Текст книги "Повесть о лейтенанте Пятницком"

Автор книги: Анатолий Трофимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Раздобудь воды, Алеха.

Женя Савушкин подал спрятанный в кустах котелок. Пятницкий подул, отогнал от края натрусившиеся хвоинки, поглотал вдоволь. Намочив платок, отдал котелок ординарцу и.стал с брезгливой тщательностью удалять загустевшую меж пальцев кровяную клейковину. Сырой, испачканный чужой кровью платок отбросил подальше.

– Вон, на лбу еще,– подсказал Шимбуев.

Роман подставил ладони ковшиком, поплескал в лицо. Савушкин тихо спросил Шимбуева:

– Опять там?

– Опять. Схлестнулись.

Первыми танки увидели пехотинцы, крикнули на огневую. От Розиттена по полю, где прошлым годом росли бураки, наращивая гул, заполняя им пространство, торопились "коробочки" – наши "тридцатьчетверки". Немного их было, от силы – десяток, но что сокрушаться – немного, и за то низкий поклон!

Появление танков доконало немцев. Начали выскакивать из окопов, тыкаться туда-сюда и падать под огнем танковых пулеметов. Не вылазили из окопов те, у которых нервы покрепче. Побросали оружие и воздели руки до предела. Когда танк приближался, они глубже втискивались в окоп, потом выныривали и снова показывали свое "сдаюсь". "Тридцатьчетверки" шли мимо, не трогали.

Роман устало поднялся, хмуро посмотрел на испятнанную шинель и направился к коровнику – где Липатов с ранеными, где умерший Рогозин, где другие убитые.

...Трудно умирал Андрей.

Слезы путались в отчетливо обозначившейся щетине одрябших щек, скапливались в неровностях шрама. Голова завалилась на сторону и осталась жалко-недвижной, с некрасивой гримасой страдания. Вот он, и – нет его. Не стало Андрея...

Пятницкий дошел до стриженного бобриком кустарника и только тогда опомнился, окликнул старшину Горохова и шофера Коломийца. Глядя в глаза Горохову и смущая этим, сказал:

– Тимофей Григорьевич, пойди к Липатову, побеспокойтесь, чтобы ребят побыстрее в санбат. Или в полковую санчасть, она, наверное, ближе. Рогозина и других – похоронить как положено... Зайду потом.– Повернулся к Коломийцу: – Ты, Николай, за машинами... Снаряды сюда побыстрей, с гильзами не возись, потом вывезем.

Подумал, что еще сказать. Сказать больше было нечего. Уткнул глаза в землю, пошел к пехоте. Надо было разыскать Мурашова.

И на этой окраине немцы сдавались. Затравленно суетились, словно боясь на что-то наткнуться, выставляли руки ладошками перед собой, бежали цепочкой от кладбища к пруду, сбивались в безоружные жалкие фаланги, шарахались от своих и русских трупов, непричастно отводили глаза. Отставшие одиночки с угодливыми физиономиями то и дело спрашивали: "Во плен?" За плечами, будто навечно прибитые к спине,– ранцы с покрышками из телячьей шкуры, к застежкам приторочены котелки, через руку запасная шинель или одеяло. Куда уж без них, в Сибирь-то!

Внезапный подход советских танков враз отодвинул этот участок фронта. Господский двор Бомбей, а с ним и вражеские подразделения оказались в тылу наших войск. Это был полнейший разгром еще недавно хорошо организованной, дисциплинированной силы, теперь потрепанной, панически отказавшейся от дальнейшей борьбы.

Сломленное сопротивление противника, незнание, чем заняться в эти минуты, на первых порах внесли сумятицу в ряды бойцов. Они оказались вроде бы не у дел. Ошалелые от миновавшей опасности, от первой зыбкой радости, они бродили по селенью без особой надобности, презрительно и зло разглядывали сдавшихся на милость победителя. Свирепого вида солдат в разбитых ботинках с обмотками облюбовал немецкого парня в добротных сапогах, сграбастал его и молчком запихнул в снарядный пролом в стене сарая. Пленный солдат выкарабкался оттуда – в чем только душа держится, видно, не чаял живым остаться. Жадно хлебнул воздуха – живой! Без обувки только. В дикарском танце, вскидывая босые ноги на кирпичных обломках, выскочил на дорогу, прижимая к груди драные красноармейские ботинки, помчался догонять бесконвойное человеческое стадо.

Бродят славяне, в подполье барского дома заглядывают, шарят – нет ли чего пригодного для брюха. Два взвинченных пожилых сержанта, не скупясь на зуботычины, наводят порядок. Солдат с обгоревшей полой шинели, придерживая занывшую от тычка скулу, поднимает с земли оброненную шапку, несмело бубнит что-то в адрес сердитых сержантов. Тут же, на мелкой брусчатке аллеи, возле шапки, расколотая склянка с вареньем.

Ни у кого не повернется язык осудить сержантов за их излишнюю строгость. Лучше вот так, чем потом хоронить сладкоежку – когда немец тяжелыми обрушится. Дальнобойная немецкая медлит пока, еще не разобралась, что творится в Бомбене, а разберется, тогда... Что из того, что в поселке густо своих, угодивших в плен. Не пощадят: лучше мертвые, чем живые в русском плену.

Фасад особняка основательно разворочен, угол – от проема окна до фундамента – обвалился, через дыру виден кухонный интерьер, он режет глаза белым кафелем. Возле пролома -"тридцатьчетверка", ее башенный люк открыт. Высунувшись по пояс, в люке стоит подполковник в танкистском шлеме и кожаной куртке, смотрит вслед удаляющемуся строю машин, подает команды в микрофон. Подал последнюю, выпростался из тесноты, спрыгнул к майору Мурашову. Расправили карту на танковой броне, стали разглядывать.

Пятницкий ошеломленно уставился на подполковника и услышал теплые, ликующие толчки сердца. Растерянная и счастливая улыбка высветила его поблекшее от измотанности лицо. Может, обернется танкист? Ждал. Нет, не обернулся.

Пятницкий подошел ближе. Хотел подделать чей-то голос, но подражание не получилось, сипло выдавилось:

– Рядовой Захаров!

Подполковник обернулся, от удивления и радости откинулся всем корпусом назад, раскинул руки, воскликнул:

– Рядовой Пятницкий! Роман!

Несуразность восклицаний поразила Пахомова, заставила прислушаться.

Занят подполковник, дела торопят, да ладно, за полминуты ничего с войной не Случится, не прокиснет война – надо же обнять товарища! Кинулись друг к другу, переплели спины руками – рослые, ладные, взволнованные до комка в горле. Один – седина даже в бровях, другой – в сыны ему в самый раз.

– Роман!

– Виктор Викторович!

– Командуешь?

– Батарея вот... С рукой как?

– Засохла, Роман. У тебя как – с комсомолом?

– Недавно на парткомиссии в кандидаты...

– Дай-ка я еще тебя помну...

Скрипит кожанка о портупею Романа, обнимаются мужики.

– У вас как, Виктор Викторович?

– – Нормально, воюю... Ну, до встречи, командир Красной Армии, дружище ты мой...

И все. Мужские сердечные дела еще и еще потерпят.

– ...Адрес не потерял?

– Что вы!

Глава двадцать первая

Подполковника Виктора Викторовича Захарова и Романа Пятницкого судьба свела в Каунасе. Прибыли они сюда разными путями и в разных качествах: несколько раньше Виктор Викторович с группой офицеров, вернее, бывших офицеров, из Вильно, где военным трибуналом рассматривалось его дело, Роман Пятницкий из учебного запасного полка в Горьковской области. Первый в звании рядового под конвоем, второй в звании лейтенанта и без конвоя.

Пожилой капитан Каунасской комендатуры выслушал доклад Пятницкого и, не заглядывая в предписание, долго и странно рассматривал его. Так обычно нескорые на ум готовятся сказать что-то, оттеняющее положение той и другой стороны, хотя и без того ясно, кто и что в этот момент значит. Роман ждал услышать вроде "достукался" или похожее на это и чувствовал себя совсем погано. Но услышал неожиданное:

– Ты бы, лейтенант, хоть умылся.

Показал добродушную улыбку, слазил в карман гимнастерки и вынул оттуда вклеенное в картон прямоугольное военторговское зеркальце. Пятницкий с отлегшим сердцем принял этот предмет, с усталым любопытством (что он узрел на моей морденции?) заглянул в него, пояснил:

– Остаток пути на тендере добирался.

– Личное дело с собой?

Даже этим Пятницкий отличался от своего будущего товарища Виктора Викторовича Захарова – личное дело было доверено везти самому, правда, за сургучными печатями.

Воинская часть, обозначенная в предписании номером полевой почты, оказалась по соседству.

Через несколько минут после того, как за Пятницким захлопнулась дверь проходной, он получил вполне приличные погоны рядового, брезентовый ремень в обмен на комсоставский, был накормлен и пожалован местом для спанья на втором ярусе дощатых нар с тюфяком из перетертой соломы. Чтобы жесткая постель не очень огорчала Пятницкого, младший лейтенант, под начало которого был назначен, с предельной краткостью объяснил:

– Это ненадолго.

Затем безотносительно к сказанному, а может, как раз поэтому, спросил:

– Почему тебе статью-то по Кодексу Украины определили?

Любопытный парень, успел бумажки полистать. По службе, что ли, положено? Только толку-то. Откуда Роману знать, почему по УК УССР! Вероятно, потому, что те семеро – с Украины. Листал бы внимательно, может, что и написано. Пятницкий пожал плечами, младший лейтенант удовлетворился этим.

Одеяло, подушка и всякие там простыни для опального – аристократизм, разумеется, и посему их не было. Все же сапоги, взбираясь на верхотуру, Пятницкий снял, тюфяк застелил портянками, чтобы за ночь просохли под телом, и пролежал без сна незнамо сколько. Глядел в высокий-высокий потолок с ажурным переплетением балок, до которого, если потребуется, можно воздвигнуть нары и в шесть ярусов, и размышлял о всем происшедшем до тех пор, пока, истомленный, не провалился в глубокий сон.

Утром отправили на работу в пакгауз – то ли к начальнику клуба, то ли к художнику. Варил там клей, размешивал краски, грунтовал фанерные щиты.

За стенами пакгауза и дальше за забором (с колючей проволокой поверху) шумел осенний ветер, вскрикивали паровозы, стучали вагонные сцепления; совсем рядом слышались голоса людей, занятых передвижкой чего-то тяжелого. Роману надо было сходить в одно популярное дощатое сооружение. За углом наткнулся на бойцов, подваживающих громоздкий котел с отшибленными вентилями и скособоченными фланцами. Они перемещали его в дальнюю часть двора, наполовину освобожденного от хлама, что остается после врага во вновь занятых городах.

Судя по лицам и разговорам, солдаты были не совсем солдаты. Одного узнал – на утренней поверке стояли рядом. Высок, спортивен, виски седые, гимнастерка и бриджи – комсоставские. Он завязил свою лесину под котлом и пытался подопнуть ногой деревянную чушку ближе к ущемленному концу сделать рычаг подлиннее. Роман сообразил, что требуется, просунул чурбан до упора, налег на шест. Котел шевельнулся, ослабил нажим на другие ваги, солдаты поспешно продвинули их дальше под днище и, руководимые чьим-то тренированным командирским баритоном, дружно и рассерженно-бодро взгаркнули: "И-ищо-о... взяли!" Котел гуднул нутром и встал, куда велено.

Человек, с которым Роман на утренней поверке стоял рядом, бросил вагу на землю, сказал Пятницкому:

– Перекурим, что ли? Ты это куда с утра затерялся?

– Туда вон... послали,– махнул Роман рукой в сторону пакгауза.

– Пятницкий, кажется?

Гляди ты, запомнил, подумал Роман. Новый знакомец будто услышал это.

– Запоминающаяся фамилия. А моя – Захаров, Виктор Викторович. Где бы нам за ветерком укрыться? Тучи такие паршивые, снегом пахнут. Рановато бы снегу... Насыплют. Не снегу, так мокрее чего, а то враз то и другое.

Потом они сидели на мешках с торфяными брикетами. Виктор Викторович дымил едкой самокруткой, в которой потрескивали корешки печально прославившегося филичевого табака. На левом берегу Немана, у разрушенного моста, который недавно начали восстанавливать, шарили лучи прожекторов, выхватывая в рано потемневшем небе медленно и тоскливо плывущие облака. Виктор Викторович рассказывал Пятницкому о себе.

В том, что оказался в штрафном батальоне, он, командир танковой бригады, не винил ни болото, где сели танки, ни карту, на которой это проклятое болото не было обозначено, ни дождь проливной, ни черта, ни дьявола,– винил только себя. Не психовал, не проклинал немцев, что не сожгли в танке, как других, не пытался в отчаянии пустить пулю в лоб надеялся еще повоевать. Хоть рядовым. И повоюет. В этом никто не откажет.

Зло подергивая губой, сдерживая себя от резких замечаний, Виктор Викторович напряженно выслушал и печальную историю Пятницкого.

– На весь белый свет обиделся,– говорил о себе Роман,– день тот проклял, когда родился... Сейчас вот думаю: напрасно я так. Матка бозка, пан Езус! Шестьдесят богомольных мужиков под началом. Советской власти не видели, националисты, бандеровцы... Отломили за лопоухость – и будь здоров, не кашляй. Радуйся, что на фронт попал, смывай кровью.

Захаров затоптал окурок, обнял Романа за плечи и убежденно подвел под его самоистязанием краткую и злую черту:

– Богатырева твоего смывать. Поганку бледную...

Пятницкий подумал: "Может, и поганка, только не бледная, если та девчушка из офицерской столовой и правда от аборта скончалась..."

Разведывательный отряд был сформирован в ночь на двадцатое сентября. На машинах перебросили в район Вилкавишкиса. Вначале по шоссе на юго-запад, потом проселками через исковерканные, тронутые пожарами островки сосняка. В разбитой литовской деревеньке получили оружие и через два часа сидели в окопах первой линии.

Роман Пятницкий ни на шаг не отставал от Захарова. Когда офицеры местного разведотдела стали делить отряд на три группы, хоть в малой степени учитывая, кто и в чем силен из этих рядовых, Роман и тут сумел примкнуть к Виктору Викторовичу. Перед тем с Захаровым толковал майор с измученным лицом и кровянистыми от недосыпу глазами. Приказано было отобрать десять человек для выполнения, по выражению майора, особо важного задания. Так что Пятницкий, пожалуй, не примкнул к Захарову, а был примкнут им, как штык к винтовке, с учетом уже кое-каких испытаний на крепость.

По характеру задачи отряд штрафников вопреки всему, что приходилось слышать Роману от много и все знающих, мало отличался от разведывательных отрядов, которые выделяются от дивизий первого эшелона в начальной стадии прорыва обороны противника. Цель та же: скрытно преодолеть минные полосы, проволочные заграждения, внезапно войти в соприкосновение с противником, ворваться в его траншеи и попытаться закрепиться в них. Одновременно ставилась и, по сути, сама собой решалась главная разведывательная задача выявление огневых средств обороняющихся. Тут уж хочет или не хочет неприятель, а проявит себя. Не будет же сидеть сложа руки и ждать, когда, пройдя через ад заграждений нейтрального всполья, на него обрушатся изорванные до костей, окровавленные и беспощадные русские иваны. Ну и немалое место в этой задаче – контрольные пленные, на что особо указывалось группе Захарова.

Отряд вывели в траншеи до рассвета. Захаров надеялся в течение дня приглядеться к местности, по которой придется ползти ночью, рассмотреть заградительные сооружения, посоображать, как одолеть их при сильнейшем огневом воздействии врага. Вчистую рассеялась надежда, потому что не рассеялся низко легший утром туман.

Первая волна отряда поспешно поднялась, взревела "ура!" и стремительно пошла на вражеские траншеи. Проволочного забора не было, но возле окопов наткнулись на спираль Бруно. Движение замешкалось, ноги цеплялись за нити мин натяжного действия. Взрывы "шпрингенов", автоматная трескотня взбулгачили весь передний край немцев. Кинжальный огонь пулеметов, грохот потревоженных минных ловушек увалили атакующих, прижали к земле. В это землетрясное громыхание взрывчатки, буйно наращивая атакующую силу, с неистовым ревом сыпанула вторая атакующая волна.

Преодолевая заваленные телами спирали колючей проволоки, штрафники в трех местах сумели достичь немецких траншей и схватились там врукопашную.

Произошло то, что и требовалось: ожила почти вся огневая система не только передней линии с ее пулеметными гнездами и позициями орудий прямой наводки, но и артиллерийских и минометных батарей в глубине обороны. Врожденный рефлекс самозащиты сломил вышколенную воинскую дисциплину врага, принудил приоткрыть свои карты.

Захаров стоял рядом с майором из разведотдела в неглубоком, по пояс, окопе. Майор смотрел на часы. Захаров притронулся к его руке, сказал:

– И без часов ясно – слабеют.

– Да, пора,– отозвался майор и расстегнул кобуру.

Роман видел это и поразился. Тоже пойдет? Вот этого он никак не ожидал!

Майор, загоняя патрон в патронник, передвинул затвор ТТ и поднес ко рту свисток, зажатый в левой руке. Свистеть помедлил, снова повернулся к Захарову, сказал строгим, непреклонным голосом:

– Со своей группой пойдешь следом за нами. Людей побереги, оттуда хоть одного живьем надо.

Захаров кивнул, и майор длинно засвистел, и свист этот до странности был пронзительно высоким, далеко слышным в грохоте боя.

С мрачным, жутким молчанием перевалил через бруствер третий человеческий вал – вал разжалованных офицеров и, не давая истаять силам, ушедшим перед этим вперед, ринулся в непосредственную близость вражеских, бушующих боем окопов.

Пятницкий в оцепенелой скованности смотрел на майора, легко перешагнувшего через пологий навал земли перед окопом, на его вскинутую с пистолетом руку. Майор крутнул головой влево-вправо и побежал, потерялся во взбулгаченной ночи вместе со всеми. Минуту спустя, следуя движению Захарова, поднялись и десять человек группы захвата.

Роман перескакивал через проволоку, запинался о трупы, падал, взбодряя себя, выкрикивал что-то, поднимался и снова бежал, стиснув зубы до судорог. Только бы не отстать, не отбиться от Захарова, от его десятки, добраться до немцев, а там уже сделать то, что приказано сделать.

Слева, скрытые до сих пор на прямой наводке, бездействовавшие в обороне, били в упор сразу четыре немецких орудия.

Снаряд разорвался совсем рядом. Падая, Пятницкий слышал, как осколки, выщипывая клочья ваты, пробороздили стеганку. Вторым разрывом из-под ног Романа выхватило землю, кинуло его в клубок обвитых проволокой человеческих тел, нестерпимой болью ударило в левое ухо. Роман не стал терпеть эту боль, этот вонзенный беспощадной силой большой и раскаленный гвоздь,– не стал терпеть, добавил в сумасшедший гвалт пронзительный, неудержимый из-за этой боли вой. Кровь текла из уха, из обеих ноздрей, скопляясь под скулами, мочила ставший тесным воротник гимнастерки. Сплевывая горячие, солоновато-приторные сгустки., Роман оперся о что-то податливое, скользкое, недавно живое и рванулся дальше.

Первобытный рев людей, автоматные выхлесты в упор, хрястанье прикладов, сатанинский грохот уничтожающе дробящегося металла улавливались теперь не контуженым, знойно забитым слухом, а всем телом, каждой нервной клеткой. Влекомое вперед лютым азартом боя, опьяненное близостью смерти, тело Романа слышало вибрирующую дрожь земли, ее глухой, незатухающий, захлебывающийся стон. В неровном, меняющемся свете – то ярко вспыхивающем, то матово оплескивающем округу,– в освещении всего, что может гореть, вспыхивать, пламенно взрываться, обливно виделись растерзанные, исшматованные, расчлененные человеческие тела, адовы корчи живой плоти. Чернеющая в жилах кровь и боль, проникающая в самый мозг, мутили рассудок, наливали одичалой яростью.

В отрепьях тумана, лимонно-багровых от выстрелов, взрывов и непрестанно взвивающихся ракет, Роман увидел аспидно-черную могильную щель окопа. В этой щели, наружно подсвеченная, колыхалась, плыла гладко обтянутая спина. Роман вкопанно встал и повел стволом автомата вдоль окопа. ППШ послушно отозвался на усилие пальца, прижавшего спусковой крючок. Многоточие рвущегося сукна стежкой прошлось наискось спины, остановило живое движение, заставило посунуться бегущего и обрушенно исчезнуть на дне траншеи.

Пещерный восторг ополоснул Романа. Но вид следующего немца напомнил о главном, утраченном помраченным сознанием. Пятницкий запоздало выругался и обеими ногами враз прыгнул на живое, бегущее по окопной прямизне. Падая, обдирая лицо о дощатую обшивку окопа, умножая и без того невыносимую боль, Роман перехватил изгибом руки горло оседланного немца, оперся коленом в позвоночник и, резко подавшись назад, переломил костлявое тело в обратную сторону.

Не подоспей Захаров, контуженый, изнемогающий Пятницкий не смог бы вытащить из траншеи измятого, изломанного в сплошную боль человека. Захаров кричал что-то, по его дико искаженному лицу Роман понимал, что кричит он что-то важное и нужное, но не слышал: гул в голове, разбитой спрессованным воздухом, возвысился до воя сирены,– не слышал, но по тому, что начал делать Захаров, сообразил, что надо делать ему самому.

Изловчившись, подняли пленного на бруствер. Только теперь Пятницкий заметил, что правая рука Захарова согнута в локте и беспомощно прижата к груди, где болтается автомат с опустошенным диском. Помог Захарову лечь на край окопа, подтолкнул. Выбрались, поволокли добычу, не думая и не имея сил думать о всем, что творится вокруг.

Глава двадцать вторая

Васин окликнул двух пехотинцев, которые были поближе, чтобы шли с котелками пообедать вместе с его расчетом. Рядом дрались, обмолвиться и словом не пришлось. Теперь не грех и потрепаться немного, поуспокоить издерганные нервы. И повод подходящий – термос с хлёбовом все еще не опорожнен, не до того было. Пожилой солдат с грязной повязкой на голове и давним шрамом над бровью – Боровков по фамилии – оказался земляком Васина, тоже из города Серова, работал на промкомбинате.

Остывшую полусуп-полукашу (термос расчету пробитый достался) черпали молчком – тяжко было на душе, давила, не отпускала война. Потом, насытившись, слегка оживели. Боровков взглядывал на Васина отцовским глазом, лестно было, что его земляк такой молодой, а командир над пушкой, танк подбил, и это все видели. Обращаясь к нему, Боровков побалагурил:

– Ложка-то узка, таскат по три куска, надо б развести, станет цапать по шести.

Васин несогласно уточнил:

– Было бы что таскать, можно и щепкой.

– Вон тот поваренок вашу еду кондером назвал,– продолжал свое Боровков.– Подставляй, говорит, папаша, котелок, кондеру наложу. А у меня война в голове, шум всякий – не расслышал. Показалось – колеру наложу. Думаю: спятил, какого колеру? Я ведь маляр. Школы, больницы... Много до войны строили. Дворец тоже. Земляк, Дворец помнишь? И ему красоту наводил. Ем, а сам думаю: работы скоро будет – успевай поворачиваться. Когда про кисти вспомнил, аж под сердцем что-то ворохнулось, запах краски услышал...

Вот и отмякли, разговорились немного, а то сидели молчком, перемучивали не потухшее жжение боя, сердца свои изводили о тех, кто убит.

– Д-да,– продолжал разохотившийся на разговор Боровков,– если бы не танкисты... Положение наше, скажу я вам, хуже губернаторского получалось.

В плутовских глазах Васина уже давно горели огоньки нетерпения: так и подмывало загнуть что-нибудь к слову, а к слову не приходилось. Теперь пришлось, поддержал разговор земляка:

– Ну вот, губернатора приплел. Ты знаешь, почему так говорят?

– Пословица, товарищ сержант, землячок мой хороший. Пословица она и есть – пословица.

– По-сло-овица,– махнул рукой Васин.– Молчал бы, если не знаешь.

– Ты много знаешь,– нахмурился Боровков,– ты, поди, при губернаторах жил.– Он облизал ложку, завернул в тряпицу, сунул в затасканный сидор и заметил Васину: – Ты вот почему, сержант, свою едалку за голенищем держишь? Все на машинах, артиллерия... Походил бы с наше, она бы тебя, ложка эта, обезножила, показала кузькину мать. Потом же портянка там, микробы заразные.

Васин покорно поблагодарил за науку, перепрятал ложку в карман и опять – про губернатора. Боровков снисходительно поощрил:

– Давай, давай, растолкуй. Ишь какой знающий выискался.

– Тут и растолковывать нечего, в Серове каждый пацан знает,– нос Васина смешливо наморщился.– В каком-то году, до революции, конечно, губернатор проводил в волостях ревизию и замешкался в одной деревне до самой ночи. Отвели ему избу для ночевки, хозяева горницу уступили, кровать свою... Под утро губернатору до ветру приперло, а как выйти? На полу возле порога хозяева спят. Тогда он, значит, вынул ребенка из люльки, переложил на кровать. Пока он в люльку-то мочился, ребенок ему в постель по-большому сходил. Вот с тех пор и говорят: "Положение хуже губернаторского".

Орудийный расчет хохотал в полное удовольствие. Боровков начал было обиженно подниматься, но вообразил нарисованную Васиным картину и тоже захохотал. Только не пришлось ему посмеяться вволю, тут же за повязку схватился.

– В-во, бельма бесстыжие, не язык – помело, чирей бы тебе на него. Рану, кажись, разбередил.

Хотел было Пятницкий подстегнуть батарейцев строгой командой, приказать свертывать огневую, но язык не повернулся.

Васин заметил подошедших офицеров – Романа с Пахомовым,– сделал радушный жест:

– Прошу к нашему шалашу, только со своим...

Боровков не дал Васину договорить, тревожно толкнул его в бок.

– Гля, земляк, немцы!

Нашел чем удивить! Вон их сколько мимо прошло – несколько табунов. Сгрудили всех за Бомбеном, турнули в Розиттен. Но в голосе Боровкова слышалась тревога. Пятницкий встал на станину орудия, пригляделся. Что-то неладное виделось в этой немецкой группе: с автоматами, один на плече фаустпатрон прет. Похоже, организованная группа. Обрывистый, по-грачиному резкий доносится начальственный голос. Немцы один за другим поспрыгивали в траншею. Траншея невелика протяжением – всего в четыре загиба, но полного профиля: у солдат одни каски торчат.

На бруствер своего окопчика выскочил веселый боец, стал махать шапкой, показывать в сторону Розиттена:

– Э-эй, фрицы, туда плен, туда!

По нему враз – автоматная очередь. Солдат не сразу понял, что произошло. Спрыгнул в окоп, стал теребить товарища:

– Чего это они, чего?

Пятницкий не успел и рта раскрыть, как Васин подскочил к пушке, кинул в казенник патрон, приладился к панораме. Как всегда после затишья, гремуче шибануло в уши. Болванка подкалиберного пробороздила пласты дернины на бруствере, взвыла от рикошета, заколбасила по воздуху.

Из окопов, где прятались немцы, поднялся автоматный ствол с белой тряпицей. Пятницкий облегченно провел рукавом по вспотевшему лбу. Васин самодовольно хмыкнул, дескать, давно бы так, сто вам редек... У остальных тоже от души отлегло: ишь чего удумали, все, кто сдались, обутки в Сибирь навострили, а эти...

Игнат Пахомов окликнул Боровкова, который оказался под рукой, распорядился:

– Возьми еще кого в помощь, сопроводи до тылов эту сволочь.

Солдат, который в Розиттене упрекал Боровкова, что тот нацелился в госпиталь улизнуть, искательно посмотрел на товарища, всем видом показывая, что ему очень хочется конвоировать пленных, побыть немного от войны подальше. Мудрый Боровков угадал его желание, сказал важно и покровительственно:

– Пойдем.

Обрадованный солдат заторопился, поправил подпояску, подкинул автомат за плечом. Боровков осмотрел его, мотнул головой в сторону окопа, где немцы, положив автоматы на бруствер, размахивали ветошью, скомандовал:

– Шагом марш!

Боровков и его товарищ до белого флага не дошли шагов десять. Лавина свинца ударила в них, опрокинула. Над головами пушкарей засвистело, в бруствер зацокало, звонко стало попадать в щит орудия, в люльку. Возле орудийного окопа, глуша автоматную трескотню, разорвалась фаустграната. Бабьева осколками – насмерть, только и успел распахнуть глаза в удивлении.

Пятницкий не пригнулся, не присел в окопе. Сжал губы в комок, окостенел, душой помутился. Но сработал командирский инстинкт. Закричал надсадно:

– К ор-руд-дию!!

Женя Савушкин сделался белым-белым. Трясло его. Женя сжал кулаки перед собой, застучал сапогами о землю, закричал непривычное для себя: "Бл...ди, бл...ди!" Васин удивленно зыркнул на него, тряхнул криком:

– Женька! Снаряд! Снаряд давай!

Савушкин сгреб снаряд, держит, как ребенка, пялит глаза на товарища лейтенанта: как быть, ведь подкалиберный это!

Вся взбаламученная кровь ударила Пятницкому в голову.

– Ящик!!!

Ящик с осколочно-фугасными мгновенно растеребили.

Первая же граната врезалась в зев траншеи и глухо сработала в его глуби. Вылетели обломки искалеченного оружия, щепа обшивочных досок, рванина одежды и человеческих тел. Пополз, закачался в потревоженном воздухе тротиловый дым. Второй снаряд раскидал волнисто стелющийся полог, распорол бруствер, занизил его, завалил глыбы на дно. Васин бульдожно спаял зубы, подправляет ствол для верного, выстрела. И снова утробный, как при камуфлете, взрыв в чреве окопа вскинул зловещий куст из шматков слежалого суглинка, из всего, что было в окопе, что можно вскинуть силой взрыва.

В дыму дальнего необрушенного, неосыпавшегося, целого еще участка окопа снова на чем-то длинном стал мотаться влево-вправо тряпичный лоскут, будто ополоумел кто-то, вздумал гонять голубей в эту смертную минуту. Васин скосил на Пятницкого взгляд. Пятницкий прочитал в этом взгляде гаснущую решительность, закричал исступленно:

– Огонь, Васин!!! Огонь!!! В прах, в прах извести!!!

Жгло под черепом, в висках одичало билась кровь. Перед глазами плыли круги, и в кругах этих медленно вращалось тело одиннадцать раз раненного солдата Боровкова, теперь добитого из-под белого флага. Слабея, не находя сил побороть слабость, Пятницкий ухватился за щит орудия, ища воздуха, запрокинул голову к небу, но и там плыли разводы удушливо-мутных кругов, втягивали в черный, бездонный омут похожие на людей облака.

Пушка молчала. Не было больше осколочно-фугасных, не было подкалиберных. Да и стрелять не было надобности.

Игнат Пахомов положил руку на плечо Пятницкого. Роман ворохнул губы в улыбке, проговорил с трудом:

– Перед тобой, Игнат, международный злодей, поправший обычаи и законы войны, установленные конвенцией в одна тысяча... хрен знает в каком году...

Игнат сказал со вздохом:

– Война проклятая, поговорить с человеком не даст...

Это он о подполковнике-танкисте вспомнил, которого встретил Роман Пятницкий возле господской виллы с обвалившейся колонной, провисшей капителью, с ободранными со стен лианами плюща. О проклятой войне, которая не дает поговорить с человеком, Игнату хотелось сказать еще тогда.

Тогда не удалось сказать. Теперь сказал.

Глава двадцать третья

Офицерское совещание закончилось за полночь. Густая темнота плотно спеленала немецкий поселок Цифлюс, куда позавчера вступил снятый с позиций крепко обескровленный артиллерийский полк подполковника Варламова.

Командир восьмой батареи старший лейтенант Еловских, потягиваясь, прошелся на распрямленных ногах, подергал ягодицами, сказал из темноты:

– Насиделся, аж зад плоским стал.

Минуя ступеньки, Пятницкий спрыгнул с крыльца, фонариком осветил разминающегося Еловских.

– Послушай, комбат-восемь...

– Меня Павлом зовут,– отозвался Еловских.