Текст книги "Через океан"

Автор книги: Андре Лори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Совершенно верно!

– Но что делается с трубой, опущенной в море? Будет ли она следовать по всем неровностям морского дна, или, как электрические кабели, будет располагаться как попало, то лежа на подводной скале, то мостиком перекидываясь над пропастями. Я боюсь, что в таком случае потребуется упругость, несовместимая с необходимой гибкостью и размером трубы.

– Возражение было бы вполне справедливо, если бы труба прокладывалась совсем как подводный кабель или следовала бы по дну океана. Но это не так. По многим причинам, из которых главная – необходимость уменьшить по возможности длину и стоимость трубы, я думаю, что надо прокладывать ее по прямой линии и с этой целью сделать ее плавучей.

– На поверхности?

– О, нет! Тут она подверглась бы слишком многим случайностям, не говоря уже о протесте всех моряков по поводу нового, такого необычайного рифа. Поэтому наша труба будет погружена на шестьдесят метров ниже уровня океана. Таким образом, она никому не помешает и ей нечего опасаться ни киля кораблей, ни бурь, которые на такой глубине даже не волнуют вод.

– Но как удержать ее в таком положении?

– Подводными поплавками, расположенными на расстоянии двенадцати метров и подобранными к ее грузу, величине и плотности той среды, в которую ее надо поместить. Это дело простого гидростатического расчета.

– Вы считаете это осуществимым?

– Вот доказательство этого!

Раймунд развернул один из свертков серой бумаги, достал оттуда каучуковую трубку в пять-шесть метров, закрытую с обоих концов и набитую свинцом, которую Short-Joe достал ему сегодня утром. Металлические полые шары, привязанные шнурками, располагались на некотором расстоянии вдоль этой трубки, наподобие воздушных шаров.

Молодой француз бросил все это в воду. Тотчас же труба погрузилась на глубину шестьдесят сантиметров и осталась там совершенно неподвижной.

– Представьте крепость, длину и размер моей трубы достаточными, – добавил он, – представьте, что поплавки соответствуют ей по размерам, и замените шестьдесят сантиметров пресной воды шестьюдесятью метрами морской, – вот и вся наша трансатлантическая труба!

Эбенезер молчал, но был, видимо, поражен простотой этого доказательства.

– Физические законы всегда одни и те же, – продолжал Раймунд, – идет ли дело о маленькой трубе, как эта, или о громадной, как та, которую мы думаем проложить. Сделаете ли вы опыт в банке с золотыми рыбками или в Атлантическом океане, – главные условия задачи остаются те же. Понадобится больше гуттаперчи, больше спирали, одним словом, больше денег, – вот и вся разница! Тут только вопрос в деньгах!

– О! – сказал Эбенезер, сжимая кулаки с видом твердой решимости, – в деньгах не будет недостатка! Конечно, если не понадобятся миллиарды? – добавил он, бросив на Раймунда взгляд, в котором читался страх не осуществить эту мечту.

– Миллиарды – нет! – ответил молодой человек. – Но все-таки миллионы: по всей вероятности, пять или шесть миллионов долларов!

– Это найдется! – сказал янки, облегченно вздохнув, – и я беру это на себя. Покажите мне только применение этого аппарата!

Он показал пальцем на котел, поставленный на печь.

– Это суть нашего плавучего завода, – пояснил Раймунд. – Вот труба из спиральной пружины, которую я вставляю в эту форму! – продолжал он, приводя в исполнение свои слова.

– Под влиянием жара расплавленная гуттаперча потечет вдоль этой пружины и соединится с ней. Достаточно будет прокладывать такую трубу за кормой катера, и, по мере ее погружения, вы увидите, что она отвердеет на том самом месте, где должна остаться… Смотрите, вот она начинает выходить!

В самом деле, вытянутый очень простым механизмом – веревкой, намотанной на небольшой валик, – гуттаперчевый цилиндр показался из согнутой трубы, мало-помалу удлиняясь, достиг поверхности воды и наконец стал погружаться.

Минут через двадцать длина его равнялась уже двум метрам. Кассулэ местами прикреплял металлические поплавки. В конце концов труба, отрезанная от формы, осталась неподвижна под водой на глубине нескольких сантиметров.

Этот результат настолько же удовлетворил Эбенезера, как и самого Раймунда Фрезоля.

– Доказательство кажется мне вполне достаточным, – сказал он, – но мне хотелось бы повторить опыт с трубой другого размера и в присутствии одного из моих друзей, моего кассира Иакова Фреймана можно устроить это?

– В любой для вас день!

– Мы сообща условимся об этом. Будьте любезны сегодня вечером прийти ко мне на обед!

Порешив так, они собрались возвратиться в город, но катер переменил место, и им пришлось долго искать опущенные в воду трубы.

– В другой раз я отмечу их пробковым бакеном, чтобы проделать все, что понадобится в море! – сказал Раймунд.

Но все-таки нашли более удобным следующий опыт сделать на реке, почему им и удалось поймать шпионившего за ними Петера Мюрфи на месте преступления.

ГЛАВА VII. Петер Мюрфи, старый морской волк

Странным же, однако, шпионом был этот Петер Мюрфи! Частью из жалости, частью из любопытства, а также и вследствие ему самому непонятного побуждения, Раймунд, одев его прилично, велел дать ему поесть и стал за ним наблюдать. Ему хотелось изучить эту живую загадку и разузнать, для Тимоти ли Кимпбелля этот альбинос выслеживал его. Петер Мюрфи замечательно облегчил ему задачу, привязавшись, как несчастная, бездомная собака, к походному жилищу, где он был так хорошо принят. Не спрашивая ничьего разрешения, он соорудил себе постель из сухих листьев между колесами бывшего дилижанса и под защищающей его крышей кузова проводил ночь и даже день, зарывшись в предоставленное ему старое одеяло. Во время еды он ничего не просил, но добродушно принимал и поспешно уничтожал все, что предлагал ему Кассулэ по приказанию Раймунда. Взамен такого гостеприимства он оказывал мелкие услуги, относил депеши по адресу, ходил за водой и присматривал за хозяйством: все это проделывалось с усердием четырехлетнего ребенка или хорошо дрессированной болонки, машинально и без всякой инициативы. Его рассудок был так слаб, что он едва мог понять самый простой вопрос и ответить на него.

По крайней мере, это случалось лишь в виде исключения, и то, когда вопрос имел редкое счастье возбудить на секунду его внимание.

Но, собственно говоря, Петер Мюрфи не был идиотом; временами он был способен выразить и понять какое-нибудь элементарное суждение.

Часовщик сказал бы про него, что у него не действует главная пружина. Но по странной аномалии смутный инстинкт пережил крушение его рассудка – у него сохранилась как бы органическая потребность забираться в угол, подсматривать за людьми и подслушивать их разговоры, не всегда понимая их. Рабочие колодца Графтона вскоре заметили этот недостаток своего нового соседа; поговорив об этом в течение нескольких дней, они стали оказывать несчастному страдальцу то трогательное почтение, с каким народ относится к юродивым.

– Он потерял рассудок, – говорили они, качая головой, – но никто лучше его не предскажет погоду, не узнает человека на расстоянии пятисот шагов, не увидит того, чего другие не замечают!

Раймунд, пришедший к тому же заключению, вполне отказался от мысли, что Петер Мюрфи мог быть сознательным шпионом. Он скорее видел в нем нечто вроде охотничьей двуногой собаки, ищейки, и подумывал даже, нельзя ли как-нибудь использовать этот странный инстинкт для защиты себя от любопытных, сделав Петера Мюрфи сторожем.

Несчастный сумасшедший очень скоро проникся беспредельным почтением к своему благодетелю. Чувство благодарности, по крайней мере, не погасло в нем. Он не только полюбил Раймунда с первых же дней любовью преданной собаки, но даже само имя имело для него какое-то особенное значение. Иногда он целыми часами бесконечно повторял: «Раймунд Фрезоль! Раймунд Фрезоль! Раймунд Фрезоль!»

Но особенно он любил Кассулэ. Даже резкость последнего была ему приятна, даже толчки от него доставляли ему настоящее удовольствие. В этом ему мальчуган не отказывал, особенно, когда заставал на месте преступления за каким-нибудь кустом или перегородкой, занятого добровольным шпионством.

– Что ты тут делаешь, дуралей? – говорил он Мюрфи, тряся его без всякого почтения, – опять подсматриваешь за рабочими? Прекрасное занятие! Объясни мне, пожалуйста, чего ты думаешь этим добиться?

Петер Мюрфи глуповато улыбался, не отвечая ни слова.

– Какой же ты дурак, однако! – продолжал тот, – знаешь ли, ты заставляешь очень плохо думать о себе, и в один прекрасный день тебе может очень влететь за это. Конечно, если меня не будет поблизости, а при мне не советую колотить тебя! – добавил Кассулэ в порыве великодушия. – Неужели ты не можешь понять, что в конце концов я могу и опоздать со своей помощью? – Но Петер Мюрфи этого не понимал! Он, очевидно, чувствовал доброту, скрывавшуюся за этой суровостью, и, желая выказать свою благодарность, временами старался несколько осветить свою прошлую жизнь.

– Когда я был моряком… – сказал он однажды, не окончив своей, наверно, смутной мысли.

– Ты, моряком?.. – вскричал Кассулэ, – ты недостаточно умен для этого, мой бедный Петер! Речной моряк – еще пожалуй!..

Но альбинос пылко протестовал против этого обвинения, а так как Кассулэ продолжал сомневаться в его морских подвигах, то желание убедить своего друга возвратило Мюрфи на минуту дар слова.

– Видишь ли, мой милый Кассулэ, – сказал он с необычайной легкостью, – возможно, что у меня глупый вид, но я не всегда был таким, уверяю тебя! Петер Мюрфи, – словом, я, тот, кого зовут так, – Петер Мюрфи был славным мальчиком в твои года! Копия с тебя, настоящая копия! Можешь поверить этому!

– Мерси за комплимент! – прервал тот, смеясь.

– Но Петер Мюрфи столько пережил, у Петера Мюрфи было столько горя! – добавил альбинос уже тише, словно мысль ускользала от него.

– Так ты был моряком? – спросил Кассулэ с оттенком недоверия.

– Конечно!

– В каком флоте? В военном?

– Во флоте… в морском флоте…

– Фьють!.. А какому государству принадлежал твой флот?

– Какому государству?.. Моему, конечно!.. Я был тогда французом! – сказал Петер Мюрфи, понижая тон, прищуривая глаз и таинственно покачивая головой.

Кассулэ навострил уши, надеясь услышать еще какую-нибудь новость. Но альбинос унесся уже в своих мечтах, устремил свой взгляд в землю и не сказал больше ни слова. На этот день все было кончено.

В следующий раз он опять вернулся к воспоминаниям о своей профессии моряка и произнес имя, которое заставило встрепенуться Раймунда Фрезоля, – имя «Belle Irma», корабля, которым командовал его отец. Живо заинтересовавшись этим отрывком разговора, он подошел к обоим собеседникам, находившимся недалеко от него. Приблизившись к Петеру Мюрфи, который кивал головой как фарфоровый мандарин, Раймунд положил руку ему на плечо.

– Что говорил ты о «Belle Irma»? – спросил он. Петер Мюрфи ничего не ответил, его физиономия приобрела свое обычное тупое выражение.

– Ну! – вскричал Раймунд Фрезоль, тряся его за руку, – повтори же свои слова! Ты служил на корабле «Belle Irma»?

Ни звука: Петер Мюрфи снова впал в молчание. Пришлось отказаться выпытать у него что-либо. Раймунд с сожалением сделал это, и хотя ему казалось маловероятным, чтобы несчастный дурачок мог сообщить что-нибудь интересное о «Belle Irma», он все-таки велел Кассулэ по возможности чаще возвращаться к этому предмету.

Этот случай составил еще новое звено, соединявшее Раймунда с Петером Мюрфи, и упрочил то неопределенное положение, которое занимал последний в походном телеграфном бюро. Но вскоре другие заботы отвлекли Раймунда.

Посвятив два дня своей жене и дочери, Эбенезер Куртисс выразил желание снова заняться грандиозным проектом Раймунда Фрезоля и, казалось, все более увлекался им. Собирались, составляли сметы, занимались вычислениями. Раймунда особенно занимала единственно интересная, по его мнению, техническая сторона предприятия; Эбенезер же видел только финансовую. Он вскоре пришел к заключению, что подводная труба представляет собой великолепную аферу, – доставит ли она ему монополию в торговле нефтью с Европой или же только монополию в транспортировке нефти.

– Вывоз нефти, – говорил он, – теперь равняется шестистам миллионам галлонов. Предположим, что мы доставляли бы эту нефть прямо в Европу по Нью-Йоркской цене с надбавкой по десять сантимов за галлон в восемь литров, и так как никто не может конкурировать с нами, то это доставит нам в год шестьдесят миллионов верной прибыли. Предположим, что мы сами даже не вели бы торговли нефтью, а пользовались бы только платой за транспорт, – результат будет тот же самый. Следовательно, допустив, что потребление нефти в Старом Свете не увеличится с проложением трубы, мы будем исправно получать доход с миллиарда франков по шесть процентов. Итак, эта труба является просто золотой россыпью, раз прокладка ее и содержание будет стоить всего одну сороковую или одну пятидесятую части этого миллиарда.

Эбенезер стал потирать руки и видя, как миллионы нагромождаются на миллионы, начал мечтать о колоссальном богатстве, превосходящем все соединенные вместе состояния Вандербильдта, Гульда и Маскау, – он видел себя уже самым богатым человеком в Соединенных Штатах и даже во всем свете, – в сущности, это было единственное понятное ему честолюбие.

Открывший ему такие перспективы, конечно, заслуживал чести быть представленным жене и Магде. Эбенезер пригласил его к обеду в следующий вторник. Помещение было очень скромное, так как вилла Куртисса считалась лишь временной квартирой нефтяного короля, в которой он, правда, проводил три четверти года, но, как он сам говорил, холостяком, – его официальное жилище было в Нью-Йорке. Две горничные и лакей-негр составляли всю его прислугу в Дрилль-Пите, тогда как в своем дворце он держал повара-француза, взятого из лучшего ресторана Соединенных Штатов, двух метрдотелей, дюжину лакеев и целый легион конюхов, о чем он охотно, даже чересчур, быть может, вспоминал при каждом удобном случае.

Но в действительности, Эбенезер предпочитал свою скромную виллу в Дрилль-Пите всем дворцам мира. Он чувствовал себя лучше в своей среде, вдали от критических взоров «этих проклятых лакеев», которые точно не признавали его «достаточно знатным для себя». Как почти и все промышленные аристократы этой страны, нефтяной король начал свою карьеру очень скромно; не более как пятнадцать лет тому назад он был простым управляющим на лесопильном заводе в маленьком городке Запада. Там он встретил теперешнюю мистрис Куртисс и женился на ней.

Мисс Смит, как звали ее тогда, соединяла в себе страшное честолюбие с замечательной практичностью. Она потребовала от своего мужа, чтобы он брал уроки арифметики и торговой корреспонденции; сама она, едва умея подписать свое имя, храбро принялась за работу и через пять-шесть лет, когда Эбенезер купил кирпичный завод в Омахе, его жена могла вести приходно-расходные книги. Строгой экономии и любви к порядку своей жены Эбенезер был обязан тем, что вскоре смог купить значительные участки в Дрилль-Пите и предпринять бурение колодцев, благодаря чему занял первое место в промышленности Пенсильвании. Поэтому Эбенезер постоянно восхвалял качества своей супруги и перед всеми оказывал ей знаки уважения.

– Без моей славной жены я не был бы тем, чем являюсь теперь! – часто повторял он. – Она первая поняла значение нефтяных колодцев и заставила меня купить лучшие участки в Дрилль-Пите!

До того времени, пока доходы Эбенезера не достигли своих настоящих размеров, мистрис Куртисс была посвящена во все его предприятия. Но в течение последних двух-трех лет заботы о воспитании дочери и честолюбивая мечта завоевать себе место в высшем свете почти постоянно удерживали ее в Нью-Йорке.

Магда, ее единственный ребенок, вырастала одновременно с богатством Куртиссов, и ее воспитание как бы отразило в себе фазы его увеличения. Получив первые понятия в начальной деревенской школе под руководством Иакова Фреймана, который тогда был ее репетитором, она поступила полной пансионеркой в скромный пансион в Омахе, потом к тринадцати годам была помещена в «Acadйmie des dames Pattison», самую модную в Нью-Йорке школу, с поручением затмить всех своих подруг роскошью; это было буквальное желание Эбенезера, видевшего в этой роскоши доказательство своего увеличивающегося богатства. Не довольствуясь тем, что Магда выписывала свои наряды и шляпы из Парижа, он часто лично заходил в модные магазины и посылал Магде самые дорогие кружева, шелк и бриллианты.

Напрасно было бы внушать Эбенезеру, что хороший тон не допускает этих украшений у тринадцатилетних девочек.

– Ладно, – торжествующе возражал он, – это выдумки, распространяемые бедняками. Для кого же и существуют эти кружева и драгоценности, как не для таких, кто может их купить? Я желал бы найти еще подороже, чтобы подарить их Магде!

Результатом такого странного понятия об изяществе, довольно распространенного у людей класса Эбенезера, было то, что девочка с ее атласными платьями и кольцами на всех пальцах показалась бы очень смешной во всякой другой среде. Но она была от природы так изящна, что этот наряд принцессы или испанской мадонны казался изобретенным как бы исключительно для нее, и среди ее подруг она возбуждала лишь легкую зависть. С этого времени за ней установилась репутация красавицы, которая была единогласно признана при выезде ее в свет. Нью-Йоркское общество мало требовательно, и достаточно жить на широкую ногу, чтобы встретить в нем хороший прием. Магда была прелестна и считалась самой богатой наследницей в Пенсильвании; этого было достаточно, чтобы перед ней открылись все двери. В этом ей помогли связи по пансиону: ее лучший друг Алиса Купер, дочь богатого банкира с Wall-Street, взялась ввести ее в общество. Богатство Куперов было составлено двадцать лет тому назад, значит, они опередили Куртиссов в обществе и могли им покровительствовать. Поэтому они даже устроили большое торжество в честь Алисы и Магды. Этот первый обед остался памятен для семьи Куртиссов. Сколько страхов, колебаний, споров из-за того, как приличнее держать себя на этих празднествах. Куртисс стоял за сюртук, Магда – за черный фрак. Следовало ли надеть белый галстук или нет? Нужно ли было явиться в перчатках и держать шляпу в руках до обеда или оставить ее в прихожей? Трудные задачи, мучительные сомнения. Всегда практичная мистрис Куртисс купила в конце концов «Руководство хорошего тона», где вопрос о костюме был, к счастью, подробно разобран. Эбенезер с изумлением узнал, что по возможности не следует есть с ножа, превращать вилку в зубочистку и пить из стакана с полосканием. Автор драгоценного руководства также горячо восставал против привычки янки плевать повсюду и специально советовал не свистеть за столом. Все эти советы страшно смутили Эбенезера, и с тяжким сердцем он уселся в свою восьмирессорную карету. Но все сошло как нельзя лучше. Никто и не обратил внимания на фокусы, которые проделывал нефтяной король со своей вилкой, а красота Магды имела громадный успех.

С этого торжественного дебюта для госпожи Куртисс и ее дочери началась новая жизнь – жизнь парадных обедов, балов, прогулок верхом и в экипаже, сезонов в Саратолге. С чистой женской гибкостью и интуицией они скоро усвоили тон новой среды; по крайней мере Магда подходила к ней как нельзя лучше. Ни у кого не было таких красивых лошадей, таких изящных туалетов и такой толпы поклонников. Ее родители давали ей полную свободу, как это принято в Америке. Она пользовалась ею, обнадеживая всех молодых людей, имевших счастье понравиться ей во время кадрили, и так же легко брала обещание обратно. В Дрилль-Пите говорили, что с одиннадцати лет она приняла такую систему, торжественно заявив своим родителям, что она только что обручилась с молодым Томом Стреттом, их соседом и ее школьным товарищем. Том вскоре получил отставку, уступив место другому претенденту, и с этого времени список женихов Магды так сильно увеличился, что лишь она одна могла бы привести его в порядок, да и то еще не наверное, – так гласила легенда. Раймунд слыхал все это. Он сбегал к всесведующему Short-Joe, чтобы принарядиться с головы до ног. Short-Joe, ходячая газета, объявил ему, качая головой, что он лично предпочел бы «пообедать с Савской царицей», чем с мисс Магдой Куртисс.

Насколько были справедливы эти смутные слухи, этого нельзя было узнать. Неопределенное беспокойство, которое заранее внушала Раймунду столь опасная сирена, от этих рассказов значительно увеличилось, и, придя на виллу Куртисс, он был взволнован гораздо более, чем желал бы показать это.