355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Ткаченко » Дай молока, мама! » Текст книги (страница 1)
Дай молока, мама!
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:04

Текст книги "Дай молока, мама!"


Автор книги: Анатолий Ткаченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Анатолий Ткаченко
Дай молока, мама!

1

В сенях было душно – так, что, проснувшись и сев на лавке, Павел долго не мог отдышаться: теплый, кислый, как дрожжи, воздух не проходил в грудь. Бестолково колотилось сердце. Павел осторожно нащупал пол, держась рукой за стену, выбрался на крыльцо.

Сел на сырую ступеньку, распахнул ворот рубашки. После снял рубашку совсем, отбросил к двери. Спину, грудь, руки охватил, будто крепко стиснул, льдистый воздух. Он был неподвижен, синел от занявшегося над степью рассвета – и потому напоминал глыбу чистейшего льда, заполнившего пространство от земли до звезд. Белыми кирпичами вмерзли в него саманки, тополя за речкой, столбы и стога. Павел сидел, остывал, и, когда ему стало казаться, что и он понемногу вмерзает в мертвое синее пространство, – со двора, от сараев и огорода пришел несильный ветерок.

Живой, не остывший за ночь, он будто омыл Павла теплой водой, вошел в грудь и оставил в ней запахи – смутные, смешанные: росной ботвы, прелого плетня, старого навоза.

Павел встал, спустился с крыльца, зашагал к середине двора – здесь чернел мокрый сруб колодца. Остановился, прислушался. Ветерок шевелил бурьян на огороде, понизу обегал двор, втекал в сарай и снова, суетясь, разгуливал от плетня к плетню, по-собачьи обнюхивая ведра, корыта, горки сухого, прошлогоднего кизяка. За белой саманной стеной проснулась корова, вспомнила о жвачке; забормотали куры. Павел подошел к колодцу (понял – с крыльца встал, чтобы напиться воды), достал полное, дырявое, истекающее ручьями ведро, припал к холодному ободу.

Долго не мог напиться, но когда почувствовал, что замерз от воды, все же отправил в себя еще несколько глотков – тяжелых, как обкатанные ледышки. Выпрямился, капли потекли по животу – вздрогнул. И шевельнулось сердце. Не заныло, не закололо – а шевельнулось, будто легло на другой бок, нашло свое изначальное место.

В половине шестого из дома вышла мать с ведром и полотенцем, слепо прошла к сараю доить корову. Она не подняла головы, не увидела Павла. Он тоже не окликнул ее: еще перепугается со сна. Когда в жестяное дно ведра зацвиркали струи молока, Павел поднял топор и обухом вбил затесанный кол – это был десятый, последний кол, которым Павел подпер, выправил завалившийся в огород плетень. Закурил, прошелся вдоль воспрянувшей таловой стены, пробуя ее плечом и ощущая обратные толчки, сел на старый чурбак. Заметил: чурбак до половины перепилен, косо, тупущей пилой. Вздохнул, подумав о сестре и матери, вынул еще одну папиросу.

Дышал дымом и чистым воздухом по очереди, по глубокой затяжке, смотрел в степь. По ней уже гулял ветер, белесо причесывал ковыли, и красная заря огромным плакатом вздымалась в небо: будто бы из-за степи ее поднимали на невидимых древках. Первые коровы, пошатываясь, разминая ноги, выбрели на середину улицы, остановились, замерли на красном рассвете; они еще не знали, куда идти, ожидали рожка пастуха. Запахло зеленой жвачкой, горячим кизяком. От гаража сильно, громко пронеслась машина, вздыбила пыль, утопила саманки, зарю и коров; жадно рыча, затихая, и сама утонула в сумеречной степи.

Редким сеевом нанесло пыль. Павел вдохнул ее, удивился: нет, это не пыль – это потревоженная, остуженная ночным холодом земля. Она поднялась, чтобы улечься на поля и огороды – свое извечное, первородное место.

Мать выгнала из сарая корову, вышла сама. Опустив ведро, принялась неспешно поправлять, подвязывать платок. Видно было, как утомились у нее руки – никак не могли затянуть узел; как натрудилась спина – никак не выпрямится. Сейчас она казалась совсем старушкой. Может быть, мать и в самом деле такая, только днем не видно: держится, не хочет, чтобы жалели?.. Корова не уходила, терлась мордой о рукав телогрейки. Мать погнала ее, зацепила ногой ведро, выплеснула на землю белую, яркую лужицу молока, заругалась:

– Тю тебя! Шоб тебя черти!..

– Мама… – тихо позвал Павел: не вытерпел, услышав ее голос – внезапный, нахлынувший прямо из детства.

Мать обернулась, вгляделась. Не поверила глазам, подошла ближе. Остановилась, будто боясь чего-то.

– Сынок? – спросила она.

– Я, мама.

– Ты?..

Она подступила, как слепая, потрогала его плечо, провела ладонью по щеке. Повернулась к плетню и его потрогала, ощупала.

– Ты? – спросила.

– Я.

– Как же… – Но не договорила, охнула, быстро сняла с себя телогрейку, накинула на голую спину Павла. И теперь заговорила что-то тихо, часто, похожее на причитание, молитву, жалобу и наговор. Павел не понимал слов, слышал только голос, вбирал его в себя. После сказал, почувствовав соленую сухость во рту:

– Мама, дай молока.

2

Наталья ждала сына три года. Он служил, она ждала. Убирала в его комнате, держала чистой постель; купила модный костюм с лавсановой ниткой, к большим праздникам запечатывала в конверт десятку и посылала Паше – пусть выпьет, если захочется, мать помнит и среди друзей не стесняется: нет ничего хуже бедности, от нее характер портится. Писала длинные письма, по порядку рассказывала о совхозе, родных и соседях, отдельно о знакомых девчатах (каждую описывала подробно: как ведет себя, где работает, какие платья носит – чтобы знал, кого держать на примете), не забывала хозяйство домашнее – сколько и чего посадила, как доится корова, когда думает топливо закупать, помогает ли совхоз ей, матери солдата.

Ленка ревновала мать к брату Пашке, считала его «дохляком и маменком», советовала послать соску, чтобы он надевал ее на пол-литру. «Это у нее просто так, – рассуждала Наталья, – по девчачьей болтливости, да и забыть Ленка не может, как Паша оплеухами воспитывал ее, хоть она и старше на два года». Может, десятки, костюм лавсановый пока и ни к чему сыну (Ленка первый год учительствует, получает мало, а ей надо и одеться и в кино сходить), – но у них мужчина один, он им обеим голова. Он есть – и дом не сирота. Ленка тоже понимала это, ждала брата. Особенно весной и осенью, когда от огорода спина переламывается. Закинет руки за поясницу, позовет тихонько: «Паша, дохленький мамсик, приезжай скорей!..»

Отец у них умер. Взяли Павла служить – и умер через месяц, будто ждал этого или не пережил отсутствия сына. (От Павла и письма еще не успели получить.) Отец с войны инвалидом был, болел, в совхозе под конец склады сторожил. Так и скончался на посту с берданкой в руках: сердце зашлось от стужи – поблизости, ясно, никого не оказалось. После берданку едва отняли. Хоронил совхоз на свой счет, музыку из района вызвали. Директор речь произнес, героем назвал. Бабы голосили. Тихий был человек покойник, при жизни очень незаметный. А тут… Наталья одичала прямо от горя, от долгих похорон. Вроде и приготовилась к смерти мужа (всегда был чахлый, не работник), но увидела в большом красном гробу, на людей посмотрела и три дня в обмороки падала.

Отошла, приноровилась к новой жизни, в которой главное – ожидание Паши: и вырос он, конечно, за время службы, и посерьезнел, и с ним теперь страхи – не страхи. Ленка, правда, говорила: «Это оттого, мама, ты возвеличила его, что сама постарела». Может быть, так и есть, постарела, однако и Ленку слушать – уши надо железные иметь. Сама небось крепится-крепится и потихоньку напишет Паше письмецо. Тоска, она единая у всех.

Павел отвечал не часто, но обстоятельно. Он служил в большом городе, бывал в увольнениях, ходил в музеи и кинотеатры. Заграничный цирк видел, в лучшем ресторане на центральном проспекте обедал, в праздничных военных парадах принимал участие. Описывал, как служит, кого из командиров любит и кому он не по праву пришелся. Сколько получил нарядов вне очереди, куда потратил «мамунину» десятку. Спрашивал о хозяйстве, Ленке, совхозе, передавал приветы девчатам и особый – бригадиру, старику Максимычу, у которого трактористом работал.

Потом Паша написал, что поступил в вечернюю школу при части, решил десятилетку окончить и дальше продолжать образование. Ленка обрадовалась: «Вот и наш первобытно-отсталый за ум взялся!», а Наталья не очень. Что-то ей не понравилось в этом, какое-то предчувствие появилось. Опять же, с грамотными детьми родителям ничуть не лучше, кого ни вспомнит – маются. Но Пашу поддержала: раз есть желание, учись, добивайся своего счастья в жизни.

И вдруг Паша прислал такое письмо.

«Здравствуй, мамуня и сестрица Ленка! Срок моей солдатской службы подходит к законному окончанию. И я решил, подумавши обстоятельно, остаться на постоянное местожительство в городе. Мой дружок Алексей (он из здешних краев) обещал устроить меня на авиационный завод. Как демобилизованный имею право получить прописку. Обоснуюсь, выбью у начальства жилплощадь, вызову вас с Ленкой. Так что готовьтесь…»

Наталья прочитала, растерялась: а как же дом, огород, сад? Как же корова – или ее можно забрать с собой? Еще сараи, плетни, колодец… Кто заплатит за это? И какие деньги надо, чтобы смочь купить все большое хозяйство. Еще бабка с дедом ногами месили саман, стены поднимали, и какой саман – что твой красный кирпич, сто лет стоять будет. Сколько теперь за дома платят? Задаром отдашь, после всю жизнь душой болеть будешь, места себе не отыщешь.

Показала письмо Ленке, та аж взвизгнула от удивления: «Вот это я понимаю!..», по вечером, когда пили чай и поодиночке думали о Паше, она сказала: «Какой-то он у нас некрепкий, будто совсем не в пашу породу. Уговорили дружки…» Наталья села и написала длинное письмо, под конец разрыдалась, размазала строчки, приказала Паше: «Приезжай, решим все вместе, а то помру от горя».

Он приехал к весне, в самую суету: совхоз сеял хлеба, на огородах по вечерам сажали картошку. Трудовое, безлюдное время в деревне. Наталья выбивала тяпкой лунки, Ленка бросала в них картофелины. Работали они уже часа два, втянулись, не говорили, только длинно вздыхали, изредка выпрямляя спины, и испугались, когда из-за плетня послышалось:

– Привет работничкам!

Павел стоял по-солдатски навытяжку, будто представляясь, в зеленой гимнастерке с боевыми значками, в парадной фуражке с красным околышем. Загорелый, веселый, сиял белыми зубами, ожидая мать и сестру: чтобы издали, подходя, еще немного посмотрели на него.

Побросали ведра и тяпки, припали с двух сторон к Павлу, расцеловали, – от него пахло одеколоном и слегка водкой. Ленку он уколол щетиной на подбородке, – повели в дом, Наталья выбегала вперед, норовила глянуть в лицо сыну: очень непривычна была его мужская, чуть пренебрежительная улыбка. А Ленка, вцепившись Павлу в руку, толкаясь и хохоча, приговаривала:

– Ма, дохлячок-то наш ничего стал, тяжелый, красивый, прямо как с откормочного пункта…

Выпили вина, вспомнили отца, погрустили. Пришла тетка Маша, сестра Натальи, ей поднесли. Перебрали все совхозные новости, кое-что «секретного» о девках и семейных делах соседей выложила тетка по особому случаю. После приготовились слушать Павла. Он начал про службу. Рассказывал интересно, но понимать было трудно: много разных фамилий, званий, военных слов. Запомнила Наталья старшину Савельева, этот шибко донимал Пашу, нарядами воспитывал – отхожее место чистить, а если работа какая – тоже самую грязную давал. Потом, правда, на второй год службы, он переменил к Паше отношение, однако Наталья аж выругалась: так невзлюбила Савельева. Еще много говорил Паша об Алексее, товарище по службе, с которым крепко подружился. Вместе в увольнения ходили, за двумя девушками-сестрами ухаживали, вместе отсидели трое суток гауптвахты за опоздание в часть. Вместе договорились…

– Договорились, – сказал Павел, стукнув стаканом о столешницу. – Не могу подвести. Недельку побуду – и айда. А вы тут пошевеливайтесь. Охотника на дом подыскивайте, продавайте.

Тетка Маша не знала этой новости, загорелась лицом сильнее, чем от вина, подалась грудью на стол, опрокинула стакан. Наталья сразу не поняла последних слов Павла, – за суетой, за радостью она как-то позабыла о письме сына, – и теперь получилось так, будто впервые услышала их. Несмело присматриваясь к Павлу, она проговорила:

– Бог с тобой, сынок…

– Вот именно, – сказала Ленка, – пусть он сначала себя «обоснует».

– А я не знала, как же ж так? – удивилась тетка.

Павел обвел их устало, грустно, что-то соображая, и вдруг нахмурился, толкнул локтем тарелку. У него задрожали губы, – Наталья отшатнулась, подумав, что сейчас он заругается на весь дом или, как бывало с ним прежде, в мальчишестве, разревется, – но Павел сдержал себя, так же неожиданно усмехнулся.

– Дураков и в рай тащить – трудная работа, – сказал он.

3

Спал Павел долго, проснулся тихий и больной. Пил рассол, квас, простоквашу. Наталья положила перед ним на стол костюм с лавсановой ниткой. Глянул, но не при-тронулся. Побрился электрической бритвой, начистил сапоги и в военной форме пошел по деревне.

«Пусть, – подумала Наталья, – с дружками увидится, с девками поболтает – голову просвежит», – и ушла на огород.

К обеду прибежала сестра Маша, доложила:

– Гуляет Паша у Сальниковых, песни какие-то городские под гитару поет. А возле него Надька выкручивается. Нарядилась, накрасилась. Посмотрела я – бесстыдница, и все тебе! Будто в кино любовь играет.

– Еще чего? – пугаясь, крикнула на нее Наталья.

– Ей-бо! – приложила руки к груди Маша.

Наталья отвернулась, чтобы сестра не увидела, сколько досады, зла у нее в глазах: так она боялась этой Надьки Сальниковой, что никогда даже не думала о ней, будто если не думаешь о ком-нибудь – того и вовсе нету. Три года – все-таки срок. И Паша ей не писал (это Наталья точно знала), приветов и то не слал. Мало ли чего бывает – побаловался с разведенкой до армии (сама пристала, задурила мальчишку), а теперь зачем она ему? Поумнел, поди, за службу. И старше его Надька лет на пять, и ребенка имеет. Женихов за эти три года у нее не меньше десятка перебыло. Как же она может правиться Паше? Как не стыдно окаянной Надьке опять дурить ему голову! Да пойти сейчас и вытянуть ее палкой вдоль спины, пусть потом судится, если совести совсем нету. И пошла бы Наталья и подралась, но Павла побоялась: психованный он, вчера расстроили его, войдет в злость – совсем плохое что-нибудь сотворит.

«Вот отрезвеет, – решила Наталья, – и поговорю, распишу ему Надьку».

Часа через два, когда из школы пришла Ленка, и Наталья принялась готовить еду, собирать на стол, снова прибежала Маша. На этот раз она подсела к Ленке (лучше подальше быть от старшей сестрицы), заговорила для нее:

– Пошли к дядьке Надькиному, за овраг, песни поют, пляшут. Паша с Надькой под ручку…

– Цыц! – не утерпела Наталья.

Маша пошептала еще немного, покачала головой и на цыпочках пошла к двери. Из сеней обиженно сказала:

– Подумаешь, для них стараешься…

Ленка перестала есть, Наталья бросила посуду, подсела к столу, опустив в подол мокрые руки. Не говорили.

О чем было говорить? Идти за Пашкой, вести домой – представление на всю деревню. Да и как он еще себя поведет, отвыкли от него за три года. Оставить Пашку у Сальниковых тоже хорошего мало – от сплетен после задохнешься. Или оженят дурня. Так и сидели, уставясь в стол, а мухи ели хлеб, дико гудели, носясь от окна к окну, и дом казался пустым, огромным.

4

На третью неделю Пашкиного отдыха возле клуба на доске «Не проходите мимо!» вывесили большую карикатуру: Пашка тянул из горлышка сорокаградусную, кричал: «Люблю эту работу!» Внизу были написаны стишки:

 
Служил в пехоте Павел,
Неплохо службу правил.
Теперь вернулся, братцы.
И разом – в тунеядцы.
 

Наталья в этот день не пошла в магазин, вечером едва подоила корову: разболелась голова. Когда уже стемнело и степь прислала во дворы первый холодок, возле калитки остановился Максимыч, бригадир тракторной бригады, у которого до призыва работал Пашка. Кликнул Наталью. Поговорили о том о сем, помолчали, повздыхали: все-таки годы, усталость, боли, – Максимыч сказал:

– Хватит дурить ему… Присылай Пашку. Скажи – возьму. Последний раз приглашаю, скажи.

Он ушел, сильно кивая правым плечом, широкий, расхлябанный от работы. Остался запах бензина, железа. Вспомнилось – воевал вместе с Пашкиным отцом, израненный, изрезанный в госпиталях. А вот приковылял, приглашает. И такая обида подступила – пеной в горле закипела, захотелось Наталье броситься на сына, бить, колотить его чем попало, а после самой разбежаться и стукнуться головой о стену. Когда стихли шаги Максимыча и злость отпустила грудь, Наталья подумала: «Хорошо, что Паши нет дома – натворила бы чего-нибудь». Но поговорить решила окончательно, последний раз. Только бы Ленка поскорее из школы вернулась, в два голоса можно вдвое больше всяких убедительных слов наговорить.

Ленка пришла поздно, насупленная, будто обиженная кем-то. Глаза сощурены, чутко присматриваются, губы стиснуты, как от боли. Наталья глянула, испугалась: Ленка сейчас была очень похожа на нее – такой она сама была в девках. Побежала собирать на стол, спросила из кухни, что случилось. Оказывается, ничего особенного – просто мальчишки на уроках хихикали и на бумажках рисовали Павла, переписывали стишки. Две таких бумажки Ленка нашла у себя в портфеле – сумели подсунуть. В другое время и Наталья расстроилась бы, обязательно даже, но сегодня она так отчаянно готовилась к разговору с Пашкой, что на другие переживания не осталось силы. Сели ужинать, Ленка спросила:

– Мам, у нас есть выпить?

Поискали, нацедили две рюмки. Сделалось веселее, еда легче пошла. Условились, как встретить Пашку, что говорить. Если будет куражиться и махать кулаками – сбегать за Машиным мужем, пусть скрутит, успокоит.

Приготовились ждать, Ленка взяла книгу, Наталья – недовязанную рукавицу. Сидели часа три, перестало говорить радио возле клуба, надоело тявкать собакам, деревня оглохла, – и вот издали, домов за пять, услышали голос Павла. Он бодро, прерывисто напевал: «На пыльных тропинках далеких планет…» Наталья бросила рукавицу, Ленка оттолкнула книгу, будто вычитала что-то непереносимое.

Павел широко хлопнул калиткой, свалил в сенях ведро, перепугал теленка (Наталья отлучала его от коровы), матюгнулся и наконец нащупал дверь. От порога крикнул, вертя у себя перед носом конверт:

– Письмецо получил. Надька ходила на почту, принесла. От Алексея, дружок что надо! Пишет – договорился. Пишет – ждет, жилплощадь подыскал. Так и написано: «Первое время трактористом будешь вкалывать на заводском дворе, по специальности. Опосля приглядишься, в цеха перемахнешь, ближе к чистой работе». Все, значит, еду!

– Когда? – спросила Ленка.

– Вот соберусь…

– Мама, соберем. – Ленка встала. – Где его чемодан?

– Выгоняешь, значит. Брата выгоняешь? – Павел тяжко насупился, сжал губы и тоже стал похож на мать.

Наталья подошла к нему, хотела громко и твердо сказать: «Уезжай!», но как-то сразу ослабела, взяла его за руку, всхлипнула, пробормотала:

– И правда, лучше уезжай, Паша.

– Без сожаления, значит? – Павел сел на лавку. – Между прочим, для вас тоже стараюсь: из грязи вытащить хочу.

Ленка бросала в чемодан, что попадалось под руку Пашкиного, сверху положила костюм лавсановый и подарочные куски ситца. Придавила ногой крышку, защелкнула замки, перекосившись плечом, подтащила чемодан к Пашкиным ногам.

Павел минуту смотрел на него, будто взвешивал «на глаз», и вдруг пнул так сильно, что крышка распахнулась, вывалив все добро, а сам Павел спиной ударился в стенку. Свалилась на пол фуражка; не выпрямляясь, Павел рванул ворот гимнастерки и застонал, завыл, как от сильной зубной боли. Потом начал всхлипывать, прикрыл ладонью глаза, и Наталья бросилась к нему, сразу позабыв, сколько Павлу лет, из-за чего они так разругались.

5

– Мама, дай молока.

Перестав наговаривать, очнувшись от множества жалобных слов, которых и сама почти не понимала, мать заторопилась к ведерку, принесла его в обеих руках, впереди себя, будто боясь разбить, подала к самым губам Павла.

Он жадно припал, и сначала пена, шипя и лопаясь, обволокла ему лицо, после влилась в иссохший рот пресная, парная влага. Закрыв глаза, он пил и пил – как дышал, легко, огромными глотками. Мать трогала рукой его плечо, нашептывала:

– Попей, попей…

Когда молоко полилось по губам и подбородку, Павел отдал ведерко. Надев его на согнутую в локте руку, мать неторопливо пошла вдоль плетня, трогая новенькие, чисто затесанные столбы, покачивая плетень. Осмотрела калитку, – Павел и ее успел подтянуть, подладить, – хлопнула несколько раз, будто входя и выходя из огорода, накинула веский крючок. Вернулась, села на другой край чурбака.

Рассвет над степью истончился, растекшись ввысь и вширь, понемногу стал превращаться в белый свет, и лишь черные тени возле саманок, тополей, бредущих по улице коров были клочками ночи. Разверзались дали, охватывали деревню со всех четырех сторон, она делалась меньше, затеряннее, но и ярче, – начинали светиться известковые стопы, крыши саманок, – и далеко-далеко она будет виднеться весь огромный день, как оброненная в травы, начищенная о степные дороги подкова.

Павел вздрогнул, остро, до легкого страха ощутив степное пространство, сказал:

– Сегодня подлажу колодец, завтра примусь за кизяк.

– И в совхоз теперь пойдешь? – тихо спросила мать, опасаясь помешать его мыслям.

Павел легонько вздохнул.

– Одумался, знать…

– Нет, не думал. Да и когда было.

– Отчего ж так?

– Не знаю, – ответил Павел и почувствовал, что надо как-то объяснить матери, начал говорить тихо, сбиваясь: – Встал, вышел во двор – дышать нечем. Хватаю воздух, как рыба, – а тут ветер, такой знакомый, с огорода, со степи, что ли, и в грудь, в лицо мне… Будто чего-то живого напился.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю