Текст книги "В последнюю очередь"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

У себя в комнате Саша закрыл на задвижку окно, закрыл на ключ дверь, потушил свет и поднял бумажную штору. Не раздеваясь, плюхнулся на диван, закинул руку за голову и стал слушать ночь. Проблеяла на путях одинокая "овечка". Зашумел где-то рядом автомобиль и, недолго поурчав на холостых оборотах, снова зашумел и удалился. Тишина. Саша лежал с открытыми глазами.

В темной синеве окна незаметно появилось еле различимое пятно. И слабый звук возник. Кто-то пытался открыть окно. Саша беззвучно вскочил, осторожно повернул ключ в двери, приоткрыл ее и метнулся в коридор.

Он обогнул угол, прижимаясь спиной к стене, угрем вывернулся к палисаднику и увидел неясную фигуру, которая громко барабанила в стекло его окна и звала Аликовым голосом:

– Саша! Саша!

Саша бесшумно приблизился к Алику и спросил прямо в ухо:

– Ты что орешь?

Алик присел от неожиданности и, не оборачиваясь, пришел в себя, обернулся, посмотрел на Сашу гордо и ответил сугубо официально:

– Если ты думаешь, что я пришел мириться с тобой, ты горько ошибаешься: я не намерен возобновлять дружеских отношений.

– Да ну! – картинно удивился Саша.

– Не "да ну", а вот так.

– Так зачем ломишься ко мне?

– Только что приходил отец, и я ему все рассказал. Он хочет тебя видеть.

– Палыч приехал! – неподдельно обрадовался Саша. – Так пусть отдыхает! Завтра поговорим!

– Завтра, то есть сегодня, – уточнил Алик, – он уезжает опять.

– Тогда пошли, – решительно сказал Саша, и они пошли. Саша впереди, Алик – воспитанно – сзади.

По деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа. Саша вдруг резко оглянулся. На лице его, синем от лампы, был ужас. Алик мгновенно развернулся к опасности и, получив могучий пинок в зад, покатился к межэтажной площадке, глухо считая ступеньки.

– Что здесь происходит? – поинтересовался невысокий складный мужчина средних лет в гимнастерке с отложным воротником, к которой по-довоенному были привинчены два ордена Красного Знамени – боевого и Трудового. То был лихой рубака – командир в отряде Сиверса и армии Буденного, председатель контрольной комиссии Орловского губкома в 1924 году, студент Промакадемии с 28-го года, а уже с 31-го – начальник строительства многих и многих военно-промышленных объектов. Отец Алика и Ларки. И Сашин отец. Даже больше, чем отец. Иван Павлович. Палыч.

– Алик поскользнулся! – охотно объяснил Саша и почувствовал себя до невозможности фальшиво. – Ты такой неловкий, Алик.

Алик уже встал и снизу смотрел, как они обнимаются. Иван Павлович отодвинул Сашу, полюбовался на награды.

– Пошли на кухню, герой. Все спят, поговорить нам больше негде.

В общей на весь коридор кухне, Иван Павлович разжег керогаз, поставил чайник, дождался, пока уйдет принесший хлеб, сахар и банку американской колбасы Алик, спросил Сашу, чинно сидевшего на табурете:

– Так почему же ты все-таки опоздал на трое суток?

– Да билета не мог достать, – беспечно ответил Саша.

– Это ты не мог достать билета? Врешь.

– Ну, тогда как на духу. Загулял.

– Ладно, Сашок. Врать тебе незачем. Милицейское начальство перед тем, как встретиться с тобой, со мной советовалось.

– Вот всегда так, Иван Павлович, – обиженно закончил Саша, – из меня дурачка делаете...

– А ты?

– Что я?

– Сейчас кто из меня хотел дурака сделать?

– Так я же по службе.

– Что же это за служба такая, старших обманывать?

– Я сейчас всех обманываю, Иван Павлович, – тихо и с тоской признался Саша.

– Ой, смотри, Сашок, как бы тебя не обманули. Схлестнулся ты с большими мерзавцами.

– А что мне, отказываться надо было? У милиции на всю Москву одна бригада по борьбе с бандитизмом. Ни настоящей засады устроить, ни крупной операции с серьезной подготовкой провести не с кем и некогда. Мечется этот взвод от одного ЧП к другому. А здесь, вы правильно заметили, большие мерзавцы действуют. Хитрые, злые. Их без связей не зацепишь, без настоящей информации не возьмешь. А я в этом районе и на рынке – свой. Сами небось не забыли, из какой компании вы меня вытащили. Я и перышка не испугаюсь и по фене сботаю. Мне здесь концы искать легче...

– По лезвию ножа ходишь. Ты особо не зарывайся. Это опасно, Саша.

– Я знаю, Иван Павлович.

– Ну и как дела?

– Поначалу вроде сразу за ниточку ухватился. Сейчас запутался слегка.

– А начальство что говорит?

– Не общаюсь пока.

– Ты из себя Ната Пинкертона не изображай. Советоваться с опытными людьми надо, герой-одиночка!

– Так ведут же все время, Иван Павлович!

– Ну-ка расскажи подробнее.

– Не могу, не имею права. Подробнее только в отчетах пишу.

– Ясно. Тогда давай чай пить.

Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку, Вдруг, не оборачиваясь, упершись руками в кухонный стол и глядя в закопченную стену, негромко поведал:

– Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех нас, для меня, для Алика, для мамы, для Ларки – будет двойным горем.

– Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят!

– А ты за время, что здесь, где-нибудь, кроме Инвалидного рынка и кабаков, бывал?

– Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!

Иван Павлович положил ладонь на сжатый Сашин кулак.

– Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.

Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.

– Ненавижу! И не будет им от меня пощады!

И хрястнул кулаком в дверной косяк.

– Другого от тебя не ждал, – заметил Иван Павлович и спросил неожиданно: – Когда демобилизоваться собираешься?

– В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.

– Понятно. Альку чай пить позовем?

– Я с ним в ссоре.

– Ну а я позову все-таки.

Втроем они молча и истово – по-московски – гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович, глянул на часы:

– Через четыре часа за мной машина придет. Пойду сосну хоть самую малость.

Ни на кого не глядя, Алик звонко сказал:

– Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь отношения с этим человеком? Папа, он – хороший человек?

– Да, сынок, – небрежно ответил Иван Павлович. – Вы тут разбирайтесь, а я – в койку.

И ушел.

Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость за человека, сидевшего напротив. На глаза накатились слезы, но, шмыгнув носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу.

Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком, как водку, допил остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к кому не обращаясь:

– Этому человеку тоже необходимо поспать.

И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал за его торжественным шествием.

Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе на площадку, Саша нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в восторге ударил себя по коленкам и возгласил:

– Так будет с каждым, кто унижает достоинства человека подлыми ударами по заднице!

– Большой же ты мерзавец, – жалобно сказал Саша. – Как тебе это удалось?

– Элементарная ловушка для Ларкиных хахалей. – Алик подошел, присел рядом с Сашей на корточки. – Постоянно существующие гвоздики в косяках, над которыми в зависимости от клиента натягиваются или не натягиваются несколько рядов нитки нейтрального цвета. Сегодня они по некоторым соображениям были натянуты.

– Хулиган, несчастный, – констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.

– Ты сильно ушибся? – забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга.

– Я очень люблю тебя, Алька, – сказал Саша и обнял Алика за плечи.

У того задрожали губы, и он тихо признался:

– А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя. – И прижался лбом к Сашиному плечу. И беззвучно заплакал.

– Присядем, что ли? – предложил Саша, и они сели на ступеньки. Почитай стихи, Алик.

– Сейчас, – Алик вздохнул, подумал, нашел:

Вашу мысль, мечтавшую на размягченном мозгу,

Как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут.

Досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,

И старческой нежности нет в ней.

Мир оградив мощью голоса, иду красивый,

Двадцатидвухлетний.

Хотите, буду от мяса бешеный,

Или, как небо, меняя тона,

Хотите, буду безукоризненно нежный,

Не мужчина, а облако в штанах.

Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света от лампы у входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел от грязно-белой стены. Саша швырнул себя на землю и выкатился из света во тьму.

Глухой топот понесся из-за забора. Саша вскочил, перемахнул через забор и оказался в Малокоптевском переулке. Раздался далекий шум и треск: кто-то уходил дворами. Преследовать было бессмысленно, и Саша обидно закричал вдогонку:

– Кто же из ТТ на тридцать метров бьет? Из ТТ в упор надо, шпана вонючая!

Дома Саша вынул из-под кровати чемодан, открыл его, со дна вытащил аккуратный, в вощенной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под бумагой было нечто, замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой был большой офицерский парабеллум с пятью запасными обоймами. Саша отвел затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко прозвучал щелчок. Саша удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму и передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет он положил на стул рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул.

И тут же раздался страшный шум в окно. Саша открыл глаза. За окном было яркое утро и Алик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Саша подошел к окну и распахнул створки.

– Слышь, герой! – ликующе заорал Алик. – А наши Берлин взяли!

– Такие пироги! – мрачно сказал Саша и вернулся к кровати натягивать штаны.

– Ты почему не радуешься? – удивился Алик.

– Да так. Парни Берлин взяли, а я – мешок с рисом. – Он в ярости швырнул бриджи на пол. – Они там костьми ложатся, а я здесь, как павлин, в погонах и медалях красуюсь! Все! Я – штатский. Алик, сейчас мы – на рынок, гражданское мне покупать.

Перешагнув подоконник, Алик был уже в комнате. Критически осмотрев бушевавшего Сашу, он посоветовал:

– Все-таки штаны натяни. А если в трусах собираешься, то я с тобой не пойду. – И вдруг увидел на стуле пистолет. – Это твой?

– Мамин, – раздраженно ответил Саша. – Она им сахар колет.

– Можно посмотреть?

Саша вынул обойму, оттянув затвор, выбросил патрон и протянул парабеллум Алику, который с восторгом ощутил тяжесть оружия.

– Можно. Только в окно целься. И незаряженное ружье раз в год стреляет.

Алик вытянул правую руку и зажмурил левый глаз.

– Тах! Тах! Тах! – в такт холостым щелчкам выкрикивал он.

– Пацаненок, – ласково сказал уже одевшийся Саша. – Ну-ка давай его мне.

Он снова загнал обойму, передернул затвор, поставил на предохранитель и заткнул пистолет за ремень бриджей. Под кителек.

– Зачем он тебе на рынке?

– С ним, дорогой Алик, веселей торговаться.

Торжественно и неразборчиво вещали с высоких деревянных столбов о Берлине черные колокольчикообразные репродукторы. Но люди уже знали эту новость и знали еще и то, что война не закончена, война продолжается, каждую минуту там, далеко на западе, унося в никуда русских парней – их братьев, сыновей, мужей. И потому особой радости не было, была нормальная, на привычном пределе военная жизнь.

– Про Берлин слыхал? – спросил Петро.

– Слыхал, – пожав руку, Саша озабоченно сообщил ему. – Приодеться мне надо, Петя.

Ничего не изменилось на рынке, будто и не было той ночи. Стояли ряды, бродили продавцы и покупатели.

– Дерьмо тут в основном, Саша, дерьмо и рвань.

– На днях я у кукольников симпатичный пиджачок видал.

– У них товар есть, – подтвердил Петя. – Но продадут ли, вот вопрос.

– А почему им не продать? Я цену дам.

Петро пронзительно свистнул над ухом Алика. Алик болезнено сморщился, хотел сказать что-то ядовитое, но Петро уже обращался к сиюминутно явившемуся на свист шестерке-алкоголику:

– Феня, не в службу, а в дружбу. Здесь где-то Коммерция с Пушком пасутся. Позови их сюда. Скажешь, я прошу.

– Сей момент, – с лихорадочной похмельной бойкостью пообещал алкоголик и исчез. Петя стал объяснять, почему могут не продать:

Им, чтобы фрайеру куклу всучить, хорошая вещь нужна. Чтобы фрайер о ней жалел, а не куклу рассматривал.

Перед ними стояли плотный, солидно одетый мужчина в соку и быстрый, изломанный, в постоянном мелком движении юнец лет восемнадцати.

– Счастлив приветствовать ветеранов в радостный день взятия Берлина! – патетически возгласил мужчина, кличка которому была – Коммерция. – Мы в логове зверя!

– Ну, допустим, это я в логове зверя. – Саша насмешливо оглядел живописную парочку. – А ты у себя дома.

– Обижаете, товарищ капитан, – укорил Сашу Коммерция. – А у вас, как я понимаю, до нас дело.

– Приодеться ему надо, Коммерция, – взял быка за рога Петро. Пиджак, брюки, коробочки. В общем, с ног до головы.

– Он нас обижает, а мы его одевай, – заметил юнец и хихикнул.

– Будь выше мелких обид, Пушок. – Коммерция положил руку на плечо Пушка, успокаивая. – Пойми и прости молодого человека. Истрепанные военным лихолетьем нервы, отсутствие женского общества, смягчающего грубые мужские нравы, просто бравада...

– Значит, одеваем? – уточнил деловито Пушок.

– Ну, конечно же, друг мой, Пушок! – упиваясь красотой слова и глубокими модуляциями своего голоса, объявил Коммерция.

– Тогда прошу вас встать, товарищ капитан, – предложил Пушок.

Саша соскочил с прилавка, а пушок, отойдя на несколько шагов, стал внимательно изучать его. Рассмотрев, резюмировал:

– Пиджачок скорее всего пятидесятого размера, брюки – сорок восьмого, четвертого роста.

– Что имеем для молодого человека? Из самого лучшего, конечно, многозначительно поинтересовался Коммерция.

– Все зависит от того, какими суммами располагает клиент. – Пушок был реалист и прагматик в отличие от Коммерции – романтика и идеалиста.

– Плачу с запроса, – просто сказал Саша. Пушок поднял бровь.

– Имеется ленд-лизовский пиджак тонкого габардина. Брюки коричневые, тоже американские. Колеса черные. Довоенный "Скороход". Общий стиль элегантный молодой человек спортивного типа.

Коммерция прикрыл глаза – мысленно воспроизвел облик элегантного молодого человека спортивного типа – и добавил мечтательно:

– И хорошую рубашку, Пушок. Тоже коричневую. Только более светлых тонов.

– Ну, – спросил у него Пушок.

– Что – ну? За товаром иди.

– Так не выдадут без вас.

Коммерция, ища сочувствия, обернулся к Петру и Саше, развел руками ну как с такими неумехами быть! – и зашагал вслед удалявшемуся Пушку.

– Златоусты! – заметил Алик.

– Профессия у них такая, – объяснил Петро.

– Где ребята? – спросил Саша.

– Как где? Сергей прихворнул малость, Клава сказала, – ответил Петро. Потом зачерпнул из мешка семечек и, высыпав их обратно, добавил: – А Борис с Мишкой уже на работу вышли.

– Понятно, – Саша помолчал, потом заметил между прочим, – И Семеныча не видать.

– Напугал старичка, а теперь горюешь? – подковырнул Петро.

– Его запугаешь, – ответил Саша и увидел возвращающуюся пару.

Они шли меж рядов и сквозь толпу, брезгливо и отстраненно. Они открыто презирали тех, кого легко обманывали, и легко обманывали потому, что высокомерно презирали. Глядя на них, Саша почувствовал накат солдатского гнева и, на миг прикрыв глаза, привычно подавил его.

Пушок положил изящный чемоданчик на прилавок, а Коммерция, открыв его, извлек шикарный бежевый пиджак.

– Да, – вспомнил Коммерция. – Ботинки сорок третьего размера. Подойдут?

– В самый раз, – ответил Саша, не в силах оторвать глаз от пиджака.

– Прошу примерить, – предложил Коммерция.

– Прямо здесь?

– Пиджачок можно, – подбодрил Пушок. Саша потянулся за пиджаком и вдруг заметил на правой руке Коммерции отсутствие двух пальцев указательного и среднего.

Картину подобного рода он однажды видел там, на фронте. Там гражданин, добровольно и самостоятельно освободившийся от двух своих главных на войне пальцев, без колебаний и психологических экскурсов был направлен комбатом в трибунал.

– Самострел? – со знанием дела осведомился Саша.

– Язычок у вас, товарищ капитан! Несчастный случай в сороковом году. Лопнул трос на лесоповале.

– В исправительно-трудовой колонии где-нибудь на далеком Севере нашей необъятной Родины? – Саше нравилось уточнять.

– Именно, – подтвердил Коммерция. – В Кировской области.

Не торопясь, Саша расстегнул кителек, снял его, взял из рук застывшего вдруг Коммерции пиджак. А Коммерция и Пушок смотрели на рукоять парабеллума, торчавшую из-под бриджей, смотрели пристально и обреченно. Саша влез в пиджак. Пиджак сидел как влитой.

– Как? – спросил Саша у Алика.

– Хороший пиджак, – серьезно ответил Алик. Саша снял пиджак, поправил парабеллум, надел китель, четко застегнулся.

– Ну что, купцы? Называйте цену. За все. С чемоданом.

– Для героя войны цена будет весьма и весьма умеренной, – заявил Коммерция.

– И правильно, молодцы, – поощрил купцов в этом намереньи Саша и, угрожающе похлопав через китель по невидимому пистолету, добавил: Учитесь торговать.

У себя в комнате под насмешливым взглядом Алика Саша ловко и с видимым удовольствием переоделся и, посмотрев на себя в зеркало, сообщил своему отражению весьма конфиденциально:

– Ну, сукины дети, я до вас доберусь.

– Нет, такого красавца в доме держать никак нельзя. Его народу показывать надо, – иронично решил сидевший на подоконнике Алик. Отметая иронию, Саша с энтузиазмом принял предложение.

– Именно, мой юный друг! Пойдем гулять.

– На минуту в Отцовский заскочим, а потом – в центр, – сказал Саша Алику. Они шли по Красноармейской – элегантный молодой человек спортивного типа и его юный друг, одетый значительно скромнее. Свернули в тихий уже заросший молодой яркой травой Отцовский.

У дома номер семь Саша картинно – как и требовало новое одеяние, облокотившись о палисад, обратился к женщине, которая энергично работала лопатой – вскапывала огород.

– Можно вас спросить, мамаша?

Женщина разогнулась и оказалась яркой молодицей.

– Что тебе, сынок?

– Извини, сестренка, – вальяжный стиль роскошного молодого человека был сбит одним ударом, и потому он говорил уже просительно: – Тут старичок проживает, Михаил Семенович. Можно его повидать?

– Семеныча-то? Да навряд ли. Уехал он.

– А мы с ним договорились... Как же это он?

– Ни свет ни заря. Меня разбудил, говорит: "К снохе поеду в Ногинск. На огороде помочь просит". Через десять дней обещал быть.

– Жаль. Он мне позарез нужен.

– А я заменить его не могу? – игриво спросила молодица.

Саша отчаянным глазом осмотрел ее и сказал задумчиво:

– А что ж... Есть над чем подумать...

– Думай не думай, солдатик, сто рублей – не деньги. Зачем тебе думать-то? – до ужаса рисковой была молодица – уже знала, что понравилась.

– Умный потому что, – ответил, чтобы ответить Саша, и спросил нахально, вспомнив свой неземной красоты наряд: – Звать-называть как тебя буду?

– Нинель, – назвалась озорница.

– Лучше Нинон, – задумчиво поправил ее Саша. – Я буду звать тебя Нинон. Жди меня через пару деньков, Нинон.

– А сегодня что же?

– Сегодня дел по горло, – с искренним огорчением объяснил Саша. Сегодня мне гулять положено.

– Тогда гуляй отсюда, – грубо посоветовала Нинон и взялась за лопату. Саша в неопределенности еще немного потоптался у забора, а потом, махнув рукой, заявил горько Алику:

– Нас не поняли, дружок. Пойдем искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок.

Уголок они искали на привычном пути: Ленинградское шоссе, улица Горького, Пушкинская площадь.

– Не пойду! – свистящим шепотом кричал Алик и вырвался. А Саша за руки тянул его в "Асторию".

– Да ты что, дурачок! Такой сегодня день! Посидим, поедим.

– Я не голоден.

– Ты жульен когда-нибудь ел?

– А что это такое?

– Из интеллигентной семьи, а село! – весело изумился Саша и затолкал слабо сопротивляющегося из-за обнаруженного вдруг собственного невежества Алика в ресторанный подъезд.

– Мест нет! – строго предупредил швейцар.

– Нам найдут, – беспечно ответил Саша.

– И вашему товарищу рановато по ресторанам-то...

– В самый раз, – отрубил Саша и нехорошо глянул на швейцара: сквозь и одновременно как бы мимо.

Взгляд этот означал, что Саша уже не видит перед собой человека, а видит он всего лишь препятствие, которое ему, солдату, позволено преодолевать любым способом. Любым. Поняв, что далее препятствовать без риска невозможно, швейцар возгласил:

– Прошу!

– Может не пойдем? – нудил Алик.

– Да замолчи ты!

В зале Саша заметил знакомого официанта и поманил его пальцем. Тот на миг задумался, узнал, подбежал.

– Столик на двоих, закуску, жульены, двести пятьдесят.

Гриша окинул критическим взором Алика, но возражать не стал: усадил за малый стол у колонны, расставил приборы и исчез.

– Нравится тебе здесь? – спросил Саша.

– Нет.

– Почему?

– Не ко времени все это.

С подносом примчался Гриша.

– А вот Алику не нравится у вас, Гриша, – игриво сказал Саша.

– Кому что, – бесстрастно заметил Гриша. – Кому шашлык, а кому манная каша, кому сто пятьдесят, а кому молоко через соску.

– Не хами, – предупредил Саша.

– Вы спрашиваете, я отвечаю, – Гриша, разговаривая, умело расставил принесенное и пожелал: – Приятного аппетита!

Саша налил себе рюмку, поднял ее.

– За ребят, сделавших то, что мне сделать не довелось, – и выпил.

– Гражданин! – прозвучало за его спиной. – Приводить несовершеннолетних в ресторан в вечернее время строго запрещается.

Саша поставил рюмку на стол и поднял глаза на метрдотеля!

– А! Аполлинарий! Ты за Алика не беспокойся. Он взрослый. И умный. Умнее и образованнее нас с тобой.

– Гражданин! Я повторяю еще раз... – начал было опять Аполлинарий Макарович, но осекся, потому что Саша, вытянув ноги и слегка отъехав креслом по натертому полу, засунул руки в карманы брюк. От этого незастегнутый бежевый пиджак разошелся, приоткрыл поблескивавшую в обильном свете ручку парабеллума.

– Аполлинарий! – упирая на двойное "л", произнес Саша. – Жена, наверное, Полей зовет? Так вот что, Поля. Я – нервный, я – контуженный, я за себя не ручаюсь. Мысль моя ясна?

Аполлинарий Макарович, чтобы окончательно не пасть в собственных глазах, просто молчал.

– Тогда иди, – предложил ему Саша, но вспомнил вдруг: – Да твой приятелек Семеныч сегодня здесь появлялся?

– Я не знаю никакого Семеновича! – сделал заявление Аполлинарий.

– Вот что, ресторанная падла, – тихо сказал Саша. – Тебя вежливо спрашивают, и ты должен отвечать вежливо, кратко и правдиво. Ну!

– Его сегодня не было, – выдавил из себя Аполлинарий Макарович.

– Видишь, как все просто? А ты, глупый, боялся. Ну, ходи ножками.

Аполлинарий ходил ножками. Глядя на него, Алик спросил с отвращением:

– Зачем мы здесь, Саша?

– Теперь только за тем, чтобы поужинать, – ответив, Саша налил себе вторую рюмку. – За удачу, Алик.

Опять была улица Горького. Из въезжей арки, недалеко от "Грузии" навстречу Алику и Саше вышли трое.

– Мужик, – обратился один из них к Саше. – Можно тебя на минутку?

Двое, ласково взяв Сашу под руки, повели его в подворотню, а третий, несильно толкнув Алика в спину, предложил:

– Иди. Он тебя догонит. – И кинулся следом за остальными.

– Саша! – отчаянно закричал Алик, вбежал в арку и уже во дворе столкнулся с обернувшимся на шум шагов третьим.

– Я же сказал: он тебя догонит! – раздраженно повторил третий и вдруг стал мягко оседать на землю. Алик, перепрыгнув через него, бросился дальше. В глубине двора стояла "эмка" и несколько человек рядом с ней.

– Саша! – еще раз крикнул Алик.

– Да успокойся ты, Алик! Все в порядке, – раздался веселый Сашин голос, а другой голос – начальственный, спросил:

– Кто это?

– Мой друг, Алик, иди сюда, знакомься.

Алик подошел. Стояли те двое, что увели Сашу, Саша и подполковник милиции в полной форме. Все молча пожали Алику руки.

– А где Малявин? – вдруг вспомнил подполковник.

– Я здесь, товарищ подполковник, – жалобным голосом обнаружил себя тот, третий, и приблизился, обеими руками держась за живот.

– Вы заболели, Малявин? С желудком что-нибудь?

– Да вот паренек устроил, – обиженно сказал Малявин.

– Паренек чемпион Москвы по боксу, – объяснил Саша.

– Среди юношей, – скромно уточнил Алик.

– Всегда-то тебе повезет, Малявин, – позавидовал кто-то и все заржали.

– Алик, нам с Сашей надо поговорить, – сказал подполковник. – Ты побудь здесь с ребятами, а мы в машине поговорим. Ладно?

– Ладно, – солидным басом согласился Алик.

– И поучи пока, пожалуйста, наших оперативных работников не пропускать ударов. Даже если это удар чемпиона Москвы, – добавил подполковник, открыл дверцу "эмки" и, пропустив вперед Сашу, вслед за ним влез в кабину.

– Как это ты меня? – спросил пришедший в себя Малявин.

– Элементарно. Левый крюк в печень.

В темной утробе кабины они как по команде откинули головы, расслабились.

– За вчерашний день твой отчет я прочитал. А что ты сегодня делал? спросил подполковник.

– Растрату. Совершил должностное преступление: из добытых шантажом подотчетных денег малость истратил на приличный гражданский костюм.

– Этот? – подполковник пощупал материю на пиджаке.

– А ничего себе пиджачок, да?

– В темноте не видно. А еще что?

– Пушку показывал. Семеныча искал. Чтобы знали все: пусть мне не попадаются.

– Не перебрал?

– В самый раз. Играть не надо: фронтовик без тормозов, что и есть на самом деле.

Уютно было в "эмке". Добродушно урчал на малых оборотах мотор, светился приборный щиток, жила бурной самостоятельной жизнью включенная полевая рация.

– Много успел, – грустно заметил подполковник.

– Я старался, – настороженно ответил Саша.

– О чем мы тебя просили? – задал вопрос подполковник и сам на него ответил: – Наблюдать, регистрировать преступную активность возможных участников грабительских акций. Собирать информацию.

– Ну, а я что делаю?

– В принципе ты нарушаешь социалистическую законность, – устало констатировал подполковник, – а методы твои, мягко говоря, слегка отдают анархизмом.

– С врагом у меня метод один: давить, чтобы врага не стало.

– Здесь не враги, капитан. Здесь твои сограждане. Запутавшиеся, преступившие закон, не лучшие граждане нашей страны, каждому из которых, заметь – каждому, мы обязаны дать возможность исправить свою жизнь.

Саша помолчал, посопел гневно и сказал вежливо:

– С большим удовольствием прослушал вашу лекцию. Вмиг открылись глаза. А теперь разрешите вопросик: мы обязаны дать возможность исправить свою жизнь и тому поганому убийце, которого ищем?

– Ну, о нем разговор особый... – начал было подполковник, но Саша перебил, задыхаясь от ярости:

– Вот это правильно! У меня с ним будет особый разговор.

– Не перебивайте старших по званию. С сегодняшнего дня вы будете действовать строго по моему приказу.

– Товарищ подполковник, разрешите напомнить, что я не служу в милиции.

– Вы откомандированы в мое распоряжение, капитан.

– Шестой! Шестой! – детским голосом заверещала рация. – Вас вызывает дежурный по городу. Шестой! Прием!

Подполковник подхватил наушники и микрофон, перевел рацию на передачу, сказал отчетливо и громко:

– Шестой слушает! Прием!

Перевел на прием и долго слушал, потом сказал: "Вас понял". Снял наушники, положил микрофон и обратился к Саше:

– Только что опять совершен налет. У нас на путях.

– Что взяли?

– В том-то и дело, что глупость какую-то. Партию пишущих машинок. Что они с ними делать будут? Машинка – вещь заметная и громоздкая.

– А может, главное было совершить налет, а не брать что-то?

– Демонстрация? Неуловимый Семеныч продолжает действовать? Вполне возможная вещь. И почерк схож.

Помолчали, подумали, не глядя друг на друга. Внезапно Саша помечтал вслух:

– Как только кончится война – сразу же в институт.

– В какой? – поинтересовался подполковник.

– В педагогический.

– А у нас педагогикой заняться не желаешь?

– Так вам же мои методы не подходят.

– Нашим методам мы тебя научим, дело не особо хитрое. Нам позарез нужны люди с чистой и твердой совестью. Люди, не устающие бороться за правду.

Саша заглянул в усталое лицо подполковника и виновато спросил:

– Я сильно напортачил?

– Есть самую малость, – улыбнулся подполковник. – Ну а теперь...

– После головомойки, добавил Саша, а подполковник продолжил:

– Ну а теперь после головомойки, вернемся к нашим баранам... – и сам же прокомментировал: – Ах, как было бы хорошо, если наши клиенты были баранами! Но они не бараны... Сегодня я нарушил свои же инструкции по необходимости, Саша. Мы проверили всех по твоему списку, а ты должен знать результаты проверки.

– Кого-нибудь зацепили, товарищ подполковник?

– Семеныч твой у нас в картотеке нарисован еще с двадцатых годов.

– Неужто он?

– Вроде бы да. Но, понимаешь, ощущения у меня, что мелок он для такого наглого и страшного разворота.

– А Сергей? – глухо спросил Саша.

– Одинцов-то? Одинцов есть Одинцов. С ним полный порядок. Если можно так сказать про человека, жизнь которого висит на волоске.

– Я не имею права не сказать о нем, но мне очень не хотелось вставлять его в этот список. А теперь я рад, что он чист.

– Подожди радоваться. Его домохозяйка и сожительница Клава работает на железнодорожном телеграфе нашей дороги, капитан.

– А если просто совпадение?

– У Клавы нет родственников в Болшеве. Она сирота.

– Так кто же, кто был наверху?

– Узнаем, капитан, через неделю. Через неделю в Истру поступит информация о таком грузе, что они все вылезут на него. Запомни: ровно через семь дней – наша главная операция. Ты – со стороны.

– А раньше нельзя?

– Мышеловка должна быть без дыр. А у меня нет людей, капитан. Только через неделю обещали дать.

– Это все понятно. А что мне семь дней делать?

– Деньги еще остались? Ну и гуляй на них!

– Вот такую работу люблю! – восторженно объявил Саша, пожал подполковнику руку и, выскочив из "эмки", закричал, подражая женскому голосу: – Алик! Домой!

Итак, отсчет от второго. Долго они шли, эти майские семь дней. Они медленно тянулись потому, что от каждого из них ждали победы. И каждый день сообщал России о победах: брались города, громились дивизии и армии врага, освобождались целые державы. Но главной победы пока не было. А надо было твердо знать – там, на западе, больше не убивают русских ребят. Чтобы без страха ждать их домой. Чтобы вздохнуть облегченно. Чтобы позволить себе почувствовать многолетнюю усталость.