Текст книги "Вечная командировка"

Автор книги: Анатолий Гладилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

И если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,

Я все равно паду на той,

На той далекой, на гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной.

Б. Окуджава

Часть первая
ЗАПИСКИ МАЙОРА КРАМИНОВА

ГЛАВА I

 Мы прошли по грязи вдоль будок и остановились у последней. На крыльце стоял маленький паренек в больших сапогах и смотрел на меня прищурясь, так, будто я был еще за километр от него.

– Вот, принимайте, будет жить у вас, – сказала женщина, что выдала мне спецовку, сапоги и привела меня сюда. – Ну, а белье я сейчас переменю!

И она быстро взглянула на меня.

Каждый взгляд человека, который мне удается засечь, всегда вызывает у меня вопрос. В данном случае я подумал: а есть ли у нее муж? Судя по разговору в конторе, есть. Тогда непонятно.

Ну, с пареньком было все ясно. В его глазах читалось откровенное стыдливое любопытство. Видимо, со своим взглядом он ничего не мог поделать, но понимал, что это нехорошо, и поэтому крутил головой, даже отворачивался, но и в эти моменты все-таки умудрялся смотреть на меня.

Мы обменялись несколькими принятыми в этих случаях фразами.

В будке – так называют тут деревянные домики – было неожиданно чисто. Мне досталась одна из нижних коек. Пока я запихивал рюкзак под нее, паренек (его звали Вовка) включил приемник и стал проигрывать пластинки. Странный репертуар: «Русская красавица», «Рио-Рита», «Самбо должно иметь пандейро», марш «Тоска по родине». Еще через пятнадцать минут я уже знал всю его жизнь и рассматривал альбом с фотографиями.

На первых страницах, надев свои лучшие костюмы и платья, сидели старики, выпустившие из карманов цепочки часов, и старухи в нарядных полушалках. Напряженно и тупо смотрели они в глаз объектива и теперь этим взглядом провожали меня, пока я листал альбом.

Передо мной мелькали маленькие ребятишки, деревенские хаты, березки, солдаты, солдаты поодиночке и выстроенные целыми подразделениями, девушки. Одно лицо встретилось несколько раз. Ясно: это была  о н а.

Деревня, армия, девушка Зина, которая часто пишет письма и, может быть, приедет сюда. Вот и весь Вовка.

Потом пришел другой парень Он сухо со мной поздоровался и подчеркнуто не проявил ко мне никакого интереса. Мне было сказано, что будка заняла первое место по чистоте и получила в награду приемник. Каждую неделю кто-нибудь из ребят дежурит, моет полы, убирает, и мне придется делать то же самое. Я не спорил.

Парень смягчился. И я узнал, что зовут его Григорием, фамилия – Окунев, а родом он из Калуги, и лет ему девятнадцать, и работал он до этого в Магадане на промкомбинате, а сейчас на пятом промприборе. Гриша рассказал, как у себя в деревне Снетковка он ходил по улице, поджидал Марусю и дрался с ее двоюродным братом, а потом получил от нее письмо, плохое письмо. Потом Гриша сообщил, что они с Володей борются за звание ударников коммунистического труда.

Потом в будку ввалился долговязый Коля («Коля Большой!» – приветствовали его криками). Он жил не здесь, но держался как хозяин. Выяснилось: я буду спать на его бывшей койке. Он теперь женат. У него половина соседней будки.

Коле было лет двадцать восемь. Он не страдал застенчивостью. Весьма прямо и бесцеремонно спросил меня, за каким чертом, собственно, я сюда приехал.

Я коротко рассказал свою заученную «биографию». Я отслужил армию, женился, поступил в педагогический институт. Учился я очно, думал, проживем с женой на стипендию. Но на четвертом курсе родился ребенок. Сдал я экзамены досрочно и поехал сюда, зарабатывать деньги. Надоело висеть на шее родителей жены, надоело просиживать ночи за учебниками, прихлебывая пустой чай. Надо содержать семью да, пока есть возможность, поездить, людей посмотреть. А деньги я буду высылать.

Вот примерно что я им говорил. Естественно, мне посоветовали кончить институт и сказали, что здесь жить можно, но, в общем, не малина.

А Коля Большой вспомнил свою сестру. Она тоже учится в педагогическом.

К сожалению, его рассказ был не очень ясен. Коля то и дело пускался в весьма длинные рассуждения по поводу того, что студентки ни черта не знают, ничего не видели, а на простого рабочего парня смотрят свысока. Рассказ очень длинный, повторяю, запутанный, с явной примесью личной обиды – подробности мне не вспомнить.

Меня напоили чаем, накормили хлебом с маслом и джемом, который доставали из огромной консервной банки. За чаем мы тоже о чем-то говорили, но я опять уж не помню, потому что меня разморило и очень хотелось спать. Я не спал двое суток, пока добирался сюда на тракторах.

Все шло хорошо, только все как-то уж очень удивились, когда я попросил сделать приемник тише и, если можно, погасить одну лампу. Просто очень удивились. Но немного повернули регулятор громкости и выключили ту лампу, что била мне прямо в глаза. Впрочем, ее скоро включил новый человек, пришедший в будку. Но я это едва почувствовал. Я уже спал.

* * *

По утрам я просыпаюсь от далекого гудка автомашины. Я слышу, как поют колеса трамвая на повороте, как скрипят тормоза на мокром асфальте, слышу, как размеренно скребет метла дворника (у нее мягкий, приглушенный звук – он мне запомнился, когда я еще ребенком просыпался в майское утро, и солнце еще только вставало, и ночью прошел дождь, и в раскрытые окна вместе с упругим весенним воздухом входил этот звук).

Конечно, все тут же исчезает.

Я вижу узкую струю света, ударяющую из маленького окошка на плиту. Струя разбивается, свет немного заползает в глубь комнаты, оседает на портянках, что сушатся у плиты, на стаканах и неубранных тарелках, что стоят на столе. До меня он не доходит. И вот в эти минуты мне вспоминается моя семья, которую, увы, я очень редко вижу.

Я вдруг начинаю завидовать Вовке. У него есть семейный альбом, а у меня нет.

Интересно, какие фотографии я бы туда поместил?

Первая: молодой человек с девушкой. У молодого человека, естественно, целеустремленный взгляд, а девушка, как и положено, склонила голову ему на плечо.

Вторая: просто девушка. На обороте карточки – дарственная надпись.

Третья фотография: маленькая девочка очень деловито тянется к бутылке с соской.

Удивительно шаблонные фото. Подобных им – миллионы. Они обычно хранятся в новеньких альбомах с пронзительным желтым коленкором обложки и видом на павильоны животноводства ВСХВ.

Но, пожалуй, хватит воспоминаний.

Надо вставать. Рабочему классу в девять часов в кузницу. И опять же воспоминания о мостовых и трамваях надо выбросить. Это вам не Ленинград. Это Чукотка. И я уже неделю на прииске и работаю молотобойцем.

* * *

Валентин, кузнец, на редкость спокойный парень. Когда от моего удара ломается ручка кувалды – полупудовая болванка летит ему в живот.

– Ничего, не страшно, научишься. Понимаешь, – а говорит он размеренно, растягивая слова, словно диктует неумелой стенографистке, – понимаешь, нет у нас березы. А лиственница, она слаба. Бить надо осторожно.

Я беру две сломанные кувалды и несу их к столяру. Я долго развиваю перед ним теорию о преимуществе березы перед лиственницей. Но столяр непробиваем.

– Как новый молотобоец, – ворчит он, – так летят кувалды.

Я возвращаюсь в кузницу несколько придавленный логикой столяра.

В кузнице сидят несколько человек. Клуб. Сидят, курят и наблюдают, как мы рубим полосы. Валентин держит железный лист и ставит зубило. А я бью по зубилу, бью до тех пор, пока полоса не отвалится или пока я не почувствую, что молот выпадает из моих рук. Автогенщикам такие вещи – раз и готово. Ну, а при нашей доисторической технике…

– Валя, а молотобоец-то у тебя слабенький.

– Научится, я был сначала не лучше.

– Ну конечно, с книгами возиться легче. «Дети, в школу собирайтесь», прочел по учебнику, отбубнил. А тут вот работать приходится.

Не выдерживаю:

– Слушай, парень, ты заткнешься?

– Я?

Ставлю кувалду и делаю шаг к нему.

– Ну?

Я всегда знал, что люди чувствуют, с каким человеком они имеют дело. И пожалуй, физической силе здесь придается не первостепенное значение. Во всяком случае, во взгляде так называемого интеллигента, недоучившегося учителя, парень почувствовал что-то столь неожиданное, что с поспешностью, удивившей всех, отступил.

– Да я что, так, пошутил…

После этого меня зачисляют в свои. Меня уже не стесняются. В кузнице идут очень любопытные разговоры. Говорят обо всем, и очень откровенно. Я теперь знаю, как монтировались промприборы, как распределяли премии, как били зимой шурфы, как пили ребята спирт на Новый год и с кем гуляют приисковые девчонки.

– В прошлом сезоне вообще был анекдот. Работал первый промприбор. И начальник второго участка Тарасенко знал, что в левом углу полигона очень много золота. И так всю смену они работали лениво-лениво, а бульдозер скреб грунт у канавы. А потом, за десять минут до конца, приходил Тарасенко и говорил: «А ну, копните там пару раз!» И план готов. В последнюю неделю промывки Тарасенко там и копал. За неделю двухмесячный план выполнили да еще выручили прииск Веселый.

– Как выручили?

– Ну, дали им золото. Те сказали, что, мол, сами намыли.

– Как так можно?

– На Веселом тоже план. Тарасенко свой перевыполнил, ему уже ни к чему, и премию больше не дадут, хоть намой еще тонну. Ну, а Веселый надо было выручать. Собственно, не все ли равно? Ведь в конце концов золото поступает в одни руки, государству.

– И на Веселом получили премию?

– Обязательно. Но как Тарасенко договорился – никто не знает. Об этом он никому не говорит.

– А в управлении?

– Что в управлении? Откуда там знают? А может, знают и молчат. План-то выполнен.

Валентин замечает, что я, слушая все эти разговоры, совсем опустил кувалду.

– Слушай, Леха, это все, конечно, интересно, но давай уши не развешивать. Клинья остывают. Начали.

(…Вы не ошиблись, Валентин. Эти разговоры мне интересны. Вы даже не представляете насколько.)

* * *

С Вовкой мы подружились. С Гришей поругались. Не так чтобы очень, но все-таки. Гриша настаивал, чтобы пол мыли каждый день. Я не согласился. Мне удалось доказать, что лучше стелить войлочные коврики и каждый день их вытряхивать. На общем собрании нашей будки (присутствовало пять человек, отсутствовало двое, один по неуважительной причине; ставили на голосование: за – трое голосов, против – два. Принято большинством) большинство решило мыть полы два раза в неделю. Грише оставалось только фыркнуть и настоять, чтобы эта неделя была моя. Пожалуйста.

Вечером, пользуясь тем, что все ушли в ночную смену, я вымыл пол. Вовка мне давал указания. Вовка не работает на промприборе. Он учится на экскаваторщика. Сейчас машины в ремонте, и Вовка приходит рано, перепачканный, но не очень усталый. Нет каких-то запчастей, и у меня складывается убеждение, что экскаваторщики в ожидании их для приличия повозятся с часок у машины, перепачкаются и потом сидят у костра и, как говорят во флоте, травят.

Я принес воды. Вовка истопил печку и поджарил омлет с колбасой (яичный порошок, консервированный колбасный фарш). Мы ужинали и обсуждали Вовкины интимные дела. Жениться ему или нет? Правда, девушка еще окончательно не дала согласия. Но в деревне есть другая, которая к Вовке явно неравнодушна. Женитьба, говорит Вовка, дело серьезное, жена не даст пить.

– Вовка, можно подумать, что ты пьешь.

– Ну, здесь спирт привозят только по праздникам, а так бывало.

Мне очень интересно, когда двадцатитрехлетние ребята говорят «бывало». Выясняется, что в последний год службы в армии Вовка здорово налакался в увольнении. Командир роты вызвал Вовкину мать. И перед матерью и перед ротой ом долго стыдил Вовку. Как мог Вовка после этого приехать в деревню, где все всё узнали? Нет, Вовка вернется к матери и к девчонкам совсем другим. Поэтому прямо из армии Вовка завербовался в Магадан и оттуда – на Чукотку. Теперь в деревне на него будут смотреть с уважением и старики называть по имени-отчеству. И не потому, что Вовка привезет много денег (тоже, кстати, неплохо). Просто Вовка станет человеком бывалым, много повидавшим на свете. Шутка ли, отработать три года на Крайнем Севере! Но вот если он женится – конец вольной жизни. Жена всем начнет командовать. Вовке уже заранее тоскливо.

В дверь стучат. Входит милиционер. Первый милиционер, которого я вижу на Чукотке. Я с любопытством его рассматриваю. Он присаживается, но от чая отказывается. Несколько вопросов о жизни и два солдатских анекдота. Вовка не очень смеется. Сказывается мое присутствие. Как бы невзначай проверяют мое имя, фамилию, возраст. Вопросы об институте, где я учился.

– Простите, а паспорт вы сдали на прописку?

– Конечно, сдал.

– Понимаете, сейчас в красном уголке сидит начальник районной милиции. Интересуется. Вы человек образованный, понимаете, что золото валюта, – нужна бдительность. А вашего паспорта чего-то нет.

Я возмущен. Как нет? Уже, слава богу, две недели здесь.

– Ну вот, старший лейтенант Кочубей и хочет выяснить.

– Как фамилия?

– Кочубей. А что?

– Да так, не расслышал.

Я возмущен. Что за ерунда! Не могут найти паспорт. Роюсь в рюкзаке, достаю пиджак, надеваю.

– Пойду сам выясню это недоразумение.

– Да не беспокойтесь, если сдавали, то найдется.

– Знаете, лучше самому пойти. Вовка, я при тебе сдавал паспорт?

Вовка мне сочувствует, но не помнит. Я выбегаю из будки.

Начальник милиции сидит у стола, покрытого (как и принято у начальства) зеленым покрывалом. Здесь обычно устраивают заседания. Сейчас он один и занимает табурет председателя.

Я присаживаюсь рядом на скамейку. Несколько фраз о погоде и о том, как быстро ко всему привыкаешь.

– Так что же с вашим паспортом, Алексей Иванович?

Начальник милиции в дымчатых очках. Очки направлены на дверь. Но я-то знаю, куда он смотрит. Уж эти мне детские игры в Шерлок-Холмсы!

– Я сдал паспорт, и его прописали.

– Послушайте, документы у вас есть?

Я долго роюсь во внутреннем кармане пиджака и протягиваю свое служебное удостоверение. Табуретка падает, когда он рывком поднимается и вытягивается.

ГЛАВА II

Наконец-то выставили охрану. Через пять дней после начала промывки. Металлические сетки на колодах рваные, колоды не пломбируются (не хватает пломб!!). На третьем промприборе часовой не подпустил близко горного мастера, зато на пятом в съемке золота принимало участие чуть ли не полприиска. Говорят, что, узнав это, начальник охраны впал в истерику.

Я за охрану. Но не в охране дело. Пришлось опять встретиться с Кочубеем и повторить ему азы политграмоты. Кочубей побежал к начальнику прииска Каменеву.

Через два дня в переполненной столовой Каменев сделал блестящий доклад. Каменев на редкость толковый инженер, умеет говорить, и его любят рабочие. Так вот, Каменев рассказал, какая настоящая цена каждому грамму. Ведь на прииске народ новый. Да и многие мастера пришли с оловянных приисков. Конечно, хорошо, когда на четвертом промприборе нашли в галечном отвале стограммовый самородок. Мы верим нашим рабочим. Но охрана золота и строжайший контроль – это не причуды администрации. Два года назад на Колыме раскрыли целую организацию во главе с бывшим главным инженером прииска. Они переправили за границу десять килограммов золота.

* * *

Я знал этого человека так, как, пожалуй, не знала его и родная мать. Угловатым, неумелым молодым инженером он приехал на трассу. Он боялся выговора от начальства, он боялся работавших тогда заключенных. Я уверен, что в институте он аккуратно возвращал рубль, взятый в долг. Он всегда ценил рубль. На Колыме он видел сотни тысяч, мокрые, желтые сотни тысяч, деньги, лежавшие в ржавой консервной банке. А все идеалы, о которых он говорил в институте, были для него чужими, «взятыми напрокат». Он не верил в них. Он понимал, что их надо иметь для маскировки. Но внутри этого человека жил рубль. И человек приехал на Колыму зарабатывать. Боязнь выговора и ножа в спину, густой морозный туман, при котором трескается железо, и котлеты из консервированного мяса убедили его, что он неудачник. Но эту жизнь надо было прожить, закрыв глаза, зажав уши, отбарабанить ради… ради ослепительно солнечного Крыма, машин, красивых женщин, дачи, квартиры, ресторанов, полированной рижской мебели – словом, обычного ассорти мечтаний отечественного мещанина. Скорее, это надо было получить скорее. Мокрые, желтые сотни тысяч лежали в ржавой консервной банке.

Самому начать у него не хватало смелости. Однако свой своего видит издалека. Повезло.

Но осторожность осталась. Не хватай сразу много. Хватай наверняка. «Дружки» сменили форменные фуражки на ватники заключенных. А он остался, уехал дальше. Непойманный, вне подозрений, старательный опытный инженер.

Все менялось. Прииски, подручные, методы, адреса. Но почерк оставался. Его почерк.

Мой товарищ занимался тогда колымским делом. Я заинтересовался им случайно. Мне тогда показалось, что не все «герои» выявлены. Есть еще один – анонимный.

Непойманный, вне подозрений, старательный. И через два года в сведениях, которые стали к нам поступать, я уловил что-то знакомое.

Три недели на прииске убедили меня. Правда, надо еще доказать и поймать.

Я не спешил встретиться с ним: он очень подозрителен. Я представлял себе ясно его лицо, фигуру, даже отдельные жесты.

И вот мы встретились. Он оказался совершенно другим. Я не узнал его.

К нам в кузницу вошел чумазый человек в испачканной углем спецовке. Лицо невыразительное; глаза не то чтоб усталые, а так, с тенью какой-то прибитости, подавленности.

– Валентин! Наш кузнец заболел. Сделай нам штук сто скоб. Я с механиком договорился.

Он мельком взглянул на меня и отвернулся.

Когда закрылась за ним дверь, Валентин сплюнул.

– Идем искать проволоку. Работенки нам теперь хватит. Это Тарасенко, начальник второго участка.

Я поздравил себя с первой встречей. Вот он какой, Тарасенко. Очень простой и очень скромный.

Но почему на вашем участке, гражданин Тарасенко, мастера открыто говорят комсомольцам: «С заключенными было лучше. Они все умели. А вы – молодняк, бестолочь». Кто подал им эту мысль?

Но почему на вашем участке до сих пор не закончен монтаж промприборов? Почему бывали случаи, когда на смену выходили два человека?

Но почему, когда рабочие добились того, что из столовой привозят обеды прямо на участок, вы не можете построить дощатый навес, столы, скамейки, чтобы люди ели не под мокрым снегом, а хоть под какой-то крышей?

Вам не до этого. Плевали вы на мелочи. План все равно будет выполнен.

Да, это мне все известно. Но не кажется ли вам, гражданин Тарасенко, что и здесь сказывается ваш «почерк»?

* * *

По трассе шел «ЗИЛ-150». На двадцатом километре от Красноармейского грузовик перевернулся. Причины: на спуске с перевала шофер съезжал слишком лихо, не успел затормозить и на крутом повороте полетел вниз. Вернее – полетела машина. Шофер каким-то чудом успел выскочить. Как ни странно, «ЗИЛ» отделался вмятинами и царапинами. Более того, разбился только один ящик с консервированными томатами. Остальные ящики (и банки) целы.

Все развели руками и сказали: повезло, счастливо отделались. Есть, правда, одно обстоятельство. В кабине сидел пассажир.

Удивительная авария. Но пассажир остался жив и невредим, совершенно случайно.

Опять же все развели руками и сказали: повезло, счастливо отделался.

И мне это очень любопытно. И я развел руками. Бывает, конечно, много случайностей. Но дело в том, что кто такой этот пассажир – знал я один.

Но у меня странная логика. Я не верю в случайности. Вывод: значит, пассажира знал не я один.

* * *

И все-таки мы в чем-то актеры. Мы образованные, начитанные люди, мы знаем миллион разных ситуаций. И когда мы думаем,  к а к    б у д е т, мы придумываем себя. И когда  э т о   б ы в а е т, мы держимся так, как придумали. Нет, я ненавижу актерство и позу, я всегда хочу быть искренним. Но эта поза, которую мы придумали, она живет помимо нас. Я знаю, как я приду к ней. Я знаю, как я буду себя держать. Я знаю, что она меня увидит усталым, грустным человеком, иронически и трогательно воспринимающим все наши разговоры. Это уже в крови. Я знаю, что я скажу, я знаю, когда я закурю. Противно, и где-то понимаешь – да, актерство. И ничего нельзя поделать, потому что о встрече много думаешь, потому что мысленно уже сто раз встретился с ней, потому что уже отрепетировал.

Как мы иногда хотим умереть! На день, на два, ну на месяц. А потом, небритым, с впавшими щеками, с перевязанной рукой явиться к любимой женщине, которой сообщили, что ты разбился, утонул, убит бандитами. Приехать сразу с аэропорта, никого не предупредив, никому ничего не сказав. И смотреть, как она бьется в истерике.

* * *

Решим простую задачу. А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, кто остался на трубе? Вроде все понятно. А упало, – слава богу, нам за это деньги платят. Б пропало, – найдем. Вылезет на запах дыма. Но ведь кто-то остался на трубе! Видны кончики ушей.

…Трактор идет, переваливаясь и ныряя в колдобины. Сзади тянется волокуша. Когда переезжаем речки, волокуша оказывается под водой, а неизвестный, что недавно подсел к нам (естественно и не подумав спросить разрешения, а просто вскочил на ходу и устроился на бочке), – неизвестный прилипает к бочке и задирает сапоги. Впечатление, что река несет бочку с человеком. И хотя я знаю, что бочка привязана, – кажется, сейчас он нырнет.

Тракторист (знакомый парень, мы ему чинили что-то) раскачивает рычаги и, перекрывая шум мотора, пытается рассказывать, как зимой его замело в машине и два дня он не мог пробиться. История, конечно, кошмарная. Тут и холод, и голод, и заносы, и ветер, сбивающий человека, и вой волков. Но скучно, товарищи, жить без происшествий. Я уверен, когда он вернется на материк и будет рассказывать подобные случаи, то люди решат – вот как интересно на Чукотке, как там страшно, романтично и т. д.

Им бы стоило подумать, что такие случаи редкость. А в основном здесь довольно однообразная работа. И трудности не в южаках (тогда почти все работы прекращаются и ребята сидят в будках и в общем-то умирают от скуки), а в том, что каждое (так называемое) утро надо вставать из теплой постели, добираться до трактора (в нем-то тепло) да присобачивать на ветру отлетевший «башмак» (попробуй возьми железо без рукавиц). Но об этом я буду думать после. А сейчас можно наблюдать за нашим пассажиром, можно слушать басни и, наконец, любоваться… Впрочем, любоваться нечем. Весна, грязь, мутные потоки, снег только на вершинах сопок. С Чукотки словно содрали кожу. К тому же мне кажется, что при нашей скорости к той вот блестящей, нарумяненной вершине мы подъедем к началу следующего века.

Не выходит из головы это дело, мысли и вопросы, которые возникают при изучении его. В конце концов все сводится к одному: «Кто остался на трубе?»

И это надо внимательно продумать и не отвлекаться на посторонние мысли. Сейчас им не время. Нельзя закрыть глаза или уставиться в одну точку. Потому что начинаешь видеть то, от чего я здесь отвык. Ночь. Нормальную зимнюю ночь (а не чукотское белое лето). Итак, голые деревья, хрустящий снег. Я не помню, что еще полагается для зимней ночи. Иней? Лунный свет? Поломанные заборы?

Я приезжал на окраину Сокольников поздно вечером. Машина останавливалась в конце аллеи у так называемого дома отдыха для беременных.

…Женщина на последнем месяце обычно уродлива. Но ты (может, потому, что видел тебя все время в шубе), ты совершенно не изменилась. Ты просто казалась неуклюжим медвежонком. И Курочкин – он иногда приезжал со мной навестить тебя – смеялся над твоей походкой. Ты рассказывала, как у вас в клубе иногда устраивают танцы. Любопытное зрелище, когда танцуют две такие женщины друг с другом, да еще предпочитают фокстрот. Или, как объединившись, человек тридцать женщин вашего санатория шли в кино – и ужас местного населения при виде такого шествия. Да, мы много смеялись, но я чувствовал, как тебе тоскливо в этом доме, где все рассказывали разные медицинские ужасы.

– Тебе хорошо, – говорила ты, – сплавил жену! Эффектно подъезжаешь сюда на служебной машине два раза в неделю на полчаса. Вот и все твои заботы.

А я уверял, что тебе здесь лучше, что за тобой уход, а я все время занят делами службы. Уезжая этими темными аллеями, я видел, как ты стоишь у забора и смотришь вслед машине.

И полмесяца спустя я, ничего не подозревая, ночью позвонил домой с работы, и подошла соседка и сказала, что у меня дочь. И потом, через несколько дней, ты спустилась ко мне по крутой лестнице маленького дома, пропахшего запахом эфира, похудевшая, смущенная, и вручила мне маленький сверток, из которого на меня одним глазом косилось живое существо.

…Пожалуй, хватит воспоминаний. Итак, А и Б сидели на трубе…