Текст книги "Ячейка 21"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Позже. У меня нет времени.

– Я хочу, чтобы ты посмотрел на видеокассету. Еще разок. У меня тут кое-что не сходится.

Ларс Огестам не знал, что делать – плакать или смеяться. Он только что поговорил по телефону с Эвертом Гренсом, и тот заявил, что собирается предоставить ему материалы и по делу Лидии Граяускас и Бенгта Нордвалля, и по делу Хильдинга Ольдеуса, а также сразу и по Алене Слюсаревой, и по Йохуму Лангу. Две трагедии, которые объединяет только то, что обе они разыгрались в один и тот же день в одном и том же здании. Прошел почти год с тех пор, как ему впервые довелось поработать с Эвертом Гренсом. Они занимались примечательным делом об отце, который застрелил убийцу своей дочери. Огестам был тогда самым молодым прокурором во всем управлении и пожелал работать с самым сильным следователем. Вот и получил. Так он встретился со старшим следователем, комиссаром криминальной полиции Эвертом Гренсом, который был намного старше его по званию. Огестам всегда заочно им восхищался, вот теперь удалось поработать с ним бок о бок.

Их сотрудничество он проклинал сотни раз.

Гренс как будто все решил заранее и упорно не желал сотрудничать. Даже в интересах расследования он не старался держать себя в руках.

И теперь Ларс Огестам решил посмеяться над этим, так было проще. Спустя год после их первого дела ему вновь посчастливилось работать в паре с Гренсом, да еще сразу над двумя расследованиями. Несколько часов в Южной больнице творилось черт знает что, и теперь Огестам оказался втянут в эту заварушку только потому, что, оценив результаты предыдущего расследования, им снова предложили работать вместе. Курам на смех такое сотрудничество. Засуньте его себе в зад.

Огестам трясся от смеха всем своим хлипким телом. Он снял пиджак, положил ноги в начищенных до блеска черных ботинках на стол, запустил Пальцы в коротко стриженные волосы и ржал до слез.

Сотрудничество, мать вашу! Свен Сундквист стоял на улице Правительства, уставившись на небо, которому следовало быть по-летнему голубым, но оно в ответ воззрилось на него серыми мерзкими тучами. Скоро снова пойдет дождь. Он постоял так минуту. Вообще-то ему надо вернуться в управление. Но он не уверен, что сможет сделать то, что должен сделать, если все-таки туда поедет. То есть продолжить копаться в том, отчего в нем вскипает ярость и огнем жжет изнутри. Нильс Крантц, которого он сорвал прямо с осмотра места преступления (дорогущей квартиры в центре), взглянул на кассету и сразу заявил, что она не имеет ничего общего с той, которую он осматривал в морге Южной больницы. Впрочем, Свен это уже знал, но до последней минуты продолжал надеяться, что его догадка неверна. Так иногда люди надеются, что того, что есть, не существует.

Теперь он знал точно. А вернее, не знал ни черта.

Тот Эверт Гренс, которого он знал и которым восхищался, подменил вещдоки.

Тот Эверт Гренс, который был полицейским до мозга костей, причем самым честным и прямолинейным из всех.

Тут было что-то еще.

Небо по-прежнему хмурилось тучами, когда зазвонил телефон. Эверт. Свен глубоко вздохнул. Он не знал, готов ли он к этому. Нет, не готов. Пока еще не готов. Он слушал. Им снова надо в Южную больницу. К Лисе Орстрём. Эверт собирался показать ей еще кое-какие фотографий. Через несколько минут Гренс за ним заедет. Трудно было смотреть Эверту в глаза. Свен старался избегать его взгляда. Он знал, что позже все равно это сделает, все выяснит, расставит точки над «i», но не сейчас. Когда придет время. Не сейчас. Сейчас он сидел в машине рядом с ним и радовался, что можно смотреть на дорогу и на автомобиль, ехавший впереди. Они медленно продвигались по Корабельному мосту до самых Шлюзов, то и дело застревая в пробках. Свен думал о женщине, с которой им предстояло встретиться. Он все еще не пришел в себя после опознания, закончившегося полным фиаско, когда Лиса Орстрём отрицала то, что днем раньше уверенно подтверждала. Ей угрожали, это правда, и он отлично понимал ее страх. Но тут было что-то еще. Кроме страха. Тут еще и стыд. Тот самый, о котором он недавно пытался сказать Гренсу. Он понял это со всей очевидностью еще на допросе, когда она оплакивала своего брата, но в то же время не скрывала свою ненависть к нему.

Она просто ничего не могла с этим поделать. И именно этого она стыдилась и поэтому поддалась на угрозы – это стало еще одной причиной, по которой она отказалась опознать Ланга. Там, в комнате с зеркальным окном.

Свен не сомневался: она из тех, кто вечно боится, что делает недостаточно много или недостаточно хорошо. Из тех, кто всю жизнь из последних сил пытается помочь другим, но никогда не верит, что выполнил свой долг до конца. Именно из-за Хильдинга она стала врачом: думала, что раз она его сестра, то просто обязана спасать жизни и помогать людям.

И вот теперь он погиб, несмотря на ее помощь.

Отныне ее стыд пребудет с ней навечно.

Вряд ли она когда-нибудь от него избавится.

Когда он вошел в отделение, она сидела в своем застекленном закутке, бледная, с воспаленными глазами. Горе, страх и ненависть – все эти беды вместе и по отдельности разрушали ее жизнь. Когда он открыл дверь и вошел, она даже не поздоровалась, а просто взглянула на него с отвращением.

Эверт и виду не показал, что его заботило, как она к нему относится. А может быть, он просто ничего не заметил. Он в двух словах напомнил ей содержание их последнего разговора, когда он показывал фотографии трех сломанных пальцев общей стоимостью семь тысяч крон. Она глядела в сторону, то ли демонстративно, то ли от бессилия что-либо изменить. Гренс строго попросил ее повернуться к нему лицом и посмотреть еще несколько снимков.

Она с трудом отвела взгляд от стены и обратилась к черно-белым фотографиям, которые уже лежали перед ней на круглом столике.

– Что вы видите?

– Я по-прежнему не понимаю, чего вы от меня добиваетесь.

– Мне просто любопытно. Что вы видите?

Лиса Орстрём взглянула на Гренса и еле заметно покачала головой, взяла фотографии и провела по ним рукой. Они были матовые, отпечатанные на какой-то необычной бумаге.

– Это перелом. Левой руки.

– Тридцать тысяч крон.

– Простите?

– Ну, помните те снимки, которые я показывал вам в прошлый раз? Три сломанных пальца. Большой – пять тысяч, два других – по тысяче. Я еще сказал, что все это сделал Ланг. Такой у него тариф. И почерк. Бедолага со сломанными пальцами задолжал семь тысяч. Помните? Так вот, я солгал. Общая цена – тридцать семь тысяч. И рука стоит как раз тридцать.

Свен Сундквист тихонько опустился на стул позади Гренса. Ему было стыдно. «Ты пережимаешь, Эверт, – думал он. – Я знаю, чего ты хочешь: тебе как воздух необходимы свидетельские показания, но тут ты зашел слишком далеко».

– У меня есть еще один снимок. Что вы о нем скажете?

Еще одна черно-белая фотография. Голый человек на носилках. Все тело целиком. Снято чуть сбоку и сверху и опять при совершенно дурацком освещении, но это не мешало разобрать, что на ней.

– Вы молчите. Ну что ж, я помогу. Это труп. Сломанная рука, на которую вы только что любовались, принадлежит ему. Вы уже поняли: я снова сказал вам неправду. Тот человек, что лежит здесь, задолжал сто тридцать семь тысяч крон. Тариф Ланга за убийство – сто тысяч. Так что парень расплатился по полной. Сто тридцать семь тысяч крон.

Лиса Орстрём сжала челюсти. Она ничего не сказала, даже не шевельнулась. Она только сжала челюсти – чтобы не закричать. Свен посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Эверта: «Похоже, ты на пути к успеху. Она вот-вот сломается. Но ты чертовски далеко зашел. Ты ранил ее, Эверт, в самое сердце. И уже готов нанести решающий удар. Но я приму и это. Мне стыдно – за тебя и перед тобой, но в то же время я понимаю, что ты самый ловкий полицейский, какого я видел. Тебе нужны ее показания – и ты их вот-вот получишь. Но то, другое расследование! Я бы с радостью помог тебе выжать из нее показания. Но что ты натворил в деле Граяускас? Я только что говорил с Крантцем. И поэтому не могу сосредоточиться на том, чем ты занят сейчас. У меня нет никакого желания встречаться с тобой взглядом. Мне хочется встать на стол и орать, пока ты меня не услышишь. Ведь Крантц сказал мне то, что я уже и так знал. Это другая кассета! Другая, Эверт!»

Эверт Гренс потянулся. Он видел, что Орстрём скоро сломается. И готов был немного подождать.

– У меня тут еще несколько снимков.

У Лисы Орстрём сорвался голос, она смогла только прошептать:

– Я поняла, чего вы добиваетесь.

– Вот и прелестно. Потому что новые фотографии вам понравятся еще больше.

– Я не хочу их видеть. И я не вполне понимаю. Если все так, как вы говорите – Ланг, тариф, почерк, – почему он до сих пор не за решеткой?

– Почему? Ну это вы должны знать лучше меня. Это же вам он угрожал, не так ли? Так что вы тоже прекрасно представляете его методы.

Он стоял в кухне и держал фотографии Йонатана и Саны. С пугающей ясностью она вспомнила, как болело у нее в груди, как содрогалось ее тело.

Гренс тем временем положил на стол конверт, открыл его и вынул первую фотографию. Снова рука. Пять переломов. Не надо быть врачом, чтобы понять, что каждый палец на этой руке сломан.

Она сидела молча. Тогда он достал следующую фотографию и положил ее рядом с предыдущей. На ней довольно четко была запечатлена сломанная коленная чашечка.

– Немного похоже на пазл, да? Там рука, тут нога. Соберите – и получится человек. Правда, на сей раз речь шла не о деньгах. В этот раз речь шла об авторитете.

Эверт Гренс поднял оба снимка к самым ее глазам.

– Дело в том, что вот этот человек смешал югославский амфетамин со стиральным порошком.

Держа оба снимка по-прежнему на уровне ее глаз, он жестом фокусника вынул из конверта последнюю фотографию.

Она была сделана с высоты человеческого роста, с верхней ступеньки лестничного пролета, внизу которого лежал человек. Рядом валялось кресло-каталка. Ручеек крови вытекал из разбитой головы.

Она взглянула на снимок и стремительно отвернула лицо. Она рыдала.

– Вот этот парень и был виноват. Его, кстати, Ольдеус Хильдинг звали.

Свен Сундквист принял решение. По дороге в управление он не проронил ни слова, а потом отправился к себе в кабинет и поклялся, что не выйдет оттуда, пока кое-что не найдет.

Посмотрел на груды расшифрованных допросов, поднял одну стопку с пола.

Он знал, что видел это где-то здесь.

Он углубился в чтение. Не спеша, строка за строкой, он заново пробегал взглядом показания свидетелей.

Это отняло у него почти пятнадцать минут.

Он начал с допроса студентки, который был очень коротким, потому что девчушка не совсем оправилась от шока и лучше было допросить ее попозже. Но что сделано, то сделано. Затем перешел к допросу старшего врача, Густава Эйдера. Этот был значительно длиннее, Эйдер смог преодолеть страх, потому что все это время пытался осмысливать происходящее. Пока ум работал, чувства его были приглушены. Сундквист сталкивался с этим и раньше: у каждого собственный способ не поддаваться панике. Так вот именно благодаря этому Эйдер оказался ценным свидетелем: читая его допрос, Свен словно сам был там, в морге, сидел на полу со связанными руками, ощущая собственное бессилие, – так подробно и во всех деталях тот рассказывал о страшных событиях.

Вот оно! Как раз в середине допроса.

Речь зашла о пакете, в котором она хранила оружие, и Эйдер внезапно вспомнил о видеокассете.

Свен Сундквист медленно водил пальцем по строчкам, читая и впитывая каждое слово.

Эйдер заметил кассету, когда она распахнула пакет пошире, доставая оттуда взрывчатку. Это было в самом начале, сразу после того как она их связала, так что Эйдер еще пытался наладить с ней контакт, чтобы завоевать доверие и хотя бы немного облегчить участь остальных. Она сперва не ответила на его вопрос. Но он настаивал, и она наконец ответила на своем ужасном английском.

Она сказала, что на кассете записана truth. Он спросил, какую такую правду она имеет в виду, и она повторила это слово трижды. Truth. Truth. Truth. Потом помолчала минутку, пока разминала пластит, и наконец повернулась к нему и произнесла:

Two cassettes.

In box station train.

Twenty one.

Она даже на пальцах показала – сперва дважды растопырила обе пятерни, а потом выставила большой палец.

Twenty one.

Густав Эйдер заявил, что помнит каждое слово. Он уверен, что она сказала именно это. Поскольку она в принципе говорила мало, запомнить ее слова было нетрудно.

Правда. Две кассеты. В ячейке камеры хранения. На железнодорожном вокзале. Двадцать один.

Свен Сундквист вернулся назад и снова прочел этот абзац.

Камера хранения. На железнодорожном вокзале. Двадцать один.

Он был убежден: есть еще одна кассета. Ячейка 21 на Центральном вокзале. Со сломанными язычками, чтобы никто не стер запись. И запись эта – точно не мелодрама.

Он отложил стопку бумаг с расшифровками допросов, встал и немедленно поехал туда.

Он все тыкал снимками ей в лицо.

Лиса Орстрём не умела ненавидеть, она еще никогда и никого не ненавидела. Точно так же, как и не любила. Она отбросила и любовь и ненависть, словно это было одно чувство, только с разными знаками. Не чувствуя одного, она не была обременена и другим. Но вот этого полицейского она почти ненавидела. Скорбь по Хильдингу не была настоящей скорбью, страх, который заронила в ее душе высказанная как бы вскользь, намеками угроза, не был страхом. Все гораздо серьезнее, острее, сильнее. Как если бы все, что она перечувствовала за свою тридцатилетнюю жизнь, в эти часы собралось воедино, спряталось за стыд и она наконец стала сама собой.

Она даже не знала, как это выглядит со стороны. С ней никогда такого не случалось.

Этот хромой полицейский все размахивает снимками у нее перед глазами.

А ведь она сразу поняла, что это фотографии Хильдинга.

Она вскочила, вырвала у него снимки, разорвала на мелкие кусочки и швырнула в стеклянную перегородку.

Она знала, куда ей идти. Она бежала по коридору к выходу из Южной больницы Ей оставалось работать еще несколько часов, но впервые в жизни она на это попросту наплевала. Выбежала на асфальтовую площадку у главного входа, промчалась мимо Теткиной рощи, перескочила через рельсы и даже ничуть не испугалась стаи бродячих собак, которые бросились вдогонку. Она бежала мимо доходного дома у Цинкендамма, потом по Роговой улице и остановилась, только когда оказалась в тени церкви, что на Высоком склоне.

Она нисколько не устала и даже не чувствовала капель пота, сбегавших по щекам со лба и висков. Она постояла так минутку и потом зашла в дом, в котором бывала так же часто, как и в своем собственном.

Дверь в квартиру на седьмом этаже дома по улице Вёлунда успели поменять. Огромной дыры, зиявшей тут несколько дней назад, больше не было. Тот, кто ничего не знал, не мог и предположить, что полиция тогда вломилась в дом и прервала страшное истязание – тридцать пять ударов кнутом по женской спине.

Две юные девочки стояли за спиной мужчины, которого можно было принять за их папу, и ждали, пока он запрет дверь. Они заметили электронный замок, когда вошли в прихожую, но не поняли, что это такое. Мужчина же закрыл дверь и показал им их паспорта. Он еще раз объяснил, что паспорт стоит денег, что теперь за ними обеими числится должок, который надо отработать, и что первые клиенты придут буквально часа через два.

Та, что расплакалась еще на улице, продолжала лить слезы, она даже попыталась протестовать, но тут человек, которого всего несколько дней назад две другие молодые девушки называли Дима Шмаровоз, выхватил пистолет, прижал к ее виску, и она на мгновение поверила, что он запросто может выстрелить.

Он сказал, чтобы они раздевались. Хотел их «трахнуть для пробы», как он это называл. Чтобы они хоть понимали, чего потребуют от них клиенты.

Лисе Орстрём было жарко. Она бежала от самой больницы до дома Ульвы на улице Высокого холма.

Все-таки она ошибалась: на самом деле она умеет любить. Не мужчину, правда, а детей. Своих племянников она любит больше, чем саму себя. Она немного помедлила, прежде чем отправиться туда. Это раньше она приходила к ним каждый день, а сейчас у нее не хватало сил, чтобы открыть дверь их дома и сказать наконец, что их дядя умер и что она была недалеко от того места, где он упал с лестницы навстречу смерти.

Они обожали своего дядю. Для них он никогда не был наркошей, они виделись с ним, только когда он пытался завязать. Тогда он становился похож на человека: щеки округлялись, розовели, движения были спокойными. Подумать только, что все это исчезло в один миг, когда то, что творилось с ним, завело его слишком далеко и ему наконец пришлось взглянуть в лицо тому, что внушало ему такой страх.

Но детишки никогда не видели осатаневшего наркомана, каким он был за несколько часов до смерти, они никогда не видели этих ужасных превращений. Они всегда общались с ним не больше двух дней, а затем он возвращался к той, другой своей жизни.

Теперь ей предстояло рассказать им о том, что его больше нет. Но они не должны узнать о тех ужасных фотографиях, которыми размахивал у нее перед глазами хромой полицейский.

Она держала Ульву за руку. Они молча сидели обнявшись на диване в маленькой гостиной. Они испытывали одинаковое чувство: не скорбь, а почти облегчение, потому что теперь точно знали, где он и что с ним. Они не были уверены, что это правильно, но знали, что даже неправильное, непозволительное чувство легче переживать вдвоем, а не поодиночке.

Йонатан и Сана сидели рядом каждый в своем кресле. Они уже поняли, что что-то стряслось. Лиса еще и слова не произнесла, но по тому, как она пожала им руки, по тому, как она поздоровалась, по тому, как шла через прихожую, они поняли, что их ждет страшное известие.

Она не знала, с чего начать. Но ей и не пришлось начинать.

– Что случилось?

Сане двенадцать, она уже не маленькая. Но и большой ее не назовешь. Сейчас она как раз посредине. Она внимательно посмотрела на двух взрослых женщин, а потом повторила свой вопрос:

– Что случилось? Я же вижу, что-то произошло.

Лиса наклонилась вперед, положила руку ей на коленку, а другую – на коленку Йонатану – он-то пока настолько мал, что она может пальцами обхватить его ножку.

– Ты права. Случилось. Ваш дядя Хильдинг…

– Он умер.

Сана сказала это без колебаний. Как будто заранее сформулировала ответ.

Лиса стиснула руки и кивнула:

– Да. Он умер вчера. В больнице. В моем отделении.

Йонатану только шесть лет, поэтому он смотрел то на плачущую мать, то на плачущую Лису и пока не мог ничего понять:

– Но ведь дядя Хильдинг не старый? Что же с ним случилось? Или он все-таки старый?

– Ты дурак. Ты же отлично понимаешь – он докололся до смерти.

Сана нетерпеливо посмотрела на брата.

Лиса протянула руку и погладила племянницу по щеке:

– Не говори так!

– Но это же правда.

– Нет, не так. Произошел несчастный случай. Он упал с лестницы. Его кресло-каталка свалилось, и он ударился головой. Так что не надо так говорить.

– Какая разница. Я знаю, что он кололся. И знаю, что поэтому он и умер. Я знаю, что бы вы там ни придумывали.

Йонатан слушал, слышал, но не понимал. Он вскочил с кресла и зарыдал: его дядя не умер, нет, не умер! Он подался вперед и крикнул:

– Это ты виновата!

Затем он бросился прочь, выбежал на улицу и, как был босой, так и побежал по квадратным плиткам садовой дорожки, продолжая кричать:

– Это ты виновата! Сама ты дура! Раз ты так говоришь, значит, ты сама виновата!

День постепенно переходил в вечер, когда в кабинет Ларса Огестама без стука ввалился Эверт Гренс. Огестам изумленно взглянул на него и отметил, что выглядел комиссар как обычно: грузное тело, тонкие седые волосы, несгибающаяся хромая нога.

– Вы должны были зайти завтра.

– А я пришел сейчас. У меня тут есть кое-какие факты.

– Ах так?

– По убийствам. По расследованиям в Южной больнице. По обоим.

Он не стал ждать, пока Огестам предложит ему присесть, сграбастал стоявший у двери стул, небрежно сбросил лежавшие на нем документы прямо на пол и уселся напротив одного из тех судебных крючкотворов, которых он еще в незапамятные времена прозвал кучкой пижонов.

– Во-первых, Алена Слюсарева. Вторая девушка из Прибалтики. Она сейчас уже на корабле в Балтийском море. Едет домой. Я с ней говорил. На нее у нас ничего нет. Она не знает, кто такой Бенгт Нордвалль. И понятия не имеет, каким образом Граяускас удалось раздобыть оружие и взрывчатку. Ну и, конечно, о захвате заложников она тоже ничего не знала. Так что я отправил ее домой, в Клайпеду. Это в Литве. Ей туда нужно. А нам тут она совсем ни к чему.

– И вы отправили ее домой?

– А ты что, против?

– Вам следовало сначала проинформировать меня. Мы бы все обсудили, и если бы мы оба пришли к этому выводу, я бы со своей стороны дал разрешение отправить ее домой.

Эверт Гренс с омерзением смерил взглядом этого молодого пижона. Он с трудом подавил в себе желание разораться.

Потому что пришел к нему с лапшой, которую только начал аккуратно развешивать по его пижонским ушам.

Вот почему он проглотил свой гнев и запрятал его глубоко внутри.

– Ты закончил?

– То есть вы отпустили домой человека, которому, возможно, было бы предъявлено обвинение в хранении оружия, подготовке к противоправным действиям, несущим угрозу жизни и здоровью, и пособничестве в нанесении тяжких телесных повреждений?

Ларс Огестам пожал плечами и добавил:

– Ну конечно. Судя по тому, что вы сейчас рассказали, так оно и есть.

Гренс героически боролся с презрением, которое испытывал к молодому человеку, сидящему по ту сторону стола. Он даже не знал, откуда и почему это презрение взялось, – просто оно было, и все тут. Он терпеть не мог всех этих умников, которые воспринимали свой университетский диплом как путевку в реальную жизнь: еще и пожить-то не успели, а уже ни дать ни взять тертые калачи.

– А вот с Йохумом Лангом все иначе.

– Да?

– Пора ему получить все, что причитается.

Огестам показал на документы, которые Гренс только что скинул на пол.

– Здесь, Гренс, одни допросы. А больше ничего. И дольше я его держать в КПЗ не позволю.

– Позволишь.

– Не позволю.

– Позволишь. Мы докажем, что он виновен в смерти Ольдеуса. У нас есть свидетель.

– Кто?

Ларс Огестам – тщедушный, в круглых очечках, с челочкой на бочок. Ему исполнилось тридцать, но когда он вот так вопрошал, откинувшись в своем огромном кожаном кресле, то выглядел совсем мальчишкой.

– Лиса Орстрём, врач того отделения, где лежал Ольдеус. Кстати, она его сестра.

Огестам помолчал, отодвинул кресло, встал и смерил Гренса взглядом:

– Согласно рапорту, который я получил от вашего коллеги Сундквиста, опознание прошло не так гладко, как вы говорите. Да и адвокат прибежал ко мне и, естественно, требовал, чтобы я отпустил Ланга немедленно, потому что его никто не опознал.

– Ты что, не слышишь, о чем я толкую? Есть у тебя свидетель. Есть. Я тебе завтра его приведу. С утра пораньше.

Ларс Огестам снова сел, вместе с креслом придвинулся к столу и театральным жестом воздел руки:

– Гренс, я сдаюсь. Объясните. Растолкуйте, о чем речь.

– Завтра утром у тебя будет свидетель. Больше не о чем говорить.

Огестам сидел неподвижно, силясь понять, что происходит.

Он осуществлял прокурорский надзор за двумя расследованиями, которые вел Эверт Гренс. Оба преступления произошли в одно и то же время в одном и том же здании.

Но то, что он сейчас услышал, звучало подозрительно просто. Слюсарева уже усвистала домой, в деле Ланга появился свидетель – по идее, ему пора расслабиться. Ведь комиссар утверждает, что у него все под контролем. Но расслабиться не получалось. Что-то тут не сходилось. Что-то было не так.

– Журналисты еще…

– Насрать на них.

– Задают мне вопросы… Насчет мотива. Какой мотив был у Граяускас. Чего ради проститутка застрелила полицейского, а потом и себя, да еще в морге. И ответа у меня нет. А хотелось бы его иметь.

– Тут у нас пока нет ясности. Мы этим занимаемся.

– Ну вот опять, Гренс. Я не понимаю. Если у вас нет мотива – почему вы отпустили Слюсареву? Она единственный человек, который может что-то об этом знать.

Гренса охватил такой гнев, что он едва сдержался. Рявкнуть бы на этого малолетку! Но нельзя. Он связан по рукам и ногам. Связан этой чертовой ложью Бенгта Нордвалля. И поэтому приходится играть роль. Притворяться совсем не тем, кем он был на самом деле, соблюдать предельную осторожность. И вместо того чтобы накричать на Огестама, Гренс понизил голос почти до шепота:

– Слышь-ка, ты хоть передо мной тут большого начальника не изображай?

– Я прочитал запись ваших переговоров по рации.

Казалось, Огестам даже не заметил угрозы в сиплом шепоте комиссара. Он и глаз не поднял на Гренса, выкладывая страницы из папки, которая лежала у него на столе. Он точно знал, где находятся нужные ему документы.

Он выбрал строчку где-то в середине страницы и, водя по ней пальцем, прочитал вслух:

– Вот вы тут сами говорите, Гренс. Даже кричите: «Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!»

Огестам посмотрел на Гренса, убрал палец и завершил:

– Конец цитаты.

Вдруг зазвонил телефон, стоявший посреди стола, оба они уставились на него, и каждый про себя считал, сколько раз он прозвонит, прежде чем умолкнет, дав им возможность продолжить разговор. Вышло семь.

– Да ты тут хоть обцитируйся. Тебя же там не было. Ну да. Я тогда так и думал. Насчет того, что тут что-то личное. Я по-прежнему так считаю. Но конкретнее сказать не могу – не знаю.

Ларс Огестам попытался выдержать взгляд Гренса, но хватило его на секунду, затем он отвернулся к окну. Вид на центр города успокаивал.

Он колебался.

Теснящиеся в голове мысли всегда вызывали у него смутное беспокойство. Он знал, что только что про себя сформулировал мысль, которая может быть истолкована как обвинение. Обвинение в адрес человека, чей негласный авторитет в управлении был самым высоким. И он обязан высказать это вслух. Он обернулся и снова посмотрел на Гренса.

– Так значит, у вас нет ясности? Не знаю, не хотелось бы вмешиваться, однако, Эверт, – я впервые называю вас по имени, – Эверт, вы отдаете себе отчет, что вы сейчас расследуете? Ведь вы расследуете смерть вашего лучшего друга. Я допускаю, что это очень непросто. Не уверен, что такое вообще возможно. Понимаю ваше горе, ваш ближайший друг…

Огестам набрал в легкие воздуха и наконец выдавил из себя:

– Я к тому, что… хотите, мы заберем у вас это дело?

Эверт Гренс вскочил и пошел к двери:

– Ты сидишь тут и перебираешь бумажки! Ты хоть понимаешь, канцелярская крыса, что я расследую преступление! Настоящее преступление! Я этим занимался, еще когда твои мамаша с папашей только задумали тебя сделать! И все эти годы я расследую преступления.

Гренс показал пальцем на дверь.

– Я пошел к себе. Работать по этим двум делам. Или ты хочешь мне еще что-нибудь приятное сказать?

Ларс Огестам покачал головой и, вздохнув, попрощался.

Он знал, что комиссар криминальной полиции Гренс редко ошибается. Так оно и было, сколько ни жалуйся, что с ним невозможно иметь дело.

Он доверял Гренсу.

И он решил доверять ему и дальше.

Наступил вечер. Постепенно он выгонял из города тех, что тратил жизнь, мотаясь между домом в пригороде и работой в столице. Центральный вокзал вот-вот заснет, набираясь сил, чтобы утром снова принять пассажиров.

Свен Сундквист сидел на скамье и, сам не зная зачем, разглядывал электронное табло прибытия и отбытия поездов. Он еще тридцать минут назад – сразу как приехал сюда прямо из управления – зашел в камеру хранения и отыскал двадцать первую ячейку. Она была в нижнем ряду, в середине. Он отлично знал, что камера хранения, придуманная для удобства пассажиров, нередко использовалась бомжами, ворами и прочим подозрительным людом, хранившим тут наркотики, оружие и краденое.

Он с минуту постоял перед запертой дверцей, потрогал ее и подумал, а не уйти ли ему отсюда и постараться забыть то, что он нашел в отчете по делу Граяускас.

Ведь больше никто этот отчет не увидит.

А он сможет поехать домой, к Аните и Йонасу.

И не надо будет мучиться сомнениями.

Домой! Пока не влип в настоящее дерьмо.

Но он все стоял. Его снова охватил гнев. От злости даже живот снова разболелся не на шутку. Он вспомнил о разговоре с экспертом-криминалистом Крантцем. Тот был на сто процентов уверен в своей правоте.

Кассета была не новая. Со сломанными предохранительными язычками.

И вот теперь она исчезла.

«Эверт. Ты рискуешь тридцатью тремя годами безупречной службы, – подумал Свен. – Во имя чего? Вот почему я стою здесь. Перед камерой хранения на Центральном вокзале. Я понятия не имею о том, что именно мне откроется, что Лидия Граяускас хотела поведать нам перед смертью. Не знаю. Но понимаю, что мне от этого не уйти».

Потребовалось четверть часа, чтобы убедить женщину из службы информации в том, что он действительно полицейский из убойного отдела и ему необходима ее помощь, чтобы вскрыть одну из ячеек камеры хранения.

Она несколько раз качала головой, пока он, устав спорить, не повысил голос и не пригрозил ей привлечением к ответственности за отказ от содействия следователю полиции, находящемуся при исполнении. Только тогда она, хоть и неохотно, связалась со службой охраны, где хранились все дубликаты ключей.

Свен Сундквист сразу же заметил человека в зеленой форме, направлявшегося к нему со стороны главного входа. Он встал со своей скамейки, подошел к охраннику, представился и показал документы. Вместе они дошли до ячейки 21.

Она выглядела точно так же, как и все остальные.

Тяжелая связка ключей.

Охранник повернул ключ, легко открыл ячейку и подвинулся. Свен стоял перед двумя полками, разделявшими ее металлическое нутро. Внутри было темно, так что ему пришлось подойти поближе, чтобы хоть что-то рассмотреть.

Вещей там оказалось немного.

Целлофановый пакет с двумя платьями. Фотоальбом с черно-белыми семейными снимками, сделанными в фотоателье: все одеты во все самое нарядное и с напряженными улыбками на лицах. Пачка из-под сигарет со шведскими деньгами, сотенными и пятисотенными купюрами. Он быстро пересчитал – всего четырнадцать тысяч.

Имущество Лидии Граяускас.

Придерживая железную дверцу, он подумал, что в ячейке 21 лежала человеческая жизнь. Вернее, все, что от этой жизни осталось. Единственное будущее, на которое она надеялась. Но ведь было у нее что-то, пока она не попала в ту квартиру, – любовь, надежда, стремление куда-то.

Свен Сундквист открыл свой портфель и сложил туда платья, сигаретную пачку и альбом.

Затем он снова сунул руку в ячейку и на верхней полке нащупал видеокассету. Не новую, без предохранительных язычков и с надписью кириллицей на обратной стороне.