Текст книги "Ловушка на ловца"

Автор книги: Анатолий Королев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Королев Анатолий
Ловушка на ловца

Анатолий Королев

ЛОВУШКА НА ЛОВЦА

Казалось, город не замечал парящую в вышине хищницу, люди редко смотрели в небо. Но ее хорошо видели птицы, и когда гарпия взлетала с балкона на третьем этаже гостиницы "Роза Стамбула", – и без того распуганная войной, птичья мелюзга забивалась по щелочкам.

За три дня охоты на счету гарпии были всего две удачи: голубь-витютень и ласточка. Целый день голодная тварь парила в знойном небе над прифронтовым Энском. Ни взлететь, ни пересвистнуться городским пичугам. Даже редкие глупые куры, припрятанные подальше от солдатских глаз по сараям, и те примолкали, словно бы и они видели, как каждое утро с балкона гостиницы на Елизаветинской вылетает из клетки старая облезлая птица.

Она принадлежала заезжему гастролеру, владельцу передвижного экзотического зверинца-шапито "Колизеум" шестидесятилетнему итальянцу Умберто Бузонни. Она входила в число тех "семи ужасных чудес света", которые возило на показ по России предприимчивое итальянское семейство: Умберто, Паола (его жена), Бьянка (дочь), Чезаре и Марчелло (сыновья), и Ринальто Павезе – племянник Бузонни. Чудеса шли нарасхват. Умберто считал, что в скучной России успех держался на сонме невежд, которые, например, могли клюнуть на такую афишку, отпечатанную в московской типографии О. Н. Филимонова в 1913 году:

"Внимание! Всемирно известный передвижной зверинец "Колизеум" итальянского артиста Умберто Бузонни. Турне по земному шару! Чудеса и химеры животного и человеческого мира. Исключительно для взрослых! Ужасное, завораживающее зрелище. Показывается в самые обычные дни и дает необыкновенные сборы. Исключительная популярность в Париже, Сингапуре и Нагасаки. Редчайший карликовый слон! Двухголовая кобра! Египетские карлики-близнецы! Бородатая женщина! Живая Гарпия – вестница смерти!.. Поражаюшие весь ученый мир загадки XX века... Умберто Бузонни заслужил высшие награды русской и заграничной прессы. Имеет подарок от великого князя Николая Николаевича в Ташкенте".

Даже в искушенном Петербурге простолюдины валом валили поглазеть на крашенных жженой пробкой, под арапов, "египетских" карликов.

Но времена внезапно изменились.

Если еще в 1916 году на ярмарках Москвы и Нижнего Новгорода к шапито приклеивались длинные очереди любопытных, то осенью семнадцатого разом исчезли и ярмарки, и зеваки. Для Бузонни наступила полоса неудач.

В Рязани пьяный унтер-офицер разбил револьвером стекло террариума и пристрелил кобру – гвоздь программы. Она напугала его спутницу. Здесь же, в Рязани, сдохли от чумки орангутанг и дикобраз.

Жена Паола и дочь Бьянка (обе по совместительству "бородатые" женщины) потребовали от Умберто немедленно возвращаться домой, в Геную, откуда семейство уехало одиннадцать лет назад. И Бузонни нехотя сдался. Уступил ярости жены и слезам дочери. Он еще не хотел верить, что фортуна изменила ему, любимцу русской публики.

Летом девятнадцатого года семейство повернуло на юг, пробираясь либо в Одессу, либо в Крым, лишь бы подальше от красной Москвы, где даже лошадиное мясо стало лакомством. Но злой рок не отставал. В Липецке из труппы сбежали египетские карлики-близнецы, братья Иванцовы. Их сманил румынский цирк лилипутов на богатые гастроли в Польшу. При побеге близнецы прихватили с собой часть реквизита (даже зингеровскую швейную машину жены сперли), не побрезговали мелочью. В Воронеже Умберто Бузонни надул его же давний знакомец, коллега по ремеслу, иллюзионист-эксцентрик Луи Карро. Он предложил, учитывая исключительно трудную конъюнктуру, удар в лоб демонстрацию обнаженной русалки в бочке с водой. Познакомил с девицей Настей Рузаевой, показал образец хвоста – искусно сшитый чехол телесного цвета, обшитый чешуйками перламутра. Наглость Карро, его собачий нюх на загадки русского любопытства, плюс исполинские груди его сообщницы убедили Бузонни войти в долю.

Они тоже сбежали, прихватив столовое серебро, оставив Умберто с дурацким матерчатым хвостом, с которого Настя предусмотрительно спорола весь перламутр.

Но самое страшное было впереди; по дороге на юг, под Рамонью, подвода с остатками передвижного зверинца наткнулась на банду бывшего прапорщика уланского полка Власа Прыгунова. Бандиты смеха ради перестреляли мартышек, сожгли карликового слона (чучело), разграбили остатки реквизита. Женщин, как это ни смешно, спасли от насилия приклеенные бороды. Умберто решил, что пришел конец, но Влас Прыгунов пощадил перепуганных итальяшек (он когда-то читал брошюрку о Гарибальди). Реквизировав в пользу борьбы за победу мировой анархии малиновый бархатный занавес (для знамени и на портянки), экс-прапорщик вернул Бузонни обозную клячу с телегой, на которой одиноко торчала клетка с гарпией. После чего, преследуемый роком, антрепренер свернул резко на восток к губернскому городу Энску, который был занят частями Добровольческой армии генерала Деникина.

Примерно в ста двадцати верстах от Энска проходила линия Южного фронта Советской Республики.

Здесь, в Энске, был порядок.

Здесь Умберто прослезился над словом "паштет" в меню ресторана при гостинице.

Казалось, вернулось доброе старое время: нежно гудело пламя в колонке у цинковой ванны, на стенах висели картины с итальянскими и турецкими видами, зеленая лампа горела спокойным сонным светом, из окна можно было увидеть извозчика, тихо тикали часы с амурами, а охранял весь этот трехэтажный рай желчный швейцар в позументах.

Казалось, можно перевести дыхание после бега, отлежаться в кресле, но злой рок скрестил кривую стезю Умберто Бузонни с линией жизни штабс-капитана Алексея Петровича Муравьева...

Обо всем этом и думал старый антрепренер, когда вечером, запахнув широкие полы купального халата, открывал стеклянную дверь на балкон.

В левой руке Умберто держал миску с кусками сырого мяса. На балконе стояла пустая птичья клетка, валялись перья. Брезгливо ткнув носком туфля оторванное голубиное крыло, Умберто посмотрел в небо. "О, какой сумасшедший мерзавец", – вспомнил он штабс-капитана, а губы его прошептали:

– Сальма, Сальма...

Черная точка в закатном розовом небе вздрогнула.

Птица увидела хозяина на балконе и рассмотрела из поднебесья три куска мяса в оловянной миске. Сложив крылья, гарпия камнем упала вниз.

Мальчишки уже стерегли ее возвращение.

– А ну пошли! – рявкнул швейцар, выходя из двери и тоже задирая голову вверх.

Сквозь решетку балкона было хорошо видно сутулого итальянца в купальном халате.

Но вот по стеклам аптеки. Зельдмана пронеслась темная тень, громко хлопнули крылья, и жуткая птица вцепилась в деревянные перила.

Она смотрела на Умберто с пристальным равнодушием. Бузонни поежился от холодной жути ее одновременно и женского и птичьего лица, распахнул клетку,

Он купил ее восемь лет назад в Константинополе. Эта полуручная молодая самка одной из редких разновидностей тропических орлов уже тогда поразила Бузонни мертвящей жутью своего вида. Гарпии, пожалуй, самые сильные из всех пернатых хищников Земли, и эта сила с броской ясностью отпечаталась в облике птицы, полном холодного высокомерия палача и брезгливой королевской спеси.

Нюхом прожженного дельца Умберто сразу понял, что в его пестром зверинце гарпия займет достойное место. Его, балагану не хватало привкуса смерти. И Бузонни не прогадал. На "вестницу смерти", на "женщину-птицу" потянулись толпы простаков и зевак. От гарпии исходило магнетическое излучение чего-то ужасного, адского. Когда она начала стареть, это впечатление только усилилось – теперь к высокомерию палача я брезгливости деспота примешался вечный гнев старой девы.

Гарпия спрыгнула на балкон, прошла в клетку, стала клевать мясо. Умберто, держа в руке пустую миску, попятился к двери и поспешно закрыл балкон, откуда тянуло падалью.

"Тварь", – коротко подумал он и стал крутить ручку настенного телефона.

Дежурный телефонист соединил его с кабинетом начальника корпусной контрразведки Добровольческой армии.

– Господин штабс-капитан? – Бузонни сносно говорил по-русски.

– Я слушаю, Умберто, – глухо ответил Алексей Петрович Муравьев.

– Сальма вернулась.

– С добычей?

– Пустая. Голодная очень.

– А если она пообедала им на стороне? Сцапала и пообедала, Умберто? Что тогда?

– Это – нельзя... Я давно знаю Сальму. Я всю жизнь был среди животных. Она не будет есть где попало. Она сначала ощипывает птичку, затем ест ее... Она больше всего на свете любит голубей, особенно белых. И мимо ему не пролететь.

– Я это уже слышал, – перебил Муравьев.

– Ваше благородие, моя голова раскалывается. Я не могу спать, она голодна, всю ночь возится в клетке. Паола тоже не спит, господин штабс-капитан...

– Нет, Умберто, вы будете терпеть до конца недели. Понятно? Она должна быть голодной. Ясно, Умберто? Она должна быть в отличной боевой форме. Способной действовать решительно.

"Тварь", – подумал Бузонни.

"Глупец", – подумал Муравьев и сказал:

– Я думаю – он прилетит завтра,

– Господин Муравьев, Сальма очень дорогая птица, я хочу ее покормить. Она же кормит мою семью! В Москве мне предлагали за нее, хорошие деньги. Зачем мне ваша революция? Сальму застрелят русские солдаты, или она подохнет с голода...

– Умберто, – гневно перебил штабс-капитан, – я вас раскусил! Немедленно отнимите пищу!

В разговор вмешался телефонист, сказал штабс-капитану, что ему звонит генерал Арчилов.

Умберто с досадой положил трубку. Ему не нравился капитан Муравьев. Он не верил в его затею.

"А что, если Сальма не перехватит большевистского почтаря? – тоскливо подумал Бузонни. – Правда, Сальма приучена питаться голубями. Она лакомка. Но кто даст гарантию? Бог не станет заниматься такими пустяками..."

Умберто вздохнул.

"О, эта безумная страна, где нет ни бога, ни правительства, где лишь война да разбой, где власть – это сумасшедший штабс-капитан с нелепой муравьиной фамилией..."

Бузонни не стал отнимать мясо у злой и голодной птицы с лицом Медузы-Горгоны. Он знал, чем это может кончиться...

Штабс-капитан Муравьев доложил командиру корпуса генералу Арчилову оперативную обстановку в городе и, получив очередную порцию ругани по адресу "ничертанезнающей разведки", положил телефонную трубку.

"Россию погубит пошлость и глупость, – подумал капитан, – это особенно ясно сейчас, когда как никогда важен расчет стратега, четкость замысла, атака логики против хаоса".

Алексей Петрович Муравьев превыше всего ценил логику, четкую полярность белого и черного, столкновение углов и перпендикуляров, шахматное поле слов и поступков, одним словом, геометрию разумного.

Из всех комнат бывшего Благородного собрания он выбрал именно эту небольшую залу с прямыми углами и тремя узкими высокими окнами.

Он приказал вынести вон всю гнутую мебель и портрет отрекшегося от престола государя, оставив лишь большой конный портрет победителя Наполеона – императора Александра.

У окна был поставлен письменный стол, на зеленом сукне которого он терпел присутствие только трех вещей: телефона, лампы и письменного прибора.

Ему нравилась пустота стола и незаполненность зала, где он чувствовал себя геометром, вонзившим острие циркуля в центр мироздания.

Стул для допросов вестовой приносил из коридора.

Штабс-капитан постарался даже полюбить вид из окна, этот взгляд со второго этажа на Миллионную улицу с салоном дамского портного Абрама Лейбовича и заколоченным кафешантаном "Мон плезир". Правда, ему сначала мешал тополь, закрывавший часть левого окна. Но когда солдаты из караула срубили дерево по его приказу, вид на город стал вполне терпимым.

Смеркалось.

Муравьев включил лампу, достал из верхнего ящика стола серебряный портсигар, вытащил из-за узкой резиночки папиросу и вновь стал раскладывать по полочкам оперативную обстановку в городе...

В задачу начальника корпусной контрразведки Муравьева и подчиненных ему служб входило обеспечение строжайшего (вплоть до расстрела) военного распорядка в городе, истребление большевистской агентуры, пресечение возможных вооруженных выступлений пролетариев, контроль над рабочей массой пущенных с грехом пополам военных заводов Жирарди и Леснера, искоренение бандитизма и анархиствующих элементов.

Муравьев понимал, что только патрульной службой в центре и казацкими нарядами в цехах эту задачу не решить, и на второй день после взятия города начал систематический поиск уцелевших жандармских кадров.

После неразберихи февраля и октября 1917 года, а затем короткого торжества большевизма от жандармерии практически ничего не осталось. Разгромленный особняк на Ямской... Сожженные архивы... взломанные сейфы... Хруст стекла под сапогами... Чудом удалось найти старого, давно ушедшего в отставку начальника жандармской канцелярии Семена Исаевича Раменских. Хитрый и предусмотрительный старик стал поистине неоценимой находкой, первым крупным успехом Муравьева в Энске

В нижнем ящике комода старик сохранил секретную картотеку жандармской агентуры.

Списки срочно проверили, нашлось всего двое: агент "Сонька", который работал прежде в притонах городской окраины, и особенно важный агент "Писарь", благодаря которому еще в 1913 году местной полиции удалось разгромить подпольную типографию РСДРП и арестовать почти всех большевистских агитаторов. В последние два вихревых года Писарь, пытаясь замести следы, активно участвовал в работе энского Совета, ушел добровольцем в Красную Армию, на фронте был контужен и вернулся на завод.

Когда Писаря привезли ночью в зал-кабинет Муравьева, прямо из постели, он был бледен и не мог говорить от страха. Раменских держался с ним запросто, хохотал, хлопал по плечу, матерился, продемонстрировав тем самым армейскому вояке блеск настоящей работы с агентурой.

В эту ночь Муравьев и узнал о том, что в городе действует подпольный ревком во главе с бывшим комиссаром Петром Ивановичем Колеговым (подпольная кличка – "Учитель").

Писарь оказался членом подпольного ревкома.

Вот это удача так удача!

Из всех раскрытых Писарем планов подпольного ревкома самым опасным было вооруженное выступление боевых рабочих дружин по сигналу наступающих частей Красной Армии в момент решающего штурма города.

Разумеется, у штабс-капитана были в эти дни и другие дела. С помощью агента Соньки Муравьев разгромил банду Ваньки Колбасьева, накануне дерзко ограбившего пульмановские вагоны союзников на станции (сам Колбасьев был убит в перестрелке). Но главней занозой был подпольный ревком, и с ним дело обстояло намного сложней – у большевиков был профессиональный опыт конспиративной работы.

С Писарем штабс-капитан встречался лично в задней грязной комнатушке-кабинете шумного трактира на Царицынском спуске. Несмотря на охрану двух филеров, Алексей Петрович Муравьев чувствовал себя не очень уверенно среди шума, ругани и объедков, в обстановке смачного хаоса, да еще и переодетым в штатское. Каждый раз ему приходилось брать себя в руки, чтобы неукоснительно выдерживать нужную линию поведения и вести дотошные разговоры с Писарем, этим хитрым трусливым лгуном.

К сожалению, Писарь знал мало. Его данных было вполне достаточно для понимания оперативной обстановки в целом, но явно недостаточно для полного искоренения большевистского подполья.

Все члены организации были разбиты на "пятерки". Количество групп Писарь не знал, но предполагал, что их больше десяти.

"50 человек... это уж слишком!" – все больше тревожился Муравьев.

Руководители "пятерок" в лицо друг друга не знали. Связь шла только через Учителя, судя по всему опытного профессионала конспиратора.

Писарь руководил "пятеркой" на заводе Леснера и был готов выдать контрразведке всех поименно (плюс Учитель). Но шесть человек абсолютно не устраивали штабс-капитана, и он прежде всего занялся карьерой Писаря, которому председатель подпольного ревкома доверял пока ни больше ни меньше, чем остальным подпольщикам. Ради повышения престижа агента пришлось пожертвовать некоторым количеством военного снаряжения с одного из складов.

Писарь сообщил Учителю день и час выхода из города небольшого обоза (две подводы) с плохой охраной, везущего оружие и медикаменты в один из фронтовых полков.

Муравьев лично отбирал "подарки большевикам".

Подпольщики решили рискнуть.

На операцию были брошены три боевых пятерки. В результате был захвачен сломанный пулемет системы "Гочкис", два ящика с револьверными патронами (они подходили только к английским браунингам системы "Лервин"), солдатское обмундирование. Медикаменты, как и предполагал осмотрительный Муравьев, большевики не тронули.

В нападении особенно отличился Писарь,

Он первым бросился из засады на верхового из малочисленного (об этом тоже позаботился Муравьев) конвоя.

"А что если он хотел погибнуть?"

В операции Писарь познакомился с руководителями двух пятерок и при случае уже мог бы опознать человек десять.

"Это уже успех!"

Операция помогла Писарю сделать резкий рывок в карьере подпольщика. Учитель подключил его к созданию подпольной типографии.

А самое главное, Муравьев узнал наконец-то тайну того самого проклятого сигнала, по которому боевые дружины должны были выступить в день Икс, в момент внезапного удара красной конницы.

И то, что узнал штабс-капитан, казалось нелепым и даже смехотворным. Просто-напросто однажды на одну из городских голубятен (как выяснилось, их ровно 132), принадлежащую родственникам неизвестного Писарю подпольщика, прилетит обыкновенный почтовый голубь, к лапке которого будет привязана медная гильза от патрона для трехлинейной винтовки, в которой и будет записка с датой удара Красной Армии в направлении на Энск.

Перехватить почтовика значило не только свернуть голову подполью, но и упредить контрударом прорыв фронта...

Алексей Петрович в возбуждении откинулся на спинку кресла и завертел между пальцев остро отточенный карандашик.

Писарь узнал даже и такую забавную мелочь: имя почтового турмана Витька...

На столе прозвенел телефон.

Муравьев всегда с удовольствием брал телефонную трубку. Союзники установили отличную связь, и это был порядок.

– Какие новости? – спросил знакомый голос.

Это звонил со станции Черная, из штаба бригады, адъютант полковника Ган-Голубицкого прапорщик Николя Москвин. Они были приятелями еще с киевской гимназии.

– Новость все та же, – ответил Муравьев, – Россию погубит пошлость и глупость.

– Паршивое настроение?

– Не то слово... а что у вас?

– Полк Пепеляева потерял две роты. Убит Колька Рожин, Мельников ранен. Голубицкий – ничтожество я бездарность. Спирт кончился, а союзники сволочи! Все...

– Поменьше соплей, Николя.

– Если Мамонтов не отвернет к нам из Тамбова – пакуй чемоданы. Фронт пальцем проткнуть, не то что.

– Николай, по долгу службы я должен расстрелять тебя за паникерство.

– Сделай милость. А? Не то сам пулю в лоб – ей-богу!

– Ты истеричка или офицер?

– Слушаюсь, господин штабс-капитан! – дурашливо заорал Николя. – Да здравствует самодержавие!

– Ты пьян?

– Так точно.

– Иди спать!

– Меня, между прочим, тоже задело.

– Куда?

– Фуражку пробили, смешно. А я напился.

– Проспись, утром позвоню...

– А ты напейся! – и Николя бросил трубку.

Муравьев с досадой встал и прошелся по залу, разминая затекшие ноги. Свет лампы, срываясь со стола, тревожно мерцал на паркете. На стене, в полумраке, дымным длинным пятном скакал конь под самодержцем.

А между тем идею с гарпией Алексей Петрович про себя считал блестящей... "И отправился Персей в далекий путь в страну, где царили богиня Ночь и бог смерти Танат. В этой стране жили ужасные горгоны. Все их тело покрывала блестящая и крепкая, как бронза, чешуя. Громадные медные руки с острыми железными когтями были у горгон. На головах у них вместо волос двигались, шипя, ядовитые змеи. Лица горгон с их острыми, как кинжалы, клыками, с губами красными, как кровь, и с горящими яростью глазами были исполнены такой злобы, были так ужасны, что в мраморную статую обращался всякий от одного взгляда на горгон. На крыльях с золотыми сверкающими перьями горгоны быстро носились по воздуху. Горе человеку, которого они встречали. Горгоны разрывали его на части своими медными руками и пили его горячую кровь..."

Штабс-капитан деникинской контрразведки Алексей Петрович Муравьев был старшим сыном приват-доцента Киевского университета Петра Ферапонтовича Муравьева, специалиста по древнегреческой мифологии.

Муравьев подошел к окну. Он услышал громкое пение, отдернул штору. Из-за угла на Миллионную выходила короткая колонна юнкеров. В свете фонарей были видны их красные распаренные лица. Они шли из бани. Завтра на передовую.

Жаль Маруське парня,

Слезы льет рекой!

Пуля ищет дурня...

– горланила колонна.

Над крышами домов, уходя к горизонту, висела темная туша ночи. Этакий исполинский фиолетовый язык. Оттуда наступали рабочие полки, оттуда из Москвы тянуло древним хаосом, азиатчиной. Алексей Петрович поспешно задернул штору и сел в кресло, поближе к покойному теплу и свету электрической лампы.

Итак, идею с гарпией Алексей Петрович про себя считал блестящей.

Вначале, узнав от Писаря об этой нелепой затее большевиков с почтовым голубем, Муравьев растерялся. Голубь мог прилететь на любую из ста тридцати двух (почти опустевших за годы войны) голубятен, он мог прилететь и просто на знакомый чердак, к своему окну, к своему дереву.

Попробуй поймать блоху под облаками!

Нельзя же поставить часовых к каждому дереву!

В тот день Алексей Петрович даже сломал в досаде карандашик.

Подчиненные сделали выписку о почтовых голубях в уцелевшей библиотеке Благородного собрания.

На письменный стол штабс-капитана легла коротенькая справка, отпечатанная на "Ундервуде".

"Первые сведения о почтовых голубях относятся к 3-му тысячелетию до н. э. Современная почтовая порода выведена в Бельгии. За день почтовый голубь способен преодолеть до 300 верст. Зерноядные. Гнезда вьют на деревьях. Тип развития птенцовый, Моногамны (Да что они, смеются надо мной!) Самцы окрашены ярче самок..."

Неожиданный выход подсказала вульгарная афишка некоего итальянца Бузонни, которую принесли штабс-капитану на предмет разрешения для напечатания и расклеивания по городу. "Внимание! Жуткая вестница смерти. Живая легендарная гарпия. Сильнейший пернатый хищник тропических джунглей и летающий вампир! Показывается всемирно известным артистом Умберто Бузонни в фойе кинематографа "Европа". Желающим продаются фотографии птицы-убийцы..."

"А что если?.."

И на письменный стол легла еще одна короткая справочка: "Южноамериканская гарпия – самая крупная из хищных птиц. Разновидность хохлатых орлов. Вес до полупуда. Охотится на обезьян, агути, свиней. Перья гарпии очень высоко ценятся индейцами Южной Америки".

Затем в кабинете Алексея Петровича появился и сам владелец опереточного зверинца Умберто Бузонни, заметно струхнувший авантюрист и жулик.

Муравьева интересовал лишь один вопрос.

– Да, – ответил пучеглазый итальяшка, – птица ручная... Последний раз я выпускал ее весной... Иногда она ловит птичек и всегда ест у клетки. Сальма – чистюля.

"Очень хорошо! Устроим соколиную охоту..."

Когда Муравьев впервые увидел гарпию, он вздрогнул от невольного испуга и гадливости. Из груди огромной облезлой птицы вырастали голые по локоть как бы женские руки. Вырастая из птицы дряблыми, старушечьими локтями, они молодели на глазах, набухая внизу четырьмя розовыми пальцами молоденькой пианистки, с четырьмя черными когтями, блестящими, как клавиши рояля. Птица злобно смотрела в глаза штабс-капитану, а нелепый хохолок из перьев на макушке, похожий на чепчик, придавал ее ледяной ярости привкус жутковатого комизма.

Можно было понять тот успех, которым пользовалась птица у рыночной черни.

От нее тянуло сквознячком смерти.

Сделав паузу, штабс-капитан приказал итальянскому антрепренеру Бузонни, за определенное вознаграждение от Добровольческой армии, обеспечить в течение недели, в преддверии возможного наступления красных ежедневное "летание" некормленой гарпии, с целью уничтожения посторонних птиц. Остатки пойманных птиц тщательно осматривать. Особое внимание при этом обратить на голубей. Всевозможные найденные предметы, как-то: гильзы, записки, кольца, метки и прочие устройства – немедленно передавать штабс-капитану в любое время дня и ночи. О результатах патрулирования докладывать ежедневно вечером, либо по телефону, либо лично все в той же гостинице "Роза Стамбула", в номере 21 на втором этаже, куда Алексей Петрович Муравьев приходил ночевать.

Кроме того, Муравьев приказал уничтожить все уцелевшие голубятни вместе с голубями (одновременно патрули стреляли бродячих собак, и объяснение давалось одно: угроза эпидемии) – тем самым штабс-капитан насколько мог "очистил оперативное пространство" для более успешной охоты голодной гарпии на почтаря.

Так коварной затее большевиков была расставлена ловушка в небе...

Муравьев вызвал по телефону караул.

– Докладывайте.

– Спит, ваше благородие... На допрос?

– Нет, я допрошу его утром.

Первым чувством у штабс-капитана после разговора с пьяным Николя было желание спуститься в караул и в упор расстрелять из именного браунинга арестанта.

Караульный положил телефонную трубку на рычаг, подошел к двери и заглянул сквозь наспех проделанный глазок. Там, в бильярдной комнате, прямо на бильярдном столе (это было разрешено) спал внезапно арестованный позавчера председатель подпольного революционного комитета большевик Петр Иванович Колегов.

Но ведь кроме кабинета штабс-капитана деникинской контрразведки А. П. Муравьева, кроме перпендикуляров, параграфов, точек и запятых есть еще бесконечное теплое небо, есть август, есть головокружение, есть, наконец, стремительный полет маленькой птички, бешеный перестук крохотного голубиного сердечка, есть удары двух крыльев о воздух, есть отчаянный лет белоснежного турмана Витьки, к правой лапке которого крепко-накрепко примотана медная гильза от патрона трехлинейной винтовки, а в ней пыжом – обрывок бумажки, на котором рукой комиссара кавдивизии товарища Мендельсона написан приказ подпольному штабу Энского комитета РСДРП. Всего пять слов:

Учителю. 25. Мост. 7. Мсн.

Турман вылетел в полдень.

Комдив Шевчук толкнул руками створки окна. От толчка окно распахнулось во двор. Там, у телеги с брошенными на траву оглоблями, мальчишка-вестовой Сашка Соловьев выпускал из садка почтаря. Он осторожно держал в руке пугливую птицу и проверял пальцем прочность узелков вокруг гильзы.

– А не долетит? – хмуро сказал Шевчук.

Сашка весело оглянулся.

– Домой ведь.

И подбросил турмана вверх.

– Ну, Витька, пошел! Фью-ю-ть!

К комдиву подошел Мендельсон и, заглядывая через плечо во двор, тяжело задышал в затылок.

– Сопливая затея, – сказал комдив комиссару, не оборачиваясь, – я решил Сашку послать.

Комиссар молчал, он думал о Колегове, о последней встрече с ним перёд отступлением.

Турман сделал малый круг над двором и, неожиданно спустившись на крышу сарая, стал остервенело клевать гильзу.

– Пшел, кыш-кыш! – смешно подпрыгивал Сашка, пытаясь согнать почтаря.

– Расселся, – хмуро покачал головой Шевчук и, расстегнув кобуру, достал маузер.

– Сашку так Сашку, – согласился комиссар, – он из местных. Пройдет.

Шевчук высунул маузер в окно и бабахнул в небо.

Голубь свечкой взмыл вверх, сделал один круг, второй, третий. Казалось, в солнечном небе раскручивается праща, в которую вместо камня вложена белая птица.

– Жалко Сашку, – сказал Шевчук, толкая маузер назад в кобуру. – Мы в субботу их так ковырнем...

– А река? Всю дивизию утопишь, – возразил Мендельсон. – Нет, нам позарез нужен мост, У Колегова боевая дружина.

– Колегов, Колегов, – передразнил Шевчук, – стратеги в очках... А Соловья хлопнут!

– Хорошего коня дай, – только и сказал комиссар.

Сашка-Соловей смотрел вслед голубю, который, страстно прорвав невидимый круг, летел домой. Сашка щурился от солнца, следя за мельканием белой снежинки под облаками. Он слышал давний голос родной голубятни, бормотание птиц в полумраке...

– Сашко, – услышал он голос Шевчука. Комдив манил его пальцем из окна. Из-за плеча Шевчука печально смотрел комиссар.

А уже через полчаса Сашка Соловьев скакал по проселку на лихом гнедом Стрелке. Шевчук не верил в голубиную затею и приказал Соловью любыми путями пробраться через кордоны белых в город к отцу – члену боевой рабочей дружины Петру Сергеевичу Соловьеву – и через него передать приказ для Колегова! 25 августа в 7 часов утра в момент прорыва к городу красной конницы захватить железнодорожный мост.

А еще через час по станице разнеслись тревожные звуки походной трубы. Сбор! И задымила станица пылью под копытами сотен лошадей, закипела серыми клубами. По коням!

Кавдивизия имени Коммунистического Интернационала двинулась к исходному рубежу, откуда намечено было нанести удар.

За пять часов полета турман пролетел уже половину пути – 60 верст, когда стало темнеть. Он набрал высоту, чтобы поймать еще хоть полчасика солнца, садившегося за круглый край Гнезда (гнездо – по-голубиному – Земля), но почувствовал усталость и стал круто пикировать вниз, скользя грудью и крыльями по отвесным скатам темнеющего на глазах воздуха. Там, внизу, расползался вечерний лес. Лес тянулся к голубю пятернями деревьев. Шелестел темно-зеленой листвой, угрожал куриными лапами ветвей.

Пикируя к чаще, турман внезапно ощутил на себе чей-то жадный, горячий взгляд. Он не успел понять, чей, и, сложив крылья, с отчаянно бьющимся сердечком полетел вниз, нырнул в сердцевину куста, вцепился в сучок. Обмер.

Но его никто не настиг, не схватил.

Только сейчас Витька понял, как устала его тяжелая правая лапка с привязанной гильзой. Во время полета ее приходилось то и дело поджимать, а она вновь отвисала, волочась по воздуху. Да еще против ветра.

Лес между тем набухал ночной темнотой. Мрак густым приливом затопил поляны до самых верхушек деревьев.

Голубь тихо вылетел из куста и опустился к лужице болотной воды, на которую упал свет встающей над лесом луны. Турман глубоко, по самые глаза, опустил клюв в воду и начал пить.

Ци-хррр! Ци-хррр!.. – разнеслось над болотом.

Болото на миг очнулось от дремоты, забулькало, дернулось всей тушей и расквакалось лягушиными глотками.

Витька насторожился.

Кьяуу! Кьяуу! – нагло и громко пронеслось над верхушками.

И стало враз тихо. Замолкли на миг тысячи крохотных глоток, защелкнулись пасти. Перестали скрести коготочки.

Луна осветила голое дерево, и Витька увидел темный вход дупла.

Короткий промельк белой птицы – и вокруг турмана толща ствола.

По мере того как восходящая луна сеяла все обильней свой беспощадный, безжалостный свет, ночной лес наполнялся тенями. Прорастали из мрака чьи-то лапы, качались над горизонтом петушиные гребни, струились в темноте змеиные ручьи.