Текст книги "Заслон"

Автор книги: Анатолий Мусатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Анисья проговорила это, кивая на Мефодия и вздыхая. Чуть погодя, уже по-хозяйски, ничуть не выказывая некоего пиетета, свойственного деревенским в общении с городскими значительными персонами, ибо Евсеев воспринимался всеми, как таковой, скомандовала:

– Пора вам, товарищ газетчик, отдохнуть самому. Мефодий до утра не очухается. Вона как меленько дышит, словно воробушек! Это у него такое забытье. Вроде он все делает, – водичку пьет и кушает, но ничего не понимает. Председателев дом отсюда на второй поворот. Около колодезного журавля аккурат. Прощевайте, товарищ газетчик.

Перед дверью Евсеев оглянулся. В полумраке глазницы Мефодия казались глубокими, черными провалами. Помедлив, он спросил:

– Скажите, почему здесь так темно? Окно из-за паутины совсем не пропускает света. Тряпки на топчане? Может, стоит прибрать здесь?

Анисья усмехнулась и покачала головой:

– Нет, товарищ газетчик, так не получается. Он, – она кивнула на Мефодия, – запрещает в клети трогать что-нибудь. Все, как было тогда. Так, говорит, мне привычнее, их виднее, а потому спокойнее… Идите уж.

Анисья махнула рукой и, потеряв интерес к нему, отвернулась.

Всю дорогу до дома председателя Евсеев качал головой и с удивленной усмешкой думал: «Крепкий старик духом. Ведь еле дышит, а все вокруг него ходят, как по струнке… Интересно будет…».

Глава 2

На третий день после появления немцев в поселке, ранним утром все жители были согнаны на небольшую площадь перед только что отстроенной школой. Зябко поеживаясь, люди встревоженно жались друг к другу.

На крыльце школы стояли два солдата с автоматами на груди. По обе стороны школы стояли еще с десяток. В воздухе повисло напряженное ожидание. Мирон Силыч, поселковый конюх, особого беспокойства в связи с происходившим не ощущал. Он догадывался, что скорее всего их собрали, чтобы сделать какое-то сообщение.

Разглядывая немцев, он размышлял, припоминая разговоры, ходившие в деревне и сообщения из газет. Немцы не казались ему такими уж страшными и опасными, как он слышал и читал.

Напротив, он даже понимал, что на войне какие-то меры предосторожности по отношению к противнику принимать надо. Но противник был на фронте, а он и все жители Малых Выселок противниками никак не могли быть. Бабы, старики да дети – невеликое войско. Он слышал, что германцы народ культурный и образованный. Правда, они пошли на нас войной, но то дело политическое. Простого народа это не должно касаться. Народ как жил при ком угодно, кормил сам себя, так и будет жить дальше.

Говорил тут приезжий партийный начальник на собрании, что, мол, фашисты жгут всё, рушат и истребляют наш народ, дескать, потому, что мы русские. Они ненавидят нас за то, что мы живем свободно и счастливо, строим коммунизм. Но он-то придерживается другого мнения. Всякие власти испокон веков воевали за свое место, почему и случилась эта война. Правда, люду жить стало не в пример лучше при нынешней, но ему и до неё жилось хорошо. Была бы голова да руки работящие, а остальное в жизни придет…

Заметив стоящего невдалеке Мефодия, Силыч оборвал свои размышления и потихоньку пробрался к соседу:

– Слушай, Кирилыч, у тебя случаем, табачком не разживусь? Свой, понимаешь ли, в спешке дома забыл, вот и страдаю. Эти нехристи не дали даже одеться как следует.

Мефодий молча вытащил кисет. Силыч, мастеря самокрутку, продолжал:

– Как ты думаешь, на кой ляд мы им спонадобились в такую рань? Второй, поди, час месим этот лужок, а всё непонятно к чему?! И ведь хоть бы что объяснили, проклятущие! Ох, не к добру это. Ты чтой-то молчишь, али тебя это не касается?

– Да потому молчу, что понимаю, – страху они на нас нагнать хотят. Воюем мы с ними али нет? Новый порядок, – новая метла, разумеешь? − едко бросил Мефодий.

– Разуметь-то разумею, только не легшее мне от этого, да и им, – повел головой Силыч, – тоже. Таперича неча нам от них добра ждать. Намедни двое наших солдат из окружения пробирались. Немцев положили видимо-невидимо, вот они и злы сейчас, как кобели цепные. Слыхал, что в Мешково натворили? Троих партизан прямо на площади при всем народе повесили. Бабы сказывали, – мучали их сильно перед этим…

– Бабы сказывали, бабы сказывали! – в сердцах сплюнул Мефодий – балаболки, пустомели! От них ещё не того наслухаисься…

– Да ты погоди, погоди! Я-то к чему речь веду. Нас не затем ли сюда собрали, а? Твои-то тоже, кажись, в партизанах! А как, доведись, их изловили да казнь сейчас устроят?

Мефодий медленно поднял глаза на Силыча:

– Ну, вот что, Мирон… изловить можно только вора, а мои ребята на этой земле хозяева. А ежели ты ещё где-нибудь станешь об этом говорить, я тебя своими руками… не пожалею…

Было в голосе и во взгляде Мефодия что-то такое, отчего Силыч поспешно сказал:

– Ну что ты, Мефодий, я ведь ничего… я так…

В начале улицы послышался шум моторов. Из-за поворота выползала колонна, из пяти-шести мотоциклистов, легкового автомобиля и бронетранспортера. Разбрызгивая по сторонам грязь, мотоциклисты подкатили к крыльцу. С одного проворно соскочил офицер в чине обер-лейтенанта. Придерживая руками полы шинели, он бегом скрылся в здании школы. Солдаты из охранения, сбросив оцепенение, стали сгонять людей в плотную толпу.

Через минуту к школе подкатил автомобиль в сопровождении бронетранспортера. Оттуда тотчас же показался человек. Торопясь, он обежал машину и, низко сгибаясь, открыл дверцу:

– Пожалуйте, герр комендант, пожалуйте… Вот мы и на месте. – говорил человек, угодливо улыбаясь вылезавшему из кабины толстому, в очках немцу. Вслед за неторопливо разминавшимся немецким офицером вылез ещё один, довольно пожилой и с большой, окладистой бородой. На нем была полувоенная немецкая форма, явно не по размеру его внушительного тулова.

По толпе словно дуновением ветра пронесло удивленные возгласы и шепот: «Гляди-ка, кажись сам Семенов объявился… Откуда его принесло, сказывали – убили его… Живуч, гад ползучий…».

«Гляди-ка, а ведь это и впрямь Семёнов, – с удивлением вглядывался Мефодий в лицо бородатого. – У немцев, значит-ца, служит… стало быть, живой…».

К Мефодию сквозь ряды плотно стоявших сельчан протолкалась жена. Настасья поначалу оставалась вместе с бабами, но, ощущая какое-то непонятное беспокойство, всё же решила пойти к мужу. Взяв его за руку, Настасья молча прижалась к Мефодию. Почувствовав её волнение, он сказал:

– Ты, Настасья, не бойсь. Я так думаю, они объявление хотят нам сделать.

– За них, за Игната с Севкой боюсь… А ведь Сева совсем ещё несмышленыш, – прошептала Настасья. – Он ведь горяч, везде будет лезть вперёд. Ох, не надо было отпускать его! Бабы говорят, в Мешково троих казнили, совсем молоденькие ещё. Я, Мефодьюшка, места себе не нахожу, как подумаю, не они ли…

– Эк дура ты, баба! Что за глупые мысли лезут тебе в голову! Да когда это было – третьего дня назад! Игнат-то намедни приходил! – взорвался сердитым шепотом Мефодий.

В это время на крыльце показался обер-лейтенант.

– Герр оберст, всё готово, можно начинать, – вытянулся он перед толстым полковником.

Тот, по-прежнему стоял около машины, неторопливо протирая свои очки. После доклада обер-лейтенанта, он надел очки и огляделся. Осторожно ступая, чтобы не запачкать сапоги, оберст поднялся на крыльцо.

– Начинайте, Зильберман, только покороче, самое главное. Господин Семенов, пройдите сюда, – поманил пальцем оберст стоящего поодаль бородатого. Семенов, поняв, что его зовут, поспешил на указанное место.

Появление в деревне Семенова Мефодий воспринял более спокойно, чем другие. Все его обиды остались в прошлом. С Семеновым с тех пор он никаких дел не имел. Но чутье подсказывало, что Семёнов появился здесь неспроста. Мефодий не верил в жестокости немцев, но зато он хорошо знал бывшего полновластного владетеля этих мест. Под внешней благообразностью скрывался человек, наделённый злобным и расчетливым умом, изуверским, холодным характером. Зная мстительность этого человека, Мефодий понял, что многим его сельчанам придется пережить трудные дни.

Обер-лейтенант, стоявший на крыльце, сделал шаг вперёд и заговорил отрывисто и резко, словно подавая команду. Люди невольно притихли, вслушиваясь в незнакомую и непонятную для них речь. Сказав несколько фраз, немец отступил назад, дав знак худому, очкастому солдату-переводчику.

Тот на плохом русском языке, к тому же сильно картавя, начал читать по бумаге приказ. По нему выходило, что все жители Малых Выселок должны быть бесконечно благодарны великому гению фюрера и его доблестным войскам, освободившим их от большевистской заразы и гнёта кровопийц-комиссаров и евреев.

Далее следовало, что жители деревни получают прекрасную возможность отблагодарить фюрера работой на лесозаготовках, соблюдая при этом порядок и проявляя усердие. «Германское командование, – продолжал читать переводчик, – щедро отблагодарит тех, кто проявит должное трудолюбие. Организацию всех работ немецкое командование возлагает на ваших бывших граждан, жестоко пострадавших от репрессий коммунистов. Это присутствующие здесь господин Семёнов и господин Грищаков, доказавшие делом свою преданность великой Германии и её фюреру. В награду за это господину Семенову будет возвращено всё его недвижимое имущество и выплачено денежное вознаграждение. Господину Грищакову также будет выделен лучший дом с надлежащим хозяйством. Господин Семёнов назначается старостой Малых Выселок и наделяется неограниченными правами и полномочиями».

– Ох-ох-хо… – вздохнула тихо и прерывисто Настасья, – что же это будет-то, Мефодьюшка? Ведь извергу такую власть дали! Изведёт он народ, беспременно изведёт…

– Ты, Настасья, ране времени-то не причитай. Он хоть и поставлен над нами, да сидит невысоко. И на него управа найдется, ежели что…

Мефодий пытался успокоить жену, а у самого на сердце было тревожно. Мефодий невольно посмотрел по сторонам. Вокруг себя он увидел хмурые, обеспокоенные лица одних, плохо скрываемый страх на лицах других. Люди хранили угрюмое молчание, пока переводчик не закончил. Он деловито сложил бумагу и, сказав что-то стоявшему рядом обер-лейтенанту, объявил, что сейчас перед ними выступит господин Семёнов.

Семенов качнулся вперед. Двадцать лет он ждал этого часа. В нём все эти годы жила какая-то неистребимая надежда. Поначалу он думал – не устоит, не вытянет советская власть, не даст корней. Он всеми силами помогал тем, кто стремился подрезать эти корни, свалить Советы. Но потом понял, что сделать ничего нельзя. Семенов замкнулся, затаив лютую злобу и ненависть, − жгучую и неизбывную. По ночам она прорывалась изнутри тягучим и тоскливым воем, каким воет попавший в охотничий капкан, матерый волк. Он и стал, в сущности, волком, не находя себе места нигде. Кружил по Украине, Прибалтике, Белоруссии и Брянщине, да только тянуло его назад и ничего он с собой не мог поделать. Многие годы рыскал он вокруг родных мест, как волк вокруг логова, пока не грянул великий гром войны. Понял Семёнов, что дождался своего часа и поспешил домой.

А сейчас, глядя на тех, кого так ненавидел, не смог сдержать охватившую его дрожь. Она предательски выдала его, как только он произнёс:

– Ну вот и свиделись…

Семёнов закашлял, брызгая слюной. Стоявший рядом с ним оберст брезгливо отодвинулся. Глаза Семенову словно застлало красным маревом. Ему стоило больших усилий чтобы взять себя снова в руки. Казалось, он не выдержит и сбежит со ступеней. Вломясь в эту толпу, будет голыми руками рвать и душить их, пока хватит сил…

Семёнов чувствовал враждебную настороженность людей. Он понимал, что устрашением мало чего добьётся. Нужно было найти к ним подход, разобщить их и затем растрясти их порознь, как растрясывают пук соломы на ветру,

– Ну вот и свиделись, – уже спокойнее, взяв себя в руки, повторил он. – Что ж, гость я для вас нежданный, это верно… Но кто ж из нас знает, как жизнь повернёт в следующий момент. Для меня она показала сейчас свою лучшую сторону. Я не хочу скрывать, что рад вернуться в родные места… Скажу, как на духу, что хотел бы закончить свои дни здесь мирно и спокойно. Земляки! Призываю вас оказывать всемерную помощь нашим освободителям, − великой германской армии! Скажем ей за это наше хлебосольное русское спасибо!

Семёнов сдернул с головы шапку. Обернувшись к оберсту низко ему поклонился. Тот, изобразив улыбку на лице, милостиво прикоснулся перчаткой к плечу Семенова, жестом показывая ему выпрямиться.

Среди жителей Малых Выселок послышались ропот, отдельные восклицания и затем кто-то звонко и ясно выкрикнул:

– Ишь ты, как ловко сложился! Ай да старикан!

Кто-то засмеялся. Потом вся толпа разом зашевелилась, загудела. Как будто эта реплика была для них неким лезвием, которое рассекло тягостные путы оцепенения. Семёнов, выпрямившись, пристально вглядывался в оживившиеся лица сельчан. Подняв руку, сказал сипло и натужно:

– Ладно, будет вам, земляки! Нам вместе новую жизнь начинать, а кто старое помянет, тому… Я об одном хочу вас предупредить – никакого снисхождения вредителям и партизанам не будет… По закону военного времени… Так что не обессудьте. А тем, кто будет работать на совесть, мы окажем всяческую помощь. В этом дал нам слово сам герр комендант.

Семёнов, полуобернувшись, указал зажатой в руке шапкой на оберста.

– Ja, ja, – важно закивал головой оберст, едва переводчик перевёл ему последнюю фразу. Семёнов, взмахнув рукой, уже с воодушевлением, продолжал:

– Немецкие войска скоро возьмут Москву, сокрушив на своем пути большевиков. Войне приходит конец! Наша задача, – помочь доблестным немецким войскам разгромить до конца комиссаров и жидов. Мы должны в ближайшее время сдать некоторое количество теплой одежды и продовольствия. Для этого завтра мы соберем всех вас здесь. Составим списки и распределим на группы для работы на лесоповале. К десяти часам утра все жители должны собраться здесь для регистрации.

Переводчик переводил оберсту слова Семенова. По окончании, оберст довольно покачал головой:

– Хорошо, господин Семёнов. Следует без промедления организовать сдачу продовольствия одежды и работы на лесозаготовке. Это ваша первоочередная задача. Ищите себе помощников. Это ускорит дело. Во всём остальном вы будете получать инструкции от начальника комендатуры. Желаю вам успеха.

Оберст небрежно вскинул руку к козырьку. Спустившись по ступенькам он, осторожно вышагивая, направился к машине. Следовавший за ним обер-лейтенант распахнул перед ним дверцу. Оберст, задержавшись около неё, сказал ему несколько фраз. Обер-лейтенант, вытянувшись, прокричал: «Хайль Гитлер!». Через минуту, машина с оберстом и сопровождающей его охраной, разбрызгивая грязь и натужно ревя моторами, вытягивалась по дороге на Храпово. Обер-лейтенант, вернувшись назад, через переводчика приказал пройти Семенову и Грищакову с ним в здание школы.

Едва они скрылись, в толпе стоявших людей раздался шум какой-то возни. Из её середины, будто водоворотом, выплеснуло молодого парня. Он явно был навеселе и порядком помят. Поправляя на себе съехавший на бок полушубок, парень кому-то яростно погрозил кулаком. Отдышавшись, скользя по мокрой траве, он направился к крыльцу. Оживленно жестикулируя, указывая то на себя, то на дверь школы он стал что-то говорить солдатам. Один из них, отрицательно мотнув головой, оттолкнул его прикладом.

Тогда парень, работая руками, попытался пролезть между солдатами. Один из здоровенных охранников отреагировал быстро и решительно. Ударом приклада он сбросил парня со ступеней лестницы. Тот, пролетев метра три, растянулся во весь рост у ног стоявших в передних рядах сельчан.

Его кульбит вызвал радостное оживление и смех. Никто из стоявших в толпе людей не пытался ему помочь. Охранники довольно ухмылялись. Но парень, видимо, нисколько не обиделся. Сидя на земле и, отрезвело мотая головой, разводил руками: «Нельзя, так нельзя…».

В это время на крыльце показался переводчик. Он объявил, что жители деревни могут расходиться по домам. Один из стоявших в оцеплении немцев подал команду, и шеренга распалась. Солдаты шумно стали разминаться, снимая автоматы и хлопая друг друга по спинам и плечам. Было холодно и сыро. Люди расходились молча и торопливо.

Настасья заторопила Мефодия домой. Пробираясь среди односельчан, в глубине души он чувствовал определённое беспокойство, хотя явного повода к этому не видел. Всю дорогу Мефодий молчал, обдумывая свои тревожные ощущения. Наконец, подходя к дому, понял, что его беспокоило. Мефодий вспомнил, что такое же чувство было, когда на валке леса его чуть не прибило падавшим деревом. Он услышал крики, треск. Обернувшись, словно завороженный, остался стоять, не в силах сдвинуться с места. На него неотвратимо быстро неслась тёмная масса. И, вместе с тем казалось, она падала так медленно, что Мефодий успел разглядеть каждый листок, каждую веточку. Тяжелый удар и долгое беспамятство. Его спасло то, что он попал под верхушку дерева. Все роковые сучья прошли мимо.

Он осознал совершенно ясно, почему сейчас ему припомнился тот давний случай. У него не проходило ощущение, что на него, на поселок, надвигается слепая, огромная масса. Эта страшная сила раздавит их и даже не заметит того, что сделала. И ничего нельзя сделать, не предотвратить этой беды…

Между тем парень кое-как поднялся. Пьяно ухмыляясь, комично и неуклюже погрозил охранникам пальцем. Те захохотали, но в следующее мгновение, клацнув сапогами, вытянулись в струнку. На пороге школы показался обер-лейтенант и вслед за ним Семёнов с Егорьевым.

Обер-лейтенант, сбежав по ступенькам крыльца, уселся в стоявший рядом мотоцикл. Подозвав старшего из отделения, отдал приказ. Фельдфебель вытянулся, провожая глазами сорвавшийся с места мотоцикл.

Семёнов сошел с крыльца и подошел к парню. Тот, не обращая ни на кого внимания, пытался шапкой отряхнуть грязь с полушубка. Семёнов остановился в полуметре от парня. Несколько мгновений он молча смотрел на него. Затем негромко, надломившимся голосом сказал:

– Николай, сынок… ну, здравствуй…

Парень мутным взглядом уставился на бородатого мужика. Потом какое-то осмысленное выражение появилось у него на лице. Широко разведя руки, он расплылся в пьяной ухмылке:

– Батя, да никак это ты! А я смотрю и никак не уразумею! Ведь тебя в двадцать четвертом застрелили… Мы тогда поминки с маманей справили, а ты живой! Маманя больная в хате лежит… А мы с Сенькой штоф самогону уговорили по поводу… Черт! Это…

Николай, пьяно икнув, полез к отцу целоваться.

– Сенька шпыняет меня в бок: «Батя приехал, батя приехал…». А я в толк не возьму – какой-такой батя… Ведь убитый ты особистами. А ты, вона, живой!

– Живой я, сынок, живой и поминки по мне ещё рано справлять. Мы с тобой поживем ещё. Наша власть теперь, сынок, а от большевичков одна труха останется. Ну, пойдем к тебе, устал я, да и разговор у нас с тобой будет.

Он обернулся к Грищакову:

– Пошли, Андреич. Пока у Николая остановимся, отдохнем, а там видно будет.

Грищаков согласно закивал головой. Николай, качнувшись на нетвёрдых ногах, горячо поддержал отца:

– Правильно, батя, я вам стопочку налью и сам похмелюсь. Мы с Сеней с утречка четверть уговорили, да эти… немчура… боле не дали, на собрание поволокли. Самогон весь забрали… и жратву. Но это ниче, – осклабившись, дыхнул он на отца перегаром, – у нас ещё найдется. Сень, ты забегай позжее… видишь, батяне надобно отдохнуть…

Они свернули на тропинку, ведущую к дому Николая. Семёнов, прихрамывая сильнее обычного, тяжело ступая, поднялся по ступеням. Войдя, после небольших, тёмных сеней в комнату, огляделся. Низкий потолок к одной стене ещё больше опускался. Около нее стоял дощатый стол. Две лавки подпирали его по обе стороны. Окно, задернутое грязной тряпкой, не давало света. Семёнов перекрестился в один из углов и спросил:

– Где мать?

Снимая с себя мокрый и грязный полушубок, Николай суетливо забегал. Сделав знак, крадучись подошел к занавеске, протянутой от печи к стене. Осторожно заглянув туда, зашептал:

– Спит она, батя. Намаялась, вишь, ночью… боль её не отпускала, она только под утро засыпает,

Семёнов подошел. Глянув на изможденное, худое лицо жены, он прислушался к ее неровному дыханию:

– Пусть спит, будить не станем.

Он задернул занавес.

– Давай угощай, проголодался я.

Они разделись и уселись за стол. Николай достал из-за закутка за печью хлеб, из печи вытащил чуть теплую картошку. Поставил стаканы с сальными разводами на стенках. Соль, нож, три миски и кусок сала, завернутый в тряпицу достал из стенной ниши. Пыхтя и отдуваясь, сдвинул тяжелый, темного дуба, с железом по краям, сундук. Из расщелины в полу под ним извлек большую бутыль. В ней было литра три мутно-белёсой жидкости. Пытаясь унять непослушные, дрожащие руки, Николай хотел разлить самогон, но только плеснул мимо стакана.

Семёнов усадил его на скамью. Разлив самогон, выдохнул:

– Ну, благослови господи, с возвращением…

Опрокинув залпом, все трое стали сосредоточенно жевать. Семёнов наполнил ещё по стакану. Выпив, сказал:

– Рассказывай, как вы здесь без меня жили…

Слушая сына, на протяжении всего рассказа Семенов не сказал ни слова. Хмелея, молча пил. Руки его, сжимаясь в кулаки, взбухали толстыми узловатыми венами. Опьяневший Грищаков, под несвязную толкотню слов Николая заснул, уронив голову на стол. Рука его свесилась, доставая почти до пола. Из открытого рта Грищакова вырывались тягучие, сиплые звуки, нисколько не похожие даже на храп. Было в них что-то нечеловеческое, неестественное. Семёнов, поморщившись, ткнул его кулаком в бок: «Ишь развылся, дьявол тебя раздери! Уймись – Марью разбудишь!».

Грищаков мотнул головой после тычка. Всхлипнув жалобно и тонко, затих.

– Да, сынок, тяжкая доля нам выпала. Но всё наказуемо, и фортуна опять к нам повернулась. А сколь эти нехристи коммунистов уничтожают − нам с ними и только с ними! Ты слышишь меня, Николай?

Семёнов затормошил сына за плечо. Однако тот уже успел накрепко заснуть. Крякнув, Семенов вытащил его из-за стола. Уложив Николая на стоявший у стены топчан, себе бросил полушубок рядом. Подоткнув под голову шапку, он мгновенно заснул. Спал Семёнов недолго. Он проснулся от того, что ощутил на себе чей-то взгляд.

Сознание сработало сразу. Семёнов тут же вспомнил где он. Повернув голову увидел лицо Марьи, с мокрыми от слёз, глазами:

– Ты… вернулся…

Семёнов поднялся, подошел к ней. Сел на краешек койки. Взяв в ладони её голову, прижался губами к горячему, сухому лбу…

Через несколько часов он, усталый, но довольный подъехал к дому на подводе. Не слезая с неё постучал в окно кнутовищем:

– Николай, поди скорее ко мне.

Стукнул ещё пару раз. На стук вышел Грищаков:

– Спит он ещё, Виктор Семёнович. Я пойду разбужу?

– Давай скорее! Или нет, постой, побудь здесь, я сам.

Бросив вожжи, он торопливо прошёл в дом. Николай, разметавшись, крепко спал. Марья, ожидавшая его, спросила:

– Ай случилось что, Витюша?

Как ни слаб был её голос, он всё же почувствовал ее тревогу. Мягко и ласково он ответил:

– Нет, Маня, всё хорошо. Только побеспокою тебя маненько. Мы поедем сейчас в наш старый дом. Давай собираться потихоньку. Ты как, сдюжишь сама, или подмогнуть тебе?

– Не надобно, Витюша, мне нетрудно. Полегшало маненько … Только зачем это, Витюша? Что люди-то скажут?

– Не бойся, Маня! Теперь люди будут говорить только то, что я им велю. Они свое уже отговорили. Будя, поизмывались красные бестии над нами! Теперь мой черёд!

Голос его понизился до свистящего полушёпота. Даже несмотря на царивший здесь полумрак, Марья увидела, как побелело его лицо. Она испуганно тронула его за руку:

– Ох, Витюша, мы-ить старые уже с тобой. Что было, того не возвернёшь. Всю жисть здесь прожила, худого от людей не видела. Об Николеньке надо подумать, не вечные мы, а ему жить с людями после нас…

Семёнов перебил её нетерпеливо и сердито:

– Нет, Маня, я об этом всё время как раз стать думаю. Не то ты говоришь! Не нужны Николаю ничьи разговоры, да и не будет их! Я ещё успею сделать его настоящим хозяином, а эта вся рвань будет на него горб ломать! Ты, Маня, неужто не понимаешь, что кончилась эта власть. Фу-у, – дым один, да комиссарские трупы по столбам висеть останутся. Посмотри, какая сила идет! Где им с ихней голой идеей германца взять, – тут оружие посильнее надо! Я, пока ехал сюда, многое видел и понял – наше время пришло, наше! Как было когда-то, помнишь, Маня? Господи, услышал ты мои молитвы, проклял и покарал десницею своею власть сатаны…

Семёнов грузно опустился на колени осенив себя крестом, застыл в низком поклоне на образок, темневший в углу. Когда он поднялся, Марья увидела его мокрое, искаженное судорогой лицо. Она поняла, что перед ней тот самый, прежний Семёнов, её муж и господин многих людей. Она гладила его по плечу и тихо говорила:

– Ну что ты, что ты, Витюша, рази ж так можно над собой…

Проснувшийся Николай, мутным взглядом смотрел на отца, стоявшего на коленях, и мать, склонившуюся над ним. По лицу Николая было видно, что это его нисколько не занимало. Трещавшая с перепоя голова требовала своего. Тяжело свесив ноги, он с усилием встал. Не обращая внимания на мать и отца, подошел к столу, налил полный стакан самогону. Поднеся дрожащими руками стакан ко рту, залпом выпил. Сев на скамью, он замотал головой.

– Николай, ты погоди пока прикладываться. Разговор есть серьёзный, да и дело надобно сделать. Помоги-ка мне собрать все вещи, поедем в наш старый дом.

Семёнов сел рядом с сыном, положив руку ему на плечо. Николай поморщился:

– Фу-у, тяжко! Не годен я нынче ни на какие такие дела, батя. Ты уж как-нибудь сам, а я приду в себя малость…

Семёнов и сам видел, что с Николая сейчас толку мало. Он поднялся. Похлопав его по плечу, мягко сказал:

– Ты, сынок, на улицу выйди. Я там подводу подогнал, посиди в ней пока.

Расстелив на полу большую скатерть Семёнов стал собирать нехитрые пожитки жены и сына. Мария, приподнявшись на постели, говорила ему, что и где взять. Николай, глядя на грузного и седого старика, не находил ничего схожего с тем человеком, который остался в его памяти как отец. Его нисколько не удивило появление в поселке отца. Он давно уже не интересовался ничем, кроме самогона.

Вещи были уложены и перенесены на телегу. Марья, одетая потеплее, полулёжа ожидала мужа с сыном. Стоя посреди опустевшей комнаты, мужики налили по прощальной.

– Ну с богом, сынок! Вот так мы и начнем все сызнова. В этом нужна мне твоя помощь. Сил у меня осталось мало, а я хочу успеть сделать то, что задумал, – поставить тебя на ноги.

Семёнов вдруг зашелся сухим и долгим кашлем. Уняв кашель, он вытер проступившие на глазах слезы. Залпом осушил стакан, с силой хрястнул им об пол, повернулся и вышел…

Наскоро пообедав, Петр Иванович скрутил «козью ножку». Пустив клуб дыма, он озабоченно покачал головой:

– Лоза сообщает, что на днях немцы затевают масштабную облаву. Он думает, что это из-за последнего подрыва товарняка на ветке в Столбовку. Сообщает, что к подпольщикам стали проявлять повышенное внимание. Немцы поняли, что сведения о составах утекают из их конторы. Они не знают, кто именно сообщает сведения партизанам, но людей надо спасать. Долго так не протянется.

Мещеряков отодвинул котелок:

– Согласен. Но есть одна неувязка, – как подобраться?

– С Лозой решим. Он настаивает на срочной встрече. Надо обговорить время и место, где передаст сведения какой-то особой важности. Заодно через связника упредим подпольщиков где будем их ждать.

– Кого пошлем?

Петр Иванович усмехнулся:

– Кого же, как не живчика! Слишком уж он смахивает на малолетку. Патрули к таким не особо привязываются. Но только вместе с Кречмаром. Тот не даст ему разгуляться. Дорого же нам в прошлый раз обошлись его куры! Спрашиваю, зачем лез в продсклад? Так он говорит, что все его ребята так отощали, что по ночам, вместо того, чтобы говорить о девках, ведут разговоры о всякой еде.

Мещеряков гмыкнул:

– Да что с ним сделаешь! Говорю ему, что этим он подвел бы товарищей и сам бы пропал! Так он в ответ: «А я стерпеть не мог! Немчура, на посту которые, жрали мясо! Дух такой был, что за сердце хватало! Я осторожненько подкрался, хвать автоматы и обоих по башке. Потом замотал головы им ихними же шинелками. Плотно так, чтобы ни глоточка воздуха не проходило и махнул в склад. Я понимаю, что много не унес бы, так хватил из ледничка курятины и ходу назад. Думаю, немчура уже не очухается. Дохлые они. А там поди, разберись, кто их придушил!». И смотрит так на меня своими нагло-наивными глазами. Пришлось посадил его на двое суток для острастки. Не хотелось бы его раньше времени выпускать. Так разбалуем парня вконец.

Петр Иванович засмеялся:

– Это дерево уже не выправить! Так на роду ему написано. Придется терпеть все его выкрутасы. Василь Лукич, сходи за Севастьяном, – обратился он к дремавшему у двери пожилому мужику. Тот неторопливо поднялся:

– Котелки можно уносить?

– Давай и поскорее…

Войдя в землянку, Севастьян громко откашлялся. Вытянувшись во фрунт, рявкнул басом:

– Товарищ командир, взводный второго взвода, боец Большаков прибыл по вашему приказанию!

Мещеряков и председатель едва скрыли улыбки. Фамилия и внешность Севастьяна находились в столь разительном контрасте, что было забавно слышать, как некая муха величает себя слоном.

– Вот что, боец Большаков, м-гм… Тебе задание: оденься пацаном и сейчас же иди в Мешково. Место схрона тебе известно. С тобой пойдет Кречмар, для подстраховки.

Севастьян скривил лицо:

– А без дядьки Кречмара нельзя? Какая с него подстраховка? Он и винтовкой-то лучше действует, как дубинкой! Пусть Игнат пойдет…

– Кончай разговоры! У Игната дела и здесь найдутся.

Петр Иванович протянул Севастьяну клочок бумаги:

– Это пароль. Прочти и запомни. Тебя никто ждать не будет, так что действуй по обстоятельствам. Если ничего в схроне не найдешь, где-нибудь затаись и дождись сообщения. Это совершенно важно! Задание ясно?

– А че ж, понятно! Не впервой…

– Ну, если понятно, выполняй! Кречмар будет тебя ждать на развилке. Иди.

Мещеряков и Петр Иванович проводили Севастьяна взглядом. Едва он вышел, Петр Иванович озабоченно сказал:

– Что будем делать с лесозаготовками? Допустить отправку готового пиломатериала нельзя, спалить его на складах тоже невозможно. Эсэсовцы расстреляют всех рабочих. Разбираться не станут кто прав, кто виноват…

Мещеряков спросил:

– Ты уверен, что спалить пиломатериалы невозможно? Я думаю, «красного петуха» вполне реально пустить. Но сделать это надо не на складах. Пусть фашисты соберут колонну и отъедут из нашего района. А по дороге, уже за пределами нашего района, сжечь все машины разом.