Текст книги "Быть Босхом"

Автор книги: Анатолий Королев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Самсоньев – единственный из офицеров штаба живет в городе, в часть наезжает по настроению, едва ли раз в неделю. Шик! Всегда катит в белой "Волге" с белыми же шторками на заднем стекле, с водителем – некрасивой подтянутой девушкой в форме младшего лейтенанта. Всегда заходит ко мне поболтать. Я же за все два года службы из принципа ни разу не вошел к нему в кабинет, кроме того, он всегда запирает дверь на ключ изнутри.

Ну, лейтенант, как с антисоветскими настроениями? Крепнут?

Крепчают, кивал я, поддерживая его вечный шутливый тон.

Я понимал – капитан ГБ пасет особого двухгодичника, он головой отвечает за мое житье-бытье. На носу властей пермский процесс, где закручено в мясорубку больше полуста человек, а выше – уже упоминавшееся зарево финала: московский суд над правозащитниками Якиром и Красиным. Если что, за меня он ответит погонами, потому и надо ласкать ссыльного кандалами. Поднадзорный превратил капитана дисбата в ферзя ситуации.

Но, лейтенант, покачивает лаковой ногой капитан, для возбуждения уголовного дела или расследования вы обязаны получить прямой приказ непосредственного командира. Но Батя вам такой воли не даст, а даст по рукам.

И хотя, лейтенант, сам я слышу про злоупотребления хлоркой на губе первый раз, я уверен, что, кроме меня, об этом все в штабе знают самым распрекрасным образом.

Самсоньев веселеет от собственного цинизма.

Конечно, вы можете напрямую обратиться к военпрокурору полковнику Парнову, и тот немедленно четвертует весь штаб. Но я бы не советовал вам так донкихотствовать. Вы еще только-только начали свой марафон, а бежать от Аттики до Афин по самой жаре еще два пыльных года.

Самсоньев прекрасно знает, каким крючком ловить филологических рыбок, и намеренно демонстрирует университетскому фраерку интеллектуальную выправку офицера госбезопасности.

Если вам любопытно мое личное мнение, пожалуйста!

Сволочь Стонас сделал из гауптвахты кошмар для всей зоны. И вот результат. Количество правонарушений среди солдат практически сведено к нулю. Раньше там била баклуши и отлынивала от работы масса отребья. Сегодня случилось неслыханное – на губе всего четыре зека. Цены нет этому гаду.

Цель оправдывает средства? Втискиваю я перочинный нож между створок моллюска.

Увы, именно так. Народ должен стать зрелищем для себя, говорил еще вчера ваш кумир Робеспьер. Кто-то будет сидеть в партере, а кто-то блевать кровью от хлорки и пришивать пуговицы к телу в знак протеста против нарушений прав человека.

Мы с вами, кажется, предпочитаем сидеть в партере.

Или вас тянет на сострадание к воробьям?

Тут каждое слово с двойным дном.

Доказывать капитану, что сентиментальный тигр санкюлотов вовсе не герой моего романа, значит расшаркиваться в политической благонадежности, чему он никогда не поверит. Слишком умен и проницателен. И про "воробьев" ввернул совсем не случайно. Ведь ты, братец кролик, идешь свидетелем обвинения по делу Воробьева-Веденеева, идешь, а не пятишься.

И все же, лейтенант, капитан спрыгивает с уголка стола на пол и растирает затекшую ляжку, я бы посоветовал вам написать рапорт нашему новому начальнику штаба майору Супругу. Сообщите о дошедших до вас слухах про издевательства Стонаса над солдатами. Пусть выбирает – наложить резолюцию или наложить в штаны. А ваша совесть, лейтенант, будет чиста.

Черт побери – именно так я и сделал.

Майор Супруг, худой аскет с огнистыми глазами грифа, горящими голодом, через решетку вольера, ткнув палец в специальную резиночку, чтобы смочить сухой кончик, пролистнул нехотя пальцем и взором мой пространный рапорт на двух листочках бумаги, молча положил бумаженции в ящик стола и скомандовал: свободны.

Никаких комментариев.

Ах так! Думает пылкий романтик, что ж, тогда скоро СА (советская армия) получит на стол более веселое чтиво...

В час желанного отбоя (лихо строчил я на бланке допроса), когда сердца солдат мирно спят после натруженного дня, в расположение роты охраны дисбата ворвался пьяный в дупель сержант Цыренков из старослужащих. Сотрясая тишину роты трехэтажным матом, он схватил в руку половую швабру и двинулся вдоль солдатских коек. Двинулся не просто так, а с умыслом нанося удары тяжелой шваброй по невинным телам рядовых.

Мало того что своим дерзким поступком он нарушил ратный сон роты, Цыренков пьяно метил шваброй точно в головы спящих жертв.

Рядовой Ёжиков, кстати, отличник боевой и политической подготовки, разбуженный грязным матом верзилы и увидев как планомерно метят удары старослужащего по головам, решил перехитрить садиста. До его койки оставалось всего два человека. Ёжиков незаметно перевернулся под одеялом, и положил ноги на подушку, а головой лег в ноги.

Солдат верно решил – голову надо беречь для дальнейшего прохождения службы, а ноги все стерпят.

Но тут случилось самое непредвиденное!

В тот самый момент, когда хулиган Цыренков наносил удар шваброй по соседу Ёжикова рядовому Петрову, злополучная швабра, – бац! – сломалась.

Казалось бы, хватит (ликует мое перо), но пьяный дебошир не собирался прекращать свое бесчинство. Отшвырнув обломки швабры, он нашарил на полу сапог рядового Дыбенко и, шагнув к очередной кровати, где затаился, как мышь, рядовой Ёжиков, – напомню, в обманной позе – положив ноги, закутанные одеялом, на подушку, словно там мирно спящая голова. Спрятав истинную голову в ноги...

Так вот, шагнув к кровати следущей жертвы пьяный изверг нанес страшный разящий удар сапогом Дыбенко (45-й размер, примерный вес два килограмма), метя в ноги, по... голове Ёжикова.

Еврейское счастье!

От пушечного удара сапогом Ёжиков сначала потерял сознание, затем залился кровью, и в конце концов получил сотрясение мозга и в придачу трещину у основания черепа. О чем было записано дежурным врачом лейтенантом Попенко в книге регистрации больных.

Кроме того, от зверского удара сапог Дыбенко лопнул, а стелька языком вывалилась наружу, тем самым сапог, как и рядовой Ёжиков, оказался негодным к прохождению строевой службы.

Мою издевку никто не заметил!

Больше того, прибывший из прокуратуры военный следователь, юрист, майор Шелковый сказал мне: вы так вкусно описали сапог, товарищ лейтенант, что я решил приобщить его к делу как вещдок.

Пришлось всей ротой искать тот проклятый сапог.

В советской армии всегда было туго с юмором.

Забегая вперед, скажу, что за два года службы я накропал целый сатирический роман из подобного рода красочных описаний (разумеется, если факт такой стиль позволял). Подвоха никто не заметил. А вершиной моей карьеры стало совещание работников Уральской военной прокуратуры в Свердловске, где с высокой трибуны мое имя прозвучало как пример мастерских описаний воинских преступлений и тем самым хохоток пера и свист пересмешника были поставлены всем в пример...

Но вернусь-ка... куда – в Бишкиль или в Хертогенбос?

Пожалуй, в Прагу.

Первый раз за границей я очутился осенью 1989 года, когда приехал на два месяца в Прагу. Мне повезло оказаться здесь за неделю до начала бархатной революции, но я не об этом.

Наравне с революцией стоит мое воспоминание о курином яйце.

Так вот.

Первый день приезда, первый час в Праге, я иду в супермаркет, где, потрясенный западным изобилием, делаю покупки, в частности, покупаю десяток куриных яиц.

И вот оно приготовлено, как я люблю, – то есть сварено в мешочек.

Я отрезаю специальным ножичком верхний купол скорлупы, погружаю в горячую мякоть ложечку и не понимаю, что такое вкушаю. Мои чувства с переездом настолько обострены, что я ощущаю малейшие оттенки жизни. Я вижу обычное куриное яйцо, но, закрыв глаза, понимаю, что поедаю чуть ли не амброзию античных богов. И вдруг понимаю задним умом, что в России ел какие-то взвинченные, истеричные, неправильные куриные яйца.

Это же было абсолютно правильное яйцо. Спокойное и уравновешенное. Я вспомнил птицефабрику на Урале – один из кошмаров моей журналистской юности. Обычно курица несет яйца на том же конвейере, который тащит птицу в забойный цех.

Вот оно что, – ты ел яйца потрясенных кур.

И еще!

Оказывается, нельзя наесться голодной курицей.

И постскриптум.

Этот текст пишется спустя тридцать пять лет после юности, но даже сегодня мое перо птицей норовит вырваться из Бишкиля и лететь из зоны хоть на край света.

Хертогенбос.

Фома Аквинский имел полное право повторить стоиков: мир лежит во зле.

Все, что случается в нашем мире, может быть делом рук демонов.

Босх вполне разделял это умонастроение.

Его первый биограф молодой монах Доминик Лампсоний был уверен, что Босх побывал в аду, и, обращаясь к художнику, с которым был знаком несколько последних лет жизни мастера, писал:

Что означает, Иероним Босх, этот твой вид, выражающий ужас, и эта бледность уст? Уж не видишь ли ты летающих призраков подземного царства? Я думаю, тебе были открыты и бездна алчного Плутона и жилища ада.

Рассказывают (пишет Доминик Лампсоний), что Босх долго искал лицо для изображения Святой Вероники, которая промокнула белым платком пот на лбу Христа на крестном пути, пока не нашел прелестную девушку, дочь арбалетчика вер Бенинга по имени Алейт. Живописец одел ее в изысканное аристократическое платье с головным убором, вдел в уши тяжелые жемчужины и так преобразил простушку, что та исполнила свою роль на картине с истинной святостью ангела.

Закончив работу, Босх не стал снимать с нее украшения, а подарил бесценный жемчуг вместе с тем платьем – вдобавок к щедрой награде, уплаченной ее семейству.

Прошло два или три года, а то и несколько лет, и Босх принялся искать старика с желтыми глазами для знаменитой картины мучений Христа "Увенчание тернием", того, с козлиной бородкой, который пиявками пальцев и особенно наглостью взора высасывает вампиром кровь с лица Спасителя, схваченного римлянами.

В поисках столь отвратительной рожи Босх спустился на самое дно Хертогенбоса, в притоны, где внезапно увлекся мерзостью одной падшей старухи, которую решил изобразить в виде Иродиады на полотне о казни Иоанна Крестителя... карга была так ужасна, что Босх пообещал ей целых три гульдена... та согласилась, а когда художник приступил к рисунку, сказала, что знает, как позировать живописцу, потому что в молодости позировала для Святой Вероники.

Босх пригляделся к этой развратной старой колоде и вдруг узнал в ней тень Алейт, ту самую, чья прелесть и чистота когда-то убеждали зрителя в возможности милосердия. Господи! С какой страшной быстротой пожара разврат обуглил юное деревце.

После этого горделивого признания старая шлюха стала задирать юбку, чтобы убедить гостя, что ее прелести еще не износились. И действительно, у мерзавки оказалось молодое белое тело, хоть и цвета нестираной простыни.

Отшатнувшись, Босх оттолкнул старую ведьму и вышел вон из вертепа, где его караулил хозяин, который потребовал с него за визит денег и не отставал, пока не получил свое. Пока же тот клянчил гульдены, мастер, к вящему ужасу, узнал из полупьяной болтовни сводника, что потасканную шлюху зовут навозной жемчужиной, потому, что когда она выходила на панель в чудесном платье аристократки с жемчужинами в ушах, у потаскухи не было отбоя от клиентов.

И еще записал Доминик Лампсоний.

Что во время поездки в Испанию к королю Фердинанду Арагонскому и Изабелле Кастильской царственная чета показала живописцу ад, вход в который еще мавры обнаружили вблизи от Толедо.

Бишкиль.

Стонас придумал новую пытку на гауптвахте.

Он раздевает арестантов донага, чтобы те не смогли замотать голову майкой и хотя бы процеживать через ткань дух хлорной отравы.

Старшина по-прежнему не скрывает своих адских выдумок, а, пользуясь очередным застольем в общежитии, с хохотком рассказывает о корчах гнусов от обильной потравы.

Все офицеры-холостяки корчатся от хохота, лейтенант-дознаватель уходит из-за стола под его пытливым прицелом.

Жалкий демарш конформиста...

Я вижу адову головешку, что чадит злом.

Сад земных наслаждений: мамка фоска

Но уже через месяц этот обугленный огнем бес спас героя от возможной погибели.

Тезаурус: Мамка – на уголовном жаргоне это коронная проститутка, нимфоманка, обслуживающая свою адскую похоть беспрерывным многочасовым совокуплением с зеками, идущими к лагерной самке в порядке живой очереди.

Фоска – молодая проститутка-минетчица.

Но не будем забегать вперед, изложим все по порядку.

Сначала на оперативке у комбата главный врач батальона капитан медицинской службы Иванков, заикаясь от трусости, доложил о пяти переменниках, заболевших триппером.

Откуда? Поднял удивленно бровь Охальчук, сгоняя со стола в кабинете на бренный пол спаниеля.

Они што труг труга в жопу япут?

Иванков стоял ни жив ни мертв, в гневе полковник мог выбить зубы кулаком, а то и рукояткою револьвера.

Через неделю бледный Иванков в ужасе доложил на оперативном сборе, что число заболевших триппером в зоне достигло 30 человек! Карантин и медчасть переполнены. И... заикаясь, добавил... в том числе у двоих предварительный диагноз – люэс...

Охальчук побагровел, вскочил из-за стола, пугая любимца Джерри.

Сифон? (Сифилис.)

Иванков кивнул.

Спаниель, почуяв смятение хозяина, жарко облаял врача из-под стула.

Мать-перемать! Тревога!

Зону полностью закрыли от всяких наружных работ.

Ввели ночное дежурство офицеров по казармам заключенных солдат.

Запретили выключать свет на ночь в расположении рот.

Через два дня в карантине дисбата лечились от триппера еще 12 солдат переменного состава, а число зараженных сифилисом достигло 4 человек.

Как черт кидал свои кости – кому вручить адскую спирохету, а кому всего три пера на пилотку, – одному Богу известно.

Ты, плять, когда форанков заведешь, лейтенант! Рявкнул полковник в мою сторону (форан – осведомитель среди заключенных) и, сдаваясь, отрыгнул гнев вполголоса начальнику штаба – звони Самсону.

ЧП уходило из круговой поруки омерты наверх в КГБ.

Батя в отчаянии пал на милость тех, кто сильнее.

Через день в дисбат прикатил капитан госбезопасности Самсоньев.

Где он встречался со своей агентурой, никто не знал. Только не в штабе и, конечно, не в зоне. Скорее всего, в карантине санчасти, куда стукачей из лагеря доставляли заранее под видом больных.

В этот приезд он зашел ко мне только под вечер.

Устало пошутил на антисоветскую тему.

Попросил разрешения закурить.

От этой вежливости всегда холодок по спине: капитан КГБ был негласно приравнен в ту пору по званию к армейскому полковнику, а то и самому генералу. При желании он один мог бы сорвать погоны со всей дисбатовской камарильи. Практически его служба в дисбате – командировка от Управления. Как я узнал потом, он получает за поездки в свой кабинет командировочные деньги и еще плюс полевые, словно спит в окопах во время военных учений.

Самсоньев вызвал по телефону своего ординарца, велел принести нам из столовой крепкого чаю и побольше положить бутербродов с семужкой и осетриной.

Какая, к черту, семга? Подумал я, вспоминая наши каши и тефтели.

От него, как всегда, поддувало дорогими мужскими духами, хорошим табаком, чуть-чуть коньячком, и тянуло сквознячком (из-под двери эгоизма) уверености в победе иронии над судьбами мира.

Что ваша сеть? – спросил я.

Он не стал отнекиваться, что сеть стукачей – досужие выдумки интеллигенции, спившейся на Солженицыне, а...

Тут бегом принесли из столовки поднос и горячий чай в двух серебряных подстаканниках, с блюдом бутербродов дивно порезанной семги и осетрины. Ну и ну!

Мамка в зоне, сказал он устало.

Какая мамка?

Мамка или фоска. И объяснил неандертальцу-филологу, что так зеки зовут проститутку для массовых случек.

Эта тварь спит со всем батальоном. В батальоне у нас 227 единиц переменного состава. Ее сучья норма десять мужиков в час. Обычно к телу подходят по три человека. Способы приема мужской пищи представьте сами. И так всю ночь напролет... Ммда. Зона озверела без баб, и солдаты ее ни за что нам не сдадут.

Но как ее провели в зону? – опешил я.

Послушайте, юноша, чуть раздраженно сказал капитан, почитайте на досуге зековские дела. Тоже мне бином Ньютона! Вы решили, что все они, пожалуй, преступники. Дезертиры. Уклонисты от несения почетной воинской службы. Враги СССР. Чушь. Эта банда совешенно невинных козлов. Весь батальон практически сидит из-за несчастной любви. Женщина – единственное божество этой кодлы. Они же отлично знают, что мамка при багаже, с люэсом и трипперком! Но они устали от онанизма под одеялом. А риск у блатных – благородное дело.

За бабу они родину продадут.

Я поддержал иронию капитана кивком на Вольтера, который ядовито писал, что если бы в центре Парижа поставить столбик с маленькой шишечкой и категорически объяснить парижанам, что стоит лишь только тронуть пальцем ту шишку, как разом в Китае умирает один китаец, и запретить ее трогать, – о, сколько бы парижан непременно потрогали эту шишечку. И Китай бы обезлюдел.

Самсоньев вполне разделил сарказм фернейского узника совести.

Ночью состоялось паническое заседание штаба в кабинете у Бати.

Штабисты сидели на стульях, нахохлившись курами, а вот командиры арестантских рот стояли петушками навытяжку у стены. Проштрафились. Командир роты охраны хотя и сидел, но сверкал синяком на скуле, печатью Охальчука.

Обезопасить зону от люэса. Выдать всем желающим презервативы, пока не найдем мамки, предложил капитан госбезопасности.

Гондоны?! Вскипел Охальчук.

Я им, плять, покашу какие такие гондоны! Хряснул полковник кулаком по столу и погнал всех подчиненных в шею из кабинета. Остался только один особист.

Что дальше?

Утром весь дисциплинарный батальон был поротно тремя шеренгами выстроен в зоне на голом плацу. В трех казармах и столовой не осталось ни единой души. Даже повара стояли шеренгой белых халатов. Тут же навытяжку стоял холодный октябрь. На Урале это всегда ветер насквозь, холодрыга и зубовный скрежет небес. В тот день, кажется, еще и моросило сквозь зубы ненастья мелким первым снежком.

Пока батальон, молча замерзая, стоял на плацу, в казармах шел авральный шмон. Сержанты охраны искали проклятую бабу в пустых спальных, в подсобках, в баках на кухне, в печах, в кочегарках, открывали заслонки, протыкали щупом кучи угля, переворачивали кровати... по нолям!

Охальчук, заложив руки наполеоном, мрачно ходил взад-вперед перед строем солдат.

Мы, штабные, жались на ветру жалкой кучкой щепы на деревянной трибуне для праздничных построений. Шофер комбата держал на руках спаниеля, закутанного в зимний офицерский бушлат полковника с золотыми погонами.

О чем думал я?

Пожалуй, о том, что капитан, черт возьми, наверное, прав. Вся эта искалеченная траками танков юность, молодая шпана советских вооруженных сил, драпанула из своей части домой, чтобы разобраться с любимой девушкой. А при тогдашней норме разрешенной отлучки рядовому солдату – одни сутки! – кара была неизбежна. Ну что может успеть за 24 часа истерзанное ревностью сердце? После чего немедленный арест и трибунал. Причем тут же добавлялась еще одна жестокость, а именно – отбывание наказания в дисбате не засчитывается в срок срочной службы, и солдатику предстояло еще трубить в родной части до формального конца службы. Призыв в армию растягивался в гармонь пятилетки. Многие попали сюда уже во второй раз. Словом, тоска.

Мокрого снегу на плацу тем временем заметно прибавило, ветер перешел на галоп, утро стало темнеть.

Батальон зеков стыл мертвой когортой молчания.

Солдаты стояли насмерть за право иметь бабу в постели.

М-да...

А еще мысль филолога причудливо вилась вьюнком вокруг незабвенного энтомолога Фабра, вокруг описаний секретной жизни миллионного муравейника, где на весь биллион солдат и рабочих всего одна самка, толстая бабища, урод величиной с палец. Ее вялая возня в темноте главной камеры и дает жизнь всему муравейному государству сладостью ферментов, которые слизывают рабы с ее тела. Слизывают, передавая по цепочке спасительные толчки похоти, без которых муравейник через считаные часы будет мертв.

Но мимо...

Когда из казармы примчал последний докладчик и доложил Охальчуку, что бабы никакой в зоне не обнаружено, тот окончательно впал в ярость.

Ба-таль-онн! Смирна! Возопил он к бездушному небу.

Решили меня осрамить! Гондоны! Писты захотели! Да на каждую хитрую жопу есть хер с винтом! Шинели ра-асстегнуть! Пояса сн-ять! По команде на раз-два! Всем достать хер из ширинки!

Бог мой.

Солдаты, оживляясь, подчинились команде.

Описать эту сюрреалистическую картину под силу лишь баталистам из студии Грекова, потому я, потеряв красноречие, умолкаю.

Мокрый снег тем временем повалил еще гуще.

Снежное море разом смешалось с землей. Ну, барин, беда. Буран.

Есть писта?! Кричал Охальчук.

Топот бегущих со всех ног.

Писты нет! Докладывал командир первой роты.

Нет писты! Кричит на бегу второй, прижимая руку в перчатке к козырьку.

В третьей роте писты нет! Докладывает бегом последний ротный.

Нашу трибунку душит гомерический смех.

Только один капитан Самсоньев держит смех в узде и попивает коньяк из фляжки, любезно предлагая глотнуть амброзии желающим.

Все отказались, несмотря на то что продрогли до костей на октябрьском ветру. Вежливостью особиста пользоваться нельзя: собираясь на ужин с чертом, запасись самой длинной ложкой, гласит английская народная мудрость.

Нет писты, доложили последними повара.

Охальчук вскинул в ярости кулаки к небесам.

Да так и застыл навсегда в моей памяти в лаокооновской позе римского мрамора.

Послав батальон на хер, полковник скомандовал вольно, прыгнул в джип и уехал в запой.

Тут бы можно поставить точку, если бы, если бы не извечное излучение "однажды".

Однажды...

Его прилив окатывает наши судьбы с настойчивостью босхианской мании рисовать пожары.

Так вот, однажды вечером в наше офицерское общежитие стрекозой заскочила молодая девушка в джинсах от Левиса.

Я как раз писал роман о Босхе.

Гостья спросила старшину Стонаса.

Я ответил, что он на дежурстве, но девушка не ушла, сказав, что Стонас велел ей подождать. Тогда я набрал телефон коммутатора и попросил телефониста соединить с гауптвахтой. Солдаты охраны нашли Стонаса, и я передал девушке трубку. О чем они говорили, я, конечно, не слышал. И когда та сказала, что Стонас просил подождать, с досадой провел гостью на кухню, чтобы скрасить ей скуку долгой минуты чашкой чая с печеньем.

Нежданный гость хуже татарина.

Только тут я разглядел ее повнимательней.

Эту штучку и сейчас – спустя вечность – стоит хорошенечко разглядеть.

Она оказалась при ближайшем рассмотрении и вовсе девчонкой, лет 17, казалось бы, вовсе непримечательной внешности, но уже через минуту-другую я почувствовал ее скрытое обаяние.

Я превращаюсь из "я", в "он".

Приглядевшись к девушке, он почувствал сначала неясный прилив сдавленной нежности, нечто вроде легкой лунной зарницы, которая тихо всходит над летним садом желаний. У гостьи оказались легкие усики и мальчишеские манеры. В ней все сильней проступала манящая грация.

Достав губную помаду из сумочки, она подкрасила губы с таким чувством юмора, что мы оба расхохотались.

Ему, гастроному измов и столичному для тех мест жителю, странно было увидеть столь прелестное существо – и где! – в захолустном военном городке Бишкиль, где молодежь развлекалась тем, что шла посидеть на станцию в безобразный павильон размером с ларек, где юнцы звучно пускали злого духа под громкий смех девушек. А те из девчат, кто был посмелей, тоже попукивали в ответ.

В незнакомке сочеталась грация античного юноши с изяществом римской кошки, каких лейтенант увидит лет тридцать спустя на площади Монтечиторио перед зданием Палаты депутатов, бесовские ветерки черного света.

И что ей надо от Стонаса, горячо думает наш герой, чувствуя внезапный укол ревности. И к кому! К брутальному старшине, топорному выходцу из литовского хутора с выпуклыми глазами совы.

Правда, сова у Босха – символ великой мудрости.

И точно сова. Днем Стонас скучал, душа его слепла от яркого света, его время наступало только к вечеру, а ночами офицерских застолий он порой блистал, как черный алмаз, мрачными гранями крестьянского рассудка литовца себе на уме.

Одновременно с ревностью душу того гордеца-лейтенанта стал в ту минуту все сильней заливать свет встающей луны, тот призрачный дым желания, который, трепеща росой, окутывает волшебный лес у Шекспира в волшебную ночь, когда шаловливый Пэк брызжет в глаза влюбленным соком колдовского цветка. И в ответ каждая ветка распускается клювиком страсти.

Так вот, чем дольше незнакомка кружилась на кухне, тем сильнее тот лунный дым окутывал одинокое сердце лейтенанта приливом желания. Этот приступ желания был первым за месяцы того кошмара, куда угодил поклонник Кафки и Босха. Более того, он вдруг почувствовал, что его томление нарастает, что он готов чуть ли не силой сейчас же овладеть этой маленькой ведьмой с усиками подростка над ярким чувственным ртом между ног... казалось бы, тут уже дно всех желаний, но воронка вожделения была так глубока, что становилась уже почти исступлением плоти, а черная киска, раздув чуткие ноздри и чувствуя горение самца, все чаще касалась его щек и лица, ушей и рук легкими прыжками хвоста, она уже запустила свои нежные пальцы с заусенцами в ноздри эстета, хохоча смехом Лолиты над тем, как партнер открывает рот, чтобы глотнуть воздуха.

Тут в квартиру вошел удивленный Стонас и хмуро глянул в глаза гостьи. Уже заалевшая девушка слегка смутилась и, побледнев, пролепетала что-то и вовсе некстати. Кстати, за три месяца жизни бок о бок лейтенант увидел, что Стонас живет монахом-затворником, что его страсть это пытки и водка, но только не женщины.

Я очнулся на миг от наваждения и выразительно топнул на Стонаса мужским взглядом: оставь нас.

Босх.

Скорпион – символ соблазна. В средние века считали, что он способен вонзить ядовитый хвост в собственную голову и наслаждаться ядом.

Старшина мгновенно подчинился, тут же ушел из квартиры, и не знаю, читатель, который уже давным-давно все понял, в каком бы аду наш персонаж оказался в тот роковой час судьбы. Потому что в тот же миг, как Стонас ушел, блатная дива запросто оседлала колени того молодого лейтенанта, сев лицом вперед и дерзко расставив ноги, и, страстно целуя, она уже расстегнула молнию своих джинсов от Люэса, надетых поверх голого тела, где герой офицер увидел завороты курчавого омутка. А еще – змеиную чешую воровской наколоки вокруг пупка: круглый зев синей гитары в венке из роз. Весь живот гостьи покрывала густая татуировка! Люблю курить мужские сигары... Уже руки бестии, уже...

Через полтора года я увижу эту наколку на снимке голой убитой девушки.

Товарищ лейтенант, можно вас на минутку, крикнул Стонас из коридора. Проклиная безмозглого дурака, я вышел в коридорчик прихожей. Никого. Шагнул в открытую дверь на лестничную площадку. Никого. Спустился в недоумении еще ниже по ступенькам со второго этажа и увидел наконец старшину, который почему-то стоял, вжавшись в угол, и грыз свои адские ногти на крестьянских литовских лапах.

В чем дело?!

Он сильно притянул меня ухом ко рту и сказал громким шопотом: это мамка!

Какая мамка? – вымолвил я чуть раньше, чем ухнуло в землю прозревшее сердце. Я-то представлял себе какую-то шальную пьяную бабу, свинью, осоловевшую от поющего соловья в тесной манилке.

Какая-такая! Забормотал, досадуя, старшина. Ну мамка. Фоска! Солдаты харили ее строем весь месяц сразу в три дырки.

Она нимфоманка.

Но как... как же ее не нашли во время облавы? – зашептал я упавшим голосом, забормотал шепотом пылкого ужаса, не зная, что говорить, и холодея от морозных ожогов мысли, от встречи только что! не с живым существом, а с самим веществом порока. Бледная спирохета!

Она была тогда на плацу, ответил Стонас горьким смехом всезнания, в шинели, как все, и тоже достала хер.

Чей?

Свой. Она гермафродита!

Гермафродит! Прошептал я совсем потрясенно, машинально исправляя неверное произношение, хотя как знать, может быть, и стоит всем нам подхватить слово литовца Стонаса и переиначить порочное дитя Гермеса и Афродиты в Гермафродиту...

Но счет солдат шел точно по списку? – продолжал я цепляться за логику, чтобы как-то перетерпеть панику сердца.

Стонас помолчал, затем мрачно снизошел к моей глупости.

Они убили солдата второй роты подходящего ростом. Новичка, в первый день поставки, которого еще не успела запомнить охрана. Порубили топором на куски и увезли тело из столовки вместе с пищевыми отходами на свиноферму. А мамку переодели в его форму. Его слопали свиньи.

Что дальше?

Я физически не смог вернуться в квартиру с адской гарпией похоти. Накинув свой китель на поникшие плечи героя, старшина заботливо уводит меня в дом холостяка капитана Бакрадзе, где шла офицерская пьянка и где никто не заметил моего смятения.

Одним словом, томасманновскому Леверкюну из "Доктора Фауста" не хватило всего лишь в друзья такого вот верного советского старшины, отличника боевой и политической подготовки, фанатика службы, как литовец Стонас с глазами совы... И вот итог немецкого текста: лилии люэса украсили музыку гениального ницшеанца рождением трагедии из духа погибели.

Семь смертных грехов и четыре последние вещи

Хертогенбос.

Оторвав головку дикого мака, Босх растирает в ладони пахучую плоть дурмана и видит сквозь дымок запаха видения Иоанна на острове Патмос, дышит грозовым небом апокалипсиса над тушей вавилонской блудницы, зрит горизонт с очертаниями Рима, колесницы медных коней на крышах дворцов, башни победных колонн Траяна и Марка Аврелия, триумфальные арки Севера и Тита, обвитые дымом горящего Иерусалима, лицезрит кровосток Колизея.

Красота Великой блудницы порочна, как труп раскрашенной утопленницы на дне мелкой реки.

Но как нежна тень ракиты над размалеванной рожей похабницы.

Как подрагивает увеличительная линза воды над жерновами грудей, которые торчат из воды, как два колена, увенчанных раками, впившимися в мертвое тело.

Бишкиль.

Внезапная ссора со старшиной Стонасом.

Уступив мне в первые дни службы свою комнату, старшина объяснил, что у них принят порядок убирать квартиру раз в неделю с полным мытьем полов, но ни разу ни он, ни я не коснулись тряпки – все делали дежурные солдаты, которые, разумеется, убирали не только нашу квартиру, а все офицерское общежитие холостяков.

Как ни стыдно в этом признаться, к этим машинальным унижениям чужого достоинства привыкаешь быстро, как к опиуму, – подумаешь, солдат убирает мусор за офицером! – и трусливо бежишь памятью стыда к Достоевскому, который писал "В записках из Мертвого дома", что его, барина, заключенные заслоняли от работы, и пока христиане разгружали баржу, Достоевский скучно сидел на бревнах... впрочем, это весьма слабое утешение для меня, не потомственного дворянина и барича, а, наоборот, сына трудового народа.