Текст книги "Монстр сдох"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Интеллигент жалобно озирался по сторонам, как все они делают, если прижать им хвост, словно по старинке надеются, что кто-то в этом мире им поможет.

Нет, брат, не без горечи подумал Никита Павлович, никто никогда тебе не поможет, дурачок. Раз вовремя не сдох, терпи.

– Ведь я же шел по своей полосе, – опять заныл придурок. – У меня нет таких денег. У меня с собой всего сто тысяч.

– А дома? Если поискать?

– И дома около миллиона… Я готов, разумеется… но если по совести…

– Ax по совести, – Петя Хмырь побагровел от праведного гнева. – Ах ты хочешь по совести, козел?!

Он обогнул несчастного сбоку, ухватил за шиворот дубленки, чуть приподнял и шарахнул мордой о багажник. Хряск был такой, как если бы машина врезалась в дерево. Но Петя этим не удовлетворился. Он поднимал и шмякал интеллигента об железо до тех пор, пока крышка багажника не затянулась темно-красной слизью.

– Хватит, Петро, – забрюзжал Никита Павлович и бросил сигарету в снег. – Не до вечера же здесь торчать.

Обмякшую тушу в дубленке Петя Хмырь доволок до края шоссе и спихнул в кювет. Потом расстегнул ширинку и смачно помочился на доходягу, освобождаясь от стресса. Из проезжающих машин на них поглядывали с любопытством.

Вернулся за баранку Петя успокоенный. Извинился перед шефом:

– Извините, Никита Павлович, но сами видите, какая мразь гуляет по свету. Мочи нет терпеть.

– Ничего. Поехали.

– Разрешите, я его тачку подпалю?

– Некогда, – Петя уловил в голосе шефа раздражение, поспешно вырулил на шоссе. Но успокоиться долго не мог: крякал, что-то бормотал, курил одну за другой. Архангельский не выдержал:

– Что ты, как жук навозный, копошишься? Следи за дорогой.

– Одного не понимаю. Откуда у них такой гонор, у голоштанных. Пустое место, а ведь вякает, залупается.

– Слишком ты молод, Петро, – снизошел до поучения Никита Павлович. – Это философский вопрос.

Каждой твари кажется, она на особину уродилась. Так уж природа содеяла. Подкатили к дому давнего секретного кореша Никиты – Михася Яблонского. В деревне Наметкино он жил, как у Христа за пазухой. Это была одна из точек, которую Никита Павлович держал на случай внезапной нужды. Подобные точки были и за Уралом, и в Сибири.

Он не собирался, подобно многим другим, покидать родину, если прижмет. Где родился, там и пригодился, – был его жизненный принцип, завещанный покойным батюшкой. Михась Яблонский, пожилой, на пороге древности, но очень бодрый и жизнелюбивый человек, до того, как осесть в Наметкино, много чего повидал на своем веку. Их дружбе с Никитой Павловичем без малого тридцатник, и породнила их, разумеется, зона. Когда Никита был еще вороватым, драчливым, но задумчивым подростком, Михась Яблонский уже выбился в авторитеты, конечно, он тогда носил другую фамилию и солидную кличку Скворень. От того бывалого Скворня, охочего до любой свежатинки, не осталось и помину. Укатали сивку годы, горы и болезни.

Дверь в дом отворил Никите благообразный старец с острой бородкой, с раздутым зобом и с голубеньким, весенним сиянием почти незрячих глаз. Гостя он, как всегда, определил не по виду, а скорее, по запаху. Это умиляло Никиту. Еще в давнюю бытность Скворень как-то объяснил ученику, что любой человек, кроме характера, имеет неповторимый запах, этакую индивидуальную воньцу, которую только надо уметь разнюхать.

Запах у человека, как отпечатки пальцев. От одного за версту несет говном, другой благоухает цветами, четвертый – мятными пряниками, пятый – ассигнациями, и так до бесконечности. От бабья большей частью разит какой-нибудь разновидностью помоев. От Никиты, по просвещенному мнению Скворня, тянуло сырой картохой.

Стоя в проеме дверей, старик чутко повел ноздрями, весело уточнил:

– Никак ты, вампирушка?

Улыбаясь, Никита отодвинул старика плечом, не дав себя обнять, уверенно прошагал прямо в светелку.

Скинул шубу и треух, по-хозяйски уселся за тесовый стол, облегченно погрузясь в печную тишину и покой.

Старик вкатился следом, потирая сухие ладошки.

– Бухать будешь, Никитушка? Или на минутку залетел?

– Давай, давай, старче, примем по наперстку с мороза.

Мигом на стол поставилась бутыль чего-то желтого с плавающими стрелками лука и тарелка с немудреной снедью – сало, мокрые мятые соленые огурцы, краюха черного. Старик жил один, но дом вел опрятно – нигде ни соринки, ни пылинки, – образа, старинная, как у купцов, мебель, герань на окне.

– Рад тебе, рад, – запел Скворень, успокоясь, разливая по стопкам золотистую жидкость, которая была ничем иным, как натуральным самогоном собственной выделки: пить казенную Михась опасался после нашествия иноземцев. – Не чаял так быстро повидаться.

Стряслось что?

Никита чокнулся со стариком, опрокинул чарку, сладко хрустнул огурцом.

– Ничего, слава Богу, не стряслось, но в затылок, чую, дышат.

– Кто дышит, вампирушка? Кто насмелился?

– Пока не вызнал… К тебе на консультацию заехал.

Ну-ка, неси инструмент.

Протер стол широкой ладонью, выложил Агатину монету в серебряном ободке. Он приехал по верному адресу. Среди многих статей, под которыми ходил старый греховодник, была одна за изготовление фальшивых денег, но это было, можно сказать, увлечение молодости, не затронувшее его глубоко. Зато на долгие годы вперед Михась Яблонский пристрастился к нумизматике, когда-то посвящал ей весь свой досуг, и одно время его известность была не меньше, чем у Саши Кривого из Москвы и Лехи Кравнюка из Запорожья. По опыту и знаниям он вряд ли уступал любому музейному эксперту.

Запалив над столиком спецлампу на пятьсот ватт и вооружившись старинной лупой в черепаховой оправе, старик уселся над заплесневелой драхмой, как петух над курицей, но изучал ее недолго. Изумленно уставился на кореша.

– Откуда, Никитушка?

– Неужто не подделка?

– Упаси Господь! Нутряная, взаправдашная – да ей цены нет!

– И на сколько тянет?

– Смотря где продать… Да зачем тебе, Никитушка?

Оставь, сберегу.

Бледный взор старика от жадности замерцал голубоватой слезой.

– Оставлю, не трясись!

Никита задумался, и старик ему не мешал: любовно созерцал тусклое свечение монеты. От всех очарований прежних дней у него осталась одна радость – вот эта таинственная магия вечности, воплощенная в холодных ликах старинных монет.

Никита Павлович опять вспомнил великого Саламата, научившего его, в чем смысл жизни свободного человека: расчищай территорию! Неуклонно расчищай территорию, пространство вокруг себя, иначе сожрут.

Где заметишь вредоносную мошкару, трави немедленно и беспощадно. Не жадничай, не оглядывайся назад, свято храни место под солнцем, завоеванное тобой и принадлежащее тебе. В согласии с этим заветом Никита пробирался по жизни подобно асфальтовому катку, сокрушая все, до чего мог дотянуться. Место под солнцем – это там, где ты царь и Бог, кто не понял этого, тот остался младенцем. Достоинство мужчины не в том, сколько он нахапал и скольких женщин обрюхатил, а именно в том, чтобы оставить после себя чистый, сверкающий след на земле, свободную трассу в диком лесу.

Конечно, все это выше разумения большинства обычных людей, живущих суетно, скудно, но великий Саламат открывал свои истины лишь избранным, лишь тем, кто умел слушать.

Сегодня Никита проглядел опасность: ядовитый жучок подобрался слишком близко и почти невидим.

– Скажи, Михась, что значит, если девка дарит такую монету?

– Какая девка?

– Поблядушка Сидора. Оторва из оторв.

Старику Яблонскому далеко до великого Саламата, но он был достаточно умен, чтобы сразу ухватить суть вопроса.

– Одно из двух, Никитушка. Либо не знает цену монетки, либо тебя подставляет.

– Скорее второе. Ведь она же ведьма.

– Вряд ли, – усомнился Скворень. – Если хозяин на тебя катит, зачем ему такие хитрости? Есть простые, надежные средства. Не тебе слушать, не мне говорить.

Может, девка вообще бесится с жиру, а ты башку ломаешь.

– Тоже верно, – согласился Никита, но тревога не утихла.

…Год 1971. Горьковская пересылка, морозная ночь, душная камера, где на шести метрах десять человек, – и позор, позор, рыдание живого юного существа, превращенного в студень, размазанного по стенке. Происшествие, о котором в сознании с годами осталось не воспоминание, а черная метка, напоминающая кусок блевотины, законсервированной в вечной мерзлоте. А вот – год 1998, конец века, богатые, барские хоромы, – и аппетитная самочка, ведьмино отродье, протягивающая на похотливой ладошке бесценное сокровище – медную драхму. Никто, кроме самого Никиты Архангельского, не уловил бы, не почуял связи между этими двумя эпизодами, ее скорее всего и не было, но зияющая, черная пробоина в душе, образовавшаяся в ту жуткую, глумливую ночь, чутко, болезненно отзывалась на любую несообразность, подавала истошные сигналы: соберись! не зевни! вдруг остался свидетель?!

– Поеду, – заторопился Никита Павлович. – Спасибо за угощение… Ладно, монету добавь к остальным.

В следующий раз проведу ревизию.

Старик кивнул, разлил на посошок. По коричневым морщинам скользнула отрешенность, мыслями был уже далеко. Никита вдруг поинтересовался:

– Дед, а не прислать тебе пару цыпочек? Одичаешь туг один, в дупле-то?

– Не одичаю. Одному славно живется, тихо. Да и деревня не совсем пустая, есть с кем словцом перекинуться.

– Вольному воля… – Никита запахнул шубу. Старик поднялся его проводить, глазом по-прежнему косил на монету.

– Мне другое чудно, Никитушка, – протянул задумчиво. – Ты чего так взбеленился? Али конец почуял?

Любого другого за такие слова Никита враз окоротил бы, но заслуженному злодею ответил дружески:

– Чушь порешь, дед. Конца у нас никогда теперь не будет. Будет вечное зачало…

Заждавшийся в машине Петя Хмырь сорвался с места на полном газу. Он иной раз без слов чувствовал, куда везти хозяина. Погнал обратно в резиденцию. Уже где-то посередине пути открыл рот.

– Я все-таки так понимаю, Никита Павлович, если всю эту мразь ликвидировать, ну, которые под колеса лезут, ведь некому станет пахать. Как ни крути, без совков не обойдешься. Другое дело, учить их надо. Для ихней же пользы.

– Верно понимаешь, – одобрил Архангельский.

На даче, отдав распоряжения охране, прошел на кухню к бабке Степаниде. От неожиданности бабка уронила себе на ноги горшок с грибами. Неловкая была старуха, шебутная, но стряпала отменно. Никита добродушно похлопал ее по жирной спине.

– Не дрожи, не трону. Дай чего-нибудь похавать.

Он любил так невзначай наведаться на кухню, снять пенки. Для него Степанида держала посуду – расписную плошку и большую деревянную ложку. С пылу, с плиты любой кусок слаще.

– Чего там у тебя сегодня?

Хлюпая носом, Степанида подала на стол сковороду с дымящейся, распластанной на крупные ломти индейкой. Поставила графинчик с беленькой – все, как Никита уважал.

Ел он жадно, чавкал, горячее мясо глотал, почти не пережевывая. Чтобы не застревало в горле, запивал водкой, как морсом. Степанида стояла у плиты, скрестив руки на животе: чего изволите? Насытясь, еще с набитым ртом, Никита прошамкал:

– Сядь, не изображай пугало.

Степанида послушно опустилась на табурет, но глаз не смела поднять.

– Хозяйскую новую кралю хорошо знаешь?

– Ой, – Степанида попыталась уменьшиться в размерах, но это ей не удалось: грузновата была. – Да мне зачем, Никита Павлович?

– Отвечай, когда спрашивают.

– Забегала раз-другой, видела ее.

– Ведьма она или нет?

Степанида истово перекрестилась, задышала тяжело, как под мужиком.

– Пожалейте, Никита Павлович, я простая женщина, на кухню приставлена милостью Господней…

– Простая – потому должна чуять. Какое про нее мнение, говори, не бойся.

– Да я же чего, да мне же…

Никита дотянулся, звучно хлопнул ее ложкой по лбу. Степанида враз опамятовалась, сказала твердо:

– По нашему разумению, гулящая она. Но очень пригожая. И не жадная. Давеча ни с того ни с сего колечком одарила.

– Все бабы гулящие, про другое спрашиваю.

– Про что другое нам неведомо. Помилуйте, Никита Павлович.

– Покажь подарок.

Метнулась к шкапчику, принесла колечко с бирюзовой нашлепкой – дешевка, копейка цена, но блестит, как настоящее.

– Чего говорит, когда заходит?

– Да так, женска болтанка… О чем ей говорить с деревенской бабкой. Где она, и где я. Чайку попила с творожником, вареньем ее угостила. Не побрезовала, скушала цельную вазочку. Хорошая дамочка, но несчастная.

– Почему несчастная?

– Это нам неведомо. На ней печати негде ставить, какое тут счастье.

Никита вызнал все, что требовалось: во все углы сует нос парчушка, ладит мосты.

С кухни отправился к боссу. У двери дежурил этот валенок – Сема Гаревой, хозяина соска, шут гороховый.

– Кто у него? – спросил Архангельский. Сема ощерился, как крыса на стрихнин. Не первый раз Никита подумал, что когда-нибудь придушит ублюдка прямо у двери, не миновать этого. Чересчур паскудная рожа!

– Важные гости, черные, прямо с гор.

– Меня не искал?

– Никак нет, Никита Павлович.

– Агата там?

– Пока нет, – скривился еще более мерзко. – Вот ведь, да, беда какая?!

– Какая беда? Говори толком.

– Да я так, к слову, Никита Павлович. Извините.

Никита заледенел глазами.

– Я на тебя, Сема, сегодня второй раз натыкаюсь.

Это непорядок. От этого недолго сблевать.

Поганец смутился, плаксиво заныл:

– Что же делать, посудите сами, разве я виноват?

Иссидор Гурович велят дежурить, вы говорите: не попадайся, – как мне быть? Не своим же умом живу.

– Прячься, – посоветовал Никита. – Как меня почуешь, прыгай в чулан и ни звука. Иначе свиньям скормлю.

С этими словами миновал остолбенелого сосуна, без стука вошел в кабинет. Самарин вел беседу с двумя джигитами, поил их вином за стойкой бара. Джигиты пожилые, грозные, в папахах. Одного Никита признал – Ваха из Махачкалы, маковая тропка.

– Ты чего, Никиток? – ласково окликнул босс. – Присоединяйся. Видишь, гости уважаемые.

Никита издавна презирал всех кавказцев вместе взятых, сколько их ни будь на свете, и неважно, из каких краев, и те всегда платили ему лютой, откровенной ненавистью.

– Ничего, мне не к спеху, – вот, значит, кому приготовил босс сауну и закуску.

Развернулся и вышел, не прощаясь. Он заглянул к Сидору без определенной цели. Потянуло – и все. Может, хотел хребтом проверить, откуда подуло. В Сидоре никаких перемен – доступный, любезный, а в кармане шила не углядишь. Неужто пора, подумал Никита.

Смурной вернулся к себе в кабинет, в каморку под антресолями, и только вошел – телефон. Он удивился, услыша незнакомый мужской голос. По этому номеру могли звонить только свои.

– Никита Павлович?

– Допустим… Что надо?

– Мне ничего, может, думаю, вам чего понадобится?

Голос незнакомый, но задиристый.

– Ты кто? – спросил Архангельский. – Где телефон взял?

– Извините, не представился, – на том конце провода Никита Павлович явственно ощутил хамскую ухмылку. – Вам мое имя ничего не даст. Дело в другом. У меня есть товар, у вас деньги.

– Какой товар?

– Товар хороший, выдержанный. Надо бы повидаться.

У Никиты коренной зуб загудел, заныл, как всегда бывало, если дразнили издалека.

– Ты вот что, парень, – сказал проникновенно. – Загадки загадывай девочкам. Со мной шутить не стоит.

Тебя как зовут? – Иваном кличут… Не сердись, Никита Павлович, конспирация превыше всего. Товар секретный, штучный. Вам понравится. Но дешево не отдам.

Архангельский опустил трубку на рычаг, с тоской подергал зуб. Может, вырвать? Чего так мучиться уж который год? Телефон заново заверещал.

– Послушай, Вань, – предупредил Никита. – Я ведь установлю, кто тебе дал номер и что ты за Ваня.

После этого сам знаешь, что произойдет.

– Мы понимаем, – уважительно отозвался оборзевший собеседник. – Но, в натуре, по телефону нельзя. Кто же нынче телефонам доверяет… Намекнуть могу.

Горьковскую пересылку не забыли?

У Никиты сердце бухнуло в ладонь. Вот оно! Что же это такое – беда за бедой, и все в одно место. По мозгам.

– Где? Когда? – с трудом выдохнул.

– Надо подумать, – солидно покашлял подонок. – Ваши повадки известные, а мне пожить охота. У меня, Никита Павлович, престарелые родители на иждивении и брат инвалид. Хотелось бы так встретиться, чтобы голова уцелела.

Никита сдерживался из последних сил.

– Твои предложения?

– Что если завтра в Александровском саду? Ты один, без охраны, и я один тоже подойду. Там народу днем полно, посидим на лавочке, никто не помешает.

Обзор хороший.

– Согласен. Во сколько?

– Часиков в двенадцать, вас устроит?

– Да, устроит. Сам подойдешь?

– Это как получится.

Никита скрипнул зубами.

– Что значит, как получится? В игрушки играешь?

– Я к тому, коли вы один явитесь, безусловно подойду. И кассету захвачу. А вы уж, пожалуйста, некую сумму прихватите. Скажем, тысчонок десять на всякий случай. Это дешево, поверьте… В другом месте за тот же товар…

– У тебя и кассета есть?

– А как же – и кассета, и фотки. Говорю же – хороший товар. В умелых руках ему цены нет.

У Никиты Павловича боль из коренного зуба перекинулась под ложечку, в башке поплыл какой-то подозрительный гул. Он уже и не помнил, когда над ним так издевались, как этот полоумный Ваня – или кто он там? По разговору – пенек, урка, но себе на уме, под умного косит. Скорее всего, каким-то боком связан с ментовкой. Это все, конечно, не имело никакого значения. Важно одно: вытащить говнюка из норы, поглядеть, какой у него материал – а там уж…

– Бабки будут, – буркнул он. – Но как я узнаю, что у тебя там на кассете?

– По фоткам поймете. Не сомневайтесь, останетесь довольны. Товар первый сорт. Только приходите один, Никита Павлович. Иначе сделка не состоится… У меня родители престарелые…

– Заткнись! – сорвался наконец Архангельский. – Завтра в двенадцать. Александровский сад… Гляди, Ваня, не обмани. Под землей достану.

Тот что-то загундел в свое оправдание, опять вроде про брата инвалида, Никита не стал слушать. Ушел со связи.

Сидел за столом, как в туманном облаке. Да, вот оно! Агатина монетка, вчерашний дурной сон, Хорек попросился ни с того ни с его в отпуск, чечены в кабинете у Сидора – все вязалось в один узелок, хотя сразу не поймешь, откуда угроза. Предчувствие – не более того. Теперь она сбылась. Никита Павлович всегда ждал, то прошлое поманит, оно никуда не делось, и готов был к встрече с ним.

Глава 4
ЛЮБОВЬ И ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Душевная апатия овладела майором. Такое бывало с ним прежде, но редко. Он засиделся в «Русском транзите», занимался не своим, чуждым делом, и постепенно начал чувствовать себя так, будто забыл умыться утром. Вдобавок запутался в отношениях с Лизой Корольковой.

После того, как провалила задание, она уже больше недели отсиживалась у него на главной (транзитной) квартире, вместе с двумя пострелятами – Наташей и Сенечкой. Сергей Петрович не знал, как с этим сообразоваться. Допустим, пострелят действительно некуда деть: сиротки, куда их ни сунь, везде будет нехорошо, опасно – маленькие, но свидетели. Это ладно, это одно.

Второе – с самой Лизаветой. С ней еще непонятнее. Она до того возгордилась учиненным в больнице самоуправством, что стала практически невменяемой. Почему-то решила, что своим диким, а в ее женском представлении героическим поступком дала урок и ему, майору, и всем остальным служакам, которые то ли по глупости, то ли от робости, но никак не противостоят наступающему со всех сторон бандиту. Втолковать ей что либо разумное было невозможно, она не внимала, но тут отчасти была вина и Сергея Петровича: в разговоре с ней он не находил прямых и честных слов, коими всегда добивался взаимопонимания у женщин. Его сбивало с толку серо-зеленое ровное свечение, исходившее из глаз молодой женщины, словно внутри у нее тлел хрупкий дождевой костерок. Многое озадачивало его в Лизавете, и костерок в том числе.

Однажды под покровом ночи к ним в гости пожаловал Олег Гурко, которому перед тем Сергей Петрович, смалодушничав, нажаловался, что у него нет управы на Лизу. Гурко покрутился по квартире, приласкал детишек, помог Лизе уложить их в кроватки, потом они заполночь чаевничали на кухне, усидев бутылку коньяка, причем пил в основном один впавший в апатию майор. Ну и что? Сергей Петрович ждал, когда Гурко начнет увещевания и разъяснит возомнившей о себе девчушке, в чем она права, а в чем заблуждается, свято веря в дар убеждения, коим владел Олег, но не дождался. Очарованный светской болтовней проказницы (о, задурить голову она умела кому угодно), Гурко впал в ребячество, рассказывал анекдоты, вспоминал забавные случаи из своей жизни, и наконец они с Лизой завели спор о том, как бы вел себя Александр Пушкин, очутись он в Москве в наше время. Слушая, как эта парочка всерьез обсуждает, кто страшнее для России – Наполеон, Гитлер или Чубайс, Сергей Петрович, естественно, налился коньяком до ушей. Покидая дом, Гурко, блудливо кося глазом, шепнул ему:

– Береги ее, старче, она хорошая, хорошая!

Майор не был силен в математике, но легко просчитал, что Лиза, скорее всего, собирается женить его на себе, а чтобы им не было скучно вдвоем, заранее пригрела под боком двух малюток. Он чувствовал, что еще немного, и ей не понадобится его ни в чем убеждать: он впишется в новую реальность, как погружаются в легкомысленный сон.

В постели она была так неутомима, изысканна и вездесуща, что вытеснила из него все воспоминания о прежних женщинах.

За завтраком (дети еще спали) Сергей Петрович, как бы отвечая сам себе, обратился к Лизе:

– Есть одна заминка, дорогая. Я ведь не уверен, что развелся.

Лиза сделала вид, что сообщение ее заинтересовало:

– Почему ты об этом вдруг вспомнил?

– Я же вижу, к чему ты клонишь.

– Сережа, я не собираюсь за тебя замуж.

– Вот как?

Глупый насупленный мальчик, с нежностью подумала Лиза. Подлила ему чаю. Она правда не собиралась за него замуж, хотя жизни без него не представляла.

Всю неделю была счастлива с ним. Но что-то в ней сломалось. Свадьба, подвенечное платье, здравицы за молодых, смотать на «чайке» на поклон к вечному огню – бред какой-то. Это все из прежней жизни, которая канула, миновала навсегда.

Неделя вдвоем, после долгой разлуки, после "Тихого омута", – уже бесценный, незаслуженный дар судьбы.

– Почему не собираешься, – переспросил Сергей Петрович, не дождавшись ответа. – Староват, что ли, для тебя?

Ей не хотелось шутить на эту тему.

– Разве нам плохо так, как сейчас? Лишь бы подольше длилось. Чего еще желать.

Что-то его обожгло. Не смысл слов, их звучание – сокровенное, горькое.

– Нет.

– Что нет?

– Ты не права. Женщина не должна так думать.

– Ты о чем?

– Не тебе одной тяжело. Если хочешь, тебе вполовину так не тяжело, как мне. Гурко тяжело, генералу, всем, кто родился воином. Ты знаешь ли, что такое воин? Это защитник справедливости. Но сейчас разрушили извечный порядок жизни. Больше нет ни закона, ни справедливости. Волчья стая установила свои волчьи правила. Скажи, что делать воину? Теперь каждый из нас и закон, и высшая справедливость. Это слишком тяжелая ноша. Многие уже рухнули… Чтобы не сойти с ума, надо иметь что-то надежное, что не меняется ни при каких обстоятельствах. Ну, к примеру, женщину, семью, домашний очаг… И вдруг ты говоришь, не хочу замуж. А чего же ты хочешь? Еще одну больницу взорвать?

Он умолк, отпил чаю. Не решался поднять глаза.

Ему было стыдно, что так долго молол языком. Вроде не пил, а понесло. Наткнулся на зеленоватое свечение.

Лиза странно улыбалась.

– Сережа, знаешь, что ты сейчас сделал?

– Чаю попил?

– Признался мне в любви.

– Ну-у, – засомневался Сергей Петрович, – что же тут особенного… Да и…

Договорить ему не дал телефонный звонок. Это был Гурко. Без обычных приветствий он сухо поинтересовался:

– Ты на работу?

– Можно и так сказать.

– Лиза где?

– Завтракает.

– Давайте оба ко мне. Времени в обрез, поторопись, пожалуйста.

– Двадцать восемь минут, – сказал майор.

– Жду.

Сергей Петрович повесил трубку.

– Собирайся, – сказал Лизе. – Поедем к Олегу.

Три минуты на сборы.

Лиза начала было прибирать со стола, но поглядела на Сергея Петровича, повернулась и пошла в спальню.

Уже в машине спросила:

– Что-то важное, да?

– Похоже.

– Дети проснутся, как же…

Майор по мобильному телефону связался с Тамарой Юрьевной, своим замом по "Русскому транзиту", давней наперсницей многих тайн. Оторвал ее от заревого похмельного сна. Женщина пробурчала что-то неразборчивое, но узнав Сергея Петровича, произнесла четко:

– У кого совести нет, того и могила не исправит.

– Ты права, Томуша, но у меня к тебе ответственная просьба.

– Пришить кого-нибудь?

Остроумная от природы, с похмелья Тамара Юрьевна часто дерзила.

– Садись в машину – и ко мне. На квартиру, я имею в виду.

– У меня месячные, – гордо сообщила заместитель.

– Тома, сосредоточься, пожалуйста. Ключ не потеряла?

– Нет.

– Там два ангелочка, мальчик и девочка. Побудь с ними до моего возвращения.

– Ты что, совсем охренел, начальник?

– Тома, это очень важно. Это личное… Только приведи себя в порядок. Причешись немного. У детей хрупкая психика.

Ее брань он не дослушал, Лиза спросила:

– Она же старая, как тебе не стыдно?

– Чисто деловые отношения, – объяснил майор, Гурко был дома один, и вид у него такой, будто недавно вернулся с луны. Сергей Петрович знал, что означает эта отстраненность.

Пожали друг другу руки, Гурко по-братски чмокнул Лизу в щеку.

– Как себя чувствуешь?

– Спасибо, – сказала Лиза. – Чувствую себя хорошо.

– Отошла от потрясений?

– Даже не понимаю, о чем вы, Олег Андреевич.

Жену Олег отправил к ее матушке в деревню. Ему самому это было чудно. Ирина уехала вынашивать на природе будущего Гурко. Разумное решение: понятно, что беременность в Москве может закончиться рождением урода.

Олег провел гостей в комнату, быстро растолковал ситуацию. Санкция генерала получена, тормошим главного зверюгу. Первый этап операции такой: Лиза снимает из Александровского сада одного человечка и доставляет на конспиративную квартиру. Задача майора – прикрытие. Этот человечек – палач, телохранитель Самарина – злобен, подозрителен, чрезвычайно опасен. Маньяк. В крови привык нежиться, как вот Лиза по утрам в ванне. При этих словах Лиза порозовела: откуда, интересно, Гурко знает о ее маленькой слабости – по часу, по два, сколько позволяло время, она не вылезала по утрам из ванной. Хотя сознавала, ту грязь, которая в ней накопилась, водой уже не смоешь.

По договоренности, сказал Гурко, палач приедет один, но эту договоренность он, разумеется, нарушит.

Сверхзадача майора – отсечь хвост по дороге на конспиративную квартиру. Это трудно. Скорее всего, Архангельский повезет Лизу на своей машине, оборудованной средствами спецсвязи. Они обсудили еще некоторые детали. Гурко беспрестанно поглядывал на часы.

– Вроде все, – сказал он. – Квартира под присмотром. Дотянешь объект до подъезда – и смываешься.

Еще раз, кто ты?

– Шлюшка на побегушках, – потупилась Лиза.

– Правильно. Никакой клоунады, интеллект нулевой. Что у тебя с собой? В сумочке что?

– Пукалка, – сказала Лиза.

– Ну и хватит… Главное, работаем вместе – это же великое дело.

Около двенадцати Лиза уже прогуливалась по промозглым аллеям Александровского Сада – сто шагов туда, сто шагов обратно. Место святое. Сбоку древний Кремль тужился сбросить с себя невидимые оковы, и где-то совсем рядом, под ногами, под землей дышало, копошилось торговое чудище, воплощенная мечта демократической России, возможно, новое чудо света. В самом саду было морозно и скучно. Редкие гуляки, несколько переодетых в штатское ментов, полоумные стайки голубей – никакого промысла, так себе, один из невзрачных столичных тупиков.

Лиза была одета в вельветовые брюки и просторную кожаную куртку, подбитую мехом. На душе у нее было спокойно, с умилением она вспоминала утреннего озабоченного, хмурого, неожиданно красноречивого Сергея Петровича, собравшегося на ней жениться. Помимо воли по-дурацки улыбалась.

В начале первого нарисовался ее контрагент. Она увидела, как из подземного перехода выступил в сад высокий барин, облаченный в лисью шубу до пят, и оттого казавшийся неуклюжим и громадным – по описанию Гурко она его сразу узнала. Оглядевшись, барин закурил, поежился и неспешно зашагал в сторону мавзолея. Не прошел и двадцати метров, как Лиза его догнала, пристроилась рядом.

– Извините, пожалуйста, вы Никита Павлович?

Барин угрюмо на нее покосился – что, дескать, за козявка? – и, не ответив, продолжал мерное движение.

Лиза не отставала, молча семенила рядом, будто так и надо, будто и не надеялась на ответ. Когда дошли до ворот, Архангельский наконец остановился.

– Тебе чего надо, девушка?

Темный, тяжелый взгляд заставил ее внутренне вздрогнуть. Перед ней стоял, конечно, запредельный человек, взирающий на мир с абсолютным презрением.

– Я от Ивана, – пробормотала она. – Меня Иван послал.

– Почему сам не пришел?

– Наверное, боится. Точно не знаю. Он вообще редко выходит из дома.

– Почему?

– Ну ему же нельзя, вы же понимаете…

– Та-ак, – протянул Никита Павлович, – а ты, значит, смелая, тебе можно?

От черной улыбки, возникшей на его лице, Лизу натурально бросило в дрожь. Ей не пришлось притворяться.

– Да я что, кому я нужна…

– Кем ему приходишься?

– Как кем? Вроде сожительница… Ублажаю его.

Никита Павлович развернулся и побрел в обратную сторону. По пути аккуратно бросил сигарету в урну. Лиза опять потянулась сбоку. На аллее никого лишних вроде не прибавилось.

– Чего велел передать? – промычал Никита себе под нос.

– Приказал отвезти на хату. Тут рядышком, на Красной Пресне.

У подземного перехода Никита Павлович словно наткнулся на стену, замер, нагнув башку в песцовом треухе, задышал с хрипом. Левую щеку у него схватил нервный тик.

– Он кто такой? Кем себя воображает?!

– Ваня мне платит, – Лиза ответно тряслась вся целиком, – я вот и бегаю. Поручения разные.

– Вы с кем затеяли ваньку валять? Вы хоть понимаете, сученята?

– Не моего ума дело. Мне сказано, я выполняю. Почему вы сердитесь?

– Я сержусь?.. Ишь ты! Не дай тебе Бог, девушка, оказаться рядом, когда рассержусь. А ну выкладывай, кто вы такие?

– Никита Павлович, я честная девушка. На что вы думаете, за мной не водится. Зарабатываю, как умею. Иван сказал, поехай, привези этого… ну, вас, то есть, – тридцать баксов обещал.

– Тридцать баксов, говоришь? Круто. А вообще сколько он тебе платит?

Лиза потупилась.

– Смотря за что… Когда как… У него все по настроению.

– А если не привезешь меня?

Лиза испуганно вскинулась.

– Отметелиг, конечно… Он вроде сказал, вы заинтересованы…

Никита Павлович мягко взял ее под руку, повел вниз в переход. Кисть замкнуло, как в капкане. На пятачке возле Боровицких ворот, запрещенном для стоянки машин, одиноко красовалась ярко-красная "аудюха".

Никита впихнул Лизу в салон на заднее сидение, сам, кряхтя, опустился рядом. За баранкой – кривая какая-то рожа с большими ушами, как у резиновой куклы.