Текст книги "Тени исчезают в полдень"
Автор книги: Анатолий Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
– Долго будешь держать меня в воде? – беспокойно спросила Марья.
Фрол слышал голос, но не понял вопроса. Он думал, что когда-то видел уже эти шарики, когда-то они капали и капали вот так... Была ночь, а капельки были светлыми. И падали они в грязь. «Ну, а ты что, Фрол? За бабьи подолы, что ли, прятаться решил?» Это сказал тот же голос, какой он слышал вот сейчас...
– Марья! – просяще вымолвил Фрол.
– Я людей крикну, – пригрозила она.
– Я думал, что забыл эти капельки, Марья, – сказал Курганов, не обращая внимания на ее слова. – Они ведь не в грязь тогда капали, на мое сердце они капали... вот какие дела, Марьюшка.
– Ты сумасшедший, что ли? Уйдешь ли ты наконец?!
– Сейчас уйдет, – услышал Фрол сбоку голос Анисима Шатрова. Анисим, выйдя из-за деревьев, стоял шагах в пяти с железным шкворнем в руках.
Помертвело все в глазах Курганова. А когда черный дым рассеялся, Фрол медленно нагнулся, поднял скользкий увесистый камень и шагнул к Шатрову:
– Обратно ты?! Обратно?!
– Анисим! – пронзительно закричала Марья и, со звоном разбрызгивая воду, побежала из речки. – Фро ол!
Краем глаза Курганов видел, как мелькают голые Марьины ноги. Явилось вдруг искушение – повернуть к ней голову, оглядеть, какая она, Марья. И было это искушение настолько сильным, что Фрол приостановился было. И, видимо, только одна-единственная клеточка мозга предостерегла его – Анисим в это время и звезданет железом по башке.
Фрол мотнул головой, прогоняя искушение, поднял свой страшный камень. И вдруг оцепенел: Анисим сидел на земле, спиной к речке, а шкворень его валялся метрах в десяти. Когда Шатров сел, когда отбросил железную палку – Фрол даже и не заметил.
– Отвернись и ты, дай бабе одеться, – сказал Анисим. – Потом драться уж будем.
От удивления Фрол замер как парализованный. Только и смог произнести:
– А?!
Медленно опустил руку, с недоумением осмотрел свой камень и разжал пальцы. Камень соскользнул с ладони и гулко ударился о голыши, обкатанные несильной волной Светлихи.
Вроде недолго, всего какое-то мгновение, стоял так Курганов. Но вот уж оказалась возле него Марья и окатила диковато-презрительным взглядом.
– Вы что же, а? Ты, Фрол, что выстраиваешь?
Голос ее прозвучал неожиданно мягко, с материнским укором.
Плотно облепленная розовым ситцевым платьишком, с мокрыми, спутанными волосами, она пахла свежей, словно только что из темного, глубокого колодца, водой. Почему-то именно только об этом думал Фрол, смотря в ее смягчившиеся, даже немного виноватые глаза. И еще он подумал, что она, пожалуй, не тяжелее того камня, который он только что выронил из рук.
– Вот так... – произнес Анисим, вставая. – Пойдем, Марья.
И они пошли в деревню. Шагали рядом. Анисим смотрел себе под ноги, а Марья все оглядывалась и оглядывалась. Потом они исчезли за домами.
«Значит, не трепал Демид насчет Анисима», – жгла и жгла Фрола одна и та же мысль.
Засунул руки в карманы так, что затрещала материя.
– Эх!..
И подхватила Фрола Курганова прежняя угарная волна.
... В тот день по распоряжению Марьи конфисковали имущество Меньшиковых. Одурев от самогонки, Фрол оказался под вечер в ограде Филиппова дома. Филька, синь синем, простоволосый, сидел на высоком крыльце, невидящими глазами смотрел перед собой. Теплый июньский ветер свободно гулял по огромному двухэтажному дому, хлопал дверьми, резными ставнями.
– Филя... Филя, поешь хоть, родимый мой, а!.. Ну, поешь ты, ради Господа! – ныла жена Филиппа, остроносая и острозубая, как щука, Матрена, ползая у ног мужа.
– Тятька... пойдем в дом, тятенька-а-а! – размазывала по лицу грязные слезы дочка Филиппа Меньшикова Наташка.
Недалеко возле крыльца, под забором, лежал вниз лицом Демид.
– Ага, растрясли вас, сволочей! – злорадно закричал Фрол. Он, шатаясь, стоял посреди двора, заложив руки в карманы. Демид, не вставая, поднял с земли черное, как чугун, лицо.
– Уйди отсюда... пока цел, – процедил он.
Но Фрол опустился перед ним на корточки:
– Пойдем выпьем, а? Я угощаю сегодня...
– Над чем смеешься, сволочь? Над горем человеческим?!
– Я над собой, может, смеюсь, понял? Какое у тебя такое горе? У вас горшки да тряпицы, а у меня душу всю, сердце вытрясли, сердце, понял?! В грязь кинули да растоптали! И кровь с него, как с помидора под сапогом, понял?! У тебя есть сердце, а? Э-э...
Махнув рукой, Фрол встал.
– А тряпки – тьфу! – плюнул он. – Да и люди разве вы? – И вышел на улицу.
Потом Фрол уже не знал – то ли день, то ли ночь на дворе, не чувствовал, воду пьет или самогон. Мелькали перед ним то испуганное лицо Марьи Вороновой, то свирепое – Анисима Шатрова, то красное, как распаренная тыква, – Филиппа Меньшикова. Кто-то говорил ему: «Сгоришь от вина, Фрол»; кто-то шептал ему в ухо: «Марья-то с Анисимом сейчас на кровати играет»; кто-то бил Фрола в грудь, пинал в лицо, и снова испуганное лицо Марьи, ее истошный крик: «Убьешь человека! Отойди сейчас же, отойди, говорю!..»
Потом кто-то куда-то тащил Курганова, лил на лицо что-то холодное. И снова табачный дым в пустой горнице Меньшиковых, снова голос Демида:
– Ишь, испугалась она за тебя, отняла. Только все это комедь. Не за тебя она испугалась, а за него, за Анисима. Убил бы он тебя – тюрьма ему. За плечи обняла его и повела. А куда? Известно... Нам все известно. Баба – она что? Днем пуглива, а ночью блудлива.
– Измолочу! – тыкал Фрол кулаком в мягкое Демидово лицо.
– Балбес! Я рассказываю, как тебя молотил Аниська... ногами по роже.
– Ага, это он бил меня, он? – рычал Курганов.
– А ты других помолоти. Филипп тебе давно сказал – от нее не убудет, – шепотом свистел в ухо Фрола Демид. – А отомстишь все же ей, ить смеется она над тобой. И ему, – убил бы тебя кабы. Вот... А потом, если хошь... Анисим-то плюнет на нее потом... Пей вот давай...
– Анисим по пятам ходит за ней. Караулит он ее, – хрипел Курганов.
– Не караулит. Пока не рассвело – айда к ней, постучимся тихонько, без шуму... Тряпку в рот – да на утес. А я помогу. Там кричи, не кричи потом – тихо, глухо...
– Не откроет она. Не дура.
– Мне не откроет – тебе откроет. «Пропадаю, скажи, зарезал Аниська, кровью захлебываюсь...»
Фрол ничего не помнил – ни дороги к домишку Марьи Вороновой, ни того, как стучался к ней. Очнулся от тревожного голоса Марьи за дверью:
– Кто?
– Зарезал Аниська, помираю... – шипел Демид в самое ухо.
– Помираю... – повторил Фрол покорно. – Зарезал Аниська...
Вскрикнула за дверью глухо Марья Воронова, забренчала торопливо задвижкой. Распахнула дверь. И снова закричала Марья дико и пронзительно, увидев Меньшикова:
– Фрол?!
Метнулась она назад. Оттолкнув Фрола, рванулся в темные сени Демид, следом за ним Филька. Откуда взялся Филька – непонятно. Когда они пошли к Марье, он остался там, на крыльце.
– Девчонке рот затыкай, балда!
Это кричал уже Филька.
«Зачем девчонке-то?» – тупо подумал Фрол. Стоя на крыльце, он слышал возню в комнате, затем в сенях.
А потом угар становился гуще и удушливее, хотя Фрол трезвел и трезвел помаленьку. И это было самое страшное.
Филька сам нес связанную тонкой веревкой Марью, Демид вынес сверток поменьше и крикнул Фролу:
– Айда на утес! У берега лодка у нас...
Шагая в темноте за Демидом, спотыкаясь и покачиваясь, Фрол думал: «Чего он несет такое? Что у Марьи взять можно?»
И вот на утесе Филька, тяжело дыша, сбросил ношу с плеча, поднял острый обломок от скалы, перекрестился.
– Разверни-ка ей голову, Демид.
Демид положил свой сверток на камни, сдернул платок с Марьиной головы.
– Ну вот оно, возмездие Божье, – снова перекрестился Филька. – Дыхни еще разок, попробуй напоследок скус воздуха. Помозжил я гадюкам ползучим головешки, теперь ходячим... Привел Господь...
В это время выплюнула Марья тряпку изо рта, простонала:
– Фрол, человек ведь ты! Ты все-таки человек, я знаю...
Словно разрезала его надвое Марья своим криком.
– Ну, бей, бей скорее! Почему у тебя руки-то трясутся? Бей!! – кричала Марья уже в лицо Фильки. Глаза ее горели в темноте, металось в них белое, прожигающее насквозь пламя.
– Отвернись хоть от смерти... Отвернись...
– Ты боишься! Вы всегда будете бояться нас, всег...
Филька наступил сапогом на Марьино лицо, придавил ей рот, как доской, заорал:
– Демид, заверни ей бошку!.. Закрой проклятые глаза!
Младший Меньшиков накинул Марье платок на голову. Она кричала сквозь платок:
– Фрол, запомни – они всегда будут нас бояться... Как черви боятся воздуха, как совы боятся света...
В это время послышался приглушенный детский плач.
– Филька! Демид!! – закричал наконец Фрол, сбрасывая через силу оцепенение.
Поняв только теперь, что происходит, он бросился к Фильке, но Демид кинулся наперерез, толкнул его с разбегу плечом, Фрол откатился почти к самому обрыву утеса, быстро приподнялся на колено, вскакивая... Фялька, в страшном молчании закусив губы, поднял обеими руками над Марьей камень...
Обмяк, распластался, так и не успев встать, на холодных камнях Фрол Курганов. Он уже ничего не видел, не слышал, как простонала еле внятно Марья последним стоном:
– Фрол... дочку...
– Демидка! – захрипел Филька, выхватывая нож с наборной костяной ручкой. – Кончай со змеиным выползком! А то сам я...
– Сей... час, сей... час, – икая, произнес Демид, трясущимися руками запихал сверток в какую-то расселину, принялся закидывать ее камнями, пожухлой травой.
Детский плач доносился все глуше и глуше. Потом его не стало слышно вовсе...
Фролу опять словно кто налил кипятку под череп. Нет, не кипятку – кто-то налил туда несколько пудов горячего жидкого свинца, потому что Фрол, как ни старался, не мог приподнять горевшую голову. А когда все же приподнял, то увидел – Филька спокойно, точно выкапывал из земли полевые саранки, ковырял ножом у Марьи в глазах...
На востоке, где-то у самой земли, надорвался краешек густой темени. В прореху сочилась слабенькая струйка света. Но и эта слабенькая струйка доставала уже до утеса. Синевато поблескивал нож в Филькиных руках. Фигура Демида маячила шагах в пяти – то нагибалась, то разгибалась.
Фрол давно уже чувствовал, что у него остановилось сердце. Он хотел встать, но тело не повиновалось, хотел кричать, но голоса не было. Не было вокруг него и воздуха. А может, и был, да горло кто-то натуго завязал веревкой.
И Фрол начал биться лбом о камни.
Потом затих...
Его растолкал кто-то пинками. В ушах звенело, словно несколько пинков угодило ему в голову. Сквозь звон донесся Филькин голос:
– Полегче бы, Демид, шарахнуть его тебе: пьяный ведь он. Ишь разукрасился об камни! Ну, ничего, поменьше пить будет, покрепче на ногах станет... Вставай, что ли...
Курганов сел. Сквозь звон в ушах ему чудилось: заплачет где-то ребенок и затихнет, заплачет – и затихнет...
Фрол никак не мог понять – действительно плачет где-то ребенок или в самом деле чудится?
– Да вставай ты! – снова пнул его ногой Филька. – Осоловел, как Божья старуха в престольный день. Светло уж почти.
Ночная мгла рассеивалась. Гулял слабенький ветерок над землей, гасил одну за другой звезды. Те, что еще не потухли, дрожали, как языки коптилок на сквозняке.
А там, где недавно прорвалась темень, стояло уже розоватое зарево. Там горело что-то, ветер раздувал пожарище. Его отсвет багрово окрасил небо, забрызгал длинные и плоские языки туч, выстеливших весь горизонт.
Медленно повернул Курганов голову туда, где Филька сбросил со своего плеча Марью. Но там ее не было. Она лежала теперь на самом краю утеса, на спине, а голова ее на длинной тонкой шее свисала с обрыва вниз. Демид, беспрерывно вытирая рукавом катившийся с лица то ли от усталости, то ли от страха пот, возился около трупа.
– Еще подвинь, чтоб голова пониже, – бросил ему Филька. – Чтоб прямо в морду рассвет ей был. Пусть смотрит на рассвет теперь, вражина, пусть любуется... А ты учись, привыкай... Да не дрожи, дьявол.
– Я ничего, я ничего... – беспрерывно повторял и повторял Демид, скаля зубы, как собака.
На месте глаз у Марьи были кровавые ямы. Из них еще сочились алые струйки, мочили распущенные Марьины волосы и маленькими красными бусинками капали и капали с мокрых, тяжелых прядей вниз...
И опять помутилось у Фрола в голове.
Очнулся он от скрипа уключин и от голоса Демида:
– Может... веслом по башке да в речку? Выдаст.
Фрол лежал на дне лодки, в воде. Он чувствовал, как сильно, толчками греб Филька. Открыл глаза и увидел – качается над ним почти совсем светлое небо. Три-четыре не потухшие еще звезды тоже перекатывались вверху из стороны в сторону, как горошины.
Вода хлюпала ему в уши. Иногда вонючие холодные струйки просачивались в его горячий рот. Он жадно глотал их, а потом хрустел песком на зубах.
– Не надо, – тяжело дыша, уронил Филька. – Не посмеет.
Через несколько вздохов добавил:
– Пригодится он мне еще. А теперича так, Демидка, – исчезни отсель навсегда. Да не высовывайся, гляди, – искать будут... я на крыльце еще денек-два посижу. Для отвода...
Лодка ткнулась в песок. Филька и Демид, чуть не раздавив сапогами Фролово лицо, сошли на берег.
– Ведь заберут тебя, Филя, – протянул Демид.
– Может, и заберут. Но коль ты уйдешь, я выпутаюсь.
– Лучше вместе бы идти...
– Не-ет, тут я кое с кем еще расквитаться должен. С Захаркой вот, к примеру. Ты садись в лодку – и вниз. Пока развиднеет, далече будешь. К вечеру Озерков достигнешь.
– Одеться хоть бы на дорогу...
– Оденут добрые люди. В Озерках к Парфену Сажину зайди. От меня, скажи... Да не забудь, как порог переступишь, на образа помолись. Он надежно укроет тебя. У него есть где укрыться, я-то знаю. И мы всех перехитрим. Тебя везде будут искать, а ты под боком у них отсидишься. Сидеть тебе у него до крещенских холодов да зло копить. Я к тому времени управлюсь и приду.
– А если не придешь?
– Сыть! – старший Меньшиков замахнулся на Демида. – Как это я не приду? Должен прийти. – Филька помолчал. – Коли посадят, выпутаюсь, говорю. Люди добрые выручат. А если уж нет... если суждено мне... На, возьми вот...
С этими словами Филька достал из лодки костыль с набалдашником в виде человеческой головы. Тот самый костыль, с которым он заявился недавно в село.
– Про девку Серафиму я тебе много раз сказывал, не забыл?
– Нет.
– Коли уж не приду в крещенские морозы к тебе, значит, все. Ну, да слышно ведь обо мне будет что-то. Отправляйся тогда к этой Серафиме. Парфен скажет, как разыскать ее, а может, сам отведет тебя к ней, как меня отводил. Отыщешь Серафиму – скажи, что брат мой, эту палку покажи. Не потеряй ее, палку-то. И слушайся Серафиму-девку, как меня самого, гляди в рот, понимай с полнамека. Понял? С полнамека! И не дай Бог ослушаться. Помни: это не девка даже, а сама сатана в юбке, дьявол в образе человеческом. Ну, да и об сем говорено с тобой не раз. И вообще... зубы береги, чтоб не выбили где случаем. Они пригодятся еще... Ну, все!! Эй, Фролка! Очнись, боров! Вставай!
Вдвоем они выволокли Фрола из лодки, Демид поставил его на ноги, ткнул кулаком в заросший подбородок.
– Держи свой кочан. Ступай домой, отлежись. Лоб перевяжи рубахой – загноится. Да гляди, Фролка! По одной плашке теперь ходим. Проломится – вместе загремим.
Однако Фрол не двинулся с места. Наклонив голову, он мутноватым взглядом смотрел на Фильку, соображая, чем бы его стукнуть по голому черепу. Но ударить было нечем, под ногами один песок. Да и двое их. А ему и с одним сейчас не справиться.
– Ну чего ты? – повысил голос Филька.
– Сейчас, – сказал Фрол и вдруг сел на песок. – Сейчас... Покурить бы...
Трясущимися руками зашарил по карманам. Но табак был мокрый.
– Сверни ему папиросу, Демидка. Да живее, дьявол! Может, продерет зельем мозги.
Через полминуты Демид сунул в рот Фролу зажженную папиросу. Фрол жадно глотал вонючий дым и смотрел туда, где скоро должно было взойти солнце. Там все небо набрякло кровью. И красные туманы мертво висели над Светлихой, над зареченскими лугами. Там, в этих лугах, надрывалась человеческим плачем какая-то птица...
Вместе с этим кровавым рассветом наступало медленно звенящее пронзительным звоном в пустой голове похмелье. А Фрол все глотал и глотал едкие табачные клубы точно так же, как глотает сейчас, сидя с Устином Морозовым в снегу на берегу Камышового озера.
... Наконец папироса прижгла ему губы. Он бросил ее в снег и увидел, как откровенно ухмыляется в бороду Устин.
«Глаза никому не выклевывал... Не выклевывал...» – стучало молотком по Фроловым вискам. И неожиданно для самого себя Фрол сказал вслух:
– Ты, однако, похлеще Фильки будешь...
– Какого Фильки еще? – повернулся к нему Устин.
– Не прикидывайся, видать ворона по перьям. Меньшиковыми, сволочь, подослан. Сами-то они боятся сюда... Я думал, сдохли где Демидка с Филькой...
Устин посмотрел теперь прямо в глаза Фролу, пожал плечами:
– Ей-Богу, тронутый ты, что ли? Ни с того ни с сего огрел палкой, а теперь о каких-то Демидках да Фильках плетешь.
Морозов поднялся, встал на лыжи, добавил строго:
– Тверской губернии я уроженец, деревни Осокино, понял? – И совсем другим голосом: – Пойдем, что ли. Стемнелось уж. Или ночевать тут будешь?
С этого дня в отношении Курганова к Устину Морозову и произошла некоторая перемена...
Глава 15
Весь день колхозники подвозили к скотным дворам сено – кто всего несколько пластов, кто полвоза, кто воз.
Устин Морозов снял Митьку Курганова с ремонтных работ и заставил сметывать сено в скирду. Рядом с ним встал Филимон Колесников, решивший, как он сказал, «поразмяться от конторского сидения». Наверху принимала и раскладывала сено Клавдия Никулина.
– Давай, давай, Клашка, поворачивайся! Это тебе не огурцы считать! – орал Митька, кидая и кидая пласты наверх, стараясь завалить ее с головой.
Он взмок, сбросил сперва фуфайку, потом пиджак. Клавдия тоже дышала тяжело, но не сдавалась, ничего не говорила и хоть с трудом, но успевала раскладывать пласты.
– Давай, давай, дядя Филимон! – кричал Митька и Колесникову. – Позор на всю деревню – два мужика одну бабу завалить не сумели...
– Ну и язык у тебя, Митяй! – Филимон вытер рукавом мокрую, изъеденную морщинами шею. – Оторви да брось на дорогу...
– Его язык и оторванный не перестанет чесаться, – проговорила сверху беззлобно Клавдия. – Шмякнется в пыль – и там затрепещется, как рыба. Подавайте, что ли, – холодно!
Подъехал, сидя на возу, сам бригадир. Он остановился метрах в тридцати.
– Уберите вот эти копешки, поближе подъеду, – сказал он.
– Сваливай там, – махнул рукой Митька.
– Зачем же? Потом к скирде таскать далеко. Я подъеду.
– Ну, жди тогда.
И снова Филимон и Митька метали сено, а Клавдия укладывала. Наконец Филимон, обессиленный, привалился к скирде.
– Ох и зверь ты в работе! Уморил старика насмерть!
– Отдохни, папаша. Вон помощница идет! – крикнул Митька, не прекращая работы.
К ферме от телятника шла Иринка Шатрова. Услышав Митькин возглас, она вскинула голову, свела брови к переносице, глянула на Курганова:
– А что ты думал, испугалась работы, что ли? – И повернула голову к Колесникову, засовывая поглубже под платок волосы: – Давай, дядя Филимон, какие-нибудь вилы.
– Да нету лишних-то, дочка. Погуляй лучше.
– А то мозоли набьешь, ручке больно будет, – усмехнулся Митька.
– Ты о себе беспокойся, – кольнула его глазами Иринка. И пояснила: – Разговорчив больно, как бы язык волдырями не взялся.
– Опять язык! Тьфу! – в отчаянии сплюнул Митька. – Да я его тряпочкой завязал, чтоб не натереть!
Но Иринка больше не удостоила его даже взглядом, побежала в коровник, принесла вилы.
Потуже затянув платок, она обошла вокруг невысокой еще скирды, прикидывая, с какой стороны легче на нее влезть.
– Садись, закину. – И Митька подставил вилы.
Иринка демонстративно не приняла шутку, воткнула свои вилы в скирду на уровне груди и попросила Колесникова:
– Подержи-ка, дядя Филимон.
Колесников молча подставил плечо под черенок вил. Получилось нечто вроде перекладины. Иринка сильным рывком оторвалась от земли, уперлась о перекладину напружинившимися руками, стала на нее сперва левым коленом, затем правой ногой и, ухватившись за Клашкину руку, оказалась на скирде. И уже сверху бросила Митьке:
– Так что обошлись без вашей помощи. Закидывай лучше сено. Подай мне вилы, дядя Филимон.
Вот теперь-то действительно Митька озверел. Весь засыпанный трухой, он молча, чуть только покряхтывая, швырял и швырял наверх целые копны.
Устин Морозов, сидя на возу, молча наблюдал за тем, что происходит возле скирды. Затем полез за табаком, свернул папиросу. Делал все это не спеша, время от времени окидывая взглядом Митьку, Иринку, Клашку...
В течение нескольких минут не проронил ни слова. Ирина ловко и привычно раскладывала пласты по краям. Вниз она даже и не смотрела. Зато Клавдия нет-нет да и бросала тревожные взгляды на Митьку.
– Не успеваем же, дьявол скуластый! – просяще крикнула она Митьке. – Давай потише!
Это была ложь. Честно говоря, выбившийся из сил Филимон Колесников был уже плохим помощником Курганову. А за одним Митькой они успевали раскладывать сено очень даже легко. Клавдия просто опасалась, как бы в горячке не сломал что внутри себя Митька.
На секунду блеснула в глазах Ирины искорка благодарности – точно светлячок какой трепыхнул крылышками, на мгновение разошлись облегченно ее реденькие брови. И тут же глаза заблестели снова холодно и колюче, а брови намертво сошлись над переносицей. И она сказала упрямо:
– Чего просить! Он без просьбы сейчас на четвереньки припадет: вилами махать – не языком трепать...
В ответ на это Митька закричал Колесникову, метнув глазами на беспорядочно наваленные вокруг кучи сена:
– Ну-ка, подбрасывай мне его, только ближе! Очисти подъезд, человек ждет же!
Никулина взглянула на Иринку и лишь головой покачала. Хоть и погас мгновенно тот тепленький светлячок в ее глазах, хоть незаметны были движения ее бровей, Клавдия все же уловила то и другое.
И Устин Морозов тоже, очевидно, уловил. Во всяком случае, он потихоньку усмехнулся себе в бороду, будто хотел сказать с завистью к Митьке с Иринкой, с сожалением о прошедших своих годах: «Эх, молодость, молодость...»
Когда Филимон расчистил немножко подъезд к скирде, Устин слез с воза, подвел лошадь вплотную к зароду, развязал веревку и свалил воз. Молча смотав веревку, кинул ее в сани и молча же уехал.
А Митька, Клавдия, Ирина и Филимон Колесников продолжали работать.
Понемногу Ирина начала уставать. А тут еще, как назло, вилы попались с неудобным, коряво оструганым черенком, и Иринка в самом деле набила кровяные мозоли. Но из упрямства, из гордости и еще чего-то, что и сама не могла объяснить себе, она не бросала вил. Митька то и дело искоса поглядывал на нее и посмеивался.
– Ну, хватит! – крикнула наконец Клавдия. – Полчаса отдыху! Не знаю, как у вас, а у меня руки, как электрические провода, гудят.
– А ноги – как телеграфные столбы, наверное? – насмешливо осведомился снизу Митька. Однако тотчас бросил вилы, поднял свой полушубок, стряхнул снег и закинул его на скирду. – Укройтесь, прохватит после работы. – Взял с земли свой пиджак, перекинул через плечо. – Филимон, айда в коровью родилку, там тепло.
Митька сделал несколько шагов, но вдруг обернулся:
– А ну, телячья воспитательница, кажи ладони!
Это было так неожиданно, что Иринка, растерявшись, торопливо спрятала руки в карманы фуфайки. Митька ухмыльнулся. Но именно это окончательно вывело Иринку из себя, она выдернула руки из карманов, протянула их сверху к Митьке, отчаянно крикнула, чуть не плача:
– На, смотри, смотри! Скалозуб ты... чубатый!
Она надеялась все-таки – снизу Митька ничего не рассмотрит. Но «скалозуб», обладавший орлиной зоркостью, разглядел. Разглядел и участливо покачал головой:
– Насколько я понимаю в медицине, это действительно мозоли. Ну, ничего, у других бывает хуже.
Если бы не это участие, Иринка, может, сдержалась бы еще. Но тут у нее мелко-мелко задрожала нижняя губа.
– Ну и что? Ну и мозоли! – с обидой крикнула она сквозь слезы. – А ты... ты...
Казалось, теперь-то должен был остановиться Митька, потому что лежачего не бьют. Но он произнес не торопясь, безжалостно, с нескрываемым злорадством:
– Да, понятно. Вилами махать – не телячью шерстку гладить.
И, перекинув пиджак на другое плечо, пошел в коровник.
– Ну чего, ей-Богу, над человеком маешься?! Изо рта прям ядовитость так и льется, – сердито проговорил Филимон.
Но Митька даже не обернулся.
Иринке хотелось кинуть ему вслед слова, тяжелые, как булыжники, горячие, как кипяток, чтоб его прибило и обожгло одновременно. И, не найдя таких слов, закусила губу, упала на скирду, провалилась в разнотравье. Клавдия накрыла ее Митькиным полушубком, а затем и сама залезла под него.
Под полушубком было тепло. Иринка, свернувшись калачиком, как котенок, чуть подрагивала.
– Ну чего ты? – мягко сказала Клавдия. – Вот еще...
В ответ на это Иринка прижалась к ней и заплакала навзрыд.
– Почему он такой? За что он меня... так?
– Митька-то? – переспросила Никулина, обняла Ирину.
И долго молчала. Иринка всхлипывала все ровнее и тише, как обиженный и теперь успокаивающийся ребенок.
– Любит он тебя, однако, – вдруг сказала Клавдия.
Иринка дернулась всем телом, откинула полушубок, вскочила на колени:
– Ты... что это?! Да он... он... Да ты что? Ты откуда...
– Да я уж знаю, – негромко ответила Клавдия.
Она проговорила это задумчиво и печально, глядя на сухой синий колокольчик, выглядывающий сквозь перепутанные травяные стебли. Колокольчик был как живой, он нисколько не потерял своей синевы. Он был только засохший. Принеси, казалось, его в тепло, поставь в банку с водой – и он расправит лепестки, зацветет.
– Я знаю, – повторила она тихонько, чтобы не сломать, вытащила цветок и стала нюхать. – Гляди-ка, и пахнет!
– Н-нет, не-ет! – крикнула Иринка, упала обратно в сено и зарыдала тяжелее прежнего.
Клавдия осторожно положила сухой колокольчик сбоку, снова укрыла Иринку и легла сама.
Она дала Иринке выплакаться, а потом сказала ласково:
– И ты его любишь, Иришенька...
На этот раз Иринка затаила дыхание. Только бешено и звонко барабанило сердце.
Клавдия, прижав к себе Иринку, слушала и слушала этот стук. И почему-то пьянела, почему-то кружилась у нее голова. И старалась она еще что-то вспомнить, но не могла.
– Разве... разве... она такая? – еле слышно спросила Ирина. Слово «любовь» девушка не могла выговорить. Она по-прежнему не шевелилась и теперь, кажется, не дышала.
– Она всякая бывает, Иришенька, – прошептала ей в ухо Клавдия, легла на спину, заложила руки за голову и стала печально смотреть в небо.
Над деревней пролетел какой-то маленький самолетик. Он был так высоко, что казалось, совсем не двигался, а висел недвижимо, точно вмерз в небо, как камень в голубую толщу льда.
Иринка наконец шевельнулась, приподнялась. Но, встретившись взглядом с Клавдией, прикрыла глаза, словно от нестерпимо яркого света, и опять нырнула под полушубок.
– Глупенькая ты, ей-Богу! – вздохнула Клавдия.
– Я думала... что цветы в это время цвести будут, – спустя минуту прошептала Ирина, высунула голову из-под полушубка и тоже стала смотреть в небо. – И рассвет будет особый... Голубой-голубой. Потом...
– Рассвет? Цветы? – думая о чем-то, переспросила Клавдия, протянула руку, опять взяла колокольчик, высушенный когда-то солнцем, а потом морозами, и стала смотреть на него. – А если полдень? Огурцы горками насыпаны... И полдень, полдень... Солнце прямо над головой...
И, помолчав, задала еще один вопрос:
– Как думаешь, я умею любить?
– Да ты о чем, тетя Клаша?
Иринка уже сидела и удивленно, во все глаза, смотрела на Клавдию. Опомнившись, Никулина тоже быстро поднялась, обхватила Иринку за шею, прижалась щекой к ее горячему лицу, воскликнула:
– Дура я, ой, дура! Ты не слушай, Иринушка. И будь... осторожна будь...
– Как... осторожна?
– Митька – он ведь... – Но дальше Клавдия не знала, что сказать, а главное, не была уверена, нужно ли говорить. – Видишь, какой он, Митька...
– Какой? – еще раз спросила Иринка.
– А может, другой он теперь, – произнесла Клавдия со вздохом. И, будто опасаясь, что Иринка станет задавать новые вопросы, вскочила на ноги. – Ну, где наши мужики? – И закричала в сторону коровника: – Э эй! Филимон! Кончайте перекур!
Первым к скирде подошел Митька. Глянул наверх, улыбнулся во весь рот. Хотел что-то сказать. Но Иринка, презрительно сложив губы, спихнула ногой полушубок со скирды и отвернулась.
Митька сразу помрачнел, спросил у подошедшего Филимона:
– Это всегда так было – красоты у девки на фунт, а спеси в пуд не уложить?
– Подумаешь! – фыркнула Иринка. – Остряк-самоучка! – И отвернулась.
Филимон Колесников посмотрел сперва на Иринку, потом на Митьку и ответил как-то странно:
– Эх вы, ребята-голуби...
Клавдия ничего не сказала. Только снова вздохнула.
Глава 16
Дом Морозова, срубленный из толстых, в обхват, бревен, с небольшими квадратными окошками, пропускавшими внутрь очень мало света, чем-то походил на самого Устина. Он, как и его хозяин, был молчалив, тих, угрюм и, казалось, одинок, хотя стоял в одном ряду с другими домами.
Когда-то вокруг дома не было никакой ограды. В те времена его двери днем и ночью стояли распахнутыми, а оконца без ставен приветливо улыбались каждому прохожему, приглашая в гости. И люди, будто откликаясь на этот зов, заворачивали к Морозовым, неизменно встречая радушие хозяев.
Постепенно приветливость и радушие Морозовых убавлялись, как убавляются воды Светлихи по мере наступления знойных дней. Люди заходили к ним все реже и реже.
Устин всю усадьбу, включая большой огород, спускающийся по уклону до самой реки, обнес плетнем, на окна сделал дощатые ставни. Дом теперь глядел в улицу через плетень своими оконцами как-то грустновато, обиженно.
Огораживая дом плетнем, зеленодольцы делают обычно простенькие, тоже плетенные из прутьев, ворота и калитку. Устин же, к удивлению колхозников, ворота поставил добротные, из толстых досок, на тяжелых столбах в рост человека.
– Чего смешишь народ? – спрашивали некоторые Морозова. – Пришил к сермяге бобровый воротник.
– Федьку, дьяволенка, никак дома не удержишь. Снует, челнок, туда-сюда, – объяснил Устин.
– Пусть снует, чего тебе? Не потеряется, шестой год мужику.
Однако Морозовы большей частью держали ребенка дома. Целыми днями парнишка слонялся по двору, завистливо поглядывая через плетень на улицу.
Из года в год двор зарастал мягкой невысокой травой. Когда родилась Варька, Пистимея часто клала ее в тени на эту травку. Девочка часами лежала безмолвно, глазела в небо, словно хотела там что-то высмотреть.
– А там Боженька, Варварушка... Боженька там, – меняя под ребенком пеленки, ласково говорила Пистимея, остро поблескивая глазами. – Подрастешь вот и молиться ему будешь.
