Текст книги "На грани апокалипсиса"

Автор книги: Анатолий Кулемин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 5

Оберштурмбаннфюрер СС Вилли Гарднер, сотрудник шестого отдела РСХА, с трудом открыл дверь машины и вывалился из нее на груду битого кирпича: пуля попала в правое плечо, и сейчас он его практически не чувствовал. Боли не было, плечо просто онемело, и рука абсолютно не повиновалась, висела плетью. К тому же, когда машина, потеряв управление, врезалась в обвалившуюся часть стены, Гарднер сильно ударился грудью о рулевое колесо, а головой – о лобовое стекло. Стекло, к счастью, осталось целым, а вот лоб он разбил сильно: кровь заливала глаза так, что веки слипались.

«Все… Это конец. Наличие документов в машине я объяснить не смогу. Меня расстреляют и как дезертира, и как изменника. Если не сразу, то самое позднее – через час… Ну нет, этого удовольствия я им не доставлю, – Гарднер подумал об этом равнодушно, как о ком-то постороннем; только тут до него дошло, что он совсем не испытывает страха. Мозг автоматически анализировал ситуацию и выдавал констатацию факта. Вилли попробовал пошевелиться, но тут же от боли, которая будто разорвала его изнутри, чуть не потерял сознание. А вот сейчас он испугался. Испугался по-настоящему. Испугался, когда понял, что застрелиться не сумеет потому, что не сможет дотянуться до пистолета, а отравиться – потому, что у него попросту нет ампулы с ядом, и его возьмут как беспомощный мешок. Испугался, когда представил, как его, беспомощного, поволокут к этому идиоту из гестапо Шранку и как тот, прежде чем застрелить в назидание другим, вволю наиздевается над ним. – Этот такого случая не упустит… Ну и черт с ним. Все равно скоро всем крышка. Скоро здесь будет такой ад, что живые будут завидовать мертвым. Кто же это в меня стрелял? Неужели русские снайперы уже здесь? Быстро…»

Гарднер не сразу понял, что к нему кто-то обращается, точнее, это не сразу дошло до его угасающего сознания.

– Господин оберштурмбаннфюрер, вы живы?

Гарднер разлепил веки, но ничего не увидел, лишь выдавил из себя:

– Еще – да. Кто здесь?

– Обер-лейтенант Кесслер, командир штурмовой группы… Подождите, я кого-нибудь позову. Вам необходимо сделать перевязку и вынести отсюда…

– Стойте, Кесслер. Не надо никого звать. В машине, на заднем сиденье – саквояж. В нем – всё, что нужно…

Обер-лейтенант открыл заднюю дверь. Кожаный саквояж валялся на полу, видимо, упал при ударе, однако в нем ничего не разбилось: бутылка со спиртом, склянка с йодом были целыми, бинты, вата, жгут, другие медикаменты были здесь же.

– Пуля прошла навылет, господин оберштурмбаннфюрер, в этом вам повезло, но вы потеряли много крови, – определил характер ранения Кесслер, когда, распоров кинжалом китель, добрался до раны. – Сейчас я наложу вам повязку, затем займусь вашей головой. Потерпите немного.

– Куда вы направляетесь? – спросил Гарднер, морщась от боли. Ему было наплевать на очередность действий этого обер-лейтенанта: оберштурмбаннфюрер увидел шанс на спасение.

– Нам в руки попали документы русских… Планшетка с документами… – начал объяснять Кесслер, не прекращая своего занятия – Пока длится это затишье, майор Форст отправил меня с ними к полковнику Клюге… Может, эти документы помогут… Ну вот, с этим все, – сказал обер-лейтенант, закончив с перевязкой раны на плече и поправив пропитанный кровью китель.

Гарднер почувствовал, что острая, рвущая боль стала угасать, уступая место боли тупой, пульсирующей, но ее переносить было уже намного легче. Гарднер облегченно вздохнул, мысли о фатальной неизбежности краха ушли, животный инстинкт самосохранения заработал с новой силой.

– Подайте мне это… – Гарднер кивнул на бутылку со спиртом, и, когда обер-лейтенант исполнил его просьбу, сделал большой глоток прямо из горлышка и с силой выдавил из себя весь воздух в рукав.

Пламя, полыхнувшее внутри, сразу бросило его в жар и отобрало последние силы: слабость была так велика, что Гарднер не мог держать даже бутылку. Он вернул ее обер-лейтенанту и обессилено привалился к колесу.

– Где вы этому научились? – спросил оберштурмбаннфюрер, имея в виду то, как ловко и профессионально Кесслер наложил тугую повязку на рану на плече и теперь так же сноровисто делал перевязку головы. – Вы что, по образованию медик?

– По образованию я радиомеханик. А этому, равно как и стрелять, и убивать коммунистов, меня научила война. Впрочем, думаю, не меня одного… Ну вот и все.

Кесслер закончил перевязку головы, отер с лица раненого тампоном, смоченным тем же спиртом, уже подсыхающую кровь.

– Чем я еще могу вам помочь, господин оберштурмбаннфюрер? Давайте я приведу сюда санитаров, а то с дороги из-за машины вас не видно. Я просто чудом вас заметил, и то… если бы вы не застонали…

– Покажите мне те документы.

Обер-лейтенант достал из планшетки карту, развернул и расстелил ее перед Гарднером; тот, только взглянув на нее, спросил:

– Что-то есть еще?

Кесслер подал кипу листов: приказ о передислокации части, наградные листы, рапорты, донесения.

– Уберите… – Гарднер вновь обессиленно привалился к машине. – Теперь эти документы пригодны только для вашего семейного архива. После войны будете показывать своим детям и внукам.

– Да, если останусь в живых…

– А вы хотите остаться в живых, – эти слова из уст Гарднера прозвучали риторически, как утверждение. Кесслер посмотрел на него непонимающе. – Вот что, обер-лейтенант, слушайте меня внимательно. Слушайте и не перебивайте. Вы спросили меня, можете ли вы мне еще чем-то помочь? Можете. Хотя и так, за то, что вы уже для меня сделали, я вам многим обязан. – Гарднер закрыл глаза и замолчал, чувствовалось, что каждое слово ему дается с трудом: большая потеря крови, сильная слабость к длительным монологам не располагают. – Сейчас у меня нет ни сил, ни времени для того, чтобы что-то объяснять вам или в чем-то вас убеждать. Сейчас я прошу вас просто довериться мне и делать то, что я вам скажу. – Гарднер опять на несколько секунд замолчал, затем, собравшись с силами, заговорил снова, заговорил с нажимом, безапелляционно: – Вы должны помочь мне, а в конечном счете – себе… Западного фронта уже не существует, так, фикция… Англичане и американцы продвигаются сюда, практически уже не встречая серьезного сопротивления, но как бы быстро они ни продвигались, они не успеют. Русские возьмут Берлин раньше, это вопрос уже нескольких дней, если не часов…

– Господин оберштурмбаннфюрер!..

– Не перебивайте меня, Кесслер! Это не горячечный бред, я знаю, что говорю, и отдаю себе в этом полный отчет. Так вот, пока этого не произошло и пока есть хоть какой-то шанс, мы должны использовать его. Мы должны выбраться из Берлина навстречу союзникам. Только в этом сейчас наше с вами спасение, и времени для этого у нас с вами становится все меньше…

– Но это же преступление… Это – предательство… – снова перебил Гарднера обер-лейтенант.

Оберштурмбаннфюрер поморщился то ли от боли, то ли от бестактности, однако промолчал: и сил у самого не было, чтобы продолжать, и решил дать Кесслеру высказаться, понял – без этого не обойтись.

– Да, сегодня русские стоят у стен Берлина, но и мы стояли у них под Москвой! Это же исторический факт. Они ведь смогли тогда выстоять, так почему же мы, арийцы, не сможем так же, сплотившись, дать им отпор? Сейчас наша сила – в единстве; долг каждого немца в эту трудную минуту для нации – сплотиться вокруг фюрера в единый стальной кулак, выстоять или… умереть во имя Германии…

– Сколько вам лет, Кесслер? – спросил Гарднер. Он задал этот вопрос тихо и обыденно, глядя с такой снисходительностью, что обер-лейтенант опешил.

– Двадцать пять, а что?

– Я старше вас почти вдвое, мне сорок. И, поверьте, я осведомлен намного больше вашего. Вы что в самом деле хотите умереть? Пусть даже во имя Германии! Вы что же, думаете, что ваша смерть остановит большевистскую лавину? У вас мания величия, Кесслер. Вы преувеличиваете свое значение в истории. И, раз уж мы заговорили об истории (кстати, это вы первым упомянули об историческом факте), напомню, что у русских хватило ума понять, что сдача Москвы Наполеону не является проигрышем в войне в целом. Чем все это тогда закончилось, вы знаете. А что касается долга… – Гарднер дотянулся до бутылки, выдернул зубами пробку и сделал еще один глоток из горлышка: сейчас он чувствовал себя уже намного лучше. Слабость постепенно проходила и – при желании – он уже вполне мог достать из кобуры пистолет, задним умом этот факт оберштурмбаннфюрер про себя отметил, но тут же отмел его: теперь его планы вновь обрели реальные очертания – теперь он снова хотел жить. – Долг каждого немца сейчас – выжить. Выжить, чтобы потом было кому возродить Германию, и было кому заново начать то, что не удалось сделать сейчас. Проиграна битва, Кесслер, эта битва, но не война в целом. Война будет продолжаться еще долго… До тех пор, пока будут существовать противоборствующие идеологии. Те кто сегодня выступают на стороне русских, я имею в виду американцев и англичан, в скором будущем будут на нашей стороне. Поэтому сейчас наша с вами задача, Кесслер, пробиться к ним.

Гарднер замолчал и выжидательно посмотрел на обер-лейтенанта: ни глупых возражений, ни пропагандистских контраргументов от того сейчас не последовало. Опытный психолог, проработавший в разведке не один год, оберштурмбаннфюрер Гарднер внутреннюю борьбу Кесслера заметил и решил взять инициативу в свои руки окончательно.

– Всё, обер-лейтенант, времени на полемику у нас не осталось. Вы поступаете в мое распоряжение. Это приказ. Если нас схватят не те… а эти, можете на него сослаться.

Кесслер еще какое-то время медлил. Гарднер видел, как по его лицу блуждали тени сомнения, однако эти сомнения были уже иного рода. Гарднер просчитал и это. «Всё, он мой. Плевать ему на догмы о верности долгу перед эфемерной доктриной национал-социализма. Жить хочет, как и все, – подумал Гарднер, наблюдая за обер-лейтенантом. – Ухватился за малейшую возможность выжить, как только она появилась. Хотя он офицер вермахта, в партии может и не состоять».

– Но Берлин в кольце, господин оберштурмбаннфюрер, нам не выбраться.

– Мы должны использовать все шансы, а вот когда их не останется, тогда… Если мне суждено умереть, то я предпочитаю погибнуть в бою, а не на бойне. Помогите мне сесть в машину, а сами садитесь за руль.

…Американцы задержали их через сутки, в районе Клица.

Глава 6

– Видишь джип? Такой шанс упускать нельзя, – услышал Кесслер позади себя речь на русском языке. Это разговаривали два власовца, их привел на допрос дюжий солдат-негр, но следователь с переводчиком по какой-то причине вышли, и теперь эти двое стояли у окна в коридоре. Солдат сидел на подоконнике другого окна, упершись спиной в один откос-простенок, а ногой – в другой. Эдакая безмятежно-демократичная поза победителя.

Каждое утро из числа военнопленных офицеров младшего и среднего начальствующего состава вермахта отбирались по нескольку человек «на выход для наведения порядка» – так это называлось – на различного рода работы. Их выводили за пределы символически охраняемой и огороженной легким забором из колючей проволоки территории, разводили по местам, выдавали задание и оставляли практически без конвоя: бежать было и некуда, и – главное – не имело смысла, вермахт – не СС.

Сегодня очередь «на выход…» дошла до обер-лейтенанта Кесслера – ему достался коридор на втором этаже здания, которое оккупационные власти приспособили под нечто вроде следственного комитета. Здесь размещались кабинеты следователей, сюда приводили на допросы всех задержанных и арестованных – от младших чинов до старших офицеров, здесь решались судьбы многих из тех, кому посчастливилось не погибнуть, а оказаться «в белых перчатках» американской армии, не попасть на заклание к русским особистам.

Пять раз сюда приводили и обер-лейтенанта Кесслера: «его» следователь – мистер Пакстон – так он представился через переводчика, тоже находился здесь, на втором этаже, его кабинет был дальше по коридору.

В пригород Франкфурта Кесслера привезли шесть дней назад из Клица, где они, вырвавшись все-таки из Берлина, наткнулись на американцев и откуда Гарднер в бессознательном бреду был отправлен в госпиталь. Рана оказалась серьезнее, чем это показалось Кесслеру на первый взгляд; с тех пор они с оберштурмбаннфюрером больше не виделись.

Обычно, насколько Кесслер успел это заметить, в коридорах было довольно многолюдно: следователи, подследственные, конвоиры-охранники. Сегодня, девятого мая сорок пятого года, здание почти пустовало. О том, что прошедшей ночью в ноль часов сорок три минуты немецкое военное командование в лице генерал-фельдмаршала Кейтеля, генерал-полковника Штумпфа и адмирала флота фон Фридебурга подписало акт о безоговорочной капитуляции Германии, ни Кесслер, ни те, с кем его поместили в длинный мрачный барак за колючей проволокой, еще не знали.

– Говорю тебе: такой шанс упускать нельзя! Все нам на руку: народу мало, машина внизу, этот идиот спит на ходу, – тихо и быстро говорил один из власовцев; под «идиотом» он подразумевал солдата-конвоира. – Сейчас одного из нас вызовут. Тот, кого вызовут первым, должен ликвидировать тех, в кабинете. Тот, кто останется – конвоира. Все надо сделать быстро и тихо. Никто и опомниться не успеет… Пика у тебя при себе?

– При себе… А что с этим делать? Возьмем с собой?

Кесслер понял, что говорят о нем: обер-лейтенант продолжал находиться к власовцам спиной и заполнять ящики из-под боеприпасов мусором.

– На кой шут он нам нужен? Если не уйдет куда-нибудь, то и его – тоже… Но сначала макаку. Терять, Гриша, нечего. В Россию нам никак нельзя, на куски порвут. А так, может еще повезет…

– Слушай, Сом, а может, нас не выдадут? Загонят куда-нибудь, отмотаем у них срок… Какая им выгода выдавать нас?

– Выдадут. Договоренность у них со Сталиным: тех, кто служил в РОА – выдавать в первую очередь. «Вышка» нам с тобой светит. Ну так что, ты согласен?

– Куда деваться?..

Эти двое разговаривали вполголоса, уверенные в том, что если их кто-то и услышит, то ничего не поймет, поэтому переговаривались они без особой опаски, как люди, уставшие от постоянного страха.

«Им терять действительно нечего… – подумал Кесслер. Чтобы ненароком не выдать того, что он понимает разговор власовцев, обер-лейтенант не стал поворачиваться в их сторону, он лихорадочно прокручивал в уме ситуацию и с напряжением посматривал вдоль длинного коридора, ожидая появления следователя и переводчика: те отсутствовали уже минут десять и в любой момент могли появиться. – Объяснять негру, что происходит, – долго и бесполезно, он действительно полусонный. Если эти двое что-то заподозрят, они могут кинуться… А вот когда следователь с переводчиком будут проходить мимо и поравняются со мной, мне надо будет их остановить и все рассказать».

То, что произошло потом, Кесслер не просчитал: сработал стереотип мышления – куда ушел, оттуда и придет. Но следователь с переводчиком появились с другого конца коридора. Кесслер даже не видел, как они вошли в кабинет.

– Сомов, проходите… – услышал позади себя обер-лейтенант: одного из власовцев приглашали войти.

Кесслер обернулся: тот, кого назвали Сомовым, уже входил в кабинет. Времени на дальнейшее обдумывание ситуации и принятие решения не было…

Когда власовец, оставшийся в коридоре, сделал шаг в сторону охранника, он невольно повернулся к Кесслеру спиной. Этого делать ему не следовало, но мысль о том, что сейчас ему предстоит заколоть конвоира, отключила инстинкт самосохранения: хладнокровно убить ножом человека, пусть даже врага, под силу далеко не каждому…

Для того чтобы подхватить из ящика с мусором обломок кирпича, в два прыжка преодолеть разделяющее их расстояние и со всей силы обрушить удар на голову власовцу, Кесслеру понадобилось не более двух секунд.

Все случилось так быстро и тихо, что конвоир сквозь дрему не понял, что произошло. Власовец еще не успел осесть на пол, как обер-лейтенант метнулся в кабинет.

Кесслер не успел. Когда он влетел в дверь, Сомов уже оттолкнул от себя обессилевшее тело переводчика и был готов ринуться на парализованного страхом следователя.

Власовец не ожидал такого развития событий, появление немца было для него полнейшей неожиданность, поэтому на долю секунды он остолбенел.

Используя силу инерции, обер-лейтенант перемахнул через стол и, упершись об него руками, что есть силы ударил обеими ногами власовца в грудь.

Удар получился такой силы, что Сомов буквально впечатался в сейф и, ударившись об него головой, сполз на пол уже бесчувственным.

– Прошу прощения, сэр, но у меня не было другого выхода… – глубоко вздохнув, обратился Кесслер к следователю на чистейшем английском языке, но договорить он не успел. Сильнейший удар прикладом по затылку, который нанес ему вбежавший негр-конвоир, выключил сознание обер-лейтенанта, словно погасил свет лампы.

Глава 7

Пакстон еще раз пересмотрел досье обер-лейтенанта Кесслера – протоколы допросов, собственноручные показания, перелистал офицерскую книжку, более внимательно перечитал послужной список, сопоставил его с данными оперативной проверки. Все правильно. Все сходится. За исключением одного: как после боев по обороне Зееловских высот в середине апреля, где погибли почти восемьдесят процентов защитников, в том числе и рота полка, входившего в состав 303‑й пехотной дивизии, в которой обер-лейтенант командовал взводом, он, Кесслер, мог оказаться в Берлине и командовать штурмовой группой в составе полка полковника Клюге?

Сам Кесслер объяснял, что семнадцатого апреля вместе с остатками этого полка он отступил с Зееловских высот, а затем, уже в Берлине, после скоротечной перегруппировки был зачислен в него и получил под свое начало штурмовую группу.

Но свидетелей, могущих подтвердить это, в живых не осталось, а подтверждающих документов не было.

– Не забивайте себе голову, Чарльз, – посоветовал Пакстону один из коллег. – Там творилось такое, что удивительно не то, как он там оказался, а то, как ему посчастливилось оттуда выбраться. Просто парню повезло. А путаницы подобно этой, да и похлеще, чем эта, будет еще столько, что нам ее не распутать никогда. Да и зачем вам это надо? Какой-то обер-лейтенант вермахта… Таких, как он, – тысячи. Невелика птица, не генерал…

Пакстон вспомнил эти слова и усмехнулся: «Невелика птица, не генерал. Да уж… если бы не одно но… Если бы им не заинтересовались люди “конторы”, – подумал он и, поднявшись из-за стола, прошелся по кабинету. – Как мимо него, человека, владеющего английским и русским языками – ведь власовцев-то он понял, – прошли люди адмирала Канариса? И как могло случиться, что впоследствии им не заинтересовалось ведомство Шелленберга? Воевал на передовой? Ну и что?.. Стечение обстоятельств? Что ж, вполне допустимо. Или, может быть, он все-таки их человек? Но, судя по показаниям оберштурмбаннфюрера Гарднера, Кесслер случайно оказался с ним и вовсе не собирался покидать Берлин, а, напротив, был готов драться там до конца. Что-то здесь не то… Какая-то неувязка…»

Пакстон вернулся к столу, запер досье Кесслера в сейф и вышел из кабинета.

Несмотря на то что Кесслер пришел в себя и обрел способность ощущать окружающий мир, он ничем это не выдал и продолжал неподвижно лежать с закрытыми глазами. Ему необходимо было проверить свою память. То есть не только вспомнить события, предшествовавшие его беспамятству, а проверить и при необходимости восстановить память абсолютно, начиная с момента, когда человек помнит себя осознанно. Сейчас для Кесслера это было самым главным: вспомнить все.

Голова болела нестерпимо, затылок будто был расколот надвое, сильная тошнота затрудняла дыхание, шейные позвонки ломило так, словно они были зажаты в тиски. Но память не подвела, память работала четко.

Кесслер помнил не только события, произошедшие в коридоре и в кабинете следователя, он помнил все. Даже имена родителей той девочки, в которую был тайно влюблен в четырнадцатилетнем возрасте.

«Интересно, кто это меня так хорошо приложил сзади? Наверное, этот негр, больше некому, – лежа на спине, размышлял Кесслер. – От души постарался союзник. Еще бы немного, и голова разлетелась бы, как переспевший арбуз. Ну, легкую амнезию от тяжелого сотрясения мозга он мне обеспечил, за это ему даже спасибо, теперь при необходимости память можно сделать избирательной, но если он повредил мне шею или позвоночник, тогда дело дрянь».

Обер-лейтенант открыл глаза и попробовал повернуть голову: больно, но получилось. Он осторожно осмотрелся: небольшая чисто убранная комната, у кровати – прикроватная тумбочка, у стены – стол, застеленный светлой скатертью, два стула.

«После барачных нар – гостиница. Чем вызвано такое… уважение? Моими “подвигами”? Вряд ли только этим, хотя… почему бы и нет? Ладно, гадать не будем. Пока все складывается неплохо», – удовлетворенно подумал обер-лейтенант. Он попытался встать, не удалось: перед глазами все поплыло, в ушах зазвенел противный зуммер. Кесслер снова осторожно лег.

Врач, человек лет тридцати пяти, но уже с заметной проседью в реденьких волосах на голове, появился минут через двадцать: если велось скрытое наблюдение, пауза была выдержана выверенно. Он был словоохотлив, подчеркнуто вежлив и предупредителен, пожалуй, даже чересчур предупредителен; и это – к военнопленному вражеской армии… Проверив пульс и замерив давление, доктор мягко прощупал позвоночник, шею, поинтересовался, не тугая ли повязка на голове: обычный разговор при обычном медицинском осмотре, если бы не одно обстоятельство. С самого начала врач заговорил с Кесслером на английском языке. И сделал он это с само собой разумеющейся непринужденностью.

– Ну что ж, молодой человек, – резюмировал доктор, – страшного ничего нет, но курс лечения, который я вам назначу, пройти необходимо. После него вы снова будете в состоянии прыгать через столы и махать ногами в воздухе. Где вы этому так научились?

– Вы меня с кем-то путаете, доктор, – заговорил в ответ Кесслер тоже на безукоризненном английском: предложенную «игру» (а то, что эта «игра» началась, было видно невооруженным взглядом) он решил продолжить. – Я никогда не умел махать ногами в воздухе.

– Скромность – эта та добродетель, которая украшает человека независимо от его вероисповедания и политической приверженности. Вы являлись членом НСДАП?

– На этот вопрос я уже дал исчерпывающий ответ следователю, доктор.

– Ну да, я, кажется, влез не в свою епархию… Извините, – врач дружелюбно улыбнулся. – И тем не менее один совет я все-таки вам дам: не подвергайте больше свою голову таким испытаниям. Думаю, она вам еще пригодится для других целей.

– Я так в этом просто не сомневаюсь, – Кесслер потрогал повязку на голове и, чуть привстав, подбил подушку повыше. Доктор с готовностью помог ему в этом. Занимая более удобное положение, обер-лейтенант показал тем самым, что готов к длительному общению: ему было важно как можно больше узнать о сложившейся ситуации. Трудней всего Кесслеру было скрыть головную боль: заметив его состояние, врач немедленно бы прекратил беседу. – Могу я вас спросить, доктор?

– Разумеется.

– Где я нахожусь и сколько продлится мое лечение?

– Вы в том же здании, в котором совершили свой подвиг. Эту комнату приготовили специально для вас в правом крыле на третьем этаже. Здесь тихо, нет кабинетов следователей. Здесь идет обработка поступающей информации и документов. Что же касается вашего лечения, думаю, оно продлится дней десять. Неделя – как минимум.

– О каком подвиге вы говорите, доктор? Извините, но я почти ничего не помню. Видимо, мне крепко отшибли память. Кто это сделал? И, я надеюсь, память восстановится?

Врач наклонился к лицу обер-лейтенанта и пристально всмотрелся в его зрачки:

– Я тоже на это очень надеюсь, – тихо проговорил он, – теперь память вам понадобится как никогда. Голова у вас сильно болит?

– Терпимо… Но вы не ответили на мои вопросы, доктор.

Врач снова отстранился, однако его взгляд продолжал оставаться внимательно-цепким.

– О подвиге?.. Ну как же, вы спасли жизнь двум американским гражданам – солдату и следователю – когда на них напали власовцы. Об этом сейчас только все и говорят. А ударил вас конвоир, кстати, тот, которому вы спасли жизнь. Он просто не разобрался в ситуации. Простой деревенский парень… Не хотелось бы, чтобы вы затаили обиду на всю американскую армию, – доктор улыбнулся на этот раз виновато, и тут же, без перехода, в упор спросил: – Вы помните, кто такой оберштурмбаннфюрер Вилли Гарднер?

«И все же почему он заговорил со мной сразу на английском языке? Пробный шар? Возможно… Но тогда почему не задает вопрос, откуда я знаю английский? Значит, все-таки началась обработка, и если это так, то сейчас они копают по мне в две лопаты. И где Гарднер? Его показания сейчас очень были бы кстати. А почему ты думаешь, что он их уже не дал?» – задал себе вопрос Кесслер и ответа на него не нашел.

– Это тот, с которым мы пробивались из Берлина? Да, доктор, помню. Его крепко зацепил снайпер. Не знаете, как его самочувствие?

– К сожалению – нет, – врач вздохнул и, прихлопнув себя по коленям, поднялся. – Ну, не буду дольше докучать вам своим присутствием, отдыхайте. Это для вас сейчас лучшее лекарство. Я прописал вам снотворное, его вам скоро будут выдавать, а пока постарайтесь уснуть без него. Злоупотреблять этим препаратом не стоит. Да, чуть не забыл, – уже у двери спохватился доктор, – вас поставили на усиленное питание, так что не удивляйтесь. И еще… за вашей дверью сидит сержант, этому тоже не удивляйтесь. Это не мое распоряжение, так что его функции мне не известны. Хотя то, что любую вашу просьбу – в разумных пределах, разумеется – он выполнит, мне известно. Здесь нет электрической кнопки вызова, поэтому, если захотите позвать его, воспользуйтесь вот этим… – Врач подошел к тумбочке и достал из ящика маленький колокольчик. – Это выглядит немного театрально, но, учитывая почти полевые условия и ту поспешность, с которой готовили для вас эту палату… – Доктор на секунду замолчал, словно в чем-то сомневаясь, затем все же сказал: – Еще один вопрос, если позволите…

Кесслер пожал плечами и осторожно кивнул.

– Хочу спросить вас вот о чем… Только из любопытства, поверьте… Где вы так хорошо изучили язык? У вас абсолютно отсутствует германский акцент. Не знай я, что вы немец, я бы принял вас за соотечественника. В крайнем случае – за англичанина, хотя их английский отличается от нашего, американского.

«Молодец. И эта пауза выдержана классически», – подумал Кесслер и, улыбнувшись, ответил:

– Спасибо за столь высокую оценку моего произношения, но на этот вопрос я отвечу следователю. Если он его задаст, конечно. Извините, доктор.

Секунду помолчав, врач поднялся – на сей раз уже окончательно – и направился к двери.

– Доктор, – услышал он тихий голос Кесслера, уже взявшись за ручку, и обернулся. Обер-лейтенант смотрел на него взглядом таким же пристальным и цепким, каким минутами ранее врач сам изучал его зрачки. – Об оберштурмбаннфюрере я говорил только следователю и при этом его имени не называл. Я просто его не знал. – Кесслер улыбнулся. – До свидания, доктор.

Врач молча отвел взгляд и, ни слова не говоря, вышел.