Текст книги "Без дна. Том 2"

Автор книги: Анатолий Сударев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Анатолий Иванович Сударев
Без дна. Том 2

© Сударев А. И., 2017

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2017

Часть 4. Баш на баш

Вправо поедешь – коня потеряешь, влево поедешь – самому живу не быть.

(Присказка)

Глава первая

1

Ещё чуть-чуть – и Аркадий с его Алями-Валями точно бы опростоволосился: не успел бы встретить отца. Скорый Москва – Челябинск, стоянка – пятнадцать минут, и вот уже вышедший на перрон проводник провожает последних покидающих вагон пассажиров, но, судя по напряжённым лицам встречающих (много тех, кого Аркадий знает или помнит по прежним встречам), явления отца ещё не произошло. Среди ожидающих и Аркадьева недавняя информантка, тётя Зина. Заметила подходящего Аркадия, приветливо помахала рукой. Но больше всего Аркадия удивило присутствие Ивана Евдокимовича. Правда, он не в кучке, а подчёркнуто особняком («Это вы птенцы, а я сам по себе, я крупная птица»), с букетиком дохленьких, сморщившихся от мороза гвоздик. Под мышкой хорошо знакомая Аркадию жёлтая папка из кожзаменителя. Лауреат премии Ленинского комсомола обычно держал в ней свои творения, когда хотел их кому-то вручить. Однако матери… как бы Аркадий ни всматривался… нет, не видно. Нигде. Ни на дальних, ни на ближних подступах. «А ведь вроде бы собиралась. Значит, всё-таки не переломила себя. Новосельцевское в ней всё-таки победило».

Но вот как будто бы и отец. «Как будто бы», потому что Аркадий не уверен, что это действительно он. А за его спиной, видимо с кофром отца, – Глеб, тот, кому тётя Зина рекомендовала позвонить, чтобы узнать о деталях приезда. Аркадий ещё продолжает испытывать сомнения: «Он? Не он?», но вся кучка уже дружно сдвинулась с места. Даже слабенькое «ура» как будто раздалось. Лишь тогда Аркадий окончательно убедился: это действительно он. Пётр Алексеевич Долгоруков. Его родной батюшка. Собственной персоной.

А корни у сомнения вот какие. Ведь в его ещё детской на пору расставания памяти отец выглядел высоким, статным, могучим, кипучим, зевсоподобным, мечущим громы и молнии. Да, таким он больше всего запомнился, когда брал с собой Аркашу на репетиции. Каким отец выглядел в домашней обстановке, Аркадий совсем не помнит. Да и бывал ли он вообще когда-нибудь дома? А между тем из вагона на перрон вышел невысоконький такой, чуточку даже как будто сгорбленный бородатый мужичонка, уже едва ли и не старик. На нём незастёгнутый овчинный полушубок, такие ещё донашиваются какими-нибудь долгожителями в самых дальних глухих деревеньках. На голове безобразный треух с опущенным задком. Будто персонаж из «Власти тьмы» Льва Николаевича Толстого. «Зачем это он, интересно, так вырядился?..»

Приветственные междометия, объятия, поцелуи. Аркадий не спешит присоединиться к этой куче-мале. Он всё-таки не птенец, он Сын. По-прежнему держится на отшибе, не смея приблизиться, и другой родственник, Иван Евдокимович, с его жалким букетом и жёлтой папкой. Но вот ещё прошло какое-то время, и… то ли отец сам заметил, или, скорее, кто-то ему подсказал… Широко, как крылья, раскинув руки, он сам идёт Аркадию навстречу. «Сынок!.. Аркаша! Господибожежтымой… Чего ж ты?.. Спрятался. Слона-то я и не приметил!» Подошёл вплотную, обнял. На Аркадия пахнуло каким-то ароматом: лосьон. «А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!» «С чего это вдруг я “смешной”?» – кольнуло Аркадия. Да, Гоголь, да, «Тарас Бульба», словом, отец шутит, но всё равно как-то слегка царапнуло, как будто Аркадий ожидал других слов. Вот и стоящему ближе всех и лицезрящему эту эпохальную встречу Отца и Сына Глебу захотелось внести поправку: «Не смешной, Пётр Алексеевич, это вы напрасно, а замечательный. Наша, можно сказать, палочка-выручалочка». – «То есть как это?» – «Мы же все в основном, когда касается “гвоздь в стену забить”, ну, это я, конечно, немного утрирую… довольно-таки беспомощные. Зато Аркадий мастер на все руки. Чуть что – мы к нему. Никогда никому не откажет». – «Да-да! – тут же поддакнули Глебу. Тётя Тамара. Тоже птенец. Но о ней чуточку поподробнее, может, как-то потом. А если и потом не получится, тоже ничего страшного. – Он мне, например, как-то замок поставил. Мне из квартиры не выйти, так стоило только ему позвонить – он тут как тут. Буквально как лист перед травой! Не будь его, что бы я делала?» – «Браво!» – отец одобрительно хлопнул Аркадия по плечу и этим «браво», кажется, окончательно вывел уже и без того взвинченного всем, что с ним в этот день произошло, сына из себя. «Мне кажется, вы что-то перепутали, – это он не к отцу персонально, а ко всем, потому и “вы”. – Сегодня вроде бы не мой бенефис». Все тут же перестали глупо улыбаться, а отец то ли искренне, то ли фальшиво удивлённо произнёс: «Смотри-ка ты! Слово-то какое! Бе-не-фис…» И, не отдаляя своё окаймлённое незнакомой Аркадию бородою лицо, шёпотом, на ухо: «Прости…» Далее, отделив интонационно и паузой: «А что же наша – её недоступное величество – мать-королева?» Он, разумеется, имеет в виду не пришедшую на встречу… Ту, которая приходится Аркадию матерью, а ему… сходу даже и не скажешь… женой, подругой? Словом, речь идёт о Варваре Анисимовне. Аркадий, невольно опуская глаза: «Вроде тоже собиралась». – «Хм… “Вроде”? Понятно», – облачко на его лице.

Аркадию жаль сейчас отца, он бы предпочёл, чтобы мать изменила своей непреклонности, но… «Послушай, а этот… кто?» Отец только сейчас заметил по-прежнему стоящего истуканом, пока не выдавшего себя ни звуком, ни словом, ни жестом отчима. «Это… Иван Евдокимович», – немного удивлённый Аркадий. «Удивлённый» оттого, что отец, кажется, должен помнить Ивана Евдокимовича. Но нет, не помнит. «Кто сей…» – «Мой отчим», – Аркадий вслух, а про себя: «Притворяется». Иван же Евдокимович, поняв, что его заметили, тут же перестаёт быть статуей. Ожив, делает несколько робких шажков в сторону Долгорукова… и в это же самое мгновение под низкими вокзальными сводами раздаётся изначально, преднамеренно громкое, плюс к тому же ещё и усиленное эхом: «Граждане, расступитесь! Дорогу, граждане! Постереги-ись!..»

Чудное зрелище предстало глазам всех собравшихся на перроне, Аркадию в том числе: катящаяся по платформе, стремительно к ним приближаясь, багажная тележка. На тележке – кресло. В кресле – восседающая, как на троне, пожилая дородная женщина в расшитой гуцульским орнаментом дублёнке и цветастой шали. Справа и слева – по парню в униформе, вцепились руками в спинку кресла. Позади, на подножке, за рычагами, словно это вожжи, а тележка лихая тройка, торчат голова и верхняя половина грудной клетки хозяина тележки. Он-то и кричит, истошно предупреждая шарахающуюся от тележки вокзальную публику. Похоже, что и на отца эта лихая («Эх, тачанка-ростовчанка…») атака произвела большое впечатление: на несколько мгновений оцепенел, потом неуверенно пошёл навстречу. Все потянулись вслед за ним, только позабытый-позаброшенный, неузнанный или, скорее всего, непризнанный Иван Евдокимович остался ровно там, где его застало «А этот… кто?».

«Кого я вижу! – отец, обращаясь к той, что восседала на троне-тачанке. – Вы ли это?..» Он по-прежнему как будто не доверяет своим глазам. «Его тётка, – догадался Аркадий. “Догадался”, а, скажем, не “узнал” оттого, что видит эту как будто плывущую по воздуху персону впервые. – Та, которая якобы устроила отцу весь этот… ангажемент».

Но вот они встретились: тележка и отец. Как тележка на тормоз, так замер на месте и Пётр Алексеевич. «Ну здоро́во, племяш! – восседающая на троне. Но с трона, похоже, слезать не собирается. – Целоваться не будем. Сейчас не смогу. Потом». – «Что с вами?» – это отец. «Со мной-то всё в ажуре. С тобой-то что?» – «А что со мной?» – «Чего это опять огородным пугалом нарядился? Что за лохмотья на себя напялил? Опять за старое? Ты ж америкосом выглядел чин-чинарём. Настоящий янки. Любо-дорого на тебя было посмотреть. А щас что? Ты и метёлку свою тогда согласился убрать. Ты же не мужик, Петюня. Кого ты хочешь этим обмануть? Какой из тебя нах. р мужик? Скорее, это с меня». Ого! «Нах. р». Или это Аркадию так послышалось? «Хорошо-хорошо, – отец, очевидно, смущён. – Слово даю, исправлюсь. И всё-таки… с вами действительно всё в порядке?» – «Со мной, я тебе уже сказала, всё путём. Лодыжку вчерась вывихнула. Поскользнулась на паркете. Всего-то. Ничего, до свадьбы заживёт. А это все твои? – на стоящих в некотором отдалении встречающих. – Почитатели?» – «Ученики», – поправил отец. «“Ученики”… Ну что, говорила я тебе, что у нас с тобой сварится? Ты же мне не верил. На смех меня поднял… Поднял, поднял! Упёрся как баран. Ну так вот, племяш мой дорогой, всё-таки варится у нас похлёбка-то, варится. Так что давай-ка – руки в ноги – айда за мной!» – «Как? Прямо сейчас?..» – кажется, неприятно удивился отец. «Сейчас, сейчас. Куй железо, пока горячо, чтобы потом локти не кусать… – Посмотрела на Аркадия: он, так уж получилось, был сейчас ближе всех к отцу. – А этот… молодчик? Тоже твой ученик?» – «Нет, берите выше. Мой сын». – «Да разве у тебя есть сын?.. Впервые об этом слышу… Хотя нет. Вспомнила. А ведь похож на тебя… Один?» – «Что?» – не понял отец. «Сынок-то. Больше никого не настрогал? В Америке-то вроде как больше никем не хвастался. Всё только чужими поделками». – «Так ведь… – отец выглядит немного смущённым. – Получается, что один». – «Ну так… береги его как зеницу ока. Чуешь? Пригодится воды напиться. А не сбережёшь, последним дурачком будешь. А пока пошли за мной. Пошли, пошли… Со своими ещё успеешь. Время на то у тебя ещё будет. Всё строго по расписанию. А слушаться не будешь – плюну. И что ты тогда без меня? Тоже мне, мечтатель… Метёлку эту свою… – Ей, кажется, по-прежнему не даёт покоя отцова борода. – Ладно, чёрт с тобой. Понимаю, не дура, это твой имеж. – Да, она именно так и сказала, Аркадий руку может дать на отсечение: “имеж”. – Можешь, если дорого, сохранить. Но одёжу эту я бы всё-таки тебе не советовала. Всех чинуш у нас перепугаешь. Не к медведям в гости вроде как приехал. Ладно, всё, хватит предисловий. Поехали!»

И она, точнее тележка под нею, действительно покатила, но теперь в обратном направлении, под те же громкие крики тележечника: «Постереги-ись!..» Отцу больше ничего не оставалось, как торопливо попрощаться со всеми. Аркадия ещё раз приобнял, слегка прижал к себе, пообещал: «Мы с тобой ещё обязательно… В самом скором. Я дам знать». И пошёл быстрым шагом (ещё хорошо, что не побежал) за уже относительно далеко укатившей тележкой. Огромный же его кофр был погружен Глебом на тележку. На неё же едва успели побросать и цветочные букеты.

«Как на гроб с покойником», – промелькнуло в Аркадьевой голове. Всё произошло так стремительно. Ещё минута, другая, третья – и ни тележки, ни отца уже не было видно. А вся встреча, которую ждали, к которой, видимо, задолго тщательно готовились, заняла немногим больше десяти минут.

2

«Ты сейчас к себе?» – спросила подошедшая к Аркадию тётя Зина, он же в этот момент искал глазами как будто провалившегося сквозь землю Ивана Евдокимовича. Может, сгорел от стыда, что отец его при всех не признал. «Д-да», – не сразу, однако, согласился Аркадий. Решил: «Бог с ним, с Иваном Евдокимовичем. Не маленький, сам доедет». «Не подбросишь меня до театра? Хотя, я понимаю, тебе немножко не по пути…» – «Да! Конечно! Тёть Зин! О чём разговор?» Сели в Аркадьев жигулёнок и отправились в сторону ТЮЗа. Довольно длительное время ехали молча, а молчание, как и следовало того ожидать, первой, по праву старшинства, нарушила тётя Зина. «Всё как во сне. Молниеносно. Будто на самом деле ничего и не было, а мы так ждали… готовились… Но ведь он не ради нас приехал, правильно? Ему важнее сейчас устроить свои дела, мы все во вторую очередь. – И после короткой паузы, с улыбкой: – А мне очень понравилось твоё “не мой бенефис”. Очень неожиданное». Справедливости ради надо сказать, что этот «бенефис» был неожиданным и для самого Аркадия. Экспромт чистой воды. «Достало», – хмуро прокомментировал он, не спуская глаз с впереди идущего транспортного средства. Да, настроение у него сейчас было неважное. И дело, разумеется, не только в изменившем им всем отце. Да, в каком-то смысле это походило на измену, но ТАМ было ещё кое-что другое. «И потом, – продолжала тётя Зина, – когда тебя нахваливали… у тебя было такое забавное выражение лица… Напомнил мне иллюстрацию к “Гулливеру среди лилипутов”. Гулливер – ты, а лилипуты – мы. Если тебе интересно, попробую объяснить…»

Отчего Аркадий всегда выделял тётю Зину, помимо того, что она была единственной из студийцев, кто сумел добиться исполнения своей мечты – стать настоящей актрисой, причём уже получившей признание у настоящих театралов, – у неё был ум. А ещё она была писаной красавицей. В глазах не только Аркадия. Одно время, когда сам Аркадий ходил ещё в подростках, он был даже немножко в неё влюблён, в чём он, конечно, ей или кому-то ещё никогда не признается. Не удивительно поэтому, что ему всегда доставляет удовольствие с нею пообщаться.

«Чем больше наблюдаю за тобой, – говорила тётя Зина, – тем больше убеждаюсь: ты на удивление очень практичный человек. И в этом отношении ни на кого из своих не похож… Я говорю о тех, кого знаю. Человек, хотя ещё и очень молодой, но уже без особых иллюзий. С трезвым взглядом на жизнь. По-настоящему взрослый. В этом твоё огромное отличие от нас. И может, преимущество. Мы же – как были, так и остались детьми. Отсюда и твоё снисходительное отношение к нам. Как будто смотришь на нас сверху вниз. Поэтому и Гулливер. Это понятно, ты человек уже другой, совсем не сентиментальной эпохи. Мы же все застряли в вскормившем нас советском прошлом. А это был один огромный сплошной иллюзион».

Аркадию не совсем понятно, что тётя Зина всем этим «без особых иллюзий», «трезвый взгляд» хочет сказать. Он-то сам считает, что иллюзий у него немеряно. Но и спорить с тётей Зиной не хочется. Считает она его таким – пусть считает. Это её дело и право. «Ты бы как-нибудь, по старой памяти, заглянул к нам на огонёк», – предложила вдруг она. «По старой памяти» оттого, что прежде, ещё в мальчишеские годы, Аркадий действительно хаживал к ним… Не то чтобы в гости. Так. Посидеть, поболтать. Ещё втайне полюбоваться. Да, тётей Зиной. Кем же ещё? «Заодно, может, поможешь мне как-то с моим Ромкой». Ромка – это её сын, на пару лет помладше Аркадия. Было время, лет десять назад, когда они даже немножко дружили. Читали примерно одни и те же книги. Потом обсуждали. Например? Ну, взять хотя бы… из наиболее яркого, запомнившегося… «Закат Европы»… Автора сейчас не вспомнит. Только то, что фамилия начинается на какую-то шипящую.

«А что с ним?» – «Не помню, говорила ли я тебе прежде об этом? Отец подарил ему компьютер…» Если отца Аркадия волной перемен смыло на другой континент, то Ромкиного родителя приземлило несколько поближе – на Аравийском полуострове, в Израиле. «Тёть Зин, я же ничего не понимаю в компьютерах!» – «Но я же не о компьютере, Аркаша, я о Ромке… Блин! Он же теперь… безотрывно! И день и ночь. Точнее, днём спит, а сидит ночью. Говорит, дешевле трафик… Ты понимаешь, что такое “трафик”?» – «Да. Имею представленье». – «Мне до сих пор был известен только график… Никуда фактически из дома не выходит. Нигде не учится, не работает. Потолстел так, что скоро в межкомнатную дверь пролезть не сможет. Я уже решила, что у него что-то с гипофизом, посоветовалась с врачами, они рекомендуют подождать, но, ты же отлично помнишь, он был совсем другим…» – «Хорошо, тёть Зин. Но что я-то?..» – «Ты не смог бы как-нибудь заглянуть к нам… с хорошей, симпатичной девушкой? У тебя наверняка много девушек…» – «Почему вы так решили?» – «Потому что ты сам… хороший и симпатичный. И от тебя исходит… какая-то… положительная аура. Основательность. Укоренённость. Уверенность в себе. Впрочем, откуда это в тебе – я догадываюсь. А девушки, поверь мне, ведь я тоже когда-то была девушкой, очень тонко это чувствуют: настоящий это мужик или трепло худое. Впрочем, ладно. Сейчас уже нет времени, – да, уже показалось здание ТЮЗа, – поговорим об этом в другой раз. Увидимся, наверное… Или как-нибудь мне позвони… Если не сложно, ко второму подъезду… Спасибо тебе огромное! – И уже собираясь покинуть машину: – А Варвара Анисимовна всё же выдержала характер – не пришла?» «Не пришла, – мысленно согласился Аркадий. – А может, и приходила, но держалась поодаль. С ней всё может быть». «А я её понимаю, – закончила тётя Зина. – По какому-то очень высокому счёту она права».

«Я её понимаю» и «она права», но сама-то тётя Зина, Аркадий это знал, поддерживала вполне нормальные отношения со своим бывшим мужем: все прошлые обиды в сторону. Она и Ромка ездили к нему в гости, когда ещё Ромка не сидел за компьютером. Кажется, в Хайфу… Хотя у него уже тоже другая семья. Представить, что такое может произойти с его матерью и Аркадием, – бред, фантастика… Они какие-то другие. И отношение ко всему у них другое. Так что же лучше и на чьей стороне больше правды: на той, где царит непримиримость, или на той, где больше снисходительности? Этого, пожалуй, не знает никто, а меньше всего Аркадий. Он, Аркадий… вот в эту самую минуту, когда восседает в своём жигулёнке напротив театра, наблюдая за тем, как стягиваются к ярко освещённому входу вытекающие из разных точек (в зависимости от того, кто, откуда и на чём приехал) ручейки зрителей… что он, в принципе, знает вообще?.. Где и в чём он судья? А ведь ещё совсем недавно, это было всего лишь вчера, стоял на крыше дома и самонадеянно обращался со своим «урби эт орби»… Сколько глупых слов! Тупых обещаний, претензий! Сколько поросячьего восторга! Упоения. От сознания, что он видит и знает. Что ему подвластно всё. Да, было! Было в нём такое щенячье восторженное ощущение. Вдруг что-то на него снизошло. А что сейчас? Вчера полным полна коробушка, сегодня пустота. Вчера вверху – ещё бы! – началось с Геи, с её «спасибо» и буквально ошпарившей Аркадия улыбки. Потом звонок. «Это я. Отец твой». Да, это было всего лишь вчера… Сегодня внизу – Аля-Валя, его, одним словом, непотребство, другое слово – свинство. Под конец жалкое, противное – да, противное, унизительное бегство отца. «Ишь как побежал! Как за вкусной морковкой…» Это он пока исключительно про отца, дальше уже в том числе и про себя: «Ох как раскачивает человека! По какой амплитуде! Как на американских горках, которые в самой Америке называются “русскими”. И всего за какие-то сутки. Что же говорить о веках?..»

Аркадию не хочется возвращаться домой. Ему сейчас вообще ничего не хочется, поэтому и стоит, а между тем ручейки спешащих к театру зрителей иссякли. Из водружённого на крыше театра громкоговорителя начинают доноситься звуки музыки – прелюдия к спектаклю. Потом заговорят актёры. Аркадий их услышит. А пока пошёл снег. Ещё реденький. И ветра никакого, но всё, что в поле его зрения, побелело. И хотя уже вечер и зрению доступно только то, что под фонарными столбами, не более, чтобы даже эта разрозненная картинка не исчезла, Аркадий заставил трудиться «дворники». Методично, навевая сон, заскрипели, заскрежетали. Вправо, влево, вправо, влево…

Кто-то подошёл к его жигулёнку, постучался. Аркадий опустил наполовину облепленное снегом окошко. Жутковатая печёная картофелина в отвратительном макияже. Сладеньким голосом: «Молодой человек! Можно у вас погреться? Пожалуйста». – «Нет! Нельзя!» Поднял окошко, включил зажигание. «Домой. На Энтузиастов. Больше некуда… и незачем… Буква “ша”. Вот она, шипящая. Шпенглер!.. Тот, кто написал “Закат Европы”. Да и Европы ли только закат? Может, ещё того самого… и покруче».

Глава вторая

1

Февраль 17-го. Чем этот день отметился в истории? Большей частью, к сожалению, смертями. В этот день в Риме на площади Цветов был сожжён бунтарь Джордано Бруно. Расстались с этим миром два замечательных творца: Мольер и Генрих Гейне. Но состоялось событие и радостное: пять лет назад появился на свет внук Игоря Олеговича. Это значит, в такой знаменательный день можно поджидать и Тоню.

С последнего Нового года «второй свежести» у Игоря Олеговича Тоня не появлялась. Дождался! Позвонила и пообещала: «Буду часикам к трём. Пожалуйста, сам никуда не ходи, ничего не покупай. Слышишь? Я всё принесу». «Ничего не покупай» – это, видимо, отрыжка неудачного паштета, которым Игорь Олегович пользовал Тоню при их последней встрече. Игорь Олегович последовал наказу Тони, сам никаких закупок не делал, зато сходил в парикмахерскую, ближайшую к его дому, дождался, когда освободится «его» парикмахерша. Да, он стрижётся у этого мастера или, точнее, мастерицы, пожалуй, последних лет восемь. Своего рода рекорд: парикмахеры, по наблюдениям Игоря Олеговича, на одном месте долго не задерживаются. Впервые попал под её ножницы, когда она ещё была робкой, неопытной ученицей, осваивала профессию на уже начавших редеть «кудрях» терпеливого, никогда не капризничающего, без претензий Игоря Олеговича. Сейчас уже признанный мастер, к ней – подумать только! – запись, но Игорь Олегович как-то не любит заранее записываться, и, чтобы попасть в её руки, ему почти всегда приходится дожидаться, когда появится «окошко» и его любезно позовут.

«Вы сегодня какой-то особенный», – услышал, когда на белую накрахмаленную накидку, наброшенную на плечи и ссутуленную спину, посыпались его седые или, скорее, всё же сероватые, с оттенком седины скудные волосёнки. «Да? – удивился Игорь Олегович. Сам ощущения чего-то “особенного” в отношении своей скромной персоны не испытывал. – Почему вы так решили?» – «Не знаю… Чему-то постоянно улыбаетесь. Приятное что-то случилось?» Вот как! Оказывается, он улыбается. «Случится… Или да, уже случилось. В шесть утра родился мой внук. Нет, не сегодня. Уже пять лет назад». – «Ну поздравляю. Как назвали?» – «Борисом». – «Хорошее имя. У меня брата тоже зовут Борисом».

Борисом внука назвали не случайно, и не по святкам (он родился в протестантской стране), а в честь Тониного отца. А ещё у Тони и Игоря Олеговича есть внучка, она появилась на свет почти десять лет назад, и её назвали Ханной, в честь уже матери зятя Нильсена. Всё по-честному. Всем сёстрам по серьгам. Чтобы никто не остался в накладе. Полное равноправие. Это истинно по-королевски. По-датски. Вопреки шекспировскому: «Неладно что-то…» Нет, у них-то как раз всё ладно. Внука Игорю Олеговичу пока повидать не удалось. Больше повезло Тоне. Они с мужем погостили в Ольборге (город, в котором живут Маша и Нильсен с детьми) около трёх лет назад. Целью их поездки было побывать на праздновании медной свадьбы Маши и Нильсена. Справедливости ради надо сказать, не обошли при этом стороной и Игоря Олеговича, ему также прислали красиво оформленное приглашение, но он не поехал. Всё по тем же понятным причинам: не хотелось ставить в неловкое положение ни Тоню, ни её патологически ревнивого мужа. А ещё раньше Маша сама приезжала на свою малую родину, в Краснохолмск. Она в это время была как раз беременна Борисом. Кажется, уже на шестом месяце. Живот у неё был довольно заметен. Тоня в тот её приезд накинулась на Машу, стала её попрекать: «Как так можно?! Ехать в такую даль! При твоём состоянии. Это безрассудство! Ты не боишься нанести травму ребёнку?» На что Маша тогда ей ответила: «Когда плод ещё в животе, он как губка впитывает в себя всё окружающее. Мне хочется, чтобы он (да, она уже знала тогда, что у неё родится мальчик) впитал в себя русскую речь и вообще всё краснохолмское. Такого, как у вас, ведь больше нет нигде. Это потом сможет как-то помочь ему в жизни».

Несколько позже прояснилось, откуда это у дочери. Оказалось, она прочла об этом, то есть не про русскую речь и не про Краснохолмск, а про губку, у какого-то очень известного опять же датского учёного. Тоня же прямо на месте, едва услышав такое, не могла сдержать слёз. Игорь Олегович – он также присутствовал при этом разговоре – уж на что мужик, и то ощутил, что у него в глазах защипало. А ещё в тот же день, уже попозже, когда остался с дочерью наедине, не удержался, спросил: «А чем тебе так дорого это окружающее, что хочешь, чтобы оно “впиталось”?» – «Вы же ещё, в вашем Краснохолмске, как в сказке, папа, живёте. В старинной русской сказке. Или былине. Где он, – Маша имела в виду, конечно, ещё не родившегося сына, – почувствует на себе такое?..» «В старинной русской сказке» – сужденье довольно спорное. Если только закрыть глаза на всю происходящую быль. Хотя, с другой стороны, бытует ведь представление, что со стороны виднее.

«Ну всё. Посмотритесь». Мастерица поднесла к глазам Игоря Олеговича большое зеркало. На него глядело иссечённое морщинами, с подглазными мешками, покрытое вроде бы желтоватой кожей, испещрённое какими-то ямками старческое лицо. Фу, какое безобразие! Игорь Олегович поспешил отвести взор. «Всё хорошо? Вам нравится?» – «Очень». – «Сегодня, к сожалению не пенсионный день. С вас сто сорок». Игорь Олегович дал сто пятьдесят, от сдачи отказался, и они расстались, довольные друг другом.

Да, Тоня, как и пообещала, пришла, но не в три, а уже ближе к половине четвёртого. «Как и обещала» – то есть не с пустыми руками: и вино, и закуска, и тортик диетический. Уже как переступила через порог и потом, когда снимала с себя верхнее, а хозяин, как всегда, неловко ей помогал, уже тогда Игорь Олегович заметил, что дорогая гостья выглядит не совсем обычной. Что чем-то взволнована и готовит Игорю Олеговичу какой-то неприятный сюрприз. Почувствовать-то почувствовал, но по привычке никаких «провокационных» вопросов задавать не стал. «Если действительно есть что-то, если это не моя мнительность, рано или поздно скажет сама».

За столом в основном говорили о пустяках. О болезнях, о погоде, о размерах пенсий, какими они были и какими стали со всеми этими реформами, дефолтами и всякой прочей дребеденью, величаемой «переходом от развитого социализма к дикому капитализму»; а ещё, что уже необычно, о предстоящем приезде в Краснохолмск какой-то важной персоны. Никто ничего толком не знает, но все уверены, что это очень серьёзный товарищ, иначе – к чему такие приготовленья? Город наводнён навезённой со всей области милицией. Таких мер предосторожности в городе не было, даже когда к ним пару лет назад заглянул представительный кудрявый и словообильный господинчик вице-премьер Немцов.

И так они поговорили о том о сём, выпили по три бокала принесённого Тоней рислинга за здравие внука, отведали чайку с диеттортом. Времени уже скоро шесть – пора расставаться. Тоня прошла в прихожую, с неловкой помощью Игоря Олеговича оделась в своё зимнее с каракулевым воротником пальто, повязалась белым оренбургским платком, а поверх платка ещё и шапочку водрузила из того же каракуля. В этом наряде стала походить на жену какого-нибудь небогатого чиновника с картины, допустим, Ивана Крамского. Когда же совсем приготовилась уходить, опустила глаза и, едва разжимая губы: «Ты прости меня, Игорёк… Но мы теперь, боюсь, уже долго не встретимся». – «Почему?» – пробормотал Игорь Олегович. А про себя: «Ну вот! Никакая не мнительность. Но это ещё не всё. Точка-то как будто бы не поставлена. Сейчас снова услышу». «Мой, ты знаешь… совсем… Каждый раз, стоит мне только сказать, что иду к тебе, становится сам не свой. Вот и сегодня. Мне стоило это больших нервов. А обманывать его, что-то придумывать… Ну, ты же знаешь, как я устроена. Я так не могу. И так каждый раз. Когда ухожу к тебе, в голове одна и та же мысль: “Застану ли его живым?” Да, настолько серьёзно… Я понимаю, это болезнь. Он и сам это отлично понимает. Но одно дело – понимать, другое – что-то с собою делать. И вот… я встала перед выбором… Прости меня, но я больше так… разрываться между тобой и им… не смогу». Ещё какое-то время постояла, обняла, прильнула к Игорю Олеговичу. «И ещё… что я должна тебе сказать. Что я давно собиралась тебе сказать и всё как-то… Я за всю жизнь больше не встречала такого замечательного, такого доброго, честного, отзывчивого, порядочного человека, как ты. Я всегда любила тебя. Только тебя одного. Люблю до сих. А если всё так получилось, это я…» – «Да перестань, – тут уж наконец и Игорь Олегович не выдержал. – Я тоже тебе давно хотел сказать и тоже не решался. Виноват во всём один я». – «Нет! Что ты такое говоришь?! Если бы я тогда…» – «Нет, Тоня, и ещё раз нет! Если б именно я, а не ты… тогда… Мне нужно было быть осмотрительнее». – «Настаиваю: моя вина. Нужно было не поддаваться панике. Моя бесхарактерность. Испугалась трудностей. Бытовых неудобств…»

А что было «тогда»? Игоря Олеговича «попросили» с его места работы – он пристроился было в местном краеведческом поначалу просто сторожем, а потом подвернулась вакансия хранителя фондов. «Попросили» оттого, что грянула проверка, а у Игоря Олеговича не оказалось диплома. Да его у него и не могло оказаться, оттого что во время о́но арестовали за пару месяцев до официальных госэкзаменов. Следовательно, он был бездипломником. Место же сторожа к этому моменту тоже было занято, и Игорь Олегович решительно отказался стать виновником незаслуженного увольнения другого человека.

«Но я… предала тебя», – между тем продолжает Тоня. «Какая чушь!» – отбивается Игорь Олегович. И так они ещё какое-то время отбирают друг у друга это mea culpa, не уступают его, пока на лестничной площадке из одной из соседних квартир, возбуждённо лая, не выскакивает крупная собака. Помесь добермана и обыкновенной дворняги. И сразу вслед за лаем мальчиковый ломающийся голос: «Джуля! Молчать!» Потом показался и сам хозяин. Пятнадцатилетний Вася-Василёк. Получил такое прозвище за пронзительно голубые глаза. Вежливо поздоровался. Игорь Олегович так же вежливо ответил, а потом обратился к Тоне: «Зайди ко мне. Хотя бы на пару минуток, мы ещё должны…» – «Нет! – тут уж Тоня была непреклонной. Даже испуг какой-то у неё сейчас на лице. – Не могу, милый. Прости. Я обещала. Я уже и так опаздываю. Я дала ему слово. Мне страшно… Да, за него. Мне надо идти». Помесь добермана и дворняги, одолев за три прыжка разделяющие их метры, прежде чем начать галоп по лестнице вниз, обнюхала сначала Игоря Олеговича, потом Тоню. «Как знаешь», – уступил Игорь Олегович, вернул Тоне её руку. «Может, потом… Как-нибудь. По телефону», – пообещала неуверенно она и побрела вслед за ускакавшей собакой, а Вася-Василёк всё ещё возился со своими ключами: никак не получалось запереть за собой дверь.

2

«Тебе, племянничек, не откладывая дела в долгий ящик, нужно законтачить с моим Колькой! Я уже с ним обо всём перетёрла, что он сегодня повидается с тобой, но там у него сейчас делегация. Прохиндеи из каких-то прежних народных демократий. Чего-то вроде у него по старой ещё памяти умыкнуть хотят. Поэтому я вначале все свои реперные точки, что в городе, покажу, а потом уже и до Кольки».