Текст книги "Незакрытых дел – нет"

Автор книги: Андраш Форгач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Попытка

Два молодых человека просидели в коридоре уже добрых полчаса. На четвертый этаж они поднялись на лифте. Из-за дверей с мягкой обивкой доносился звук пишущих машинок, по которым усердно колотили чьи-то пальцы, – видимо, там жила своей жизнью большая контора; по облицованному деревом коридору проносились секретарши – все, конечно же, на шпильках – с документами на подпись в руках, иной раз рысцой пробегал пузатый господин в плохом костюме и при галстуке, а время от времени откуда ни возьмись появлялась фигура в военной форме с кобурой на боку; все ходили туда-сюда, занимались своими делами, как будто не замечая двух молодых людей. Других ожидающих в этом отделанном деревом коридоре не было – наверное, он и не предназначался для ожидания, и это казалось странным, потому что молодые люди все равно испытывали чувство, возможно необоснованное, что за ними следят, что вся эта суматоха – лишь поставленный ради них спектакль, а длительное ожидание – не что иное, как время для наблюдения за ними, хоть они и гнали от себя эту мысль, хоть и смеялись над ней, полагая, что ожидание здесь в порядке вещей, потому что контора есть контора. Правда, когда сильно лысеющий молодой человек прошел перед ними во второй раз, в них все же проснулось смутное подозрение, и хотя они делали вид, что вне и выше всего этого, в душе зародилось это unheimlich[9]9
  Жуткое (нем.). (Примеч. перев.)


[Закрыть] чувство, для которого и слова-то на своем языке не подберешь, это мистическое ощущение, будто за тобой тут следят даже стены. А может, за ними не и следили, а только хотели, чтобы они почувствовали, что следят. Ведь они хоть и по отдельности, но пришли вовремя, и хотя понятно, что не стоит ждать от чиновников, на которых изо дня в день наваливается такое чудовищное количество бумажной работы, чтобы они немедленно приняли любого, кто бы ни зашел с улицы, все-таки если это контора, куда их позвали к определенному часу, то к чему тогда это долгое ожидание?

Какой-то едва уловимый страх вызвало в них уже само угловое здание, покрытое серой штукатуркой и еще больше посеревшее просто от запущенности, а также его главный вход, где человек в форме спросил у них документы, внес данные в большую книгу и позвонил куда-то, доложив об их прибытии. В угловом здании по адресу: улица Ласло Рудаша, 45, находился, как сообщала висящая слева от входа черная стеклянная табличка с золотыми буквами, паспортный отдел Министерства внутренних дел – в здании неприветливом, но на какое-то мгновение неожиданно показавшемся им даже красивым благодаря своим пропорциям. Хотя странная его асимметрия их внимания не привлекла: с улицы, если подходить пешком со стороны бульвара Ленина, ее не видно – заметна только серость, а если быть совсем точным, стальная серость; вот, пожалуй, и все, что произошло в тот не особенно знойный летний день июня 1978 года. Здание, конечно, довоенной постройки, тут сомнений не было – об этом свидетельствовали пропорции, окна, две розетки над главным входом, видневшиеся лишь наполовину из-за остекленной ребристой конструкции из кованого железа над парадной дверью. Да, эти стены выглядели столь же запущенными, обшарпанными и невзрачными, как и все дома в округе, но если бы молодые люди могли увидеть здание целиком, они бы, возможно, заметили, что оно напоминает контору, совмещенную с храмом: слева от входа фасадный ризалит неожиданным образом украшали колонны и арочные окна, тимпан наверху свидетельствовал о многообразии внутренних пространств, а под большим тимпаном виднелся еще один поменьше, что сообщало ризалиту еще большую загадочность. Сидящего на крыше дома сфинкса с застывшим лицом было совсем не видно: кому придет в голову переходить на другую сторону улицы Ласло Рудаша, чтобы хорошенько рассмотреть главный фасад паспортного отдела Министерства внутренних дел?[10]10
  По другой стороне улицы Ласло Рудаша (ныне Подманицкого) никто обычно не ходит, потому что ее образуют стены полузаброшенных привокзальных строений, за которыми – большое пространство с железнодорожными путями, ведущими к Западному вокзалу. Тем не менее перейти на другую сторону, чтобы рассмотреть здание на противоположной стороне, можно, узкий тротуар имеется. (Примеч. перев.)


[Закрыть] Вероятно, издалека, из-за вокзальных путей, из мансарды расположенного где-нибудь там дома это здание, наверное, можно было бы увидеть во всей красе. Но главное, не видно было даты на тимпане, MDCCCLXXXXVI, гордо возвещающей, что дом этот построен не одну, а две мировые войны тому назад, в год великого подъема и тысячелетия существования государства[11]11
  В 1896 году в Венгрии широко отмечалось тысячелетие завоевания (обретения) родины. Вокруг этой даты в Будапеште развернулось большое строительство, открылось первое в континентальной Европе метро, город преобразился. (Примеч. перев.)


[Закрыть]. Заботливые руки – или бомбежка, а может, и прицельная пулеметная очередь – сбили гермы с полуобнаженными женщинами, венчавшие замковые камни рустованной части первого этажа, их место заняли безыскусные ромбы. Но кое-что там отсутствовало и по воле проказника-архитектора: на углу улиц Ласло Рудаша и Вёрёшмарти кто-то как будто отрезал от дома, словно от торта, длинный треугольный кусок, вследствие чего большое здание осталось, по сути, без угла, и этим как будто нечто утверждалось, казалось, этой узкой гранью здание как будто обращалось ко всем жителям города: узкая ниша для статуи на третьем этаже пустовала, а над ней, как над ораторской трибуной, нависал в качестве неожиданного декоративного элемента ажурный резной балдахин, еще выше располагался гербовый щит, который, наверное, специально оставили пустым – в круговороте двух мировых войн с него все отвалилось, исчезло, и теперь не осталось никаких свидетельств того, что утром той памятной пятницы молодые люди с некоторой опаской вошли с залитой солнцем улицы не куда-нибудь, а в бывшее здание Великой Символической Ложи Венгрии, во дворец вольных каменщиков. Обыкновенная по коммунистическим временам контора, благодаря деревянной обшивке, может, чуть более элегантная, к тому же осталось кое-что из старинной, сделанной на заказ мебели. Сообразно списку пожеланий, составленному заказчиками для архитектора, в здании соорудили три святилища и две мастерские. В этом нашла свое проявление сложившаяся к тому времени практика: если раньше у каждой ложи имелось собственное помещение, то здесь работали сразу несколько лож, каждая в своем месте и в свое время. В доме, кроме того, были столовая, где после работ велись приятные разговоры, сдававшийся внаем ресторан, библиотека, салон, комната для игр – ну, и конторские помещения. Правда, важнейшие символы вольных каменщиков в оформлении здания присутствовали скромно, не в самых заметных местах. В малом тимпане, притаившемся под большим, обнаруживались букеты, а эдикулы окон третьего, основного в архитектурном смысле, этажа украшали завитки раковины – рокайли; в разбросанной же по стенам лепнине никакого символического смысла не было. Отсутствие символического содержания могло объясняться тем, что в демонстрации своих символов вольные каменщики всегда проявляли сдержанность. И только самые внимательные прохожие замечали, что скрывалось на крыше за парапетами, украшенными урнами и балюстрадами. Помимо опирающегося на земной шар сфинкса, вторым главным декоративным элементом здания были четыре совы, каждая поддерживала небесную сферу с плывущими по ней знаками зодиака. Постаментом для этих сов служила важнейшая для вольных каменщиков эмблема – наложенные друг на друга циркуль и наугольник, и все это вместе венчал лучистый треугольник, символизирующий бога.

Канцелярия, куда с легкой внутренней дрожью вошел младший из двух молодых людей, представляла собой помещение неправильной формы с довольно низким потолком. В центре возвышался громадный стол, и невысокий мужчина в форме подполковника, с тройным подбородком и в очках в золотой оправе, любезно пригласивший его сесть, буквально исчез за этим столом, как только уселся сам. В силу своей неправильной формы канцелярия, будто бы составленная из нескольких помещений, казалась одновременно удивительно большой, куда более просторной, чем обыкновенно бывает, и в то же время, из-за своей узости, какой-то тесной и неудобной. Слева, у задней стены, виднелась небольшая ниша, определить глубину которой не представлялось возможным, – вероятно, это был сквозной проход, и там при желании подслушать ведущиеся в канцелярии разговоры мог преспокойно спрятаться кто угодно: этот человек остался бы вне зоны видимости того, кто вошел бы в это помещение из коридора и даже сделал бы несколько шагов вперед. Из-за низкого подвесного потолка, а главное, из-за бестолково обрезанных сверху арочных окон, которые, очевидно, были рассчитаны на гораздо большее внутреннее пространство и потому едва впускали хоть какой-то свет с улицы, внутри даже днем приходилось зажигать электричество, иначе там царил полумрак, из-за чего в известные моменты помещение, в полном соответствии с душевным состоянием находящихся в нем, казалось совсем крошечным и темным. Но что еще удивительнее, перед арочными окнами – из какой-то необходимости или по другим странным соображениям – пол метра на полтора в глубину помещения был на двадцать сантиметров ниже, и чтобы пройтись, приходилось то и дело подниматься и спускаться на одну ступеньку, как бы прихрамывая, по каковой причине хозяин этой комнаты, наверное, и предпочитал оставаться на той половине, где, узурпировав самый центр, стоял огромный письменный стол (на самом деле – два сдвинутых вместе предмета мебели разных размеров), поглощая все пространство. Контора, таким образом, походила на узкий карцер, в задней части которого, перед настоящей стеной, угадывалась еще другая, невидимая теперь стена. Кто знает, может, некогда здесь и была та самая «темная камера», в которой кандидат в вольные каменщики, перед тем как его вводили в святилище, где он подвергался различным испытаниям, мог предаться уединенным размышлениям и составить духовное завещание. В любом случае тот, кто проводил здесь свои дни, мог ощущать себя сразу и гигантским, и крошечным, и усталым службистом, из которого вытянули все жилы, и всемогущим серым кардиналом, вершащим людские судьбы. С правой стороны стояли два объемистых сейфа, выкрашенных в гадкий коричневый цвет, и из их сверкающих замков торчали ключи, рядом с сейфами – нечто старинное с застекленной дверью в стиле рококо, вроде секретера, причем было видно, что он пустой. Слева помещались круглый стол с мраморной столешницей и два венских стула, будто в кафе; на столе, покрытом кружевной скатертью, стояли хрустальная пепельница и электроплитка с толстым черным проводом, тянущимся к утопленной в стене безобразной розетке; на плитке металлическим блеском сверкала кофеварка, так называемая квохталка[12]12
  Гейзерная кофеварка, мока. (Примеч. перев.)


[Закрыть]. Потянув носом воздух, можно было почувствовать запах свежеобжаренных кофейных зерен. Взглянув на свои холеные руки, подполковник вежливо представился, после чего довольно долго молчал. Перед ним на столе лежал новенький хрустящий загранпаспорт, то есть он был готов – казалось, если принюхаться, можно даже уловить его запах; аккуратно положив правую руку на паспорт и тщательно изучив ногти на левой, подполковник перевел задумчивый взгляд на молодого человека – как хищник, который еще не решил, что ему делать со своей жертвой: сразу убить или сначала немножко с ней поиграть.

Оба молодых человека удивились, когда секретарша – матрона лет пятидесяти с крашеными волосами, в длинной серой юбке и белой блузке с рукавами-буфами – первым вызвала младшего из них. Иаков и Исав, старая история о первородстве и сопряженных с ним привилегиях[13]13
  Г-жа ПАПАИ обратила наше внимание еще и на своих сыновей, которые тоже хотели бы в ближайшем будущем поехать в Израиль с целью посещения родственников. (Их делам мы тоже дали ход.)


[Закрыть].

У подполковника имелись на выбор две возможности. За долгие годы практики он довел свое мастерство до совершенства и с легкостью мог пустить в ход любую из них, все нужные фразы, от и до, были наготове, лежали в ящике стола, открывай и бери: одна зловещая, другая приветливая; в первом варианте за словами таилась угроза, вдалеке собирались темные грозовые тучи, а может быть, и препятствия для карьерного роста, тогда как во втором – блестящие перспективы, уверенность в завтрашнем дне и розовые восходы на горизонте. Как и подобает виртуозу, он назубок знал все реплики, весь сценарий, а из всех своих служебных обязанностей именно вербовку считал делом самым волнующим и вдохновенным, этот момент приносил ему больше всего удовольствия, потому что был ближе всего к тому, о чем он мечтал в детстве, – к театру; эту роль он играл охотнее всех прочих, хотя прекрасно понимал – он был не идиот, – насколько никчемны и смехотворны перспективы, которые он собирался открыть перед сидящим напротив молодым человеком; тот, конечно, не мог знать, что его ожидает, однако все его существо охватила легкая дрожь, как бывает со всеми подозреваемыми, в том числе и с теми, кого обвиняют в том, чего они точно не совершали. Страх он, наверное, тоже испытывал – такой, когда не знаешь, чего боишься, но боишься все равно; об этом свидетельствовали и вызванная волнением бледность, и то, как он дышал, заметно приоткрыв рот, и легкое покраснение кожи, и засверкавший вдруг взгляд, и прочие признаки, которых человек несведущий вряд ли заметил бы, – признаки, о которых сам этот человек, естественно, даже не подозревает, и хотя никакой он не подозреваемый, потому что с чего бы его стали в чем-то подозревать? – этим благоприятным моментом надо было воспользоваться, чтобы дать ему почувствовать, что в смысле власти никакого равенства тут нет, но, конечно, мягко и осторожно, так, чтобы не вспугнуть добычу, а, наоборот, подстеречь ее и заманить в силки, и тогда уже вполне достаточно – даже когда имеешь дело с более изощренными умами, чем у этого парня, – просто легкого намека на превратности и злоключения, которые могут ожидать их на жизненном пути. На курсах повышения квалификации в Москве подполковнику на лекции по политической истории каким-то чудом попался зачитанный до дыр томик Талейрана: заметив его жадный взгляд, гениальный подполковник Волков всучил ему эту книгу, по-мужски похлопав по плечу; потом он ценой немалых трудностей достал-таки французско-венгерский словарь и смог ее прочитать – конечно, он врал, что знает французский, вранье стало уже своего рода профессиональным недугом; как заявил однажды его начальник, рассказывая о своем романе с женщиной: только давайте не будем называть это враньем, и потом прибавил: «Это же просто дипломатия!» Нет никаких сомнений, что тогда-то будущий подполковник и влюбился на всю жизнь в этого перешедшего на сторону революции епископа, Шарля Мориса де Талейрана-Перигора, если называть его полным именем, и выучил наизусть его лучшие афоризмы – не ему ли принадлежат слова о том, что женатый человек с детьми ради денег готов на все? У конторы, конечно, больших денег не было, да и не в деньгах суть, хотя время от времени платить приходилось: расплачиваться за «головы», вознаграждать за услуги, покрывать относящиеся к делу мелкие расходы – суммы ничтожные, однако достаточные, чтобы получше приковать к себе этих мазуриков, если не чем-то иным, так сознанием своей вины; не Талейран ли сказал, что «язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли»? До чего же хорошо сказано! Подполковник начал перебирать в голове другие афоризмы, искал, чем бы блеснуть перед сидящим напротив молодым человеком, который работает в театре и о котором говорят, да это по нему и видно, что он весьма образован и очень умен[14]14
  Секр. сотр. под код. именем г-жа ПАПАИ, с которой мы давно и плодотворно работаем, уведомила на последней встрече, что оба ее сына подали заявления в соответствующие органы МВД на получение загранпаспорта для поездки в Израиль. Согласно утверждению «г-жи ПАПАИ», основной целью их поездки является участие в праздновании дня рождения их деда Ави-Шаула. Ави-Шаул – видный израильский писатель и борец за мир, зампредседателя Лиги прав человека.
  <… >
  Сыновья cекр. сотр. под код. именем г-жа ПАПАИ: Форгач Петер (дата рождения 10/IX/1950), научный сотрудник Института народного просвещения; Форгач Андраш (18/VII/1953), в настоящее время завлит Кечкеметского национального театра. Последний слушал историю философии в университете им. Лоранда Этвеша и готовится стать кинорежиссером. Член комсомола. Считает себя коммунистом, однако не готов принять обязательства, связанные с членством в партии. По-настоящему одаренный человек, который умеет молчать, но в то же время смотрит на мир открытыми глазами.
  На основании того, что нам известно, представляется целесообразным перед его выездом в Израиль провести с ним беседу в помещении канцелярии паспортного отдела под предлогом рассмотрения его заявления на загранпаспорт.
  В ходе беседы следует привлечь его внимание к подстерегающим его при выезде опасностям, указав, с какими трудностями он может столкнуться из-за отсутствия дипломатических отношений.
  Выяснить у него, какова первичная цель его поездки (помимо свидания с родственниками) и, далее, с какими представлениями и ожиданиями он едет в Израиль.
  В том случае, если в ходе беседы сложится впечатление, что он склонен к сотрудничеству с нами, отыскать его по возвращении.
  Беседу проведет подполковник полиции тов. Миклош Бейдер при участии капитана полиции тов. Дёрдя Очко.


[Закрыть], но ничего не приходило в голову, впрочем, может, вспомнится по ходу дела, суть в том, чтобы у него не возникло ни малейшего подозрения, что его принуждают. Конечно, в случае г-жи Папаи никакого принуждения и не требовалось, они, правда, так и не сказали ей[15]15
  На основании хорошего знания Израиля и широкого круга личных знакомств г-жа ПАПАИ способствовала нашей работе весьма полезными разысканиями по разным сигналам, оставаясь при этом единственным имеющимся у нас ивритоязычным переводчиком. Ввиду того что официальное зачисление в секретные сотрудники является чистой формальностью, отдельно мы ей об этом не сообщали.


[Закрыть], что давно ее переаттестовали, ей это знать необязательно, за четыре года бесперебойного сотрудничества могла бы уже догадаться, что игра тут идет не на бобы, а в остальном какая разница между «секретным поверенным» и «секретным сотрудником»? По сути, это какие-то нюансы, но нравственные чувства человека тоже надо принимать во внимание, по собственной воле доносчиком становиться никто не будет, а если кто и будет, то только отбросы человечества, с такими, конечно, тоже нужно работать, но тут было ясно, причем ясно стало довольно быстро, что, хоть г-жа Папаи и убежденный член партии, бывают на свете такие чудаки, все более частые поездки в Израиль, которые были вовсе не лишены опасности – ведь Шабак, это не подлежит сомнению, лучшая в мире секретная служба, – она предпринимала только затем, чтобы побыть со своим обожаемым отцом, и потом, тут у нее на шее висел сумасшедший муж, который, между прочим, и раньше-то – ибо подполковник добросовестно прослюнявил все три толстых тома его дела, когда серьезно встал вопрос о возможности привлечь к работе г-жу Папаи, – работал, в общем-то, как попало, пока в один прекрасный день не сошел с ума, человек способный, спору нет, свободно говорит на семи языках, но слишком уж небрежный и непредсказуемый, донесения его по большей части можно было сразу отправлять в корзину, если бы их не надо было подшивать к рабочему досье, да к тому же он, хоть и был практикующим журналистом, почти ничего не писал, а на конспиративной квартире, как то и дело отмечает куратор в своих заметках, из него слова клещами было не вытянуть, каждый раз рассказывал по-разному одну и ту же историю, много набралось таких случаев, и когда г-жа Папаи отчиталась, что у мужа развилась мания преследования, с уст подполковника чуть не сорвалась шутка в духе Талейрана, что, мол, по крайней мере в этом случае можно констатировать: субъективное состояние объясняется объективными обстоятельствами, базис определяет надстройку. Суть, конечно, не в том, что в донесениях всегда должно быть что-то, чем можно воспользоваться, а в том, что производить эти донесения все равно нужно, и эта производственная часть работы ему тоже несильно нравилась (существовала определенная негласная норма), если же цех работал без перебоев, то пара-тройка вещей посерьезнее там уж всяко попадется, не говоря уже о том, что доносителей надо было чем-то занимать, нельзя предоставлять их самим себе, они должны чувствовать на себе взгляд конторы, но говоривший на семи языках Папаи, который все-таки проявлял в работе некоторый энтузиазм, шпионом из-за пустобрешества своего был никудышным: легко вступал в препирательства с кем угодно, был неспособен сотрудничать с теми, кто не разделял его платформы, – и, к сожалению, отчасти такая же ситуация сложилась и с г-жой Папаи, из-за чего г-жа Папаи была лишь «одноруким бандитом», как цинично выразился в ходе одной беседы товарищ Иштван Берени, а следовательно, нужно отучать ее, если это вообще возможно, ставить собственные убеждения выше работы[16]16
  «Г-жа ПАПАИ» – человек решительный, напористый, работает целеустремленно, с усердием. Ее возраст (60 лет), довольно средний уровень образованности, рассеянность, обусловленная семейной трагедией, и не доведенная до нужного уровня подготовка не дают нам возможности отточить это дело, чтобы оно получило перспективный характер.


[Закрыть]. Своей антипатии к еврейскому государству она никогда не скрывала – по сути, эта антипатия ее и мотивировала, и нужно было терпеливо подводить ее к тому, что в таких вещах следует проводить четкую разницу между личными убеждениями человека и службой делу, между интересами социалистического лагеря и частным мнением агента, о чем с ней не раз серьезно говорили; естественно, при этом не ставилось под вопрос давно и окончательно сложившееся мировоззрение г-жи Папаи, небезынтересное и с антропологической точки зрения: подполковнику редко попадались евреи, которые с таким, почти карикатурным, неистовством ненавидели бы еврейское государство, которое вдобавок было бы еще и их родиной[17]17
  На протяжении всей нашей беседы с г-жой ПАПАИ чувствовалось, что опыт, вынесенный ею из положения в Израиле, вызывает в ней глубокое возмущение и эта страсть почти не оставляет ей возможностей для трезвых и объективных оценок в политических вопросах. Она то и дело подчеркивала неприемлемость политики Израиля.


[Закрыть]. Г-жа Папаи неизменно поправляла подполковника, стоило ему завести речь о том, что она родилась в Израиле: «Не в Израиле, а в Палестине», – перебивала она с раздражением, вызывавшим у подполковника невольную улыбку; г-же Папаи это было неприятно, но подполковник такие проводимые с детским упрямством различия существенными не считал. Однажды он чуть ли не десять минут хохотал над фразой, попавшейся ему в одном из донесений г-жи Папаи[18]18
  Евреи, если они чувствуют себя евреями (потому что есть, наверное, такое чувство – истинное или ложное, но есть)…


[Закрыть], но решил не поднимать эту тему и даже – из педагогических соображений – не привлекать к этим логическим кульбитам внимание секретного сотрудника, хотя ему было бы страшно любопытно, как г-жа Папаи ответит на такой лукавый вопрос: «Из чего же товарищ заключила, что такое чувство, „наверное“, существует?» В чем-то он понимал г-жу Папаи, ибо даже у подполковника могут возникать чуждые работе сомнения и навязчивые идеи, но он не смог бы добросовестно выполнять свою работу, прислушайся он к пению этих сирен; впрочем, следует констатировать, что при всех своих противоречиях и чрезмерной приверженности линии партии г-жа Папаи была идеальным «клиентом»: запутанные денежные обстоятельства, непонятные мировоззренческие уклоны ее детей, а также сложности с въездом ее многочисленной израильской родни с непреодолимой силой толкали ее к ним в объятия; конечно, такие вещи они с г-жой Папаи обсуждали лишь вскользь, о семейных делах подполковник никогда не спрашивал, только помогал, когда было нужно, с рассмотрением каких-то заявлений на визу, а если г-жа Папаи вдруг обрушивала на него поток жалоб[19]19
  «Г-жа ПАПАИ» – надежный, добросовестный и честный партнер. Она и до этого вносила свой вклад в работу по сбору информации. Однако на ее работе сказывается состояние ее мужа, его влияние. Ее семейное положение и без того исключительно сложное, неустроенное. (У нее трое взрослых детей – два сына и дочь, плюс еще приемная девочка. За исключением последней каждый из детей привносит в ее и без того нелегкую жизнь тяжкие хлопоты. Дочь – которая, кстати, находилась под надзором внутренней контрразведки – в ходе прошлогодней поездки к родственникам в США вышла замуж и осталась там. Органы контрразведки считают целесообразным оттягивать ее приезд сюда. Отъезд дочери, а главное, препоны для ее приездов на родину стали для «г-жи ПАПАИ» причиной серьезных конфликтов.)


[Закрыть], он выслушивал с исключительным пониманием, ломая голову над тем, как подытожить все это множество бесполезных и посторонних сведений в одном сжатом сложносочиненном предложении в конце собственного рапорта и есть ли среди поступившей информации какой-нибудь полезный факт, какая-нибудь мелочь. «Мелочи обладают громадной значимостью», – говорил в Москве подполковник Волков, то же самое мог бы сказать и Талейран; но все же подобные экскурсы в личную жизнь случались в ходе бесед довольно редко, по большей части их внимание было сосредоточено на агентурных заданиях, которые г-жа Папаи выполняла с величайшим усердием.

Как свидетельствует сделанная в 1951 году черно-белая фотография, дом 45 по улице Подманицкого – очевидно, чтобы приветствовать двигавшуюся в сторону площади Героев праздничную колонну – украсили к 1 Мая: над помещенной между красных знамен, двух побольше и двух поменьше, надписью СМОТР НАРОДОВ, ВЕДУЩИХ БОРЬБУ ЗА МИР можно было увидеть портретики в рамах: Ленин, Ракоши, Сталин, причем портрет Ракоши был на пару сантиметров меньше, чем портреты его русского и грузинского коллег. Стало быть, к 1978 году угловым домом уже более четверти века владело МВД (поначалу – Отдел госбезопасности, ÁVO), а в 1951 году, одновременно с окончательным переездом сюда органов внутренних дел, саму улицу переименовали из улицы Подманицкого в улицу Рудаша. Но чего не знали ни тот ни другой, ни подполковник, ни молодой человек, так это того, что в той самой комнате на четвертом этаже, где между ними произошел разговор деликатного свойства[20]20
  На основании одобренной инициативы 23/VI/1978 я провел беседу c Андрашем Форгачем в помещении канцелярии паспортного отдела. В ходе беседы я вежливо обратил его внимание на опасности, подстерегающие его в ходе поездки в Израиль, на то, какие трудности может причинить ему отсутствие дипломатических отношений. Я сообщил ему, что мы выпускаем в Израиль по их собственной просьбе некоторых молодых людей, чье человеческое и политическое поведение мы высоко ценим, но что мы внимательно следим за их поездками, поскольку опасаемся, что в отсутствие дипломатических отношений они могут подвергнуться провокациям или столкнуться с другими непредвиденными трудностями. В ходе беседы я, кроме того, сослался на пару-тройку негативных эпизодов, случившихся в Израиле с гражданами Венгрии. То, что он все это по большей части знал и сам, усилило его доверие по отношению ко мне.
  После этого я спросил, с какими представлениями, с какими ожиданиями он едет в Израиль.
  Андраш Форгач сказал, что едет туда по приглашению своего деда Ави-Шаула, видного израильского писателя и общественного деятеля, с той целью, чтобы помочь привести в порядок литературное наследие Ави-Шаула ввиду его преклонного возраста. Мы провели короткий, но углубленный разговор об Израиле, о создавшейся в настоящий момент обстановке, и тут, пожелав ему доброго пути, я сказал, что с радостью увиделся бы с ним и после его возвращения, поскольку интересно было бы узнать о его впечатлениях и приобретенном там опыте. При этом я обратил его внимание, что делать это следует только по собственной воле, если он действительно чувствует, что может оказать нам полезную услугу, и если это не приведет его к конфликту с самим собой. Я попросил, чтобы этот разговор остался между нами и чтобы он не ставил о нем в известность своего также присутствовавшего в данном случае старшего брата, с которым я поговорил на эту тему отдельно, с той разницей, что его я не просил явиться по возвращении. Андрашу Форгачу я сказал, что потому только прошу его явиться по возвращении, что мои собственные ощущения и знание людей дают мне основания оценить его как личность, к которой я могу смело обратиться, если речь идет о благородной цели. Андраш Форгач поблагодарил меня за доверие и пообещал, что по возвращении непременно явится в паспортный отдел, где я оставил свой номер телефона. После беседы ко мне пришла мать Андраша Форгача. Она сказала, что после этой встречи Андраш зашел к ней и чрезвычайно позитивно отозвался о беседе в паспортном отделе, у него твердое намерение подготовить отчет о поездке в Израиль и приобретенном там опыте. Андраш Форгач, научный сотрудник Института народного просвещения, заведующий литературной частью театра, в университете слушал историю философии и готовится стать режиссером. Яркая, обаятельная личность. Располагает незаурядными познаниями и хорошо владеет английским языком.
  Дальнейший план состоит в том, что я постараюсь воспользоваться явкой Андраша Форгача для углубления связи с ним, поскольку, согласно моей оценке, из него может получиться ценный для нас контакт.
  Миклош Бейдер, подполковник полиции


[Закрыть], секретарша не кого-нибудь, а самого Дюлы Гёмбёша, поразительно похожая на секретаршу подполковника, прилежно печатала на машинке речи председателя Венгерской ассоциации национальной обороны (MOVE)[21]21
  MOVE – ультраправая военизированная организация, в 1919 году сыгравшая решающую роль в свержении Венгерской советской республики, в борьбе с румынской оккупацией и предотвращении восстановления монархии. Адмирал Хорти, приходу к власти которого способствовала Ассоциация, до конца пытался сдерживать ее фашистские устремления. Главой ассоциации был Дюла Гёмбёш (1886–1936). (Примеч. перев.)


[Закрыть]. Узкий проход вел в отдельную, сохранившую свои своды часть большой залы; в этом самом просторном помещении и обосновался Гёмбёш, чьи парни всю дорогу насмехались над украшавшими его стены фресками в египетском стиле – «ни дать ни взять жидовскими», по их мнению, – однако Гёмбёш, кто знает почему, не разрешал их ни сбить, ни завесить. Секретарша не раз заставала господина председателя за тем, что он, глубоко погрузившись в свои мысли, сидит, уставившись на египетскую осоку в стиле модерн на стене своего кабинета. Как человек, которого коснулась исходящая от древних изображений метафизическая сила. На самом деле вольных каменщиков начали вышвыривать из здания еще до белого террора – 19 марта 1919 года. Сначала они сдали пару выходящих на улицу торговых и конторских помещений Социал-демократической партии, но после 21 марта советское правительство полностью завладело зданием Великой ложи. 14 мая 1920 года здание захватила будущая Партия защиты расы Дюлы Гёмбёша, тогда еще проходившая под именем Венгерской ассоциации национальной обороны, сокращенно MOVE, и уже 18 мая министр внутренних дел Михай Дёмётёр запретил деятельность ложи. В сентябре 1923 года министр внутренних дел Раковски (сын бывшего великого магистра!) приказал кадастровому ведомству переписать здание на Государственный фонд страхования здоровья госслужащих. В сфере недвижимости мафия орудовала уже тогда. Все это время Гёмбёш оставался в здании, и не просто оставался: Ассоциация обороны сначала получила право аренды на шестнадцать лет в 1926 году, а потом – несмотря на то что Миклош Хорти и его круг сделали все возможное, чтобы вытеснить Гёмбёша из политики, – переписала здание на себя. Немногим позже Гёмбёш покинул созданную им самим организацию, но его люди, из числа которых вышло много влиятельных нилашистов[22]22
  Нилашисты – сторонники национал-социалистической Партии скрещенных стрел, которая неоднократно запрещалась венгерским правительством, – пришли к власти в октябре 1944 года, после свержения регента Миклоша Хорти и оккупации Венгрии Германией. С их помощью Эйхману удалось депортировать в Аушвиц бóльшую часть венгерских евреев; недепортированных нилашисты добивали своими силами в Будапеште. (Примеч. перев.)


[Закрыть], так и оставались в этом доме: сам дом сделался прекрасной базой для рейдов против еврейского населения, а подвал вольных каменщиков превратился в идеальное хранилище для награбленного. Эта идиллия продолжалась вплоть до самой осады Будапешта. В феврале 1945 года, когда в Буде еще сопротивлялись, выбравшиеся из бомбоубежищ вольные каменщики потребовали у Временного национального правительства вернуть им здание ложи, и на волне огромной послевоенной эйфории от наступившей свободы правительство удовлетворило их просьбу, но порекомендовало, чтобы они попробовали договориться с водворившейся там ранее Национально-крестьянской партией. Позиции Великой ложи укрепило еще и то, что на основании датированного апрелем 1945 года постановления МВД деятельность ложи была вновь легализована. Обширные связи вольных каменщиков сработали на славу. В феврале Великая ложа заключила, уже как собственник, временное соглашение с Национально-крестьянской партией: оно признавало за Крестьянской партией право на использование третьего и четвертого этажей здания. Но это была лишь необходимая жертва ферзя перед матом. В сентябре 1946 года началась реконструкция, отчасти на пожертвования, отчасти с американской помощью. Параллельно со стройкой продолжался спор с Национально-крестьянской партией об освобождении здания. Ради этого Великая ложа даже пыталась добиться, чтобы здание объявили памятником архитектуры. 1 октября 1946 года великий магистр Геза Шупка поставил об этом в известность строительную комиссию, добавив: «Впрочем, во всей этой процедуре, похоже, не будет никакой необходимости, потому что Крестьянская партия и так готова мирно покинуть здание ложи». Что и произошло вслед за вступившим в силу судебным решением в начале 1947 года. Главный бургомистр Будапешта Йожеф Кёваго, который, как член ложи Корвина, и сам был вольным каменщиком, предложил от имени столицы 30 тысяч форинтов, бесплатный вывоз обломков, а также – когда здание ложи будет готово – дар в виде декоративных растений для его украшения. Работа, несмотря на перебои с финансированием, шла по плану. Большой проблемой оказались грунтовые воды, для сдерживания которых – в качестве симптоматического лечения – было решено заполнить подвал строительным мусором. 15 марта 1948 года в разгар праздничных церемоний[23]23
  По поводу столетия революции 1848 года и последовавшей за ней войны за независимость под предводительством Лайоша Кошута. (Примеч. перев.)


[Закрыть] была торжественно открыта мастерская на втором этаже. 12 июня 1949 года руководство Великой ложи распорядилось о реализации принятого сорок лет назад, но так и не исполненного постановления общего совета. В соответствии с ним большой зал получил имя Кошута, средняя мастерская – имя Балашши, тогда как мастерские № 2, 3, 4 были названы в честь Ади, Казинци и Мартиновича соответственно. Но идиллия продолжалась недолго. В июне 1950 года с яростным выпадом против вольных каменщиков сначала выступил Реваи[24]24
  Йожеф Реваи (1898–1959) – член политбюро Венгерской партии трудящихся, курировал вопросы идеологии и культуры. (Примеч. перев.)


[Закрыть], а потом, 12-го числа, в ложу ворвался Отдел госбезопасности и занял ее здание. Участь дома была решена.

Во внезапной тишине, которая неожиданно обрушилась на них в самом начале разговора и которая в конечном счете была его собственной тишиной, подполковник ощутил, что этот молодой человек окажется более твердым орешком, чем обычно бывает. От его предупредительной улыбки веяло какой-то особой неуязвимостью, неприступностью, было в нем какое-то бесконечное одиночество, которое подполковник – иначе он не мог – даже зауважал, из-за чего все его предложения в процессе разговора сами собой переходили в условное наклонение, а предостережения, которые должны были звучать определенно, твердо и грозно, по ходу дела начинали таять во рту, как масло. Отведенное на беседу время потихоньку истекло, а подполковник все ломал голову над цитатой из Талейрана, которая могла бы произвести впечатление на молодого человека. Семьи у него нет. Возможно, никогда и не будет, сухо подумал подполковник; он заметил, что глаза у юноши совсем такие же, как у г-жи Папаи, это вселило в него надежду, но прорваться сквозь тишину он все равно не мог. Он уже поднялся из-за стола с паспортом в руках – стоя он был ненамного выше, чем когда сидел, – и уже протягивал его молодому человеку, как вдруг, подняв голову, посмотрел прямо в зелено-голубые глаза визитера и выдал (его самого удивило, с какой страстью вырвались из него эти слова): «Кофе должен быть горячим, как преисподняя, черным, как черт, чистым, как ангел, сладким, как любовь». К концу этой фразы он покраснел. «Талейран, – добавил он. – Не хотите ли кофе?» И тут до него дошло, какую огромную ошибку он совершил. «А, Талейран! – сказал юноша, широко улыбнувшись. – Это начало конца». На что, как в шахматной партии, подполковник немедленно ответил еще одной цитатой: «Это хуже, чем преступление, – это ошибка». – «Это Фуше, – без труда парировал молодой человек, забирая паспорт из рук подполковника. – Министр полиции». – «Кто-кто?» – «У Стефана Цвейга есть про него книга. Классика». – «У кого про него книга?» Подполковник совсем запутался. «Спасибо, не хочу, – сказал молодой человек. – Меня там брат ждет». Подполковник, как будто он только и ждал этого волшебного слова, слегка вздрогнул и собрался. «Прошу вас», – начал он и сам удивился просочившемуся в его голос почти просительному тону. «Мы прямо как любовники, – думал он между тем, сгорая от стыда, – в каком-нибудь французском фильме, на вокзале». Взор его затуманился, он тяжело дышал, но потом собрался. «Прошу вас, – решительно заговорил он, – не рассказывайте о предмете нашей беседы брату. Сделаете это для меня?» – «Конечно», – сказал молодой человек и, прежде чем выйти за дверь, еще раз оглянулся. Подполковник стоял там, уже наполовину отвернувшись, как будто глядя на человека, которого было видно лишь ему, а потом пропал из поля зрения посетителя, потому что тот уже закрыл за собой дверь.

«Что думаешь, Дюри?» – спросил подполковник вышедшего из коридорчика коллегу. Капитан Очко, облаченный в гражданское, прикурил сигарету. «Не знаю, – непринужденно сказал он. – Мне кажется, с ним надо было пожестче». – «Пожестче? – уставился на него подполковник. – Я рад, что хоть одну нормальную фразу из себя выдавил». – «Так он тебя околдовал?» – спросил Очко с издевкой. «Как думаешь, явится он?» – «Понятия не имею», – сказал Очко и прокричал секретарше: «Марика, кофе сюда!» Марика вошла с противоположной стороны, из оклеенной обоями бесшумной двери между сейфами. «Сейчас сварить?» – «Чуть-чуть подождите, товарищ», – хрипло сказал подполковник, и в ответ на это глаза у Марики округлились. То, что подполковник назвал ее товарищем, ничего хорошего не обещало.