Текст книги "Сентябрьские розы"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Х

Полине Фонтен стало известно про обед у Ларивьер. Она имела бурные объяснения с Гийомом, а затем и с Эдме, которую пригласила на улицу де ла Ферм. В течение последующих нескольких дней Фонтен проявлял осмотрительность. Он продолжал наносить визиты Ванде в ее мастерской, но уже не настаивал, чтобы их приглашали вместе. Однажды вечером он попросил Эрве Марсена навестить его в Нёйи, чтобы скрасить одиночество и разделить ужин. После ужина он увлек молодого человека в сад и там, под звездным небом, сделал грустное признание:

– Ах, друг мой! Представьте себе, я, эпикуреец, совершенно не созданный для трагедий, оказался вдруг в… э-э… корнелевской ситуации. Да-да, именно корнелевской, другого слова не подобрать, ведь вы же понимаете, только бессовестный, неблагодарный человек может забыть подлинную преданность, любовь, которая если и была излишне требовательной, то лишь оттого, что не знала границ… Но все же какое отчаяние я бы испытал, если бы пришлось отказаться от этого чувства, последнего сполоха пламени, озарившего давно погасшее сердце. Право же, мой славный друг, о моих невзгодах мне следовало бы слагать стансы, столь же… патетические, как стансы дона Родриго, потому что препятствие – это моя супруга, а та, что ее оскорбляет, – моя возлюбленная.

– Но что произошло? Уверяю вас, я совершенно не в курсе ваших любовных дел.

– Увы! Это все непросто. Полине с каждым днем становится все хуже, нет никаких сомнений. Она отказывается от пищи и худеет, на нее больно смотреть. Она уже потеряла двенадцать, пятнадцать килограммов… Это что-то ужасное… Доктор Голен не скрывает от меня, что опасается худшего. Полина переносит все стоически, но меня не обманешь. Это, безусловно, болезнь души, а не тела: стоило мне на прошедшей неделе отказаться от всех приглашений и не покидать дома, доктора тут же констатировали некоторое улучшение, которое они, как и все представители их профессии, приписывают исключительно своему… э-э… умению. Но теперь Ванда приходит в ярость и предупреждает меня, что, если я по-прежнему буду ею пренебрегать, ей это надоест. А я не могу от нее отказаться. Это выше моих сил. С тех пор как она появилась в моей жизни, я стал другим человеком. Давайте, друг мой, сядем на эту вот скамейку.

Росший рядом цветущий куст жимолости источал божественный аромат.

– Да, – продолжал Фонтен, – совершенно другим человеком… Не так давно я жаловался вам, что потерял интерес к работе. Теперь это прошло… Вы сами в этом убедитесь, когда я смогу прочесть вам длинную повесть, над которой, спасибо Ванде, я сейчас работаю… Знаете, прежде я никогда не был доволен тем, что пишу, а теперь это что-то новое, я уверен… Почему вы морщитесь?

– Потому что опасаюсь, дорогой учитель, как бы из-за Ванды вы не стали увлекаться предметами, вам вовсе не свойственными. Четко выраженные идеи в повести или романе… нет ничего опаснее.

– Предрассудки, друг мой, предрассудки!.. Возьмем, к примеру, Толстого, разве он боялся четко выраженных идей?.. А Джойс? А Пруст? Они не боялись вставлять в свои романы долгие литературные и даже политические дискуссии… Нет, эта нежная особа могла бы стать для меня источником молодости… Вот только я… страдаю. Я не хотел бы причинять боль ни той ни другой.

– Это непросто.

– Непросто? Разумеется… Но вполне возможно, если вы мне поможете.

И так, прохаживаясь вокруг цветника, Эрве Марсена согласился предоставить алиби на всю вторую половину июньского дня, которую Фонтен провел в галерее Эзек на вернисаже выставки Ванды Неджанин. Ванда потребовала, чтобы он не отходил от нее ни на шаг. Эдме Ларивьер, быстро пробежав по залу, завела Эрве за кадку с пальмовым деревом:

– Теперь ты признаешь, как это нелепо?! Гийом изображает из себя хозяина дома. А это предисловие… Она заставила его упомянуть какого-то Неджанина, который был маршалом при дворе Екатерины Великой! Скорее всего, это неправда, и потом, хотелось бы понять, хочет ли она быть товарищем Вандой или великой герцогиней в изгнании… А как тебе эта фраза о ее необыкновенной простоте? Наверняка сама ее и продиктовала: «Всегда строго одета, в черное, без единого украшения…» Ладно, она и в самом деле ничего не носит, даже часов, поэтому, кстати, всегда и опаздывает… Но «строго одета», вот уж нет!.. Во всяком случае, с тех пор, как она встречается с Гийомом…

– Эдме, какая страсть! Какой пыл! Что она тебе сделала?

– Она разрушила дружбу, которой я очень дорожила.

Критики между тем расхваливали портреты Ванды. Боб и Бобби, близкие приятели Ванды, забавная чета гомосексуалистов, ликовали.

– Теперь все здорово! – сказал Боб Ванде. – Тебя приняли в высшем обществе… Ничего бы не было, если бы не твой талант, но у тебя его полно, и это главное… Подружки поджидали тебя за углом, чтобы прикончить… Но ты победила, и они будут гордиться тобой.

Этот день Ванда, Фонтен, Эрве, Боб и Бобби решили завершить на Монмартре. Гийом был счастлив: оттого, что ему удалось сбежать из дома, оттого, что Ванда была с ним так приветлива и держала под руку, как супруга, оттого, что монмартрские кафе на открытом воздухе прятались под кронами каштановых деревьев на маленьких площадях.

* * *

Через несколько дней Ванда уехала на юг. Ее пригласили Боб и Бобби, у которых имелся домик в Вильфранше.

– Если вы захотите к нам приехать, дорогой Гийом, – сказала она расстроенному Фонтену, – они будут счастли-вы… Их вилла – это всего лишь рыбачья хижина, но лучшая комната будет ваша… Красивые девушки на пляже… А я буду так рада пожить наконец с вами под одной крышей… Во всяком случае, вы хоть отвлечетесь… Мы вам устроим уголок для работы.

– Я предпочел бы, – сказал он, – чтобы вы остались в Париже… Моя жена…

– Мне очень жаль, – холодно ответила она, – я не могу пожертвовать своими тремя месяцами солнца… Буду вас ждать.

Но Полина была не в том состоянии, чтобы покинуть Нёйи, а Фонтену достало здравого смысла понять, что оставить ее он не может. Эрве Марсена возобновил привычку почти каждый вечер отправляться на улицу де ла Ферм. Госпожа Фонтен, зная, что Ванда находится далеко, более не выказывала подозрительности и поощряла супруга к общению с молодым человеком. Фонтен испытывал простодушную радость, посещая места, которые открыла ему Ванда, и спектакли, на которых они когда-то были вместе. Все, что она любила – картины, пластинки, фильмы, блюда, – сохраняло в глазах Гийома удивительное очарование. Лето было знойным, и молодые женщины за столиками кафе Монмартра одевались в легкие платья ярких расцветок.

XI

Миновало 14 июля, и четыре тысячи человек, которые, на том основании, что поздно ложатся спать, полагали, будто ведут светскую жизнь, разъехались по морским курортам и загородным имениям. Мужественный и стенающий Фонтен оставался на своем супружеском посту. Его жена чувствовала себя лучше. Она уже понемногу вставала с постели и лежала на диване, одетая в старинное домашнее платье, через прозрачную батистовую ткань просвечивала поблекшая позолота росписи по черному бархату. Она по-прежнему была болезненно бледна, но когда впервые после долгого перерыва приняла Марсена, тот поразился, увидев ее: она напомнила ему актрис, которые после паузы в репетиции безо всяких усилий вновь обретают драматический настрой. Так и Полина легко и непринужденно вошла в роль женщины живой и блистательной.

– Добрый вечер, Эрве, – сказала она. (Она назвала его так впервые.) – Я часто думаю о вас, и думаю с благодарностью. Вы остались в Париже из-за нас, как это мило… Очень мило… Вы, как никто другой, заботитесь о Гийоме, пока я болею. Осталось недолго… Сегодня вечером доктор Голен сказал, что очень мной доволен. Он говорит, что на следующей неделе мне можно будет уже посидеть в саду. А пока уведите куда-нибудь Гийома, пусть развлечется… Бедняга, ему выпало такое скучное лето!

Стояла душная ночь, без единого ветерка. Марсена повел Фонтена в плавучий ресторан, переделанный из баржи. Вокруг говорили по-английски, по-немецки, по-испански. Фонтен жаловался. Как тяжело выносить жару, говорил он, после отъезда Ванды он совершенно не может работать.

– Но на юге жара еще сильнее, – ответил Эрве.

– Вовсе нет!.. На юге всегда дует ветерок с моря… Наша подруга написала мне, что ночи на берегу божественно прекрасны… Конечно, рядом с нею ночи могут быть только такими… Вот послушайте…

Он вытащил из кармана письмо. Эрве узнал решительный мужской почерк Ванды. Он прочел:

«Небо синее, море синее, моя душа синяя. Подавая мне поднос с завтраком, Боб сказал: „Тебе письмо“. Через противомоскитную сетку я протянула еще не проснувшуюся руку. Спустя несколько мгновений я покраснела, читая эти любезные, слишком любезные слова, что вы написали обо мне. Мое сердце тоже полно вами, но я решительна и требовательна. Дорогой Гийом, может быть, вы все-таки приедете ко мне? Море, шумный и грязный порт, обнаженные по пояс грузчики, все это примирит вас с жизнью, между тем как Париж, парижане в пиджаках и рубашках с застегнутыми воротничками – это так уродливо и нагоняет тоску. Удается ли вам, по крайней мере, работать? Вы закончили мою повесть? Я часто думаю об этом. Друзья насмехаются надо мной, потому что стоит мне открыть рот, как я произношу ваше имя: „Фонтен…“ Как вам было бы здесь хорошо, особенно в этот час, когда взмывают белые паруса и по фиолетовому морю снуют катера с веселыми моряками. Приезжайте же, Гийом. Вы увидите, как я поджариваю спину, руки, ноги, грудь на знойной террасе. Приезжайте, жизнь прекрасна, и вы поможете мне ее полюбить».

* * *

Эрве Марсена представил себе – словно для того, чтобы сравнить, – больную в старомодном платье и обнаженную купальщицу.

– Разумеется, – сказал он, возвращая Фонтену письмо, – разумеется, это было бы заманчиво, если…

В воздухе ощущалось приближение грозы, тяжелой, душной. Фонтен жаловался на мигрень.

– Гроза, которая все никак не может разразиться, – сказал он, – это, представьте себе, состояние моей души… Гремят грозовые раскаты страстей, но, увы, столь желанные порывы урагана разгоняют тучи, не давая пролиться дождю, которого я жажду, и мое старое сердце страдает от засухи.

Когда в ночи немного посвежело, настроение его изменилось.

– Если в течение недели Полине станет лучше, – произнес он почти с вожделением, – отпрошусь у нее ненадолго и поеду в Вильфранш… Совсем ненадолго, на несколько дней… но это будут… божественные дни.

– Вы не можете так рисковать, – с раздражением сказал Эрве.

Они надолго замолчали. Метеоры чертили светящиеся линии на ночном небе. Фонтен думал о средиземноморской ночи, о пальмах, которые колышет морской ветерок, и ароматах юного тела.

– Вы ко мне суровы, – произнес он наконец, – очень суровы.

– Я? Я никогда не был привязан к вам более, чем сейчас. Просто я хочу, чтобы вы понимали меру ответственности.

– Я понимаю, друг мой, понимаю. Но это ответственность по отношению к ним обеим. Моя жена для меня все. Если бы она умерла, я бы искал ее повсюду, чтобы она меня утешила… Но Ванде я тоже неосмотрительно подарил надежду…

– Ну, за нее-то можете не беспокоиться, – ответил Эрве, пожимая плечами.

– Кроме того, есть ведь и мои собственные чувства… Вы знаете Ванду так же хорошо, как и я. Если я не поеду в Вильфранш, она не примет это поражение и порвет со мной… А я не смогу этого вынести. Да-да! Вы должны признать, что это правда!

* * *

После долгих споров Фонтен решил проконсультироваться с доктором Голеном. Тот был категоричен.

– Нет никаких сомнений, – сказал он, – госпожа Фонтен умрет от горя. Спрашиваете как? Механизм до конца не изучен. Эмоции воздействуют на эндокринные железы, усиливаются разного рода выделения, отсюда нарушения в работе главных жизненных органов. Вот приблизительно такая схема. Наш, как говорится, «верхний этаж» управляет почти всем, что происходит в теле. Какой именно орган будет поражен? Самый слабый. Это зависит от каждого человека конкретно. Я наблюдал множество случаев онкологии, вызванной, вне всяких сомнений, каким-либо несчастьем: смертью супруга, неприятностями, банкротством. Что касается госпожи Фонтен, то не все потеряно. Она вопреки всему все еще надеется. Если вы порвете с ней, я убежден, она ослабнет настолько, что умрет. Я прошу прощения за свою резкость, но необходимо, чтобы вы представляли себе ситуацию.

После консультации с доктором Гийом Фонтен написал Ванде, что состояние здоровья жены делает невозможным его приезд в Вильфранш.

XII

Состояние больных, настигнутых психическим, а не физическим недугом, может меняться молниеносно как в ту, так и в другую сторону. Стоило Полине Фонтен убедиться, что муж окончательно порвал с Вандой, она начала есть и стала набирать вес. Она ожила, посвежела, щеки округлялись с каждым днем, словно детский воздушный шарик, когда его надувают. Доктор Голен, счастливый наблюдать результаты своего лечения, в разговорах с Эрве даже подтрунивал над этими изменениями, которые казались просто удивительными.

– Женщины – страшные существа, – говорил он. – Они шантажируют нас своей смертью и всегда добиваются того, чего хотят.

Гийом Фонтен, казалось, был искренне тронут. В течение нескольких дней он испытывал довольство собой, которое рождается в результате осознанного самоотречения. Несчастье состояло в том, что, вновь обретя потерянные было силы, Полина не скрывала своего триумфа и не считала нужным проявлять такт и чувство меры. Похоже, она не понимала ни размеров, ни природы жертвы, на которую пошел ради нее муж. Она была убеждена, что Гийом попал в руки интриганки, а она, Полина, образумила его, оказав тем самым огромную услугу. Она не представляла себе, какая пылкая и мучительная страсть могла настигнуть этого мужчину, которого она сама некогда любила безумно, но который давно уже стал для нее не любовником, а соратником или механизмом для написания книг.

А для Фонтена эта вторая юность, которую он пережил благодаря любви, стала за последние месяцы его надеждой и чудом. Покровительственный тон жены ранил и оскорблял его. Поведение Полины казалось ему бестактным, как политика какой-нибудь партии, которая, добившись от противников благородного компромисса, губит достигнутое примирение, злоупотребляя уступками и договоренностью и считая слабостью то, что в действительности являлось мудростью и великодушием.

– Бедный Гийом! – говорила она Эрве с надменной, снисходительной улыбкой. – Наконец-то он осознал, что ему скоро шестьдесят. И хорошо, что осознал! Его нелепая самонадеянность вызывает сострадание.

– Позвольте мне сказать вам, мадам: «Будьте осмотрительны!» Господин Фонтен на удивление молод душой и телом. Я убежден, что он может еще нравиться женщинам. Разумеется, он отказывается от них из любви к вам, но…

– Не только из любви, но из необходимости! Вы же видели, как радостно красавица бросила его.

– Она почувствовала, как он привязан к вам.

– Бедный Гийом! Что бы он без меня делал? Он ничего не знает о жизни. Вы когда-нибудь видели его на вокзале или в банке? Бросается к каждому окошку, как мотылек на свет.

Теперь она почти ежедневно прогуливалась под руку с мужем, и день ото дня прогулки становились длиннее. В тот день, когда она в Булонском лесу смогла обойти небольшое озеро Сент-Джеймс, Фонтен с гордостью поведал об этом всем друзьям, попавшимся ему навстречу. В том, что он любит жену «по-настоящему», нельзя было усомниться. Но это «бедный Гийом!» раздражало его. Жалость – неприятное чувство для того, на кого оно направлено, если речь идет не о каком-нибудь несчастном случае, а о самой природе человека. Фонтен чувствовал себя слабым, растерянным. Его недовольство стало еще сильнее и отчетливее после визита молодого журналиста, Клемана Клеманти, который явился брать у него интервью.

Это был юноша лет двадцати двух – двадцати пяти с ангельским лицом, смышленый, напористый. С самого начала разговора он пошел в наступление и заговорил с Фонтеном высокомерным и презрительным тоном:

– Вы помните, месье, Стендаль говорил: «У меня будут читатели и в тысяча восемьсот восьмидесятом году». Вы полагаете, у вас будут читатели в тысяча девятьсот восьмидесятом?

– Какого черта мне это знать? – пробормотал Гийом Фонтен. – Вольтер не поверил бы, что мы сегодня читаем «Кандида», и был бы весьма удивлен, что в театрах уже не играют «Заиру»… Кто мог бы предвидеть судьбу Бодлера?.. Стендаль думал, что с Расином покончено навсегда.

– Возможно, месье, но очевидно, что устаревают произведения, привнесшие в литературу нечто оригинальное. Расин для своего времени был новатором. В тридцатые годы романтики обновляли одновременно и сюжеты, и язык. Сюрреалисты займут свое место в истории литературы. А вы, месье… Вы один из последних оплотов традиции… традиции превосходной и… устаревшей.

Рассказывая Эрве Марсена об этой встрече, Фонтен был встревожен и опечален.

– Однако же, – говорил он, – дерзость этого поколения переходит все границы приличия. Мне следовало бы сказать этому варвару: «Позвольте, друг мой, вы слишком рано меня хороните, к тому же хороните заживо. Вы тоже ничего не можете знать о будущем. Вполне возможно, что мои произведения еще будут читать в те времена, когда вы и ваши боги – колоссы на глиняных ногах – уже будете забыты… Потому что, как бы то ни было, суждение тысяч читателей по всему миру – это в каком-то смысле… э-э… предвосхищение будущего». Разумеется, я ему этого не сказал. Наверное, боялся показаться тщеславным… Впрочем, не так уж он и не прав. Ах, друг мой, каждый день я пытаюсь определить, что́ я теряю, живя в этом однообразном, ограниченном мире. Наша подруга Ванда говорила мне: «Женатый мужчина – это лишь половина мужчины». И не лучшая его половина.

XIII

Неудивительно, что, пребывая в подобном состоянии духа, Фонтен оказал радушный прием одному иностранному посетителю, которому после сотни настойчивых ходатайств известных людей удалось прорваться к нему сквозь все кордоны, установленные Полиной, по-прежнему энергичной и деятельной. Этот Овидий Петреску, несмотря на румынское имя, являлся гражданином Соединенных Штатов. В Нью-Йорке он возглавлял литературное агентство и бюро по организации публичных лекций, и то и другое процветало. Его манера общаться напоминала бурный поток в период половодья. Лавина слов, которая уносила за собой все. Собеседник заранее оказывался побежденным, потому что не мог вставить ни слова. Во время штурма в ход шли любые доводы: патриотические, финансовые, личные. Фонтен был очарован, польщен, закружен в вихре. Овидий Петреску хотел, чтобы «мэтр» согласился выступить с лекциями в Южной Америке и завершить свое турне в Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии. Свой проект он излагал весьма красноречиво, то патетично, то лирически-восторженно, а когда Фонтен отказывался понимать свой «долг», осыпал его упреками:

– Мэтр, вы не знать, что вы есть там! В Бразилия, Аргентина, Чили, Венесуэла месье Фонтен – это есть Бог… Господь Бог!.. Все женщины, они читать ваши романы, они их знать наизусть, вас принимать как господин. А если вы не приехать, мэтр, то кто приехать? Совсем маленький никто, и все думать, что это есть на прекрасный французский язык! Я, Петреску, это не позволить. У меня есть французский воспитание, я говорить французски лучше, чем свой родной язык; я защищать французский во всем мире, и я вам говорить: «Надо подписать!»

– Но, друг мой, я не оратор, не путешественник. Я ничего не знаю об этих странах, я не говорю на их языках. И мне – увы! – необходим рядом врач, который знает меня. Там другой климат, понадобится другое лечение. Если бы я вас послушал, это было бы опасно для меня…

Петреску грустно покачал головой:

– Мэтр, вам не надо сказать: «Если бы я послушал…», ведь в ваше сердце вы уже согласиться. Да-да, в ваше сердце вы уже все подписать. Вы любите своя страна? Вы любите своя слава? Значит, вам надо ехать. Если вы заболеть, я вас буду лечить. Там есть много врачей. Мэтр, нам надо ехать: я уже все устроить, есть зал, есть афиши… ГИЙОМ ФОНТЕН… Женщины, они сойдут с ума, когда прочитать. Женщины, мэтр! Самый красивые, самый нежные в мире… Я совсем не мэтр, но я знать одну…

Фонтен воздел руки к верхним полкам книжного шкафа, где дремали философы.

– А вот этого, – сказал он, – я как раз и не хочу. В моем возрасте мне не нужны приключения, друг мой.

– Не надо приключения!.. Мэтр, вам о-пре-де-лен-но надо приключения. Ваш великая Колетт говорил: «В двадцать лет не соблазняют, а соблазняются». А когда пятьдесят…

– Скоро уже шестьдесят, – вздохнул Фонтен.

Петреску не преминул продемонстрировать лестное для собеседника изумление.

– Это не есть возможно, – произнес он с непобедимой уверенностью.

Фонтену это доставило удовольствие.

Однако он долго не соглашался. Петреску терпеливо приходил вновь и вновь, атаки следовали одна за другой, сминая очередной бастион. Этот румыноамериканец стал в доме почти своим. Алексис говорил с грустной покорностью: «Опять этот месье…» Госпожа Фонтен называла его «Маленький Никто». Фонтен, которого забавляло латинское имя этого гостя, именовал его «Овидиус Назо».[5]5
  Имя известного римского поэта.


[Закрыть] Эрве Марсена, которому довелось присутствовать при некоторых беседах Фонтена и Петреску, пытался предостеречь Полину:

– Если вы будете его принимать у себя, мадам, господин Фонтен в конце концов подпишет контракт. Наш Маленький Никто – это природная стихия, за его акцентом не всегда можно распознать ум, но, уверяю вас, он весьма проницателен.

– Но почему бы Гийому и не отправиться проповедовать среди пингвинов? – отвечала она. – Это его развлечет, ну и впоследствии даст ему возможность испытать сладость возвращения в родной дом: «Один из них, тоскуя дома…»[6]6
  Цитата из басни Лафонтена «Два голубя».


[Закрыть]

– Один из них? Так вы с ним не поедете?

– Разумеется, нет! – решительно сказала она. – Я только что оправилась после тяжелой болезни, мне нужен долгий отдых… И потом, это путешествие меня совсем не прельщает. Когда-то мне нравилось ездить с Гийомом в Италию, Грецию, в Египет… Но эти новые континенты, где нет прошлого, нет истории…

– Нет прошлого? А инки? А майя?

– Не люблю кровожадных идолов, – ответила она. – Это не мое прошлое.

– А вы не боитесь, что, если отпустите господина Фонтена одного, у него там будет слишком много соблазнов? Говорят, местные женщины очень чувственны и нежны. Господин Фонтен будет там «знаменитым иностранцем». Его известность станет приманкой.

Она засмеялась:

– Этого я как раз не боюсь. Недавнее разочарование убедило Гийома, что он не создан для подобных игр. К тому же во всех этих городах он будет совсем недолго. Ни одна женщина не успеет его завоевать, тем более удержать при себе… И потом, даже если бы я и захотела, то не смогла бы отправиться в это путешествие. Теперь, слава богу, я чувствую себя хорошо, но вы знаете, ценой каких усилий, к тому же приходится соблюдать строгий режим… Нет-нет, если Гийом согласится на поездку, я останусь дома, буду разбирать наши архивы, отдохну. После стольких лет активной деятельности мне необходимы одиночество и покой… Через наших нью-йоркских друзей я навела справки об этом Петреску, это порядочный и надежный человек. Так что…

Фонтен все еще колебался. История с Вандой породила в нем неуверенность и недовольство собой. Он в порыве нежности и любви был готов вернуться к жене. Вот только она никак его не поощряла. Много раз во время совместных прогулок он пытался воскресить атмосферу прежних счастливых дней. Она довольно резко опускала его на землю, начиная обсуждать какие-нибудь бытовые вопросы, которые Фонтену представлялись заурядными и бессмысленными. Он замолкал и вновь начинал пережевывать свои горести.

– Бодлер был прав, – сказал он однажды Марсена. – Человек может в течение двух дней обходиться без пищи, а без поэзии нет. Я не желаю, чтобы меня постепенно засасывал быт. В сущности, условием нашего существования является неприятие того, что нас окружает. Согласие со всем – это смерть. Труп смиряется с тем, что он есть лишь то, что есть. Но это единственный пример.

Со скорбным выражением лица вошел Алексис:

– Пришел тот месье.

Фонтен, казалось, размышлял вслух:

– Да-да, Овидиус Назо… Может, это и выход, хоть на какое-то время?.. Видите ли, друг мой, к пятидесяти-шестидесяти годам мы, словно панцирем, обрастаем долгом, обязательствами, ограничениями, и этот панцирь такой тяжелый и плотный, что нам становится тяжело его носить… Меня это удручает… Знаете, омары время от времени прячутся в какую-нибудь расщелину в скале и наращивают новую скорлупу. Мне было бы нужно преображение, линька, если вам угодно… Овидиус Назо, возможно, посланник Божий… Алексис, пригласите вестника богов.

Алексис сочувственно покачал головой и крадучись вышел.

В тот день Фонтен, не читая, подписал контракт, предложенный ему Петреску. Он брал на себя обязательство провести полтора месяца в Южной Америке, затем две недели в Соединенных Штатах. Уезжать из Франции надо было в начале августа, и для того, чтобы подготовиться к лекциям, оставалось совсем немного времени. О чем нужно будет говорить?

– О самых современных сужет, – посоветовал Петреску.

– Что вы называете современным, друг мой? Это запоздалые отзвуки спора о древних и новых. Если верить некоторым молодым людям, я совершенно несовременен.

– Мэтр, вы вечный, – сказал Петреску… – Сужеты? Там они любить все новое. Можно говорить про экзистенциализм… Или говорить о себе… Это не есть важно… Если я ставить на афиша: ГИЙОМ ФОНТЕН, даже без титул, все женщины бежать в театр… Триумф, мэтр, будет триумф.

Полина приняла это решение безропотно и даже с некоторым облегчением. Выяснив, какой в этих странах климат, она стала подбирать необходимую одежду. Петреску должен был сопровождать «мэтра» в поездке и заботиться о его нуждах. Эрве Марсена отправился вместе с Фонтеном в Бордо, где паломникам предстояло сесть на корабль. Фонтен показался ему взволнованным и довольно несчастным. Казалось, он мечтал о прощальной сцене, а возможно, искал последний шанс отказаться от поездки. Госпожа Фонтен сделала все возможное, чтобы не оставаться с мужем наедине. В последний момент перед тем, как Фонтен ступил на трап, она позволила себя обнять, но выглядела при этом на удивление спокойной. Стоя на причале, она крикнула:

– Вы не забыли свои авторучки, Гийом? А две пары очков? А паспорт?

Опершись на леер, он раздраженно отвечал:

– Ну конечно, я вам уже три раза говорил.

Это были последние внятные слова перед отправлением. Следующую фразу заглушил гудок сирены.