Текст книги "Вечная командировка"

Автор книги: Анатолий Гладилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

ГЛАВА III

Продолжение записок Краминова

Эрмитаж. Залы античного искусства. Мы бродим по ним и обмениваемся впечатлениями. Словами и без слов, взглядами. Я в своем репертуаре. Получается приблизительно так.

И р а.  О, великие греки! А ведь прошло несколько тысячелетий!

Я.  Похоже на кладбище. Статуи как надгробные памятники.

И р а.  Смотри на эту скульптуру. Вдумайся. Три тысячи лет тому назад выходили на скалистый берег девушки в одних туниках. Смотрели вдаль и мечтали о счастье. И к скалам подходили расписные неуклюжие корабли. Смуглые, горбоносые моряки сходили на берег. Они говорили на незнакомом языке, предлагали товар или похищали девушек и увозили их в неведомые страны.

Я.  Что за мода была три тысячи лет тому назад изображать философов без головы? Впрочем, наверно, так и надо.

И р а.  Древние своими богами выбирали женщин. Представляешь, красивая гордая девушка могла одним взглядом заставить мощного нахального сатира, визжа, удрать в лес.

Я сажусь и смотрю ей в глаза. Идет удивительно логичный разговор:

– Что?

– Так просто.

– Перестань, здесь же люди.

– Ну и что? Я тебя не видел три тысячи лет. С тех пор, как ты вышла в тунике на скалистый берег.

– А откуда ты знаешь Риту?

– Кто тебе сказал?

– Не хитри, я же тебя насквозь вижу.

– Редкая проницательность. Может, взять тебя ко мне в отдел?

– Ну? Так где вы познакомились?

– А какая она, по-твоему?

– А какая я, по-твоему?

– Ничего, для меня сойдешь.

– Хорошо, но ты будешь со мной?

– Хорошо.

– И мы через неделю поедем в Ригу. Туда, где ты ждал моих писем, ждал меня.

– Я в каждом городе ждал твоих писем.

– И будем ходить по пустынному пляжу и вдыхать запах моря и сосен.

– Можно.

– А потом мы поедем в Таллин. Ты был в Таллине?

– Да, но поедем в Таллин.

– И мы будем ходить по узким древним улицам и сидеть в крошечных кафе. Как они называются?

– «Гном», «Москва», «Таллин». Но это уже большие.

– А потом поедем в Черновицы. Ты был в Черновицах?

– Я тогда еще не знал тебя.

– Мы будем ходить по паркам этого города, по аллеям, засыпанным желтыми листьями каштанов.

– Там есть улица Кобылянской. Это вроде бульвара. По ней не ездят машины.

– А потом мы вернемся в Москву. И ты никуда не уедешь. Ты каждый вечер будешь приходить домой. Ты перейдешь в другой отдел. Ты будешь работать. До шести. И ночью ты мой. И я никуда тебя не пущу! Понимаешь?

– Ну раз в год в командировку?

– Торгуешься? Ты же везде был, ты же все видел. Дело не в поездках, дело в твоем отношении к работе, ко мне. Работа – все, я – ничто. Я же хочу, чтоб ты отдавал себя и мне. Ты меня любишь?

– Как тебе сказать…

– А по носу хочешь?

– Нет.

– Любишь?

– Наверно.

– Сейчас получишь.

– Ладно, признаюсь.

– Ты никуда от меня не уйдешь. Я не хочу быть вдовой при живом муже. У меня идут лучшие годы. Лет через двадцать, когда ты успокоишься, зачем я тебе буду нужна? Тогда ты захочешь пожить.

– Знаешь, это мысль.

– Смеешься? Но я не хочу себя хоронить. Видеть тебя месяц в году, усталого и разбитого. Так не будет. Ты меня не увидишь. Ни меня, ни Женьку. Пойми, я женщина. А женщина хочет одного – счастья. Я имею на это право. Хватит мне мучиться. Хватит тебе мучиться. Пора жить нормально. Понял?

– Понял!

– Смотри у меня. Теперь расскажи про Риту. Какая она?

– А какая ты?

– Наверное, эгоистка, вздорная баба, да?

– Нет, ты моя любимая. Ты во всем права.

– А какая Рита?

– Другая.

– Чем я?

– Чем ты, и чем она была раньше.

– Ну, ты вечно знаешь о человеке что-нибудь плохое.

– Сейчас это не важно.

– Расскажи.

– Любопытство?

– Ладно, пошли, все равно расскажешь.

* * *

Другой зал. Другая эпоха. Ира смотрит на картины. Я на нее. Мы обмениваемся впечатлениями. Словами и без слов, взглядами.

И р а.  Еще итальянцы в пятнадцатом веке (Лоренцо Лотто) знали, что натурализм – это плохо. Вот портрет. Все – костюм, комната скрыты черными красками. Оставлены лишь лицо и руки. И в них выражена вся сущность этого человека. А вот последующий период. Напоминает портреты наших военных. Расписаны все детали мундира, оружие. Шаг назад.

Я.  Ну и некрасивы голландки. Как их в жены брали? И их сытые лица на фоне столов с убитой дичью. Кстати, где в Голландии охотиться?

(Я в своем репертуаре.)

* * *

– Так какая она, Рита?

– А говорят, женщины не любопытны.

– Ну?

– Девочка была фарцовщицей. Из тех, что гоняются за иностранными тряпками. Они одеты во все заграничное. Подруги завидуют.

– У нее было много денег?

– Она дочь профессора. Но она доставала не за деньги. Платила натурой. Шик. Иметь любовников иностранцев, обедать в «Интуристе».

– Не может быть.

– Как говорит полковник Курочкин – все бывает.

– А теперь?

– Наверно, одумалась. Хочется замуж. Хочется быть серьезной.

– Жалеет о прошлом?

– Не знаю. Может, будет еще вспоминать, мол, бывали дни веселые.

– А он знает?

– Художник? Наверно, нет. Да и не надо. Надеюсь, она поняла, к чему придет по такому пути. А женщина хочет счастья.

– А ты – по носу?

– Нет, зачем. Будем надеяться, она все поняла. А вообще сложно. Вопрос о стилягах не решишь фельетонами в газете. Их этим не проймешь, война продолжается!

– Какой кошмар. А по виду не скажешь. Держится скромно. До чего бывают глупые девки. Просто не верится. Как у нас такое может быть? Ради каких-то ничтожеств в цветных рубашках… Я знала, что бывают такие, но не верила. Слушай, куда ты торопишься?

– Мне надо позвонить полковнику Курочкину в Москву.

– Обязательно? Ты же в отпуске?

– Ирка, это ерунда, всего только несколько слов. Так надо.

* * *

Полковник Курочкин сообщил мне, что я могу получить то дело, которое меня очень давно интересовало. Я могу хоть завтра начинать расследование. Впрочем, раз я в отпуске, то можно отказаться. Поручат другому.

Мы уже на Невском. Один из последних солнечных дней Ленинграда. По Невскому идут колонны домохозяек, командировочных, праздношатающихся и просто – с работы. Продают шары. Прямо как весна.

– Алеша, что тебе сказал Курочкин?

– Да так, деловое сообщение, ерунда.

– Алеша. Мне надоел за четыре дня Ленинград. Давай поедем в Ригу.

Она останавливает меня. Нетерпеливый дядька нас толкает, ворчит, что стали на дороге.

Ира смотрит мне в глаза.

– Алеша, ты меня любишь?

– Да, Ирка. Ты даже не представляешь. Пока мы не поженились, я все время искал с тобой встреч на улице. Помнишь, ты ведь редко мне назначала свидания. И эта привычка осталась у меня на всю жизнь. И когда мы уже жили вместе и я знал, что каждый вечер ты дома, – все равно, я по привычке хотел встретить тебя случайно.

– Алеша, пойдем куда-нибудь. Надо обедать. Посмотри мне в глаза. Обещай мне, что ты никуда не уедешь.

– Да, Ирка. Сейчас надо обедать. А завтра мы уедем в Ригу, где я ждал твоих писем и тебя. И мы будем ходить по пустынному пляжу, где запах моря и сосен. А потом мы поедем в Таллин и будем гулять по старым узким улицам и пить кофе в «Гноме». А потом Черновицы. Улица Кобылянской, по которой не ходят машины. Она засыпана опавшими листьями каштанов. Ты не представляешь, какой это красивый город. И на каждом углу «Воды – Мороженое». И мы вернемся в Москву, и каждый вечер я буду ждать тебя. И если ты задержишься, я буду сам укладывать Женьку спать…

Темная капля на ее голубом плаще.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

На следующий день Краминов прервал свой отпуск и улетел в Москву. С этого момента Краминов окончательно становится контрразведчиком. Теперь его деятельность связана с крупными оборонными объектами нашей страны.

Когда спустя некоторое время он позвонил Ире, она сказала, чтоб больше он к ней не приходил. Началась старая история.

Известно, что зимой Краминов упорно изучал немецкий язык.

И, как всегда, много разъезжал.

Дневники он возобновил только весной.

ОТ АВТОРА

Краминов в своих записях не упоминает супругов Ростиславских. Между тем в его разговорах с Ирой очень часто склонялась эта семья. Ире нравилось бывать у Ростиславских. Жизнь этих супругов Ира ставила в пример Краминову.

Когда отношения между Ирой и Алексеем резко ухудшились, то супруги Ростиславские сразу стали на ее сторону. Они так горячо осуждали Краминова, что Ира даже перестала у них бывать. Ей была неприятна ругань по адресу ее мужа.

Все же изредка Ира заходила к ним «поплакаться».

И по-прежнему Ростиславские казались ей идеалом семьи.

Вероятно, она не знала их достаточно хорошо, потому что когда Ростиславскими заинтересовался автор и собрал более точные сведения, то он нашел, что

с у п р у г и   Р о с т и с л а в с к и е

интересны тем, что всегда для всех были

образцом хорошей семьи и счастливой любящей пары

потому,

что никто никогда не видел их

ссорящимися,

ругающимися,

обиженными друг на друга.

Ванечка (Иван Иванович Ростиславский – образцовый экспонат супруга для всех знакомых его дома)

за сорок лет жизни  у с п е л:

окончить медицинский институт,

побывать на войне

(в начале 45-го года. Госпиталь второго эшелона, звание лейтенанта, медаль «За боевые заслуги» и воспоминаний лет на тридцать: «а помнишь, как нас обстреляли под Кенигсбергом?»)

жениться,

получить квартиру на Юго-Западе,

купить новый «Москвич» (до повышения цен),

добиться разрешения на гараж.

За пятнадцать лет своего счастливого супружества Иван Иванович Ростиславский

регулярно ложился спать только со своей женой

(и четырнадцать с половиной лет сразу же закрывал глаза и представлял на ее месте какую-нибудь другую женщину),

а если не было возможности

лечь со своей женой

и он был вдалеке от своих знакомых и знакомых своих знакомых, то

Иван Иванович Ростиславский

ложился спать

со случайными пациентками,

медсестрами,

официантками, продавщицами

(если, конечно, такая возможность представлялась).

За пятнадцать лет своего счастливого супружества

Иван Иванович Ростиславский

прочел:

все зарубежные новинки (переведенные на русский),

все книги советских писателей (подвергшихся в печати разносу и острой критике),

все номера журнала «Огонек» (что ему попадались в поездах);

выпил (в приблизительных подсчетах):

3 бочки коньяку,

1 бочку водки (столичной),

4000 бутылок вин;

сыграл (около):

1200 партий в теннис,

9000 партий в преферанс.

Кроме того, Иван Иванович Ростиславский добросовестно проглотил причитающееся человеку за 40 лет количество мяса, молока, сахара, хлеба, воды.

Кроме Кенигсберга («помнишь, как нас обстреляли?»)

Иван Иванович Ростиславский

побывал:

в Сходне, Фирсановке, Ильинке, Кратове, Дачной, Ленинграде, Киеве, Риге, Дубултах, Мелужах, Дзинтари, Ялте, Сочи, Одессе, Сухуми, Гаграх, Анапе, Батуми,

где

всегда ходил с засунутой в карман «Дейли уоркер» (не умея читать по-английски) и покупал на базаре у мешочниц уродливые деревянные ложки (народное творчество).

Но, конечно, главное

в Иване Ивановиче Ростиславском

было не то, что он имел квартиру и машину (в этом нет ничего криминального, автор себе и читателям искренне желает иметь то же самое),

а то, что И. И. Р. являлся

кандидатом медицинских наук

(в своей диссертации он остроумно поиздевался над теми горе-учеными, которые доказывают, будто 2X2 = 4, и в свою очередь блестяще обосновал, что 5X5 не 24 и даже не 26),

врачом-терапевтом (в поликлинике закрытого типа, где врачей больше, чем больных),

и имел платные вызовы на дом,

и имел репутацию

самого обаятельного, внимательного, умного врача (поставив в жизни кроме элементарных случаев гриппа и ангины всего лишь один раз правильный диагноз: человеку, который перед его приходом умер от инфаркта).

Танечка (Татьяна Александровна Ростиславская)

имела массу хороших черт (которых мы не будем перечислять, во многом она походила на мужа).

Но на двух основных достоинствах надо остановиться.

П е р в о е:  Татьяна Александровна была лично знакома с женой или с самим Райкиным, Образцовым, Козловским, Лемешевым, Обориным, Рихтером, Сурковым, Михалковым, Пырьевым, со всеми Герасимовыми и т.п.

В т о р о е:  Татьяна Александровна была вне всяких сомнений верна своему мужу

(и трем незнакомым мужчинам на каждом курорте, куда она ездила (доверие в нашей семье – прежде всего), естественно, в одиночестве).

Еще был сын Буся, отличник, очень тихий и толстый мальчик, который с приходом гостей чинно удалялся в свою комнату (его не звали сыграть на пианино новую пьеску – Иван Иваныч понимал, что это дурной вкус, кроме того, ребенку вредно возбуждаться, режим – прежде всего) и засыпал в 10 часов.

Его почти никто никогда не видел, но он укреплял славу счастливого

дома Ростиславских,

в котором никогда не было

скандалов,

ссор,

слез,

переживаний,

а всегда были

полная чаша (выпивок и закуски),

интересные гости (знаменитости!!!),

выключенный телевизор,

немного смешные (внешней привязанностью друг к другу), но милые хозяева

и умные разговоры

(дедекакофоническая музыка, сюрреализм, абстракционизм, гомосексуализм, сенсимонизм – надо же немного истории),

и в котором

всегда

непременно

строго осуждали

падение нравов современной молодежи

и мужей типа Краминова,

оставляющих жен

с малыми детьми.

Часть четвертая
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСОК КРАМИНОВА

ГЛАВА I

Я верю, что там очень толковые ребята. И если говорить откровенно, происшествие необычное, исключительное. Можно догадываться, чьи здесь скрестились пути. Это совсем не «внутреннее» дело. Но все-таки, уважаемые товарищи, составляйте рапорт по-человечески. А то, если вдуматься в приведенные вами факты, получается мистика.

В час ночи буксир «Пестов» отошел от причала и вышел на середину Авачинской бухты, в час тридцать буксир неожиданно появился у рыбного причала (наверно, прошел под водой).

Причем команда во время этой странной прогулки буксира была на берегу.

Непонятным образом оказавшиеся на «Пестове» несколько ящиков с интересующими нас предметами сами погрузились на грузовик.

Машина (номер указан точно) прошла через весь город на Красную сопку. Ее тут же остановили и окружили. Но никого (даже шофера!!) не обнаружили.

Интересующие нас ящики были найдены в трюме парохода «Алдан», только что пришедшего с западного побережья Камчатки. Ящики были накрыты брезентом, и команда, обнаружив их, была удивлена не меньше наших работников.

Севший на «ТУ-104» пассажир Свиридов во время полета таинственно исчез. На Петропавловском аэродроме так и не могли понять, почему вышло только 39 пассажиров, хотя по списку их 40.

Установлено, что в радиорубке «Алдана» никто не находился в момент, когда передатчик начал отбивать какой-то шифр.

В общем, в Петропавловске явно резвится нечистая сила. Повторяю, уважаемый товарищ, в любом деле много странного, непонятного и невыясненного. Но постарайтесь изложить это внятно, без чертовщины.

* * *

Год назад в Петропавловске было землетрясение. Оно длилось две минуты. Треснуло здание обкома. Только два человека оставались в здании – секретарь обкома и редактор «Камчатской правды».

Секретарь обкома сидел тихо в углу приемной и смотрел, как раскачивается огромная люстра. В конце концов она рухнула.

Редактор газеты выбежал со всеми. Но вдруг вспомнил, что оставил открытым сейф с партийными документами. Вот тогда он испугался по-настоящему и пулей обратно.

Петропавловск меня поразил:

1) Отличным снабжением. Правда, кто-то, приняв меня за рафинированного москвича, пытался жаловаться. На что я ответил: «Братцы, вы заелись».

2) Авачинской бухтой. Рядом с лайнерами – парусники. Кстати, в этой бухте может укрыться флот всего мира.

3) Памятником английским морякам у здания обкома. Памятник пытались перенести в другое место. Запросили английское посольство. Там ответили, что не возражают, но по церемониалу должна прибыть английская эскадра и в торжественной обстановке… Пришлось отказаться.

Ночью ухожу на «Алдане».

Здесь наши работники толковые. Теперь сами разберутся. Да мне у них пришлось еще кое-чему поучиться.

* * *

Ночь. В свете прожекторов портовые краны как огромные кузнечики. Дождь. Редкие близкие огни Петропавловска, много труб, мачт, шлюпок, стоящих у причала судов.

Огни удаляются. Огни города разрезаны темной сопкой Любви на две части.

* * *

Курилы. Черные туши островов. Их головы окутаны туманом.

Когда «Алдан» наваливается на волну – вода вылетает из-под бортов черно-бутылочного цвета.

За кормой в белом шарфе крутящегося воздуха и пены расцветают пронзительные голубые цветы. Потом цвет их меняется.

Корабль оставляет после себя карбидные зеленые лужи.

А названия какие: остров Онекатан, мысы Темный, Крутой, Предчувствий, скалы Авось, Братья, Ловушки.

В моряки шли все-таки романтики. Магеллановские впечатления.

Кашалоты (не разглядел, наши или японские) помахали нам хвостами и ушли в Тихий океан. А наш путь – море Охотников.

* * *

Капитан мне заявил весьма меланхолично:

– Наши суда ходят до тех пор, пока не протрут железо о воду.

Он же:

– Моряков на флоте не осталось.

Первый помощник переводит:

– Лучший состав забирают на загранплаванье.

Капитан явно недоволен современным поколением.

* * *

«Современное поколение», свободное от вахты, резвится. Кто-то из машинной команды долго смотрит вниз, во второй трюм, где матросы в масках омывают застывший цемент. Потом машинист наклоняется и орет:

– Пошли ловить рыбу!

И довольный уходит.

А вот встречаются два человека, с которыми я уже беседовал по «интересующим меня вопросам». Это матрос Михайлов и второй механик Викторов.

– Михайлов, боцман просил подшлифовать конец якоря.

– А как туда пройти?

– По ватерлинии, а там повернешь направо.

Но для этого Михайлов уже достаточно опытный моряк. Он улыбается добродушной улыбкой человека, выжимающего десять раз двухпудовик.

– Кстати, Михайлов, а вы долго собираетесь плавать?

Михайлов уже заметил мое присутствие. Поэтому отвечает не двухпудовой улыбкой, а четко и громко:

– Всю жизнь!

– Пропал «Алдан»!

Теперь Викторов заметил меня. Тащит в машинное отделение.

Между прочим, неделю назад на корабль приходил мастер спорта. Он демонстрировал чудеса закалки. Он сказал, что на Камчатке можно купаться, и стал раздеваться. Но пока он раздевался, тринадцать человек «современного поколения» прыгнули в воду. И первым – Михайлов. Кстати, лично для меня интересен этот мастер спорта и два человека, что были с ним. Но я их уже встретил в Петропавловске.

А что касается Викторова, то подсмеиваться – это у него не основная специальность. Под его руководством механики отремонтировали машину за пять дней. А предполагалось, что ремонт займет месяц.

Я заметил, что настоящими моряками сейчас себя чувствуют не те, что стоят у руля и влезают на грот и фокмачту «солнцу и ветру навстречу», – а те, что в глубоком трюме, перепачканные маслом, стоят у машин.

– Петро Яковлевич, ходят слухи, что сыграем в волейбол.

– У меня нет основания им не верить. Сам распускаю.

(Викторову двадцать пять лет. Но его, как и весь командный состав, зовут по имени-отчеству. И с матросами командный состав только на «вы». Как и в армии.)

Викторов имел полные основания верить слухам.

В первом трюме натянули сетку, и машинная команда обыграла палубную. Это было захватывающее зрелище.

«Современное поколение» не теряло зря времени.

* * *

Необходимо на всех наших предприятиях ввести обсуждение работы каждого рабочего, каждого инженера, как это принято на флоте.

Целый день я на заседании судового комитета. Все – от уборщицы до старпома – отчитываются перед «совестью корабля» о своей работе. Председатель судкома – Викторов.

Судком дает оценку работы за месяц:

Лучший по профессии.

Передовик производства.

Хороший работник.

Соревнующийся.

Без оценки.

И от решения судкома зависит дальнейшее продвижение моряка, премия, рекомендация на загранплаванье.

Если бы в каждом цехе каждая бригада раз в месяц обсуждала бы друг друга, каждый рабочий и инженер чувствовал бы контроль сотен глаз.

Каждый член экипажа раскрылся передо мной на этом обсуждении, пожалуй, больше, чем в индивидуальной случайной беседе.

Я и не подозревал об огромной работоспособности старшего помощника. Он успевает быть всюду, видеть все и делать все.

Второй помощник, с которым мы много говорили о классической музыке и который подробно объяснял мне принципиальное отличие кораблей, называемых моряками весьма просто: поляк, финн, ганс, либерти, писатель, – в общем показавшийся мне образованным морским волчонком, – на поверку ленив. Оставлял несколько раз вахту во время стоянки в Авачинской бухте.

Корабль пришвартован, все добрые люди спят, что может случиться, если полчаса посижу в каюте? Начальство ушло, вахтенный матрос задремал.

А потом начинается чертовщина. Вахтенные вроде были на месте, а кто-то проник на судно…

* * *

Боцман – как и все боцманы мира древний матрос, занятый только шпаклевкой, покраской, кусками, концами, – предлагает открыть для лентяев вторую Колыму.

* * *

Капитан сказал:

– Если на нас снизойдет просветление – увидим Японию.

Туман немного поднялся. И мы увидели мыс Аниву – форпост Сахалина, и остров Ребун, и мыс Кандзаки (щупальца Японии), и маяк «Камень опасности», стоящий как памятник погибшим морякам в середине пролива Лаперуза.

Но еще раньше мы увидели американский самолет, прошедший на бреющем над нами. Все «инспектируют».

* * *

Туман такой, что даже моря не видно. Ночь. Мы тащим за собой в вышине свет (фонари на мачтах). Туман подступал еще ближе, и тогда, словно пугаясь одиночества, ревел, надрывался «Алдан».

Я сижу в каюте Вячеслава Борисовича Григорьева, двадцатичетырехлетнего штурмана. 18 апреля он женился и вечером того же дня ушел в плаванье. Все дни в календаре зачеркнуты черным, кроме 18. И август обведен радужным красным карандашом. Предполагаемый отпуск.

Фотография девушки и медвежонок. А рядом какие-то счетчики и прочие приборы. Да еще телефон.

Света, его жена, студентка, снимает комнату у религиозной старухи, где много лампад и не включается радио.

Григорьев, из солидарности, тоже попробовал не включать радио. Выдержал только десять дней.

И мы пьем чай и говорим «про жисть».

И все было бы хорошо, если бы через каждые две минуты тоскливо не ревел «Алдан». Впечатление такое, будто вахтенный будит себя гудками. Ну чего он тянет из меня душу?

– Молоденький вахтенный, делает все по инструкции, – объясняет штурман. – Так и будет гудеть, пока не выйдет капитан и не спросит: «Тебе еще не надоело?» А вообще гудеть – надежнее. Может выскочить под нос маленькая деревянная шхуна японцев. Ее локатор не берет.

* * *

Я выхожу от Григорьева в два часа ночи. В Москве люди еще живут вчерашним днем. Маленьким девочкам пора ужинать и большим идти в театр.

Туман несколько рассеялся. Светлая полоска светящихся игл вдоль корпуса корабля – Японское море уже на север. Окурки отскакивают от волны. Сонный корабль. Не спит только вахта. Спят «передовики производства», спят даже «лучшие по профессии». В третьем трюме мы везем то, что надо довезти до Находки. А могли не довезти. И Света долго бы еще жила у религиозной старухи, где много лампад и не включается радио. И никогда бы не увидела двадцатичетырехлетнего штурмана Вячеслава Борисовича Григорьева. И ей сообщили бы только, что «Алдан» затонул при невыясненных обстоятельствах.

* * *

Капитан ворчит:

– В пароходстве все знают, что в тумане мы идем с большой скоростью. Но молчат. Выполняем план. А если случится – все повалится на капитана.

И в то же время:

– Разве сравнишь? Сейчас как прогулка. Вся рубка заставлена приборами. А как мы начинали? Компас и кусок веревки (скорость измерять).

И опять же достается «современному поколению».

– Им все легко дается. Привыкли. А мы потом и кровью прошибали.

Наконец-то я поговорил с капитаном. Я слушал его, и мне казалось, что мне рассказывают мою жизнь, мне рассказывают то, что меня ждет в будущем.

И у него и у меня – вся жизнь «при служебных обязанностях».

ОТ АВТОРА

Краминов не рассказал биографию капитана. Мы считаем, что это необходимо сделать.

К а п и т а н

(«Как звать?» – «Мишка». – «Сколько лет?» – «Семь». – «Мать, есть у нас такой?» – «Отец, отпусти его Христа ради». – «Ладно, беги, но смотри»).

Двенадцатый ребенок

у портового грузчика,

расстрелянного японцами в 20-м году.

В пятнадцать лет – разнорабочий. Чистил гальюны на судах, что стояли на причале. В плаванье не брали.

Флот угнали японцы.

Флот у частников.

Морякам во Владивостоке нечего делать.

Но в 27-м году (работал у частника, ходил на краболовах)

по путевке комсомола

в Херсонский мореходный техникум.

(С подготовительного курса. Шесть человек в кубрике. Хлеб по карточкам. Дружные ребята. Как лучшего ученика через два года рекомендовали в кругосветное плаванье на учебном судне.)

Не пришлось доучиться. Женился. Умерла мать. Сестры. Жена в положении. Надо зарабатывать деньги.

Рейсовый пароход Сахалин – Камчатка.

Полярная экспедиция на лесовозе «Урицкий».

(Караван с ледорезки «Литке» прорвался в Чаунскую губу. «Урицкий» застрял во льду. Машины вышли из строя. Печки из бочек. Плохое снаряжение, консервы. Цинга. Две телеграммы от наркома – покинуть корабль. Но 32 комсомольца и старый капитан «Урицкого» выжили. Ежедневные физические упражнения, охота, упорная учеба (почти вся команда училась заочно), воля к жизни. Пришли нарты с Певека. По 50 граммов свежего мяса на человека. Весной «Литке» вытащил из ледяного плена.)

«Давно мы дома не были».

И снова плаванье. Снова Север. Великий Северный путь. Грузо-пассажирское судно «Анадырь». За три месяца от Владивостока до Мурманска. Да еще в Бельгию и Ленинград.

Курсы штурманов дальнего плаванья. И четвертым помощником обратно во Владивосток с ледорезом «Литке» и Шмидтом во главе экспедиции.

И снова курсы штурманов.

А потом

получал суда в Японии,

стоял на ремонте в Шанхае,

старпомом ходил на Камчатку.

Война застала в Сан-Франциско.

Портленд, Ванкувер, Алеутские острова, Берингово море. Первым Курильским проливом во Владивосток на старом лесовозе.

Капитаном лесовоза (6 узлов в час, компас, веревка на корме и зенитный пулемет) в Сан-Франциско, Австралию, на Новую Землю. (Японцы останавливали, инспектировали надменно и придирчиво. После 43-го года переменили тон. Стали желать «Счастливого пути!»)

«Счастливый путь». Сколько товарищей осталось на дне этого пути?

«Давно мы дома не были».

Шесть узлов, компас, веревка и зенитный пулемет. Шли без огней. Начеку. Боялись немцев, японцев.

Война кончилась.

Новые корабли. Новые рейсы.

Бензин в Анадырь, металл в Китай, зерно в Антверпен, машины в Польшу, уголь в Ленинград.

В обход Тайваня (два раза красные прожекторы чанкайшистских эсминцев слепили глаза), Индийским океаном (шторм, мертвая зыбь, груз начал «гулять» в твиндеках – девять часов бросали в твиндеки лес, мешки, доски, – остановили), Северным морем, Кильским каналом. Балтика – «рекомендованным путем» от буя к бую (опасность нарваться на мину).

И снова Суэцкий канал, Аден, Сингапур, Гонконг, – ура, штормовая погода, пронеси господи мимо Тайваня, – Владивосток.

Вызов в Москву. На поезде. Два месяца проверяли, где родился, почему родился. Самолетом в Бельгию. Принимать «писателя» (грузовик – «Успенский»).

Частный пансион. Хозяин маленький, кругленький. Он и инженер, он и пивную содержит, и столовую, и мясную лавку. По вечерам гостей просит в кинга играть. Спокойно живет хозяин.

(Американцы пытались сорвать закупку. Приборов не дали. Не испугались. Довели «писателя» до Риги. А там его и снарядили, и снабдили, и команду подобрали.)

«Давно мы дома не были».

Сколько?

Сын окончил мореходку и сам плавает.

Дочь преподает английский, вышла замуж. (Так и не успел увидеть зятя. Летчиком был зять. Разбился.) Второй сын студент. Женился. Приедешь домой – «внучки, жучки».

Но сколько?

Сколько был дома в общей сложности?

Сколько времени за тридцать лет плаванья капитан спал спокойно, не ожидая сигнала штормовой тревоги?

Года полтора, в общей сложности.

За полтора года (в общей сложности) пребывания дома.

Ни разу не был на даче.

Вышел на улицу – тянет в порт.

(Знакомые «старички», тары-бары растабары («бойцы вспоминают минувшие дни»), отпуск к черту, спецрейс в Индонезию.)

Кавалер ордена Ленина

и двух орденов Красного Знамени,

пройдя 39 морей

(только южноамериканские «оставил» для сына),

испытав арктический холод

и жару тропиков, не брав ни разу бюллетеня

(не был ни на одном курорте),

прожив всю жизнь

при служебных обязанностях,

капитан

больше всего боится

п е н с и и

или

р а б о т ы   в   к а к о й-н и б у д ь   в а ж н о й   к о м и с с и и   н а   б е р е г у.

Продолжение записок Краминова

Берега Приморья окутались туманом. Мы подошли к входу в бухту Америка в 11 вечера.

Маяк на мысе Поворотном выл прерывисто, как раненая корова.

Мы шли на самом малом. Капитан прилип к зеленоватому экрану локатора, где белыми линиями вырисовывались берега и рисовыми зернышками стоящие на якоре суда.

Впередсмотрящие впивались в серую мглу. Медленно проплывали неясные огни застывших на рейде кораблей. «Алдан» ревел.

На первых трех кораблях при нашем приближении били в колокол. А на четвертом – наверно, в корыто (уж очень странный звук).

Радист надрывался:

– «Люлька», «Люлька», я «Алдан»! Спит, чертяка!

Наконец удалось связаться. В три часа ночи от причала отойдет «Брянск», и мы станем на его место.

Бросаем якорь. Капитан дает указания вахтенному:

– Как увидишь лапоть (имеется в виду «Брянск») – старпома за задницу! (В смысле разбудить.)

* * *

Есть дорога, головоломки, горе и неудачи. Есть тяжелые воспоминания, испытания, размышления о жизни, и прочее, и прочее.

Но вот встаешь ранним утром и бодрый и сильный, и кажется, что все легко и все ясно, и все трудное позади, и – здравствуй, будущее!

Таким я проснулся в это утро. Находка была окутана туманом, но туманом легким, свежим. Такой туман через час рассеется, и солнце зажжет миллионами бликов море и окна кают пароходов.

Я оделся, вышел на палубу и столкнулся со штурманом Григорьевым. Мы взглянули друг другу в глаза и поняли, что в это утро мы оба чувствуем себя молодыми и поэтому счастливыми. Мы как заговорщики перемигнулись. Я понял, что он получил отпуск. И я схватил свой чемоданчик и спустился за штурманом по трапу.

Мне бы надо было попрощаться с капитаном, с радушным первым помощником, взять письмо от старпома. Капитан может обидеться. С ним надо было бы тепло попрощаться.

Но вот та сила, что влекла штурмана, подхватила и меня.

Мы быстро вышли из порта и зашагали по чистеньким, просыпающимся улицам Находки, где уже распустились листья деревьев и на бульварах были высажены яркие цветы. И мы подшучивали над нашим «побегом», и высчитывали время приезда во Владивосток, и все ускоряли, ускоряли шаг, хотя я-то твердо знал, что мне нет писем и что меня никто не ждет.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Между прочим, прибыв в Приморское управление, Краминов решительно отмел все подозрения, которые пали на капитана в связи с событиями в Авачинской бухте.