Текст книги "Заслон"

Автор книги: Анатолий Мусатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Петр Иванович недоверчиво хмыкнул:

– Как ты себе это представляешь?

– При погрузке пиломатериалов надо заложить через пару-тройку слоев досок или бревен куски мха, пропитанных креозотом и дегтем. На складах этого добра бочками навалено. Заложить поближе к внешним торцам. А к самому обрезу бурта прикрепить жгут, тоже пропитанный дегтем. Ребят половчее спрятать среди досок. По дороге они подожгут жгуты.

– Эт-ты, дорогой мой начштаба, хватил! Да кто ж провернет это! У нас таких ловкачей я что-то не припомню!

– Не скромничай, Петр Иванович! Память у тебя дай бог каждому! Только что отсюда вышел один из таких шустрых и ловких! Люди есть, все проделают в лучшем виде. Я уверен. Тем более, что конвой при этой колонне всего несколько солдат. Углядеть, что делается в кузове будет сложно.

– Ну, положим, что-то получиться. Но, по-моему, здесь есть одна неувязка. Идущие сзади машины, на которых сидят солдаты, обнаружат ребят тут же.

– Да, если они будут торчать в кузове, как болотный сухостой. Я имел ввиду, что каждый из них будет находится в кузове в укрытии до самого конца, когда дерево разгорится. Вот тогда они могут сигануть с машины и в лес. Есть риск, не спорю, но дерево не горит, как порох. Ребята успеют спрыгнуть. А когда разом загорятся все машины, то тушить их будет делом безнадежным. Пока немцы сами будут спасаться, наших ищи-свищи. Для пущей паники снабдим их по гранате. Как только они отбегут от колонны, бросят гранаты. Вот тогда станет ясно, что это было нападение партизан, но никак не дело рук наших поселковых рабочих.

После некоторого молчания Петр Иванович почесал подбородок. Глянув повеселевшими глазами на начштаба, качнул головой:

– А что, в этом что-то есть! Надо проработать. И как можно скорее. На складе скопилось очень много материала. Думаю, через день-два его вывезут. Вот только погода портится. Как бы не зарядили дожди. Тогда пиши пропало. Не загорится пропитка.

– Думаю, успеем. Вернется Севастьян, сразу же начнем подготовку братьев и еще трех-четырех человек, вот хотя бы Евдокимова и Калинкина.

– А чего откладывать! Станислав Георгиевич, займись этим прямо сейчас. Надо послать связного к Мефодию, узнать состояние дел на складах. Это нужно сделать срочно, до дождей.

– Решено. Пойду, займусь.

Оставшись один, Петр Иванович достал карту и склонился над ней. Он напряженно обдумывал план уничтожения пиломатериалов: «Два варианта есть, – колонна пойдет на железнодорожную станцию или на шоссе… Немцы торопятся. Вполне возможно, что они погонят колонну сразу по трассе на Храпово… Если так, то дело упрощается: диверсию можно провести на шоссе… там и лес со всех сторон подступает вплотную… Если на станцию, то действовать придется на участке до Мешково. Это труднее… лес от дороги далековато… могут не успеть, попадут под огонь охраны. Что делать?.. Значит, так… как только займется огонь, каждый бросит гранату в заднюю машину. Сидящий в первой машине должен еще убрать в своей машине солдата с шофером. Наверняка водитель и солдат охраны в каждой машине будут убиты. Или, по крайней мере, контужены… Пока оставшиеся в живых придут в себя, ребята уйдут в лес… Вроде все складывается. С Мещеряковым надо еще как следует обсудить…».

Петр свернул карту, сунул ее в планшет и вышел.

Глава 3

Дверь Евсееву открыла молодая миловидная женщина. Тугая русая коса, спускаясь по белой, с вышивкой, кофте, терялась где-то внизу. Она глянула на него темными, с легкой поволокой глазами и улыбнулась:

– Пожалуйста, проходите. Муж уже спрашивал вас.

Они прошли в большую, светлую комнату:

– Вы присядьте, а я сбегаю, кликну Петра. Он у соседа, чинят мотоцикл. Я скоренько… Вот тут, в кувшине, квас, если желаете, отпробуйте.

Женщина вышла. Евсеев оглядел комнату. В ней была какая-то удивительная гармоничность уюта и скромного, неброского убранства. Вышитые занавески на окнах, обрамленные шторами, не скрывали стоящих на подоконниках цветов в горшках цвета зеленой глазури.

На столе, на полу, на больших сундуках и лавках лежали скатерти, покрывала, половички и накидки, украшенные узорной вышивкой или ажурной вязкой. И во всем этом сказочном многообразии узоров нигде не было заметно случайной, наспех брошенной тряпицы.

Евсеев подошел к комоду, вальяжно расположившегося посреди простенка. Посреди вазочек и расписных кувшинчиков, вперемежку с многочисленными шкатулками, стояли две фотографии. Их деревянные резные рамки заметно выделялись среди всего этого обилия.

На одной из них он увидел сидящего на стуле крепкого молодого парня, чем-то очень напоминающего самого председателя. Рядом с ним, положив руку на плечо парня стояла молодая девушка. Почти еще девчонка, с испуганными глазами, она напоминала птенца, от страха изо всех сил вцепившегося лапами в веточку.

На другой были уже Петр с Варей. Их позы почти в точности повторяли пару с предыдущего снимка. Евсеев понял, что на первой фотографии, по всей вероятности, сняты родители Петра Ивановича. И хотя снимок был старый, сильно зажелтевший, но сходство было несомненным.

Евсееву много раз приходилось бывать в домах колхозников. Везде, в каждом доме он замечал какое-то неуловимое сходство. Где-то было победнее, где-то побогаче. У кого-то цветы в каждом углу, и вышитые лебеди плыли по бирюзовым морям, развешанных на стенах. Где-то просто висели узорчатые вышивки и высились горы подушек. И все же, при всей неповторимости вкусов людей, он везде находил одно и тоже.

Было в каждом доме место, отделённое особо. Здесь, на этом кусочке стены, как бы сконцентрировалась вся жизнь этих людей. Не то, чтобы эти глянцевые кусочки картона, эти фотографии, имели для них значение фетишей, – скорее это были символы самых значительных дат их жизни. Евсеев знал, что крестьянин никогда не будет тратить свое время и деньги на пустяки. Эти фотографии, висевшие на стене каждой избы, были для них зримой летописью семьи, каждого рода.

Но среди этих пухлых карапузов и юных девушек с толстыми косами, браво подбоченившихся парней в тугих на шее и тесных на плечах косоворотках, пожилых людей, свадеб и похорон были в каждом доме фотографии, отмеченные особым, чёрным знаком судьбы. Он знал, что каждого из этих людей здесь ждали со страхом и тревогой многими бессонными ночами. Ждали днем, когда, разогнув усталую, гудящую спину долго вглядывались в каждое облачко пыли на дороге. Но так было угодно судьбе, что бы эти фотографии остались последними в коротком ряду белых кусочков картона. Они не вернулись…

В комнату вошел Петр.

– Я извиняюсь, что заставил вас ждать.

Он развел руками:

– Сосед уж больно настырный у меня! Как репей. Вытащил меня из дома к своему мотоциклу, – помоги, мол, не то больше не дам ездить…

– Да что вы, Петр Иванович, я только что объявился у вас. Ваша жена пошла за вами.

– Ну да, она и сказала мне о вас. Сама пошла на кухню, собрать повечерять. Ну, а мы пока тут посидим, поговорим о странном случае, который привел вас сюда и зовется Мефодием.

Евсеев развел руками:

– Действительно! Еще сегодня я намеревался уехать в командировку в другой район. Если бы не та женщина из вашего поселка, то, честное слово, я упустил бы в своей журналистской практике редкий случай!

– Ну, может и не редкий, но необычный точно. Наш Мефодий, – это живой памятник всем нам. Как он вам показался?

– Занятный очень старик. – Евсеев покачал головой. – Не любит говорить о себе. Честное слово, я могу понять человека, если он очень скромен, ну, или скрытен. Но ведь Мефодий не тот и не другой. Говорит о себе, а получается обо всех и обо всём. Скрывать ему вроде нечего, а чувствую, – не договаривает он многое. Не могу понять его до конца.

– Да, с ним нелегко иметь дело, так ведь, Варвара? – улыбнулся Петр Иванович вошедшей жене, – но другого такого, как Мефодий, пожалуй, во всей области трудно сыскать. Он человек болезненной честности и прямо-таки несусветной работоспособности. Через это у него с людьми, да и с колхозом, много неприятностей выходило. До войны сложные у него были дела с колхозом. Игнат с Севастьяном, сыны его, в колхозе состояли, а самого-то всей деревней считали чуть-ли не кулаком. Большое хозяйство у него было.

– Пётр Иванович, вы не могли б немного поподробнее рассказать о Мефодии. Как вы понимаете, теперь меня о нем интересует любая деталь, любая информация.

Председатель посмотрел зачем-то на жену и замялся:

– Собственно говоря, мне не совсем удобно рассказывать о нём. Вот Варя, – Пётр Иванович кивнул на жену, – знает почему. Если хотите, не совсем удобно по личным причинам. Дело всё в том, что Мефодий до революции и после, – немного, года два, не больше, – держал работников…

– Сегодня Мефодий рассказал мне об этом, – утвердительно кивнул Евсеев – но только в самых общих чертах, так что я хотел бы узнать эти подробности.

Пётр Иванович усмехнулся:

– Понимаете, Павел Дмитрич, у нас места особые, поэтому и люди по-особому относятся друг к другу. Ну рассудите сами: кругом болота, большак только один, от деревни к деревне. Ездим больше зимой, – и снабжаемся, и свое продаем. Так что человек, если попал в эти места, остаётся насовсем. Тут женится, тут и родит, и умирает. А что выходит не так, – с этим остается один при всех. Люди поэтому здесь строгие. Судят сами, но и понимают, что сгуби человека напраслиной, – всё равно что веточку сломать – не привьётся потом. Так что, строгие и справедливые. Так вышло и с Мефодием. Один из работников, которые работали у него, был мой отец. Понимаете теперь положение?

– Честно говоря, не совсем, – неопределенно пожал плечами Евсеев, – Мефодий об этом умолчал.

– Да и не сказал бы! – воскликнул председатель, – потому что считает себя виноватым перед отцом. Так он сам ему говорил, когда пришёл провожать на фронт. «Не понял я тогда тебя Иван, – говорит, – но прав ты оказался, а не я, за что извиняй». Вот так и сказал. Нам это было в диковинку, – чтобы Мефодий извинялся. Отец только усмехнулся. Ответил ему: «Ничего, свидимся, – потолкуем ещё».

Петр Иванович замолчал на мгновение, будто переводя дух, но тут же продолжил:

– Да, не пришлось ему свидеться ни с кем. Погиб он через два года, в сорок третьем… Как чувствовал. Когда на собрании выдвигал мою кандидатуру вместо себя в председатели, сказал: «Прощайте сельчане! Живите, как мы жили, – дружно, и никакая беда вам не страшна будет. Ну, а мы там за вас сделаем своё дело»…

Мужчины помолчали.

– Варя, – обернулся председатель к жене, – как там ужин? Гость наш, небось, проголодался…

– Ой, что же это я и в самом деле – спохватилась Варя, – я сейчас, я мигом.

Она скрылась за дверью. Петр Иванович улыбнулся:

– Вы не обижайтесь на неё. Новый человек для нас редкость, а тут такой гость…

– Да что вы, ради бога! Я взял с собой кое-что и перекусил, так что не голоден. Петр Иванович, вы, пожалуйста, продолжайте.

Председатель пригладил волосы ладонью и, словно извиняясь, сказал:

– Что ж продолжать то… Выбрали меня на том собрании единогласно. Мне тогда и тридцати не было. Вот с тех пор председательствую. Признаться, трудно было спервоначалу с людьми-то… Работа, – это одно, а народ вести, – это, скажу я вам, другое дело. Тогда я и узнал, что за человек Мефодий. У них с отцом совсем другие отношения сложились.

Дело меж них было так. Когда отец работал у него со своим напарником то, по его словам, Мефодий просто сатанел от работы. Потому и работникам своим не давал спуску. Сам на работе с ног валился, но и из них последние силы выжимал. Оно понятно, до революции и первые годы, пока деться было некуда, отец тянул эту лямку. Мефодий платил хорошо, как и обещал. К тому же столовались у него. Теперь вы понимаете, что отец не только не жил в семье, а и видел-то нас по праздникам.

А когда стали организовываться кооперативы, отец первым подал заявление. Он тут же ушел от Мефодия. Расстались они не очень хорошо. Отец прямо сказал ему всё, что думал о его работе. Даже назвал Мефодия эксплуататором и кровососом. Он потом жалел, что сгоряча сказал так. Отец понимал, почему Мефодий относился так к ним. Для него работа была смыслом жизни и другого отношения к работе он не принимал…

Отца вскоре выбрали председателем кооператива, а сам-то кооператив и состоял из одних людей. Хозяйства никакого не было и в помине. Это уже позже, когда землю осушили да распахали, поставили животноводческую ферму. на ноги, колхоз образовался. Спервоначалу трудненько приходилось. Собранием постановили о ликвидации частных лесопилок. У Мефодия к этому времени лесопилка не маленькая была, две пилорамы работали. К ней он пристроил ещё цех деревообработки. Прослышал он про постановление и всех удивил. На собрании, понятно, его не было. Но на другой день является он к отцу и заявляет: «Так, мол и так, – хочу для народной власти поработать. Записывай меня в кооператив».

Первое время всё шло гладко. Мефодий дружбы ни с кем не водил. Одно только знал – работу. Раньше всех на участке появлялся, и позже всех уходил. Ежели увидит, кто где прохлаждается, перекуры, что ли, устраивает чаще, – подойдет, станет около и так тяжело посмотрит, – разговор обрывался сам собой. Мужики спешили разойтись по местам. А он только буркнет что-то да снова принимается за дело. Работать с ним в смене не любили. Трудно, говорят, и просились по другим бригадам. Отец пробовал говорить с Мефодием, – куда там. Повернется Мефодий спиной, – и весь разговор.

– Своенравен старик, это верно. Но неужели только из-за его характера не могли с ним поладить? Наверняка у вас в деревне есть не менее неуживчивые. И всё же, что у него получилось с кооперативом?

Петр Иванович смотрел как Евсеев делает заметки в записной книжке. Потом потер затылок и вздохнул:

– Получилось-то у него нескладно всё как-то. Началось это с собрания. Тогда грамоты вручали лучшим. Всё, как водится, в торжественной обстановке. С Мефодием я рядом сидел и заметил, – когда его вызвали, он внутренне просветлел будто. Идет к сцене, а шагает как на параде, словно орден ему вручать собрались. А потом слышу, прорвался чей-то голос через аплодисменты: «Ишь радуется, смотри-ка! Свой своего не забудет. Небось, когда он у тебя батрачил, не грамотами ему платил… А теперь красной бумажонке рад. Переметнулся, вот и получай…».

Мефодий как об лесину споткнулся. Крикнул ему это сын Семёнова, бывшего здешнего богатея. Сам Семёнов где-то в лесах околачивался с бандой, а сынок остался, даже в кооператив вступил. Ничего за ним не замечали, напивался, буянил, но и только…

Потом отец рассказывал, что на утро пришел к нему Мефодий. Отдал заявление о выходе из кооператива. Отец, конечно, его отговаривать и всё такое. Но Мефодий повернулся и пошел к дверям. В дверях задержался: «Ты, Иван, вот говоришь, – это тебя обидели, а не меня. Не думай, не обида гонит меня. Не могу я смотреть, как хозяйство в дурных руках бьётся. Делу, – говорит, – одна голова нужна, кровно заинтересованная. Чтобы болела по ночам за него и не давала потачки никакому Семёнову, Грищакову и протчим, которых ты в кооператив впустил… Не могу я так…». Повернулся и ушел.

Сквозь неспешный говор Петра Евсеев уже давно различил приближающийся звук мотоциклетного мотора. Протарахтев совсем рядом, он внезапно оборвался. Во дворе, гремя цепью, густо-сиплым лаем залился пес. Послышался стук отворяемой калитки и чей-то голос добродушно стал выговаривать псу, успокаивая его. Видно и собака поняла, что обозналась. Лай тотчас же умолк, сменившись радостным повизгиванием.

– Кому это в такую позднотень не сидится? Не иначе как по мою душу, – хмыкнул Пётр, глядя на дверь. Вслед за раздавшимся стуком в комнату вошёл коренастый, крепко сбитый мужчина, с крутым лбом и открытым, загорелым до черноты, лицом.

– Иван Фомич, вот так сюрприз! Я, признаться, и ждать сегодня уже перестал, – поднимаясь навстречу вошедшему, с нотками удивления воскликнул председатель. Улыбнулся и крутолобый.

– Извиняй, Петр Иваныч, так уж получилось. С пятого хозяйства к тебе. Там дела посложнее, пришлось задержаться. Слава богу, у тебя все идет как надо. Фу-у! Подустал, признаться, малость. Духота в гроб загоняет. Кваску-то у вас не найдется? – добавил он с той хитрой интонацией в голосе.

– Ну, Иван Фомич, что за вопрос! А то будто не знаешь, что специально для тебя жбанчик ставим. Варя, – крикнул председатель жене, хлопотавшей на кухне, – подь сюды на минутку, Иван Фомич приехал.

– Да я уж слышу, кто-то к нам на ночь глядя проситься. Здравствуйте Иван Фомич, вы как раз вовремя. Сейчас ужинать будем. Идите умывайтесь, а то пыли на вас, что на дороге, – выходя из кухни и вытирая руки передником немного нараспев говорила ему Варя. – Да и что стоять-то, давайте скоренько, – продолжала она, видя, что Иван Фомич хочет что-то сказать.

Иван Фомич виновато развел руками:

– Что со мной поделаешь, видно на роду у меня написано, – похищать кого-нибудь и всегда не вовремя. Варенька, извиняй меня, но только придется нам с Петром Иванычем позже вечерять. Дела неотложные. А вот от кваску я бы не отказался. Пыли за день наглотался по горло, одна надежда на твой квасок. Выпьешь, и хоть в пляс пускайся, – так бодрит. Ты, случаем, туда зелья какого-нибудь не подмешиваешь?

– Ну вот, вечно вы насмешничаете, – с обиженным видом проговорила Варя, но по всему было видно, что похвала ей приятна. – Сейчас пойду посмотрю, осталось ли что-нибудь, а то вас от него не отгонишь, – чисто мухи!

Евсеев, уже пробовавший до этого Вариного кваса, знал его живительный, прохладный вкус, от которого потом долго не проходит во рту ощущение приятной, покалывающей свежести…

– Да, Иван Фомич! Познакомься, это корреспондент из областной газеты, товарищ Евсеев, Павел Дмитриевич, – проговорил председатель

Иван Фомич внимательно посмотрел на Евсеева. Потом, вспомнив что-то, протянул руку:

– Очень приятно! Ну, конечно же! Фамилия ваша знакома и статьи ваши читал. Вот где пришлось познакомиться! И каким ветром в наши края?

– Всё тем же, попутным, которым носит нашего брата газетчика по разным углам. А если серьёзно, то совершенно случайно. Услышал одну историю про здешнего жителя и не смог не приехать. Совершенно исключительный случай, – ответил Евсеев, приглядываясь к Ивану Фомичу.

На вид ему было за пятьдесят, но ни в живом, внимательном взгляде, ни в энергичной посадке его крупной головы, ни в плотной, крепко сбитой фигуре не чувствовалось груза прожитых лет. Напротив, вся его фигура, жесты, манера говорить, выдавали недюжинной силы и воли человека.

Иван Фомич понимающе кивнул головой:

– Значит вы к Мефодию, Стоящее дело, одобряю. Хотя, признаться, в первый момент подумал, не наши ли дела вас заинтересовали? У него, – Иван Фомич кивнул на председателя, – есть немало такого, о чём можно рассказать. Хорошее у него хозяйство, да и люди прекрасные, так ведь, Петр Иваныч?

Петр Иванович засмеялся:

– Твоя правда, Иван Фомич, но товарищ Евсеев не затем сюда приехал.

– Ну и что! Одно другому не помешает. Правильно я говорю или нет, а, Павел Дмитрич? – уже серьёзно, без тени улыбки, Иван Фомич глянул на Евсеева.

– Вы правильно говорите, Иван Фомич. Между тем, что сделал во время войны Мефодий и нынешними делами людей связь самая ближайшая…

– Вот и хорошо. Значит в следующий раз приедете сюда не гостем, договорились?

Евсеев утвердительно кивнул:

– Договорились, обязательно приеду.

Иван Фомич обернулся к председателю:

– Петр Иваныч, давай, собирайся. Надо съездить на Трехновские покосы. Там люди закончат как раз к нашему приезду. Я записал, какие из бригад первые, а вот людей из этих бригад надо отдельно отметить. Кто у тебя там среди лучших?

Иван Фомич вопросительно взглянул на председателя.

– Калинкин, Тореш и Митрохин. Есть и ещё, но эта бригада работает просто отлично,

– Ну, что ж, хорошо… – кивнул Иван Фомич, но договорить не успел. Отворилась дверь и вошла Варя, держа в одной руке кувшин с квасом, а в другой небольшой узелок:

– Петр, это я вам с Иваном Фомичом немного собрала на дорогу. Перекусите, как закончите. Небось, опять затемно освободитесь, не пропадать же с голоду. Иван Фомич, квасу отведайте.

– Спасибо Варенька, вот уважила! – и наливая квас, Иван Фомич единым духом осушил полулитровую кружку. – Ох и хорош, право слово?

Петр Иванович довольно кивнул:

– Она у меня мастерица на эти дела.

Иван Фомич, взглянув на часы, заторопился:

– До свидания, хозяюшка, спасибо за хлеб-соль. Пора нам.

Затем, обращаясь к Евсееву, сказал:

– Был очень рад познакомится. Будете в районе, не сочтите за труд навестить меня. Приходите сразу в райком в любое время. Спросите Кармашина, договорились?

– Спасибо за приглашение Иван Фомич, непременно зайду. Если только застану вас, а то, я смотрю, вы в разъездах всё.

– Что поделаешь, пора такая, – ответил Иван Фомич, уже стоя в дверях.

Варя пошла проводить их до калитки. Вскоре послышался звук мотоциклетного мотора, который, удаляясь, постепенно слился с оглушительным стрёкотом кузнечиков.

В сенях звякнуло ведро. Войдя в комнату, Варя сказала:

– Вы подождите, пожалуйста, немного, я скоренько схожу за водой. Ни капли не осталась. Потом я вас накормлю. Петра теперь долго не будет, так чего ж вам его ждать.

Евсеев хотел забрать у неё из рук вёдра, но Варя запротестовала:

– Да что вы, что вы, здесь же совсем рядом, у соседей. Вы отдыхайте.

Отсутствовала Варя недолго. Едва войдя, она с порога торопливо проговорила:

– Ну вот и я. А что ж вы стоите, вы садитесь. Ой, извините, вам, наверное, умыться хочется.

Варя, подойдя к шкафу, достала длинное, белое полотенце:

– Умывальник во дворе, там у заборчика, справа.

Когда Евсеев, освежившись, вошел в комнату, на столе всё было готово для ужина. Во главе стола стоял чугунок с борщом. Вся комната была наполнена пряным, густым ароматом. У него даже закружилась голова от проснувшегося, зверского аппетита. Варя наполнила его тарелку до краев.

– Ешьте, ешьте, знаю ведь голодные. Деревенский воздух не городской. Тут уже через час есть хочется. А я Петра подожду.

– Скажите, Варя, вы, как я понял, выросли в семье Мефодия. Расскажите мне о нем, о вашей жизни у них, обо всем, что с Мефодием связано.

Варя покачала головой:

– Да я даже не знаю, что вам и сказать… Мефодий мне вроде второго отца был. До войны я у них жила. Потом, после, когда я вышла за Петра, родилась Марька. К Мефодию стала реже приходить. А он ведь больной и уход за ним каждый день был нужен. Да разве ж упросишь его перейти к нам жить. Он только вздохнет и скажет: «Э-эх, касатка моя сердешная! Даже мышь нору свою не бросит, покуда смерть её не найдёт». Конечно ж, потом недоглядели… Упрямый он…

Варя вертела в руках платок и смотрела в окно. Взглянув на Евсеева из-под тяжелых, длинных ресниц добавила:

– Я уж и не знаю, что вам сказать. Мы с Петром много раз его просили и в больницу лечь, – у нас хорошую больницу построили в районе, – а он своё твердит.

– Варя, скажите, это верно, что Мефодий много лет с вами не разговаривал, будто не мог простить вам вашей любви к Петру Ивановичу. Вы простите меня за этот вопрос, – поторопился закончить Евсеев, видя пробежавшую по лицу Вари, тень. – Я не должен был…

– Нет, нет, что вы! – Варя помолчала. – Получилось тогда, всё как-то не так. Я Петра до одного дня и не замечала вовсе… Я ж была совсем девчонкой, а Петр… Вы верно знаете, что он старше меня на двенадцать лет. Что ему было до голоногих девчонок-мальков, мельтешащих под ногами. Только однажды, в последнее лето перед войной, мы носили еду и квасу косарям на покосы. Мне уже шестнадцатый годок шел… Тогда-то и случилось со мной событие, которое разделило мою жизнь на две половинки – до и после этого дня. Подала я Петру крынку с квасом, а сама не могу оторваться от его глаз. Глянул он на меня черными огромными глазищами, в которых огонь так и вился вихрем и пропала я, бедная девушка. Стою, не смея пошевелиться. Вижу только его сильные руки, его кудри, ветром развеянные. Бессильная истома вдруг пронзила меня, как молнией. Слышу, Петр говорит что-то мне. А я, словно деревянный столбик, вбитый в землю, ошалело смотрю на него и молчу. Потом он мне говорил, что я стояла бледная, как смерть. Только щеки мои горели ярче пламени. Петр подумал, что мне нехорошо. Кликнул он девчонок, чтобы они отвели меня домой.

А у меня сердце колотилось как у птицы, зажатой в кулаке. С того дня запала в мое сердце маята необоримая… Мне бы, дуре, понять, что ничего общего у меня с Петром нет. Он взрослый мужчина, а я малая девчонка. Что ему со мной делать, нянчиться, что ли? Вот и маялась я с того времени, иногда до слез и злости на всех…

А с Игнатом мы росли рядом. Понятно, стал он за мной ухаживать. Игнат всё задумал всерьёз. Когда мы гуляли, он непременно начинал говорить, не впрямую, а все намеками на будущую нашу с ним жизнь. Это он так решил. А я ходила с ним просто так.

От моих названных братьев я ничего не скрывала и делилась всем, о чем думала и желала. Но, как вы понимаете, до поры, до времени… Как влюбилась я в Петра, стала моя дума самой глубокой тайной, особенно от Игната. Он с некоторых пор стал сильно отличать меня: иногда стоит бездумно и смотрит. Спрашиваю, − отвечает невпопад. А уж краснел он, как маков цвет, если я в шутку дразнила его какой-нибудь зазнобой.

Я-то догадалась в чем дело, но виду не подавала. Сама страдала и мучилась от невозможности приблизиться к Петру хоть на малый шаг. Никак не могла найти ни путь, ни повод, чтобы поведать ему о своем счастье и чувстве. И получилось так, что война, великое горе и беда, совместилась для меня с ощущением безмерного счастья. Я понимала, что так нельзя, везде кровь и смерть, и лютый враг захватил мои родные места, что не до чувств теперь, но ничего сделать с собой не могла. Когда я была рядом с Петром, невозможно томительное блаженство заливало всю мою душу…

Во мне всё переворачивалось, как только подумаю, что его могут убить. Когда он ушел в лес партизанить, я решила всё рассказать Игнату. Не встречаться с ним больше. Но не успела. Их тогда… расстреляли, вы знаете. И мой Петр вскоре был тяжело ранен. Я так и просидела около него все те денёчки. Господи, сколько слёз я тогда пролила, всё молчком, чтобы никто не заметил.

Варя замолчала. За окном незаметно потемнело и ранние сумерки легли на её лицо печальными и тонкими тенями. За её спиной трещала жарко разгоравшаяся печь, весело играя, пробивавшимися из-за заслонки яркими бликами огня. На минуту Евсеев ощутил свою причастность к этому простому бытию. Чувство было такое, словно никогда и не расставался с этой светлой и уютной комнатой, весело трещавшей печью, окнами в занавесках, расшитых петухами, и сидевшей напротив молодой женщиной с затаенной грустью в больших глазах…

Думала Варя об одном разговоре с матерью Игната. Тяжелый был разговор, неловкий. Настасья Никитична посадила ее за стол. Сама села напротив, по другую сторону стола. Глядя в глаза, спросила:

– Ты что ж это, девка, удумала?

Настасья Никитична помолчала. Закрыв глаза, продолжила:

– Я стара, но не слепа. Мне ведома твоя тайная дума. Нехорошая эта дума. Не станет Петр портить жизнь и тебе, малолетней дурехе, и себе, умудренному жизнью и опытом взрослого мужика. Нечем ему будет заполнить твою жизнь. Ты ослобони свое глупое детское сердце от несбыточной надежды…

– Не могу, мамочка… нет сил не думать о нем… Пусть я лучше умру, но жизнь моя без него пропадет безвозвратно…

Так ответила тогда Варя Настасье Никитичне, – едва сдерживая слезы и прерывая слова свои дрожащими от напряжения вздохами. И что она могла ответить, когда все ее существо было заполнено радостной, светлой надеждой на божью милость и свое нечаянное счастье.

Настасья Никитична покачала головой:

– Не ты, Варя, первая, не ты и последняя в любовной тоске проводить свои дни. Ты спроси свою мамку, как она вышла замуж за батьку твоего. Я-то знаю, трудная и несчастная доля досталась твоей мамке. Любила она одного, а вышла за нелюбимого. И все-таки, если ты спросила ее об этом, – счастлива ли она была, − мамка твоя даже не поняла бы тебя. Бабское счастье не в любви, а в достатке, в надежном человеке рядом с собой и в здоровых детках…

– Я ничего этого не знаю, дорогая мамочка, но и жить без счастья не по Божьему промыслу! Сам Господь призывал жить в любви и согласии…

– Ох, девка, – оборвала ее Настасья Никитична. – То мир Господень и не для каждого дня он понятен. Есть и другой промысел Божий. Только нам он неведом и потому, как поступают люди, мы судим о делах его, – угодны ли они Господу или нет. И только временем мы можем проверить истинность нашего выбора…

Сбросив с себя минутное наваждение, Варя пододвинула Евсееву тарелку:

– Заговорила я вас. Пожалуйста, отпробуйте борща.

Евсеев благодарно кивнул. Зачерпнув бордовый, с блестками жира густой навар, потихоньку подул на горячий борщ. Он чувствовал стеснение и неловкость оттого, что отрывает Варю от многих дел. Его больше всего заботила мысль о том, как бы не оказаться для занятых людей балластом, чем-то вроде досадной помехи. Что так оно и есть, он нисколько не сомневался. Евсеев невольно заторопился и глотнул в впопыхах лишнего.

Тут же последовала расплата. Рот его будто на полнился раскаленными углями. Евсеев, не в силах удержать борщ во рту, вылил тотчас же его обратно в ложку. Варя, не сдержавшись, прыснула со смеху. Но, увидев его вытаращенные глаза, широко открытый рот, судорожно хватающий воздух, испуганно заохала:

– Ой, господи, простите, я сейчас водички вам дам, выпейте, это поможет.

Она вскочила. Зачерпнув кружкой из ведра, подала её Евсееву. Задержав во рту холодную воду, он сделал несколько полоскательных движений:

– Вот напасть, честное слово, – сглотнув, ответил Евсеев. – Но это всё борщ виноват. Я давно не пробовал такого вкусного, вот и поторопился, – смущённо объяснил он, пытаясь неловким комплиментом скрыть свой конфуз. Варя всё поняла:

– Ну, вы тут сами хозяйничайте. Вот здесь картошка с мясом и кисель. Пойду, Марьку покликаю. Совсем забегалась девчонка. Пора ей тоже ужинать.

Варя встала и зажгла свет. Накинув на плечи висевшую у двери зелёную вязаную кофту, вышла. Доев ужин, Евсеев неспешно поднялся. Он достал папиросы, но в комнате курить не стал. Сработала привычка, привитая матерью. Его раннему пристрастию к табаку мать не препятствовала. Она лишь запретила ему курить в доме, и, тем более, в постели перед сном. Евсеев помнил ее натужный, грудной кашель, оставшийся после пяти лет лагерей. Ее посадили по навету соседа, написавшего лживый донос.

Мать никогда не говорила о причине жестокого поступка мужчины, занимавшего один из каких-то хозяйственных постов в городе. Больные легкие стали расплатой за его корыстную месть. Потом Евсеев узнал, что хозяйственник, что называется, «глаз положил» на мать в отсутствие мужа, находившегося в длительной командировке.