробормотала короткую молитву. С восхищением наблюдая за нею, Гийом Фонтен чувствовал, что его уносит в какой-то иной мир, поэтичный и страстный. Ему казалось, что в его жизнь входит нечто огромное и прекрасное. На него нахлынуло счастье.

Закончив молитву, Долорес вернулась к своему спутнику.

– Судьба, – произнесла она вполголоса доверительно и серьезно. – Судьба постепенно побуждает нас проникнуть в этот огромный неведомый мир.

Несколько мгновений они стояли молча и неподвижно, словно не в силах нарушить красоту этого мгновения. Затем она медленно направилась к выходу. Когда они вернулись к гостиницу, Петреску был уже вне себя от волнения:

– Мэтр, мэтр, какой безрассудный!.. Лолита, что вы делать с мэтром? Лекция через один час… Мэтр не смочь говорить…

Но он ошибался, речь, которую Гийом Фонтен произнес этим вечером, была лучшей за всю его поездку.