Текст книги "Великая Отечественная война глазами ребенка"

Автор книги: Анатолий Болкунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Болкунов А. В.
Великая Отечественная война глазами ребёнка

В мае 2015 года исполняется 70 лет после окончания Великой Отечественной войны. Появляются желающие исказить историческую правду, умалить роль и значение Советского Союза в разгроме фашистской Германии, особенно его многонационального народа, больше всех пострадавшего в этой войне. Нас, тех, кто перенёс все ужасы войны, с каждым годом становится всё меньше и меньше. Хотелось бы донести до потомков из первых уст истину, как и чем мы жили, во что верили, о чём мечтали. Расскажем о судьбе одной семьи в грозные военные годы.

В мае прошлого года мне исполнилось 80 лет. Война началась, когда мне было 7 лет. Что можно запомнить в этом возрасте? Память хранит самое важное, существенное. Многое второстепенное забывается. Но есть такое, что забыть невозможно. Прошло более 70 лет, а кажется, что это было вчера.

Война застала нас в станице Калининская Краснодарского края (в то время Поповическая). О начале войны узнали по радио. По вечерам собирались всей семьёй, решая, что же делать, к чему готовиться. Рассказы отца особенно волновали нас. Он много рассказывал о Германии и особенно о «немецком порядке». В период Первой мировой войны, будучи в разведке, отец попал в плен. Затем лагерь для военнопленных, 5 побегов, после каждого – самые изощрённые пытки и наказания, травля овчарками, подвешивание за ноги вниз головой, закручивание в специальном мешке, когда ломаются кости… Часто морили голодом до полного истощения, а затем на глазах у едва стоящих голодных военнопленных, бежавших из лагеря, сначала кормили баландой для заключённых, потом тем, что ели сами. Истончённый кишечник не выдерживал – рвался. С жадностью евший издавал душераздирающий вопль и погибал на глазах у всех. Так немцы издевались над русским военнопленными.

В период нахождения в лагере были и относительно светлые дни, когда пленных брали на сельхозработы. Обычно приезжала «баурша» – помещица или её управляющий. В первую очередь смотрели на арестантскую одежду, на которой было карточное клеймо, отражающее поведение и количество побегов. С пиковым клеймом, отражающим неоднократные побеги, не брали. Потом выбирали как тяглых животных и обращались, как с животными. Между «хозяином» и его работниками была огромная пропасть. С одной стороны, – это идеальный порядок: чистые аккуратные строения, ухоженные деревья и цветники, парки и скверики, с другой – палочная дисциплина, педантичность и чудовищная жестокость. Работа с раннего утра до поздней ночи, расписанная по минутам, везде надсмотрщики или полицейские, которые при первой необходимости пускали в ход дубинки. Были внедрены стукачество и доносы. К русским пленным простые немецкие работники относились хорошо, делились своими продуктами, угощали сигаретами. Отец чудом выжил. Шесть раз пытался бежать. На шестой раз с группой военнопленных удалось убежать. Передвигаясь пешком и только ночью, через Польшу вернулся на Родину.

Мы чётко понимали, что нас ждёт с приходом фашистов, искали выход и не находили. С каждым днём сводки становились всё тяжелее… И чем ближе к Кубани придвигался фронт, тем тревожнее становилось на душе.

И вот появились первые беженцы, потянулись тревожные разноречивые слухи. На всю жизнь сохранился образ красивой молодой женщины с ребёнком. Она подошла к дому, уставшая, обессиленная, с небольшим узелком, перевязанным крест–накрест. Рядом с ней, прильнув к ноге, еле держась на ногах, стояла девочка лет шести. На бледном усталом лице огромные грустные глаза с длинными хлопающими ресницами, с вьющимися светлыми волосёнками, растрёпанными ветром. Их окружили, накормили, напоили, дали еды в дорогу. На просьбу задержаться отдохнуть мать только покачала головой, давая понять, что им, евреям, надо уходить, так как фронт уже близко. Чужое горе, беду переживали как собственную. Были общая беда и общая тревога.

А. В. Болкунов. Купите фиалки (копия) 1958 г.

Отец последние годы работал в кооперации. За честность и порядочность все считали его коммунистом, хотя партбилета он не имел, оставил в голодный 1933 год. На фронт его не взяли по возрасту, поэтому он принял решение идти в партизанский отряд. Старшую дочь, которой исполнилось 18 лет, взял с собой. Семье партизана оставаться в станице было небезопасно. На семейном совете принимается решение уехать в другую станицу, где нас никто не знает. Выбрали Брюховецкую, где жили родственники нашей матери. Приходили сводки одна хуже другой, и мы экстренно стали собираться в дорогу.

К дому подъехала телега, запряжённая двумя лошадьми, на 1/3 заполненная сеном. На неё быстро грузили всё самое необходимое и нас – троих детей с матерью. Провожали отец и старшая сестра, за телегой шла привязанная за верёвку корова. Расставание было тяжёлым, но почему–то все, кроме отца, думали, что это не надолго. Когда выехали на магистральную дорогу Поповическая—Тимашевская, мы поняли, что едем против основного потока беженцев и отступающих войск. Одни беженцы нам кричали: «Куда вы едете – там немцы!». Другие ругались, называя нас немецкими «прихвостнями». Солдаты шли небольшими группами, уставшие, запылённые. Увидев моих старших сестрёнок, улыбались, а те, в свою очередь, махали руками и угощали свежими яблоками, которые отец погрузил в последний момент. Мне, как самому младшему, сказали, что едем всей семьёй к бабушке, и радости моей не было конца. Бабушка, любимица внуков, жила с семьёй старшего сына, у которого было шестеро детей. Все хлопцы. Самому старшему, Борису, исполнилось 16 лет. Но любви, добра и ласки бабушки хватало на всех внуков, а их было 14. Крупная, полненькая, с морщинистым ласковым лицом и мягкими пухленькими руками, всегда чисто и аккуратно одетая, она напоминала сказочницу. А какой она выпекала хлеб, с душистой хрустящей корочкой, не говоря о пирожках, булочках и пряниках! Но самое главное – она не забывала, не обходила вниманием ни одного внука.

Путь длинный, долгий, передвигались медленно: тормозила корова. Измученные, уставшие, наконец мы подъехали к дому, где жила бабушка, постучали в калитку. «Мама! Открывай ворота, мы приехали!» – первое, что успела сказать наша мать. И вдруг наша бабушка, любимая бабушка, выслушав родную дочь, выкрикнула: «Не пущу! О чём вы думали, когда ехали! Уезжайте! Уезжайте!» Почему же так сказала бабушка? Что же произошло? И мы, прижавшись друг к другу, уехали…

Нам повезло. Мы разместились в квартале от бабушки в добротном кирпичном доме для железнодорожников. Дом на две семьи, рядом шоссейная и железная дорога, большой двор, наш сарай, куда мы пристроили корову и небольшие запасы сена. Две комнаты, широкий коридор с двумя просторными кладовками. Не успели обустроиться, как началась бомбёжка. Бомбили железнодорожный вокзал, расположенный напротив нас. Во дворе было добротное бомбоубежище. Затем два гнетущих дня ожидания… Посёлок как вымер. Люди попрятались кто куда. И вдруг нарушил тишину гул приближающихся тяжёлых мотоциклов, которые короткими очередями стреляли в сторону посёлка. А так как наш дом был первым, угловым при въезде в посёлок, очередь прошлась и по нему. Но, к счастью, никто не погиб.

Наши войска ушли тихо и незаметно, а вот когда пришли немецкие, то шум и грохот стоял и днём и ночью. Дом трясло от проходящих танков, самоходных орудий. Казалось, что этому потоку техники и людей с чужой непонятной речью не будет ни конца ни края.

Наш дом у шоссейной и железной дороги многое повидал. Скрыть от детских любопытных глаз что–либо было трудно. Детская память «сфотографировала» торжественную встречу так называемых «жителей» станицы Брюховецкой с командованием немецких войск. Встречали «освободителей» с «хлебом солью». Старики с длинными окладистыми бородами, при царских орденах и медалях, с крестами на груди и благовидные старушки с повязанными на голове платочками. Возглавлял это шествие поп в рясе и с кадилом в руках. О чём они говорили, мы не слышали, но видели, как часто били поклоны.

Колонна немецких штурмовых орудий StuG III на марше на Кавказ

С «немецким порядком» и педантичностью стали знакомиться до оккупации. В определённые часы появлялся самолёт и сбрасывал листовки. В указанное время начинался обстрел из орудий, самолёты бомбили цели в указанные часы. А так как напротив нас находился железнодорожный вокзал, нам доставалось больше всех. С первых минут оккупации дом оцепили и тщательно проверили жильцов. На ломаном русском языке было указано: «Никому никуда не отлучаться, никого не впускать, докладывать о сомнительных. Невыполнение – расстрел!!! Стать на учёт в комендатуре евреям и «сознательным коммунистам», а при невыполнении – расстрел!» На дороге с первых минут поставлены регулировщики с флажками, на немецком языке трафареты с названиями посёлков и указателями движения.

Наутро была сформирована комендатура и появился первый приказ коменданта. На всех множественных приказах в конце: «При невыполнении – расстрел!» Появились полицаи с нарукавными повязками. Они зверствовали похлеще немцев. И поползли слухи: там сожгли целый хутор, там расстреляли партизан, евреев, коммунистов…

Запомнился надолго один из приказов: «Всем жителям сдать скот! Кто не сдаст – расстрел!» Нас четверо, мы беженцы, нас не приняли даже родственники, вся надежда была на корову. Собрался семейный совет. Не сдать – расстрел, сдать – голодная смерть. Мать предложила самое рискованное решение: попытаться корову затолкать в коридор, а оттуда в чулан, всё пространство кроме входа в комнату заставить кулями камыша, которым топили печь. Ночью в строжайшей секретности (не должны знать не только немцы, но и особенно соседи и родственники) завели корову в чулан, коридор заставили кулями камыша. Каждый день, соблюдая строжайшую конспирацию, кормили, поили, доили корову. Животное как будто чувствовало, покорно зашло в чулан и за весь период своего заточения ни разу не стукнуло или замычало.

Всякий раз, когда стучали в двери, семью охватывал страх. Если немцы, то сильно и беспорядочно стучат коваными сапогами и орут: «Курка, яйка, молоко!…» Самое страшное, когда приходят полицаи, которые всё вынюхивают и выведывают. А румыны, вечно грязные и голодные, без стука врываются в квартиры, все перерывают и забирают то, что можно съесть или напялить на себя. И вот однажды вваливается группа румын и начинает шарить по всему дому, а один полез под камыш, там дверь в чулан, где стоит корова и висит кусок вяленого свиного окорока, на который сестры удачно сменяли свои вещи. Мать бросилась к «незваным» гостям, давай угощать тем, что заготовила детям. До коровы не дошли.

А вот бабушка, будучи в ответе за шестерых малых детей, решила не рисковать. Отвела, сдала корову и заревела белугой. Старший сын Борис, узнав, что бабушка сдала корову, прибежал к нам, припал к иконке, по–детски рыдая и неумело крестясь, просил защитника Серафима вернуть корову. Спустя три дня корова с оборванной верёвкой на шее прибежала домой, а Борис к нам с порога: «Я же говорил, есть Бог! Есть Бог! Он услышал и вернул нам корову!» – и вновь припал к иконке, плача от радости, благодаря защитника Серафима за корову. Наша мать долго не могла простить бабушку за «торжественный приём», а у неё, кроме двух дочерей (в их числе наша мать), было три сына, которые ушли на фронт. Два из них офицеры, коммунисты.

Мы, дети, быстро нашли общие интересы и даже выгоду для обеих семей. Немцы, прежде чем расквартировать солдат, направляли интенданта, который скрупулёзно, по–немецки, осматривал квартиру, что–то писал в блокноте, затем отмечал на доме мелом. Те квартиры, где было много детей, обходил стороной. Наша задача была защитить сестёр, которых мать прятала от немцев. Увидев немца, семь пацанов, грязных, в лохмотьях, поднимали такой шум, что тот невольно покидал наш дом, повторяя: «Русишь Швайн! Русишь Швайн!» Пока немец осматривал соседний дом, мы дворами были уже у бабушки, и все повторялось. Тому, кто не перенёс ужасы войны, трудно даже представить жизнь на оккупированной территории. Отступая и оставляя незащищённых стариков, жён и детей, уничтожалось всё, что представляло хоть какую–нибудь ценность. На вокзале горели и взрывались цистерны с горючим, сжигали зернохранилища, продовольственные и вещевые склады. Категорически запрещалось раздавать что–либо населению, а так называемые «мародёры» расстреливались своими же из заградительных отрядов. Все, что не успело сгореть или не было взорвано, переходило в руки оккупантов и вывозилось в Германию, вплоть до кубанского чернозёма. Каждый выживал по–своему и как мог. Мать вспомнила свою старую профессию сапожника, раздобыла инструменты и тихонько за продукты ремонтировала старую, изношенную обувь. Сёстры, переодевшись в рваньё, вымазавшись сажей, пешком уходили на хутора, где одежду меняли на продукты, а в слякоть и непогоду на колхозных полях искали початки кукурузы. Дома на крупорушке мололи добытое зерно и высушенные корни рогоза, и из так называемой муки выпекали лепёшки. Длинными холодными и голодными вечерами мы вспоминали, как хорошо жили до войны. Мечтали увидеть отца, прижаться к нему в тёплой постели и услышать наше заветное семейное: «Якишов Борык, через попив дворик, сокирка тупорык, масляны пырожкы, ев бы ты, чи ни?…» Мать рассказывала, как она именно здесь, в Брюховецкой, встретила отца, каким он был, как она его любила и как без родительского благословения в одном платьице сбежала к нему в свои 17 лет. Она росла в зажиточной казачьей семье, а тут «пришлый голодранец с Волги, без рода и племени, грузчик с тремя классами образования». И как потом, спустя годы, он стал любимым зятем. Рассказала мать и о самом тяжёлом в их жизни 1933 годе, когда на Кубани бушевал голод. Отца, в то время управляющего отделением, по ложному доносу посадили как «врага народа» за разбазаривание посевного зёрна. На самом деле он выписывал своим голодающим рабочим отходы, их перебирали, мололи, за счёт этого выживали. В защиту поднялось всё отделение, нашли подставных. Отца оправдали, предложили восстановиться в партии. Он отказался, сказав, что коммунисту–большевику не обязательно иметь партбилет.

Каждый стук в дверь, особенно ночью, в период комендантского часа, означал: за нами пришли и это – конец! Однажды поздно ночью раздался тихий стук в дверь. Все насторожились и не сдвинулись с места. Стук повторился. Открыла дверь мать. На пороге стоял небритый мужчина, тихонько просил пустить и закрыть дверь. Мы насторожились. Представьте себе положение матери, у которой трое детей, четвёртая с отцом в партизанском отряде и совершенно посторонний незнакомый человек просит его укрыть. А вдруг он провокатор, а за укрытие – расстрел! Вошедший объяснил, что знал, к кому он шёл, где его не выдадут. Это был партизан. Он привёл факты, которые посторонние не могли знать. От него мы узнали, что Москва не пала, о чём твердят немцы, что Ленинград сражается и скоро будет наступление. Гость пронёс через линию фронта и подарил мне бесценный по тому времени подарок – совершенно новую, довоенную ручку, перо – тоже новое и тетрадь в линейку. Это было по тому времени целое состояние. Но самое ответственное для ребёнка то, что об этом богатстве нельзя никому говорить. Партизан уходил ночью и приходил под утро. А однажды ушёл и не вернулся. И только когда ушли немцы, мы узнали, что его кто–то предал. Героя зверски избивали, пытали, мучили, но он нас не выдал.

Прошло много времени. К нам ночью вновь кто–то осторожно постучался. Дверь открыла мать. На пороге стояла старшая сестра Катя, которая ушла с отцом в партизанский отряд. Она принесла страшную весть. Партизанский отряд отступал в горы, немецкие танки прорвали фронт, вырвались в тыл, где встретили совершенно неподготовленную к бою колонну. Немецкие танки давили гусеницами, стреляли из пушек и пулемётов. Где и что случилось с отцом – никто не знал. Видимо, погиб. Сестра чудом спаслась. Её рискнула укрыть в посёлке совершенно чужая женщина. Переодела, выдала за свою родственницу. Но постепенно слухи поползли, оставаться стало не безопасно. Чтобы не подвести женщину, которая, рискуя жизнью, укрыла партизанку, сестра покинула хозяйку. Несколько месяцев она шла пешком, оборванная, голодная. Передвигалась только ночью и с трудом добралась домой.

Вспоминаются первые дни, при немцах проведённые в школе. Полупустая, разграбленная школа без парт и столов. Каждый принёс с собой скамейки, стулья. Занятия начинались с построения в коридоре, где обычно проходила линейка. В одном из углов висела икона, старшеклассник читал молитву, затем шли в класс. В классе дежурный должен был произнести короткую молитву, а так как мы её не знали, то с первых минут стали зубрить эту молитву. Сравнительно молодая, чисто одетая учительница расхаживала по классу с линейкой в руках, произнося с акцентом непонятные для нас немецкие слова, а мы их должны вслух повторять. При малейшей ошибке, неточности пускалась в ход линейка со словами: «Это вам не при Советской власти!» Произносила зло, медленно, растягивая буквы в словах: «Э-это вам не при С–с–советской власти!», – а в конце удар линейки. Её фашистское лицо, искажённое ненавистью к Советской власти, запомнилось мне на всю жизнь. С первых дней мне не понравилось содержание молитвы, где говорилось: «…Пусть погибнет наш враг!» Это мой отец, сестра и все те, кто сражался с фашистами. И я должен просить бога, чтобы они погибли! Однажды, придя домой, сказал матери наотрез: «В школу не пойду, учительница – фашистка, молитва не та!» Никакие уговоры не помогли. Так я отстал от своих сверстников на целый год. В дальнейшем мне этого года постоянно не хватало.

Вспоминается картина, когда по пыльной дороге в посёлок медленно входила колонна измученных людей с детьми. Колонну сопровождали конвоиры с овчарками. Встречал офицер эсэсовец в чёрной, как с иголочки, в чисто подогнанной форме, китель с ремнями и кобурой, на голове фуражка с кокардой, в высоких лайковых сапогах. Широко расставив ноги, он бегло рассматривал проходящего, не спрашивая фамилию, коротко бросал: «ЮЮда!», одновременно рукой показывая в сторону. И те, повинуясь, ещё больше вжав голову в плечи, становились в отдельную колонну. Их уводили куда–то, но ещё долго звучало: «ЮЮда! ЮЮда! ЮЮда!…» В детской памяти на всю жизнь останется этот холодный взгляд, брезгливость и особый взмах руки со словами «ЮЮда!». А в памяти всплывал образ женщины с девочкой и её огромными грустными глазами.

Несправедливо о немцах говорить только плохо, потому что они были разные. В первые дни вторжения немцы, въезжавшие на танках и бронемашинах, были радостные, звучала бравурная музыка, а те, которые в спешке драпали от наших войск, были другие, и музыка, которая звучала особенно на губных гармошках, была грустная и заунывная. Немцы, которые попадали в плен, в первую очередь кричали: «Гитлер капут!» Была большая разница между вышколенными немецкими офицерами и обычными рядовыми солдатами. Сама форма одежды как бы подчёркивала превосходство одних над другими. Вот какими глазами я их видел: солдаты – зелёная форма с множественными накладными карманами, со складками посередине, зелёные широкие брюки, которые вправлены в сапоги с такими же широкими короткими голенищами, обувь из добротной толстой кожи с подковами на носках и каблуках, на подошве особые металлические шипы. На голове как бы приплющенная широкая каска, на спине огромный вещмешок, какая–то складка, противогаз, автомат наперевес. На вид такой солдат кажется коротким, толстым и неуклюжим. А офицеры, особенно эсесовцы, – чёрная форма, китель, галифе, сапоги с высокими голенищами, фуражка особого фасона с кокардой, которая делает его как бы выше. Он и говорит, и команды подаёт по–другому. За ним по пятам ходит ординарец. Взаимоотношения между солдатами и офицерами совершенно другие, не как у нас.

К нам немецкие солдаты относились совершенно по–другому, не так, как офицеры. Простые солдаты брали меня на руки, угощали своими консервами, кусочками сахара, галетами. Часто они доставали фотографии и показывали своих жён и детей, играли на губных гармошках. Запомнился один случай, когда в нашу квартиру расквартировали двух солдат. Вели себя они дружелюбно, разложили продукты, собирались есть. И вдруг в комнату быстро вошёл офицер–эсэсовец. Солдаты вскочили, стукнув коваными сапогами, стали по стойке «смирно» как бы пожирая глазами своего офицера. Тот быстро подошёл, что–то выкрикивая на ходу, наотмашь ударил одного из солдат рукой в лайковой перчатке, брезгливо снял и выбросил, резко развернулся и ушёл. Второй случай, уже перед отступлением, когда два изрядно выпивших немецких солдата, что–то доказывая друг другу, били двух котят головами, выкрикивая: «Гитлер…Сталин…Капут…!» Этим самым они отражали своё отношение к войне.

И совершенно по–другому все немцы, в том числе и солдаты, относились к румынам, союзникам по войне. Их они вообще не считали за людей. Однажды на площадь, расположенную за нашим домом, немцы пригнали целое стадо овец, предлагая жителям разобрать их, называя то ли овец, то ли нас «русский гав–гав…» Видя немецких солдат, с автоматами наперевес, жители, боясь какого–либо подвоха, сразу не решались сдвинуться с места. Потом один рискнул – поймал и потащил домой барана, второго и пошло…. Не выдержал и я, оторвался от матери, поймал маленького красивого ягнёночка с кудряшками и потащил. Тот упирается, и вдруг автоматная очередь, все врассыпную, мать с криком и плачем ко мне. А мне жаль ягнёночка: убьют его фашисты. Оказалось, что на площадь ринулись голодные румыны. Один из немецких солдат что–то выкрикнул, но те не подчинились. Тогда автоматная очередь прошлась по ним.

Сначала немцы планово стали отступать, а потом «драпать» – бежать, кто как может, румынскими войсками прикрывая отступление, а для того чтобы те массово не сдавались, оставляли заградительные отряды из немецких солдат. В конце оккупации в наш двор въехала красивая тачанка, запряжённая двумя породистыми рысаками, на ней важно восседал румынский генерал в форме и кучер, они остановились попить воды. В это время заходят во двор два немецких солдата с автоматами наперевес, что–то скомандовали генералу, тот пытался возразить, потом судорожно закивал головой, кучер же не согласился, не стал отдавать поводья и поднял кнут над головой, как бы защищая генерала и лошадей. Раздалась автоматная очередь, которая разрешила спор. Два рядовых немецких солдата сели в тачанку и были таковы, а румынский генерал пешим порядком поплёлся по пыльной дороге.

С брезгливостью и недоверием немцы относились и к нашим предателям–полицаям, которые зверствовали похлеще фашистов, они грабили и отбирали у населения последнее, по их доносам расстреливали семьями, кварталами, посёлками и хуторами. Так поступили и с жителями станицы Хмельницкой Калининского района: всех расстреляли, а станицу сожгли.

Шло уже массовое отступление немцев. Однажды явились к нам в дом для ночлега два полицая, одетые в штатское, вели себя по–хамски, бряцали оружием, заставили мать накрыть на стол, а так как в доме было пусто, то достали своё: хлеб, сало, колбасу. Запах всего этого мы уже давно забыли. Выпили – мало, послали мать за самогонкой. Основательно захмелев, стали друг перед другом хвастаться награбленным, с особым цинизмом смаковали свои злодеяния, затем начали материть немцев, которые их презирали. Самое страшное было, по их мнению, попасть к своим: те не пощадят и поставят к стенке. В их пьяных слезящихся глазах – страх. Оставалась одна надежда – добраться до Западной Украины – «Батьковщины». Документы подлинные, надёжные; там найти «бабу», а потом – ищи наших!

Но не все полицаи служили немцам верой и правдой. Так. за несколько дней до массового бегства немцев к нам во двор зашёл незнакомый человек, попросил позвать мать, о чем–то тихо говорил. Оказывается, наша семья попала в список на уничтожение. Он посоветовал, чтобы нас в эти дни дома не было. Потом ходили слухи, что это был сам комендант, который работал с первых дней оккупации по заданию партизан.

Наш дом, стоявший на перепутье двух дорог, для всей детворы стал подлинным штабом и командным пунктом, откуда было всё видно и слышно, где принимались самые серьёзные, а иногда и дерзкие решения. Командовали старшие сёстры Шура и Валя по женской линии, а двоюродный брат Борис – по мужской. К каждому мероприятию тщательно готовились, планировали маршрут, одежду, решали, что говорить. «Мелкие» использовались для разведки, охраны сестёр и по хозяйству: носили воду, заготавливали дрова. Старшие делали вылазки на кукурузные поля, сгоревшие склады, туда, где можно было найти остатки зёрна. Но с особой тщательностью готовились к дальним походам на хутора для обмена вещей на продукты. Самым дерзким планом был поход в станицу Поповическую, домой, где знали, что мы партизанская семья. Пошла старшая сестра Шура (тогда ей было 16 лет) и тринадцатилетняя Валя. По железной дороге прошли 18 км до Тимашевской, затем 28 км до Величковской, потом по грунтовой дороге 5 км до Поповической, а в общей сложности около 100 км в оба конца. В дорогу собирались тщательно. Рано утром поели, в узелок положили крохи еды, воду. Долго переодевались, особые сложности были у старшей сестры с косой, которая свисала ниже пояса. Шли по шпалам. Услышав стук колёс дрезины, прятались в зарослях. При случайных встречах просили милостыню: бродяжничество было характерным явлением того периода. К дому, а точнее к тому, что осталось от дома, добрались к вечеру. Забора и подсобных помещений уже не было, в доме были выбиты окна и двери, пусто и нагажено. Заночевали у соседки Фёклы, которая не сразу узнала нас, да и особо не обрадовалась. В комнате увидели свои вещи, но вида не подали. Сославшись на усталость, легли спать, рано утром ушли не попрощавшись. О том, что партизанские дети были в станице, тут же донесли в комендатуру. Дом сожгли.

Первую большую радость принёс наш самолёт «кукурузник», который сбросил листовки и стал удаляться, но вдруг мотор «тыр…пыр» – и заглох. У-2, планируя, пошёл на посадку. Сел за железной дорогой. Заметили это не только мы, но и немцы, которые с автоматами побежали к самолёту. И вдруг, к нашей радости, услышали «тыр…пыр» и, помахав нам крыльями, самолёт улетел.

В наш штаб доставили листовку, в которой немецкому командованию был поставлен ультиматум – оставить укрепрайон, в противном случае будет применена артиллерия, населению же укрыться в подвалах. Ночью заработали «Катюши», немцы боялись их как «чёрт ладана». В течение короткого времени выло, гудело, грохотало, земля дрожала, снаряды летели со стороны Тимашевской. Сейчас на том месте, в 1,5 км к югу от станицы Брюховецкая, находится курган «Катюша».

У нас и страх, и радость – наконец–то началось! Короткое затишье и – «попёрли», бросая технику, немцы, румыны. Затем в течение двух дней жуткое затишье. Неожиданно из–за дома появилась группа фашистов, которая, пригибаясь, перебежками, тащила станковый пулемёт в сторону железной дороги. Засели среди развалин сгоревшего склада, стали окапываться. Перед ними простиралось хорошо просматриваемое и простреливаемое пространство между шоссейной и железной дорогой. Нам стало ясно, откуда придут «наши». В слове «наши» каждый видел отца или брата. И вдруг разведка донесла: «Наши!» Далеко в лесополосе, со стороны железной дороги, появилось движение. Это военные. Им надо было преодолеть это открытое пространство. Стали быстро соображать: «Что делать? Что делать?» Немцы хорошо замаскировались и, видимо, тоже заметили движение. Ждать было нельзя. На себя взял ответственность юноша лет шестнадцати. Задача – дворами пробежать квартала три, где в каждом могли быть немцы, затем ползком и перебежками преодолеть открытое пространство, простреливаемое пулемётом… И он побежал… Мы замерли. Казалось, что время остановилось. Несколько часов тишины и неведения. И вдруг видим – наши любимые, родные солдаты, которых мы так долго ждали, ведут трёх фрицев. Юноша сумел–таки пролезть, пробежать, проползти и успеть предупредить. К нам он уже не вернулся, говорили, что он ушёл с тем отрядом, а его дальнейшая судьба неизвестна.

Был ещё такой случай, когда брат Борис раздобыл где–то немецкую гранату с длинной ручкой. Решил воевать с немцами. Он увидел отступающую группу нацистов, но в свои 16 лет так и не решился убить человека, хоть и фашиста.

Последние два дня были особенно тяжёлыми. На фоне руин и пожаров, впопыхах брошенной техники, неразорвавшихся бомб и снарядов скрупулёзно, с немецкой педантичностью расставлены мины и растяжки, мины–сюрпризы для детей и взрослых, отравленные продукты питания. Нас, детей, родители из дома не выпускали, но удержать не могли. Не работало радио, и только слухи ползли одни страшней других. Там дети подорвались на мине, там погибли, добывая тол из снаряда, там массово отравились… Но больше всего потряс жителей чудовищный случай. Это было в квартале от нас, когда прятавшийся в зарослях двора фашист одним выстрелом убил двух совсем маленьких детей. Братишка с сестрёнкой, играя во дворе, пальчиком показал, где прятался немец. Когда тот стал целиться, сестра закрыла собой братика. Грянул выстрел, который унёс жизнь двух маленьких детей. Таким извергам пощады не было и не будет никогда.

Возвестил о конце «анархии» стрекот У-2, который, сделав почётный круг, сел за железной дорогой. Из него вышел тот же лётчик, что сбрасывал листовки. Жизнь постепенно стала налаживаться. Потянулись тревожные для нас дни ожидания, оставалась хрупкая надежда на то, что отец жив. И вот однажды во двор въехала телега, в ней сидел отец. От нахлынувшего счастья все ревели. И уже не страшно, что наш дом разграбили и сожгли, мы стали нищими и бездомными. Главное, что все живы и опять вместе. Теперь мы всё преодолеем. По возвращении отец сдал в комендатуру личное боевое оружие – курковую двустволку 16 калибра – «вилы против танка».

Станица Поповическая, где мы раньше жили, была освобождена 18 февраля 1943 г. войсками 34 отдельной стрелковой дивизией, в состав которой входила группа, сформированная из партизан. Основной состав партизанского отряда прибыл значительно позже. После того как гитлеровцы были выбиты из каждого населённого пункта района, они отходили на Таманский полуостров, где готовился сильный оборонительный фашистский рубеж «Голубая линия».

Отец был прав, отправив нас в Брюховецкую. В период оккупации в станице Хмельницкой нашлись провокаторы, предатели, которые сдали своих односельчан. По их доносу нашли «схроны» – спрятанное оружие, боеприпасы, продовольствие. Начались карательные мероприятия. Сначала население заставили рыть укрепления, а затем 17–18 февраля фашисты загнали жителей в плавни и сожгли. Станица сгорела дотла: церковь, школа, клуб, 400 дворов. После войны станица так и не возродилась.