Текст книги "Почти замужняя женщина к середине ночи"

Автор книги: Анатолий Тосс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

А вот и Инфант топчется в сторонке у противоположной стороны скверика. И портфель при нем. И по тому, как отвисает Инфантова кисть, да и вся вытянутая за ней рука, понятно, что не легкий на сегодня у него портфельчик оказался.

Мы всей гурьбой и рванулись к нему, расталкивая на узкой проезжей части машины, устремляя за собой Зину с подругой. Но только чтобы разочаровать их обеих. Потому что, возможно, у них были совсем другие планы на поздний вечер – более культурные, цивильные, одним словом.

Ну, ночной клуб какой или ресторан-кофейня, на худой конец. В конце концов, не девчонки какие-нибудь, а пусть еще вполне молодые, пусть озорные еще, но уже взрослые женщины. И не пристало таким женщинам в скверике прямо напротив театра первую бутылку сушняка вместе с незнакомым и странноватым на вид Инфантом из горла распивать.

А им как раз именно такое и предстояло. Да и нам тоже. Потому что обидно выбило нас из подпитого нашего баланса, то есть из гармонии, и срочно следовало к ней возвращаться. А Инфанту просто-напросто надо было нас нагонять.

И хотя ни Зина, ни подруга ее нас не одобрили ни взглядом, ни словом, а даже как-то засомневались поначалу, но все равно глотнули из бутылки. Лишь переглянулись опять же двусмысленно.

– Да это все из-за бомжа этого, – напомнил про меня Илюха. – Это его заразные привычки вот так незаметно на нас перекинулись. Вы тоже будьте осторожны, а то, как и мы, пострадать можете, будете теперь каждый раз после театра вот так же… – предупредил Илюха женщин, заливая себе рот.

– Ты, Инфант, пропустил веселый спектакль, – постарался представить я и Зине, и подруге ее Инфанта.

Но тот не представлялся. Не хотел, наверное. А хотел стоять молчаливо.

– Да, он не театрал, – перевел разговор на Инфанта Илюха. – Как, например, мы с тобой.

И я согласился – точно, не театрал.

– Ты, лапуля, – наконец-то проявился печальным голосом Инфант, – теперь сам будешь этот портфель таскать.

И в голосе его зазвучала обида. Которая, по-видимому, и помешала ему естественно отреагировать на совсем близко подошедших к нему женщин. Хотя те осматривали его почти без боязни.

Но я не хотел дискуссии, особенно про портфель, особенно в присутствии посторонних. И поэтому, чтобы ее избежать, сам прильнул губами к горлышку бутылки.

А потом оторвал от губ булькающую емкость и налил Инфанту в стаканчик, потому что Инфант всегда пил только из стаканчика. Запретили мы ему не из стаканчика.Так как давно заметили, что, после того как он присосется к любой, не обязательно даже спиртной, бутылке, – содержимого в ней почему-то становилось подозрительно больше. Он вообще легко ломал все физические законы, этот Инфант.

Глава 6 Два часа сорок пять минут до кульминации

А вот теперь я произведу волюнтаристскую остановку в своем сюжетном продвижении, потому как пора ввести в него новый персонаж, то бишь, самого что ни на есть Инфанта. Потому как он еще один основной герой данной, да и многих последующих историй. Или их канва, если можно так про человека.

К тому же он более других отчетливо требует дополнительного описания и объяснения, так как без объяснения можно легко запутаться в Инфанте. И заплутать в нем.

Короче, Инфант был странен. Хотя, говоря об Инфанте вслух, мы и в глаза, и за ними употребляли более лицеприятное слово – «неадекватный». И ничего, если честно, в этом слове плохого не подразумевали.

Да и то сказать, еще ведь грибоедовский Чацкий, насколько я помню, восклицал под самый занавес своего горя: «Я странный? – восклицал Чацкий. – А не странен кто ж?!»

И действительно, ну кто ж не странен?

Ведь если каждый из нас обернется вокруг себя, приглядится к окружающему народу – к родственникам, например, особенно со стороны жены или, наоборот, мужа. Или к друзьям, к тем, которые с детства. Да и к остальным тоже приглядится – то каждый поймет вслед за мной, что все, абсолютно все неадекватны. Со своими, так сказать, прибамбасами.

И даже я, и даже не исключено, что и Зина с подругой. Ну а про Илюху и говорить нечего – достаточно лишь в его глазки, даже в темноте светящиеся неестественной живостью, заглянуть. Как будто он робот электрический какой, заряженный выше самого допустимого предела.

Да и хорошо это, что мы все неадекватны. Так жить слаще, когда у каждого свои уникальные представления на этот мир имеются. Не совпадающие порой с общепринятыми, подтвержденными наукой.

И все же если честно, то на общем фоне общей неадекватности Инфантова неадекватность отчетливо выделялась одиноко торчащим гладко отесанным колом. Или, если попытаться найти более литературное сравнение, то скажем, что она, неадекватность, билась мускулистой мухой в запыленное на солнце оконное стекло. И мерно жужжала при этом.

Итак, описываю.

Начнем с того, что Инфант, по моим точным сведениям, ничего не знал, а все потому, что ничем никогда не интересовался. В смысле, читать-то его в школе научили, но вот, например, с печатным словом – газетами, журналами, не говоря уже про художественную литературу, знаком он был лишь понаслышке. К тому же никаких образовательных заведений, типа консерваторий или планетариев, он не посещал. Может, только пару раз филармонию, да и то крепко ведомый нами, мной и Илюхой, под руки.

Он даже, кажется, телевизора не слушал, не говоря уже про станции радиовещания. И вообще ни в чем, кроме жизненно необходимого, толком не разбирался… А вот на€ тебе, таким был колоритным – от рождения колоритным, – что кратких словосочетаний, подходящих для его описания, практически не отыскать. Во всяком случае, приличных.

Впрочем, назвать Инфанта неинтересным для окружающих или, скажем, непривлекательным было бы неверно, особенно если говорить о физической стороне дела. Наоборот, он выглядел вполне привлекательным, в том смысле, что привлекал внимание, и в этом смысле он выглядел даже очень привлекательным.

Собственно, всех нас, остальных, которые рядом с ним, люди со стороны запоминали именно по нему. И часто я мог слышать ко мне же и обращенное: «А, так это ты был с тем мудилой, который напугал мою жену?»

Жена в данном случае – имя нарицательное. Потому что вместо нее могли упоминаться теща, бабушка, дети и даже собака.

Дело в том, что родители у Инфанта если не красавцы и красавицы, то, во всяком случае, люди вполне нормальные. Хотя бы внешне. Но беда в том, что они абсолютно друг на друга не похожи, я бы даже сказал, что каждый из них просто-напросто опровергает внешность другого.

Инфант же как-то так ухитрился унаследовать от них в равной степени… Что в принципе совсем не плохо, когда наследуешь от родителей. Плохо, однако, оказалось то, что унаследованные от разных родителей части не сумели ужиться друг с другом.Так, нос был от папы Инфанта, и он не уживался со щеками мамы, глаза опять от мамы, но они активно возражали прилегающим к ним бровям папы, и так далее. Проблема также переносилась на тело – папины ноги имели надстройку в виде маминых бедер, а те соединялись с папиной талией. И так оно росло и поднималось к самому, что ни на есть, лицу.

У скорого на выводы читателя может сложиться впечатление, что Инфантова внешность была не симпатична для окружающих. Но если такое впечатление сложилось, то оно ошибочно.

Инфант не был некрасив, как не бывают некрасивы портреты Пикассо кубистского периода, – он даже скорее был интересен. Но интересность его поражала отходом от принятых норм и оттого была, как бы это выразиться, – на любителя. Или лучше сказать – на ценителя.

Дело в том, что если уж и находилась женщина, которая могла все это оценить, то влюблялась она в Инфанта намертво. И это болезненное чувство можно объяснить только тем, что если кому такое нравится, то заменить его уже нечем. Потому как ничего подобного в мире больше не существует. Мы, все остальные, мы более или менее типажны, мы повторяемы. А вот Инфант – нет!

Впрочем, и без меня известно, настоящих ценителей мало – пока модным не станет, понимает, что почем, только маленькая толика населения. Так и с Пикассо было, и скажем честно, что, если не считать некоторых очень разбирающихся, женская красота мужскую Инфантову красоту особенно не баловала. О чем Инфант, бывало, в часы зимней вечерней скуки обильно переживал.Здесь я должен пояснить, что вообще-то он был ранимым в духовных своих переплетениях и нанесенные от женщин обиды чувствовал сильно и глубоко. И потому успешно вымещал их на тех несчастных, кто пал жертвой его, несхожего ни с чьим, обаяния.

«Как он вымещал?» – заинтересуется любой любознательный мужчина, которому, как и всем нам, есть на кого чего выместить. Отвечу коротко – он их лажал! Причем лажал он своих подружек денно и ночно, видимо, интуитивно признавая их болезненную зависимость от его несочетающихся прелестей.

Господи, да о чем это я, кто же это девчонок-то не лажал? И вы, девчонки, – вы ведь, если откровенно, ну, как самой себе, вы ведь тоже никакие не жертвы. У вас тоже свои рогатки да крючки про запас припрятаны. И вы тоже с лихвой порой вымещаете на ком-то: то холостое динамо крутанете, то просто весело раскрутите, пользуясь вечной мужской слабостью – сексуальной тягой навстречу.Вот так и идет, всегда шла, да и будет идти вечная, как жизнь, межполовая разборка во всех уголках порой заснеженной России при попустительстве, надо сказать, обычно бдительных властей.

Заметим, однако, что раз Инфант был человеком неадекватным, то и лажал он неадекватно. Порой настолько неадекватно, что даже нам, мне и Илюхе, наблюдавшим за процессом со стороны и, в общем-то, привычным к разному, все же порой приходилось опускать глаза. А иногда, когда процесс принимал особую ухищренность, мы вообще отворачивались.

И вот вопрос: ну почему они, бедняжки эти, в общем-то, как правило, нежные, все это терпели? Ну какого рожна? Но ведь терпели. Потому как не только мордой, извините за выражение, брал Инфант и не волнистыми линиями бедра. А зачаровывал он редкие женские сердца куда как более надежными психологическими эскападами.

Дело в том, что Инфантова неординарность подразумевала не только неординарность внешности, но прежде всего мысли. Что особенно бросалось в глаза, когда Инфант делал попытку эту мысль выразить. Короче, из того, что он выражал, ничего понять было нельзя.

Впрочем, не будем спешить с опрометчивыми заключениями. Ведь тот факт, что понять нельзя, не означает, что понимать нечего, – мысль-то порой проскальзывала. Я свидетель.

Поясняю: вот представьте, что встречаете вы где-нибудь в компании подпитого Эйнштейна. И тот, в связи с сильным алкогольным опьянением, тряся кудлатой головой, навязчиво начинает объяснять свою, в данный момент ненужную нам с вами теорию. Но при этом объясняет ее не на понятном языке физики, оперируя привычными лямбдами и константами, а на неожиданном таком языке хинди. Вопрос: значит ли это, что теория его потеряла всякий смысл? Конечно же, нет, смысл в ней есть, но только нам с вами не понять какой. А чтобы понять, требуется специалист-расшифровщик – тот, кто владеет условным языком оригинала.

Так и я кое-как научился Инфантову мысль расшифровывать или, иными словами, толковать. Хотя такое даже для меня, натренированного, было порой непросто. Для постороннего же, с языком оригинала не знакомого, Инфантовы словосочетания оставались таинственной и мистической ворожбой.В том-то и разгадка Инфантова – пусть редкого, но все же случающегося успеха среди отдельных женщин. Дело в том, что те немногие, напомню, ценители (а ценители всегда народ специфический) узревали в непознаваемом Инфантовом бормотании если и не божественное, то все равно откровение. Как часто все мы принимаем непонятное за откровение.

С точки зрения профессии и сферы материального применения, Инфант являлся человеком совершенно неопределенным. Чем он только не поддерживал свой низкий прожиточный уровень.

В длинный список входил, например, и такой пункт, как написание кандидатских диссертаций. Не себе написание, а другим, которые за все заплатили. Но ведь даже когда заплачено, все равно нужен какой-никакой научный текст. Вот Инфант его и составлял, так как к науке, особенно фундаментальной, он с детства оставался человеком неравнодушным. Видимо, именно поэтому острые научные проблемы его особенно часто донимали.

Помню, как-то раз за преферансом возник вполне практический вопрос: как измерить объем женской груди? Именно с логарифмической точностью измерить.

Выдвигались разные предположения, и даже позвали хозяйку с кухни, чтобы проверить различные технические решения. Но хоть и попадались удачные подходы, все они какие-то тяжеловесные оказывались, не было в них легкой научной изящности.

И кто знает, нашелся бы ответ, если бы не Инфант, который, как всегда, загадочно произнес:

– Притащите корыто.

Когда же кто-то, кто не знал про Инфанта подробно, спросил уважительно:

– Инфант, простите, а зачем вам корыто?

Тот, не отрывая взгляда от черной и красной карточной масти на руках, сказал тихо, как самому себе:

– Хряк!

Все недоверчиво обомлели. И только я, знавший, что не всегда, но иногда за Инфантовыми словами чем-то сквозит, предложил миролюбиво: «Постойте».

Я хочу обратить внимание на слово «корыто». Потому что, если бы Инфант выразился в соответствии с решаемой задачей строго по-научному и попросил притащить большую емкость или широкую колбу… Или пробирку, или какой другой сосуд, пусть даже кастрюлю… Может, кто из недюжей публики тогда и догадался бы, в чем дело.

Но термин «корыто» выглядел каким-то неуклюжим, совсем неподходящим. В нем самом уже заключался отрыв от обсуждаемой темы, что сильно всех сбивало. Но в том-то и дело, что в Инфантовом возбужденном ассоциативном воображении именно слово «корыто» сочеталось с женской грудью. У нас, у обыкновенных, с женской грудью сочетаются, как правило, совсем иные слова, разные, иногда поэтические, часто эмоциональные. А вот у Инфанта – корыто.

Народ же ассоциацию не понял. И только лишь я, верный толкователь Инфанта, нежно взглянул на хозяйку и попросил:

– Пусик, притащи, пожалуйста, корыто.

Я не издевался над девушкой, я, наоборот, старался ласково и имя ее вульгаризировать не желал. Ее действительно именно так приветливо и звали – Пусик.

Пусик растерянно посмотрел на меня и так же растерянно ответил, что, мол, нет у нее корыта. И, помедлив, неуверенно спросил:

– А ведро не подойдет?

– Ведро не подойдет, – все та кже нежно ответил я и для подтверждения посмотрел на Инфанта.

Тот поднял печальные свои глаза и в который раз, проведя ими вдоль по Пусику, подтвердил веско:

– Чудо в перьях! – что, по-видимому, означало, что «нет, не подойдет». Хотя в данном случае я в точности своей интерпретации уверен до конца не был.

Пусик тут же растерялся, но не зря же я умел толковать Инфанта. И поэтому я встал и сложил руки кольцом, заложив пальцы одной ладони между пальцами другой. И сообщил утвердительно:

– Инфант, корыто.

Условность эта, конечно же, его не потревожила, возможно, он ее даже не заметил. А только скомандовал отрывисто, как рубанул:

– Заполняй!

На что я заверил, что все уже давно заполнено, что вода уже до краев внутри. Тогда Инфант по-ковбойски причмокнул, как хлестнул кнутом, и гикнул:

– Гони зверя!

И я понял простую гениальность Инфантова решения.

Впрочем, я по-прежнему оставался в одиночестве в этой тихо обомлевшей, лишь сверкающей изумленными глазами комнате. И потому мне пришлось пояснить:

– Пусик, – попросил я, – подойди, пожалуйста.

А когда милая девушка подошла вплотную, я предложил предельно вежливо:

– Ты не могла бы наклониться?

И пока она любезно наклонялась и ее грудь проникала внутрь расставленного разворота рук, я пояснил для присутствующих:

– Помните из школы закон Архимеда? Вот и здесь объем вытесненной и вылившейся из корыта воды равен объему женской груди.В зале, то есть в комнате, радостно зашумели и засмеялись изящной простоте Инфантова решения. Но самому Инфанту были ни к чему пустые восторги. Он внимал зачарованному взору распрямившегося Пусика, которая взором этим и касалась, и гладила, признавая и отдавая себя. Так у них и основалась любовь.

Вообще-то, как указано во всех хрестоматиях, идеальное время для любви – конечно же, весна. Когда люди активно избавляются от утеплительных рейтуз и прочих затрудняющих приспособлений, и явно – физически, и неявно – чувством и помыслами становятся открытыми для любви.

Но любовь Инфанта с Пусиком зародилась за несколько месяцев до описываемых здесь событий, а значит, совсем не при пособничестве природы. Скорее наоборот, несмотря на ее подлые препоны, когда еще лютовали морозы и мели метели.

Именно такие метели, которые так удачно подмели когда-то армию Бонапарта под Москвой. И именно такие морозы, в которые так уютно сидеть в теплом шумном кафе где-нибудь на Большой Никитской, попивая, кто чего захочет. Кто – кофейный латте через соломинку, кто – сухое красное вино полноценными глотками. А кто… Да мало ли чего можно выпить в каком-нибудь московском кафе на Большой Никитской?К тому же у Пусика, как мы уже знаем, имелась маленькая квартирка где-то на Малой Ордынке. Где метели только добавляли уюта голубеньким цветочкам, вышитым на кухонной скатерти, да скрипучему ритму орлеанского джаза из стоящего у подоконника репродуктора.

Тогда, когда они увиделись в первый раз, я сразу распознал встрявшую между ними любовь. Да и как было не распознать, если в глазах у Пусика тут же проступили счастье и нежность. И не только в глазах проступили, в голосе проступили тоже и вообще всюду проступили. Как, знаете, когда из кастрюльки выбегает молоко, тоже сразу проступает отовсюду.

Пусик сразу заморгал растерянно, не зная, как с ними, со счастьем и нежностью, поступать. И сказала только:

– Какой ты, Инфант, дурак все-таки.

Инфант тоже небось поймал отскочившую от пусикинова голоса флюиду и раскусил ее. И она, видимо, пришлась ему по вкусу. Он поднял томные печальные глаза, припушенные женственными ресницами, и, заприметив во взгляде Пусика надежду, произнес с лаской:

– Сама ты чудо в перьях!

И все. И сработало, зацепилось одно за другое, именно то, что никакие ученые никогда не распознают, хоть называй это страстью, хоть химией. Которая, если случается, то опрокидывает навзничь разумный ход вещей вместе с его здравым смыслом и послушными привычками. Которая отсылает в сторону прагматическую работу, рутинную потребность в пище, вялые газетные и радиорепортажи.

Ведь ты ждешь, томишься, вожделеешь именно той, единственной химической реакции, которая так остро тебе необходима. Просто позарез! Потому что давно забродили в тебе все твои кислоты, азоты и щелочи. И требуют они, настаивают. «Где мой катализатор?!» – кричат они из тебя. И волнуются, как арабские юноши в Париже, и уже готовы бунтовать.А тут как раз долгожданный катализатор и выплескивается на них. Именно тот, единственный, который только один и подходит. Прямо в душу, в тело выплескивается, весь, без остатка. И все… И закипело… И забурлило… И готово хлынуть через край… И обжечь нешуточной своей концентрацией… И выстрелом унестись в космос… Одно слово – химия!

А бывает, что вроде бы все правильно, все хорошо, все как по учебникам полагается. А ее, химии, нет! Смесь не та, реакция не происходит. И вот тогда, как ни крути, как ни бейся, как ни пристраивайся – все равно как следует не пристроишься.

Но нашим героям тогда офигенно повезло. Тогда от их взаимной химии даже по комнате пробежало, даже на мгновение в воздухе повисло, даже запахло наподобие жженого сахара.

А потом струя неведомой породы нажала всей своей струевой массой на лопасти этих двоих. На вполне складные лопасти Пусика и на несуразно большие и не привыкшие от редкого употребления лопасти Инфанта. И крутанулись они, и переплелись, и начали барабанить по поверхности.

«По какой такой поверхности?» – спросит озадаченный метафорой читатель.

«А кто его знает?!» – отвечу я.

Просто приятен мне образ лопастей, приятно мне их обрывчатое движение. А вот по какой поверхности шлепали лопасти Инфанта с Пусиком? – не знаю, нет разумной ассоциации. Да и отчего все, в конце концов, надо понимать, пусть хоть что-нибудь остается непонятным. Оно только добавляет.

И вошли они в зиму вот так, постукивая лопастями, и зима казалась им уже не зимой, а забавой. И грядущая за ней слякоть перестала быть помехой, и сутолока в метро совсем не обуза, и нешуточные цены в Елисеевском были лишь предвестником и предтечей вечерней любовной истомы.

Мы все тогда с доброй завистью наблюдали за ними. Нам тоже так хотелось. Ведь чужая любовь вообще вещь заразная. Она проникает в тебя зловредными бациллами, и если иммунная система ослаблена, коли потом пенициллином – не коли, все равно будешь мучиться бессонным томлением по ночам и так и встретишь рассвет с истомившей нераскупоренной жаждой.

А потом, наспех набросив пальто, будешь растерянно бродить по запутанным улицам города, заглядывая в незнакомые лица, ища, ища… И не находя.И только когда совсем подступит отчаяние, когда уже совсем невмоготу, когда все до конца исчерпано и все предательски обломилось, тогда, как в бреду, как в лихорадке, не думая о последствиях, бросишься ты к телефонной трубке. И судорожным пальцем начнешь набирать номер, по которому звонить давно зарекся. Который вообще давно следовало сжечь, растолочь, развеять по ветру. Но который почему-то не хочет покидать упрямой твоей памяти.

Но время само по себе – лишь пошлая заставка для реальности. И хотя обидно и не хочется вспоминать про циничного царя Соломона с его циничным лозунгом про то, что «все пройдет». И хотя друг наш, Инфант, может, и не помнил ни про какого древнего царя, а скорее и не знал вовсе…

Но почувствовав однажды нутром своим зависимую привязанность Пусика, также нутром понял, что время разбрасывать камни закончилось, а пришло время камни собирать. А если перевести это на не иносказательный язык современности, то получалось, что пришло время лажать.Всем нам, невдалеке находившимся, жалко было Пусика – ни за что страдала она, бедняжка. Но на все наши увещевания Инфант отвечал приблизительно, как неведомый ему царь Соломон, то есть иносказательно. Настолько иносказательно, что даже мне, лучшему Инфантову толкователю, порой разобраться было не под силу.

Знаю, что у тех, кто не знает Пусика лично, может сложиться впечатление, что Пусик – это шутка, забава и несерьезность. Хотя повода так думать я не давал и ничем ее перед посторонними не скомпрометировал.

А все потому, что зовут ее очень фамильярно. Ну а мы вообще привыкли встречать по одежке, а если одежки не видно, то по имени. Вот имя «Пусик» и вызывает отношение снисходительное и несерьезное. Хотя – имя именем, но человек-то при чем? А ни при чем человек – связан он со своим именем только исторически, только условно. Так и Пусик никогда не был ни шуткой, ни забавой.

Вот я иногда пишу о Пусике в мужском роде. И со стороны может показаться, что это редакторская недоработка и опечатка. Уверяю, редактор тоже поначалу про опечатку подумал.

Но не ошибка это. Просто я так про Пусика чувствую, и чувства своего не сдерживаю. Потому как оно от уважения к Пусику, от принятия ее, в отместку подлой природе, в мое мужское братство. Может, ей туда и не надо совсем, может, ей и в своем женском братстве неплохо. Но я выделил ей место: заходи, Пусик, заходи, родная, когда надумаешь.

А уважаю я ее за терпение и за выдержку, и за ровный, доступный характер, так как хороший характер есть, так или иначе, признак ума и глубины понимания. К тому же, чтоб Инфанта оценить, надо еще и душу иметь чуткую и насыщенную.

Признаюсь, я любил Пусика. Как брата или как сестру, какая разница, и отдал бы ей последнее, если бы она попросила. Но она не просила. Да и так, чтобы совсем последнего, у меня тоже не было.

Ну чтобы уж полностью внедриться в образ, обратимся к классике. Помните Пушкинскую Татьяну? Помните, когда Евгений с горизонта окончательно исчез, она сразу замуж выскочила. По расчету к тому же выскочила, за генерала, хоть и старого, нелюбимого, но бо-гатого. Вот откуда он берется, современный женский прагматизм. Все от того, что мы на порочных классических примерах воспитывались.

Так вот, Пусик был Татьяниным положительным антиподом, ее живым опровержением. Если бы Евгений (я имею в виду Инфант) отвалил от нее, заверив только пустым увещанием: «жди меня». Или даже не заверив никак, а просто на многоточии бы отвалил…Не стал бы Пусик стремиться к легкой и сытой жизни, не променял бы любовь ни на какие генеральские эполеты. А остался бы ждать и старел бы, и старел. И кожа бы сморщивалась и иссыхала, и волосы бы редели в пучке на затылке, и зубы… Впрочем, не будем про зубы… А все равно ждала бы она, верная моя Пусик.

Но Инфант никуда не отваливал, он даже многоточия не ставил, он только лажал и лажал по-черному.

Тут я снова призываю к всеобщему пониманию: не надо попадать под давление стереотипов – Инфант не был монстром. Он даже злым не был, он даже был добрым. И то, что лажал он, не говорит о черствости его души. Он, может быть, и удовольствия от лажания своего не получал, может быть, он мучился от него. Но лажал все равно.

Вот Зигмунд Фрейд наверняка бы все нам разом объяснил. Но беда в том, что он писал длинными австрийскими словами, которые составлял в длинные австрийские предложения. А я в австрийском – полнейший слабак. Вот и не понять мне полностью про Инфанта.Короче, к началу апреля Инфантово лажание Пусика достигло размеров неимоверных. Просто стало еще одной черной дырой во млечном пути, в которой вполне могли затеряться целые планеты с возможными древними и недавними цивилизациями. Не то что мои интеллигентные увещевания.

Глава 7 Два часа сорок пять минут до кульминации

Ну все, хватит психоанализировать Инфанта. Хватит про зиму, про Зигмунда Фрейда, про расчетливую Татьяну. Пора возвращаться в апрель, к Илюхе, к скверику, к портфелю. К первой бутылке, которая так быстро закончилась, что рука моя уже тянется за второй.

– Девочки, хотите еще? – наконец-то выговаривает Инфант свои первые слова, обращаясь, очевидно, к Зине с подругой.

А мы все от радости, что Инфант наконец заговорил, вот прямо там, в скверике, начинаем веселится. Потому что и голос у Инфанта теплый и доверчивый, и интонация задушевная, и вопрос какой-то по-детски трогательный. Да и сам Инфант с глубокими, смышлеными, печальными глазами – тоже задушевный и трогательный.

С ним вообще всегда так: как только он заканчивает выделенный ему стаканчик красного, сразу добреет и становится разговорчивым. Ну не так чтобы красноречивым, но какие-то слова из него выплескиваются наружу. Как правило, не вовремя, не по теме, и оттого всем становится смешно. И мы все понимаем тогда – чудит Инфант.

А может быть, оттого мы все развеселились, что, если честно, Зина с подругой все-таки не относились к «девочкам», как фамильярно назвал их Инфант. По всему было заметно, что вышли они уже из нежного возраста. К тому же, похоже, и не вчера.

Но ласковое Инфантово обращение подействовало. И сразу, несмотря на промозглость вокруг и начинающие влажнеть носки в ботинках, стало у нас на душе куда как беспечнее, чем еще минуту назад.

– Холодно, конечно, но можно, – задорно согласилась развеселившаяся Зина, подпрыгивая на одной ножке, как бы для согрева, но на самом деле для еще большего задора. Просто детство вспомнила. Да и как не вспомнить, когда «девочкой» назвали. К тому же так запросто, буднично. Как давно не называли.

И моя рука полезла в прорезь приоткрытого портфеля и вытянула оттуда еще одну закупоренную посудину. Которую мы тут же раскупорили и стали опорожнять.

И от всего этого – от скверика, редких людей, спешащих по делам домой, от весны, ну и от Инфанта, без сомнения, – от всего этого нам особенно стало хорошо. Так что даже Зина с подругой, женщины, можно сказать, зрелой комплекции и, видимо, привычек, не обращали уже никакого внимания на весеннюю беспутицу вокруг.

– Ну что, девчонки, – перенял я Инфантово обращение. – Когда в следующий раз в театр пойдем?

Они поморщились, нахмурили лобики, носики насупили, но все равно в результате прыснули девичьим, заразительным смехом.

– Нет, – ответила Зина за себя и за подругу. – В театре мы уже были. В него мы больше не хотим.

– Это правильно, – согласился Илюха. – Искусство разнообразия требует. В следующий раз мы в филармонию двинем. Там как раз Большой Хор на спевку скоро соберется.

Все же не оставляла старика Белобородова филармония с ее хором. Ни в помыслах, ни, наверное, в вечерних мечтах.

– Белобородый, – заметил я, – похоже, не отпускает тебя филармония. Что это: патологическая страсть к музыке или такая болезненная реакция именно на хоровое женское пение?

– Зачем разбираться в искусстве? Проще принимать его как оно есть, не анализируя, – философски заметил Илюха.

А Зина тут же еще больше оживилась.

– Белобородый? – переспросила она. – Это что, фамилия у вас такая, Илья?

Но Илюха не стал вдаваться в пояснения. А я стал.

– Вообще-то он Белобородов, – пояснил я. – И я согласен с вами, Зина, неудобная какая-то фамилия, длинная очень. Тебе не мешает? – обратился я к Илюхе, но он снова промолчал. – Да и к тому же обратите внимание на двухкорневую основу. С одной стороны «Бело», а с противоположной – «Бородов». А оно ведь и длинно, и неудобно с двумя корнями. Фамилия, она же не зуб мудрости, зачем ей два корня?

– Старик, не гони лошадей, – переиначил Илюха известный народный фольклор. Похоже было, что он не одобряет мое публичное обсуждение.

А я одобрял. Потому что мне самому его фамилия давно стала неудобной. И произносилась длинно, и звучала неуклюже.

– Ты сам посуди, – начал уговаривать я Илюху, – слишком много заглавных «Б» в правописании твоей фамилии. И в произношении, кстати, тоже. Чего-то надо бы сократить. Пора уже сократить, сколько так ходить можно. Например, давай опустим первый слог и оставим в качестве аббревиатуры заглавную букву «Б». Смотри, как здорово получается: «Б.Бородов». Ну что, нравится? Принимаешь? Подписываешься?

Но Илюха, не отрываясь, глядел куда-то в сторону и не отвечал. Могло ли так произойти, что ему не понравилось его новая, свежевыпеченная фамилия? Ну, наверное, могло. И тогда я предложил другой, диаметрально отличный подход.

– А хочешь, наоборот. Хочешь, мы зааббревиатурим второе слово. Тогда у нас получается «Бело. Б.». Тоже, кстати, неплохо. Почти по-итальянски. У них «белло» – «красивый» означает. Так что по-итальянски ты, старикан, почти что «Красивый Б.» получаешься. Тебе как?