Текст книги "На повестке дня"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Слушал я докладчика Васильева и ясно понимал, что в срыве задания по всем статьям виноват Глебовский. А теперь слушаю объяснение Глебовского, и мне уже не кажется, что он уж так виноват, как расписывал его Васильев.
Но председатель начеку. Он не может допустить, чтобы чаша весов клонилась в пользу Глебовского.
– Простите, товарищ Глебовский, что перебиваю вас, но объясните, пожалуйста, что означают ваши слова: "Наши настойчивые усилия"?
– Мы неоднократно писали письма, делали запросы, – отвечает Глебовский.
– Простите, где находится ваш завод? Кажется, на Октябрьской?
– Да. Октябрьская, тридцать два.
– А районный исполнительный комитет находится на улице Ленина, не так ли? Вы же соседи. Не надо было даже пользоваться конной связью; проехать на троллейбусе три остановки – и делу конец. А вместо этого развели бюрократию на полгода. Кто же так решает дела, когда надо выполнять правительственное постановление? Или государственная дисциплина не для вас писана?
– Наш председатель завкома был на приеме у зампреда по жилищным вопросам. Последний разговор состоялся вчера...
– Хорошо. О райисполкоме и методах вашей работы мы еще поговорим. Готовы слушать вас дальше.
Глебовский, не заглядывая в бумажку, продолжает:
– Другая наша трудность заключается в том, что мы до сих пор не можем получить литьевые термопластавтоматы от заводов-поставщиков в количестве пяти штук. Еще в ноябре прошлого года распоряжением министерства были определены заводы-поставщики со сроками поставки, однако нужного оборудования нет и по сей день. Например, механический завод обещает изготовить для нас термопластавтоматы лишь в четвертом квартале этого года. Нам не оставалось ничего другого, как ставить вопрос в министерстве...
Я снова склоняюсь на сторону Глебовского. Мне не нравится лишь его дикий канцелярит, которым он пользуется и сквозь который трудно пробиться до подлинного смысла.
– Да, товарищ Глебовский, – председатель нарочито шумно вздыхает. Слушаю я вас и печалюсь. У нас в городе нет ни одной организации, которая не умела бы ставить вопрос и даже заострять его. Все умеют ставить вопросы, а кто решать их будет?
И председатель прав: что и говорить, бюрократизма в нашей работе еще немало.
Но что-то Глебовский всем своим видом не похож на бюрократа. Бюрократ с военным шрамом на щеке. Как-то не связывается.
– Что же нам оставалось делать? – он недоуменно разводит руками. – Мы добивались решения вопроса...
Операторша дает сигнал зажечь свет и подходит с камерой к Глебовскому. Стрекочет аппарат. Глебовский ежится перед объективом. Сегодня вечером весь город увидит по телевидению, как Глебовский ежился под объективом.
– Писать легче всего! – эту реплику бросает мой сосед, директор автозавода Клименко. Он неожиданно вскинул голову и в упор смотрит на Глебовского. Операторша быстро поворачивается и снимает Клименко.
– Конечно, – тут же подхватывает председатель. – Под маркой демократизации вы развели самый матерый бюрократизм. Или вы не знаете, что в нашем веке существует такая связь, которая называется телефонной? Это раньше не доверяли друг другу: ты дай мне бумагу, звонок к делу не пришьешь. Мы хорошо помним, с каких пор это началось. Теперь у нас другая эпоха. У нас – демократия, но управляемая. Или на вашем заводе об этом еще неизвестно?
– Мы и писали и звонили, Николай Семенович, – с тупой обреченностью твердит Глебовский. – И толкачей посылали. Половину оборудования мы все-таки выбили... – Глебовскому приходится туго, шрам на щеке потемнел, тем не менее он отбивается довольно успешно.
Мне определенно нравится главный инженер Глебовский. Я даже готов простить ему его канцелярит. Сразу видно – это знающий, полевой человек, его не так-то просто сбить с панталыку. Но в то же время я прекрасно понимаю, что человек, которого вызвали в народный контроль, не может быть правым. В народный контроль зря не вызывают. И прежде чем началось сегодняшнее заседание, вопрос долго и тщательно прорабатывался. Инспекторы проверяли работу завода, выслушивали мнения заинтересованных сторон – и вот сейчас идет публичное разбирательство, которое и должно выявить конкретных виновников.
Пока же факты против главного инженера: правительственное решение не выполнено, шрифтов из пластмассы нет.
– Итак, товарищ Глебовский, судя по вашим словам, во всем виноваты райисполком и механический завод? – председатель доволен своей репликой и обводит глазами членов комитета, чтобы проверить их реакцию. – Это они не освободили для вас общежитие, это они не поставили вам термопластавтоматы. А в чем же ваша вина?
Вопрос поставлен в упор.
Глебовский медлит с ответом.
14
– Послушай, Валентин, что сегодня с тобой происходит?
– Ничего особенного, Оленька, просто устал немного на работе – и все.
– Я же вижу по твоим глазам – что-то случилось. Пришел с работы – не поздоровался. На Светочку не посмотрел. Я приготовила на ужин любимые пироги с капустой – ты даже не заметил.
– В самом деле, какие замечательные пироги. Ты у меня просто молодец, Олюша.
– Почему ты разговариваешь со мной, как с ребенком? Почему ты не хочешь рассказать мне, что случилось?
– Очень вкусные пироги. Налей еще чашечку чая...
– Валентин! Я запрещаю тебе разговаривать со мной в таком тоне.
– Повторяю тебе, Оленька, ничего не случилось. На работе все в порядке. Послезавтра суббота. Поедем на дачу. Возьмешь купальник, будем купаться. Я люблю смотреть на тебя, когда ты в купальнике.
– Не заговаривай мне зубы. Я все равно все вижу по твоим глазам. Но если ты не хочешь разговаривать со мной – твое дело.
– Ольга, что ты делаешь? Зачем ты лезешь в мой пиджак? Я запрещаю...
– Ага! Вот оно что. Вот, оказывается, в чем дело. Тебя вызывают в эту ужасную организацию...
– Ты говоришь это таким тоном, словно не телефонограмму прочитала, а записку от любовницы.
– Валентин. Скажи мне честно. Это очень серьезно?
– Просто очередная неприятность по работе, я не хотел волновать тебя...
– Не пытайся меня утешить. Опять ты хочешь обмануть меня. Ты ведь главный... У тебя много завистников – я знаю.
– Ну хорошо. Только успокойся. Садись сюда, мой домашний контроль. Обо всем доложу.
– Только не пытайся что-либо скрыть.
– Эта история опять из-за той же дурацкой пластмассы. И все можно объяснить очень просто: нам, то есть заводу, невыгодно выпускать новые шрифты...
– Я понимаю – опять эти тонны. Так и скажи об этом на своем контроле. Рубани правду-матку.
– Понимаешь ли, Оленька, прямо нельзя. Когда говоришь с женою, то правду-матку можно. А там, наверху, не любят, когда вину сваливают на других. Им важно найти стрелочника. И в данном случае – стрелочник это я.
– Тебя могут снять с работы?
– Не думаю. Сейчас не те времена. Ну, проработают, накачают... Теперь это называется – профилактика.
– Нет-нет! Все равно ты должен оставаться принципиальным и выложить им все. Я за то и люблю тебя, что ты всегда борешься за правду.
– Вот видишь, какая ты у меня умница. И поэтому ты должна меня понять: я же не могу так прямо и заявить: "Мы не делаем, потому что нам это невыгодно". У меня тогда партийный билет потребуют выложить.
– Неужели может дойти до этого? Ты меня пугаешь.
– Нет, до этого еще далеко, я уверен. Разве я виноват в том, что у нас такая система планирования? Мы с директором все обсудили... Всю линию поведения.
– Но у нас не любят объективных причин. Они их боятся. Недаром было сказано – субъективизм.
– Оленька, прости меня. Конечно же я должен был сразу рассказать тебе обо всем. Ты у меня настоящая жена главного инженера. Вот поговорил с тобой – и на душе легче стало.
– А на дачу мы все-таки поедем. И я надену твой любимый купальник...
15
12.05.
– Почему же вы не отвечаете, товарищ Глебовский? Я готов повторить свой вопрос – в чем ваша вина?
Глебовский наконец принял решение.
– Наша вина в том, – твердо говорит он, – что мы не сумели вовремя добиться решения этих вопросов.
– Только и всего? – Воронцов сильно удивлен. Карандаш встал торчком. Вы слышали, товарищи члены комитета? И, кажется, это было сказано на русском языке?
Но Глебовский упрямо стоит на своем. Волевой и упрямый, что правда, то правда.
– Да, я готов повторить это. Я сказал то, что думаю и что есть на самом деле.
– Хорошо, товарищ Глебовский. В таком случае разрешите мне помочь вам с ответом.
– Я сказал все, что мог. Разрешите мне идти? – Похоже, Глебовский чего-то недоговаривает. Интересно, каким он был на фронте? Там, наверное, рубил напрямую. Я хорошо понимаю Глебовского: тоже когда-то был молодым и дрался за принципы. А сейчас и я научился дипломатничать. Время идет, и все мы потихонечку, незаметно для самих себя становимся центристами...
Но Воронцов еще не собирается торжествовать победу. Глебовскому уготовлен новый сюрприз.
Время 12.15. Жара густеет по углам. Похоже, что в повестку дня мы не уложимся. Хорошо еще, что перекальных ламп не зажигают. Осветитель по-прежнему скучает в углу.
– Подождите, товарищ Глебовский. Сейчас мы послушаем выступления других ораторов. – Воронцов заглядывает в бумажку: – Слово имеет товарищ Анисимов.
Услышав, что его вызывают, у окна, ближе к столу председателя, поднимается невысокий мужчина с белым бескровным лицом и сплющенным лысым черепом.
– Слушаю вас, – говорит он с готовностью. Вся поза говорящего, поворот головы, интонация голоса как бы подчеркивают его всяческое уважение перед столь высоким собранием. Он выходит к трибуне и встает рядом с Глебовским.
– Объясните комитету, товарищ Анисимов, почему вы до сих пор не освобождаете общежития?
Лысый начинает барабанить скороговоркой:
– В этом году, Николай Семенович, в нашем районе почти не было нового ввода. К тому же мы выполняем известное вам решение о предоставлении жилой площади в первую очередь инвалидам Отечественной войны второй и первой группы. Это решение в настоящее время почти закрыто нами целиком на сто процентов. Тем не менее я должен доложить комитету, что товарищ Глебовский, мягко говоря, не в курсе дела: решение райисполкома о выводе общежития со шрифтолитейного завода уже состоялось, и оно безусловно будет выполнено.
– Когда же оно состоялось? – невольно удивляется вслух Глебовский.
– Вчера вечером, – не моргнув глазом, отвечает лысый.
– Как же так, товарищ Глебовский, – поучительно говорит Воронцов. Восемь месяцев вы не могли добиться решения такого простого вопроса, а теперь за три часа взяли и решили?
Глебовский явно не ожидал такого поворота событий. Ему вообще сегодня приходится несладко: бьют со всех сторон. Однако он еще держится:
– Я уже докладывал вам, Николай Семенович, что имел вчера разговор в райисполкоме, и этот разговор происходил в присутствии инспектора народного контроля.
– Ах так, – довольно ухмыляется Воронцов. – Значит, вам няньки нужны в образе народного контроля? Почему же вы раньше сами не пришли в комитет, а сидели и дожидались, пока вас сюда за уши вытянут?
– Я могу только порадоваться тому обстоятельству, что решение наконец-то состоялось. – Глебовский с вызовом глядит на Воронцова. Спасибо вам за помощь.
– Когда вы освободите общежитие? – спрашивает Воронцов у Анисимова.
– К первому августа, – радостно сообщает тот. – Как в решении записано, так мы и исполним.
– Хорошо. Мы потом проверим ваше заявление. Можете садиться. А сейчас попросим выступить товарища Матвееву.
Тут и непосвященному ясно, о чем речь. Матвеева – представитель механического завода, на который жаловался Глебовский. Такой уж порядок издавна заведен в народном контроле: на заседании присутствуют все заинтересованные стороны. Чуть попробуешь соврать, тебя сию же минуту выведут на чистую воду...
Только так может выявиться истина.
Сейчас мы узнаем, правду ли говорил главный инженер, ссылаясь на механический завод. Глебовский, видимо, знаком с Матвеевой: я замечаю быстрый взгляд, которым они переглянулись меж собой.
К тому же и у Матвеевой, наверное, есть подарок для Глебовского: с пустыми руками в народный контроль не приходят.
Время 12.22.
16
Однажды зазвонил телефон. В трубке раздался женский голос:
– Это Виктор Игнатьевич?
– Да. Слушаю вас.
– Сейчас с вами будет говорить председатель комитета народного контроля города, депутат Верховного Совета РСФСР, член бюро горкома партии Николай Семенович Воронцов.
– Хорошо. Я слушаю.
– Одну минутку, соединяю вас... Простите, Виктор Игнатьевич, Николай Семенович говорит сейчас по другому телефону, сейчас он освободится. Простите, пожалуйста.
Я с недоумением ждал. Наконец в трубке что-то щелкнуло и заговорил бодрый мужской баритон.
– Воронцов слушает.
– Вы хотели говорить со мной?
– Это Виктор Игнатьевич Ставров?
– Да.
– Вы могли бы приехать в горсовет, в комитет народного контроля?
– Когда вы хотите, чтобы я приехал?
– Прямо сейчас.
– У меня на двенадцать часов назначена встреча в Обществе по распространению научных знаний.
– Если вам не трудно, перенесите ее.
– Хорошо, я приеду.
– Комната девятнадцать, второй этаж.
Я положил трубку. Что бы все это значило? Народный контроль? Для хороших дел туда не вызывают. Однако разговаривали со мной весьма благожелательно, вряд ли так разговаривают с людьми, когда их вызывают для того, чтобы пропесочить.
И все же – за что меня туда вызывают?
Я быстро собрался и поехал. Жена только и сказала на прощанье:
– Ни пуха тебе, ни пера. Но если что-нибудь плохое, ты сразу позвони мне из автомата: "У меня портсигар сломался".
– Портсигары не ломаются.
– Тогда часы – мои часы сломались. Или подметка прохудилась. Что-нибудь любое нехорошее. Я пойму.
Я ехал в троллейбусе и мучительно раздумывал – в чем же я проштрафился? И ничего не мог придумать: перед своей партийной совестью я чист как стеклышко.
И все же?
Вдруг на меня жалобу написали? На работе ведь всем не угодишь. Кто-нибудь взял да и капнул. А может, бывшая жена написала на меня заявление? От нее вполне можно ожидать такого поступка. Впрочем, вряд ли такие дела разбираются в народном контроле.
А может решили меня проверять? Весь наш институт. Кто из нас без греха? Построили загородный пансионат для сотрудников, а назвали его испытательной станцией. Двух молодых кандидатов держу на трех ставках.
Ну и пропесочат меня...
Так и не решив ничего путного, я поднимался по широкой мраморной лестнице на второй этаж. Секретарша предупредительно распахнула передо мной дверь в кабинет.
– Николай Семенович ждет вас.
Воронцов поднялся мне навстречу, первым протянул руку:
– Здравствуйте, Виктор Игнатьевич. Как доехали?
– Транспорт у нас в городе плохой, – ответил я. – Всегда битком набито.
– Да, – звучно подхватил Воронцов. – И средние скорости движения низки. Мы еще отстаем по скорости от других городов. Да вы садитесь, Виктор Игнатьевич.
Я опустился в глубокое кожаное кресло. Пока еще ничего страшного не произошло: разговор развивается благоприятно для меня.
– Итак, разрешите. – Воронцов зачем-то переложил на столе папку с бумагами. – Мы с вами люди партийные, я и буду говорить без дипломатии. Какие у вас общественные нагрузки?
Вопрос не страшный.
– В Обществе по распространению...
– И больше нигде?
– Ну, разумеется, член партбюро института... Пока что оказывают доверие. – Я запустил этот пробный камень, чтобы показать Воронцову, что я хороший человек и что меня, по всей видимости, по ошибке вызвали в народный контроль.
Но я никак не мог ожидать того, что скажет мне Воронцов. А сказал он буквально следующее:
– Как вы смотрите на то, если мы предложим вам быть членом комитета народного контроля города.
– Что же я должен буду у вас делать? – растерянно спросил я. – Вы хотите снять меня с института?
– Помилуй бог. Комитет это общественная организация. Туда входят разные люди, представители различных профессий: тут и профсоюзные работники, и представители печати, и директор Стройбанка, и представитель от рабочего класса, и писатель, и комсомольский работник. Но тут мы посмотрели и решили, что нам нужен представитель от науки, то есть вы – это нужно нам для проверки научных организаций. Как-никак, у нас в городе десятки научных институтов.
– Ну что же, – пробормотал я. – Я считаю это большой честью для себя. Постараюсь оправдать доверие.
– Надо сказать, что работа у нас специфическая: приходится иметь дело с темными сторонами жизни. Так что нервы надо иметь крепкие.
– Конечно, конечно...
– Извините, пожалуйста, что так срочно побеспокоил вас, но завтра сессия городского Совета, и я должен был знать о вашем согласии, прежде чем подавать на утверждение сессии.
– Понимаю... – Однако я ничего еще не понимал.
– Разумеется, Виктор Игнатьевич, наш разговор происходит пока в платоническом порядке: решаю не я, а сессия.
– Разумеется, разумеется, – продолжал бормотать я.
– Кстати, как у вас с семьей?
Вот оно – больное место.
– Год назад развелся со своей женой.
– Новую семью создали?
– Создаю в настоящее время...
– Тогда все в порядке. Не смею больше задерживать вас, можете отправляться в свое Общество по распространению...
Я вышел на улицу ошарашенный. Увидел на той стороне улицы будку телефона-автомата, хотел было побежать туда, но вовремя сообразил несолидно, меня могут заметить из окна.
Спустился по улице вниз, вошел в здание телеграфа. Вот как случается в жизни – и в народный контроль иногда вызывают для приятных известий...
Жене я сказал:
– Портсигар цел. Часы идут точно. Подметка еще не прохудилась.
На другой день прошла сессия и все сделалось само собой.
Так ваш покорный слуга оказался за столом для заседаний, за которым он сейчас сидит и обдумывает свои записки.
17
12.23.
На три минуты мы уже пересидели вопрос. Как бы перерыв из-за этого не сократили – курить хочется.
Жара расползлась по комнате; гибельной обреченностью веет от этой жары, глухой шум улицы за окном кажется угрожающим и неотъемлемым от нее. Раскатистые удары грома приближаются и становятся более резкими.
Но вдруг словно свежий ветерок прошелестел по залу: к трибуне выходит Матвеева. Она вся воздушная и белоснежная: белый воротничок блузки лег на отвороты нежно-голубого костюма, кружевной платочек будто ненароком выглядывает из нагрудного карманчика. Костюм, ниспадающий складками на талии, лишь подчеркивает ее нежность и хрупкость. Соломенные волосы копной собраны на затылке.
Она выходит к трибуне, как на праздник, на светящемся лице застыло радостное ожидание: смотрите, мол, на меня, вот я какая, вся перед вами, что хотите, то и делайте со мной, другой я быть не умею. Сейчас я вам такое скажу, что вы все ахнете...
Небесное создание явилось в народный контроль. Оно, как видение, возникает рядом с Глебовским, и кажется, сам ангел-хранитель явился ему на помощь.
Среди членов комитета возникает легкое замешательство. Все глаза устремлены на трибуну.
Но вот создание открывает рот и серебристым голоском начинает плести такое, что уши вянут:
– В соответствии с распоряжением министерства от... наличные мощности в настоящее время не позволяли... ходатайство в вышестоящие организации...
Я слушаю и ничего не понимаю: в голове словесная каша. Ангел-хранитель не помог Глебовскому. У Матвеевой наготове свои объективные причины (их, к сожалению, уже не проверишь, ибо второй степени проверки пока не существует).
Глебовский поначалу было с надеждой смотрел на Матвееву, но теперь и он не ждет от нее ничего хорошего.
А Воронцов не унимается. Кажется, на него одного явление воздушного ангела не произвело ни малейшего впечатления.
– Когда же вы все-таки собираетесь поставить термопластавтоматы? строго спрашивает он у Матвеевой.
– Мы рассмотрели наличные возможности, переутвердили график и пришли к выводу, что сможем перенести поставку из четвертого квартала на третий.
Глебовский воспринимает это сообщение с некоторым оживлением. Мне становится жаль его – вот если бы Цапля попросил бы меня за Глебовского, я постарался бы помочь ему, выступил бы в его защиту.
– Сентябрь тоже третий квартал, – бросает Воронцов, поигрывая карандашом.
– Постараемся дать в августе. Ведь раньше у них и производственные площади не освободятся.
– Хорошо, товарищ Матвеева, вы свободны. – Воронцов поворачивается к трибуне. – Что же вы молчите, товарищ Глебовский? Почему вы заставляете нас делать вашу работу? Или вы надеетесь, что мы и дальше будем за вас работать? Короче – с учетом новых данных – когда вы выполните постановление правительства?
С высоко поднятой головой Матвеева покидает трибуну и движется по залу. Лицо ее по-прежнему светится тихой радостью.
Глебовский задумчиво смотрит, как Матвеева пробирается на свое место, потом говорит:
– Я думаю, реальный срок – первый квартал будущего года.
– Ну знаете ли, товарищ Глебовский. Если вы сами решаетесь передвинуть сроки, установленные правительством, то мы сможем сказать вам только одно "безумству храбрых поем мы песню". Но мы не гордые, еще раз напомним вам о дисциплине.
– Я назвал вам реальный срок, – упрямо стоит на своем Глебовский. – Я не могу обманывать комитет.
– Налицо явный саботаж, – бросает с места заместитель председателя Андрей Андреевич Попов. Он сидит через несколько человек от меня, ближе к Воронцову, я его не вижу, только слышу глуховатый простуженный голос.
В зал входит Верочка: она куда-то отлучалась. Верочка подходит к столу, кладет перед Воронцовым записку. Воронцов читает ее, передает записку Попову. Я вижу, как записка идет по рукам и, наконец, приходит ко мне. Читаю: "Виктор Игнатьевич, вам звонил Колесников, просил передать, что будет ждать вас в три часа".
Ох уж мне этот железопробиваемый Цапля...
Иван Сергеевич Клименко, который сидел до этого полузакрыв глаза, неожиданно вскидывает голову:
– Разрешите мне, Николай Семенович. Я вот сидел и внимательно все слушал и у меня складывается такое впечатление, что они просто не хотят выполнять постановление правительства. И я думаю – почему? Должна же быть причина.
– Да, да, – кивает Сергей Ник-ов, мой литературный соперник.
– Разрешите дать справку? – этот голос раздается в дальнем конце стола, и я вижу, как Васильев встает с поднятой рукой.
– Да, пожалуйста, – машинально роняет Воронцов; он задумался о чем-то своем.
– Справка такая, – продолжает Васильев. – Продукция шрифтолитейного завода планируется и учитывается в тоннах, удельный же вес шрифта из пластмассы в десять раз меньше, чем шрифт из цветного металла.
– Так вот оно в чем дело! – мгновенно восклицает Воронцов. – Вот вам и ответ на ваш вопрос, Иван Сергеевич.
– Ах, вал. С этого и надо было начинать, – говорит Нижегородов, редактор вечерней газеты.
– Да, да, вал, – подхватывает Ник-ов. – Помнится, я писал статью о вале...
Я вижу – услышав о вале, Глебовский мгновенно краснеет и как бы затравленно оглядывается по сторонам.
А я еще не ухватываю сути: мое дело приборы, в государственном планировании я разбираюсь слабовато.
– Теперь вы и за валом будете скрываться, товарищ Глебовский? раздраженно спрашивает Воронцов. – Еще одну объективную причину выискали?
– Я о вале ничего не говорил, – быстро возражает Глебовский. – Справку дал ваш работник.
– Хорошо, товарищ Глебовский, комитету все ясно, можете идти на место. – Воронцов раздражается пуще прежнего, а я все еще никак не могу понять причину этого раздражения.
– В чем дело? – спрашиваю у Нижегородова.
– Коль разница в весе в десять раз, то пластмассовых шрифтов придется делать в десять раз больше. А свинцовая тонна враз все покроет, – отвечает Нижегородов. – Для вала-то все равно какие тонны – свинцовые или пластмассовые...
Вот, оказывается, где собака зарыта – теперь и я понимаю. Заверчено крепко. Вот почему осторожничал и дипломатничал Глебовский, вот чего он недоговаривал. Я буквально потрясен этим открытием – при чем же тут Глебовский, если сама система планирования против него? Недаром наш председатель так внезапно рассердился. На кого только?..
Но Воронцов уже овладел собою. Он решительно встает. Протяжный и раскатистый удар грома сопровождает первые слова его речи:
– Вопрос несложный, товарищи. Некоторые руководители надеются, что в нашем городе появилась еще одна разговаривающая и уговаривающая организация. Таким мы твердо ответим – нет! Нет, товарищи, мы будем не разговаривать, а делать дело. Мы будем обижать людей. Ничего, если мы и всерьез обидим кого-либо. Обида пройдет, а дело останется. Я понимаю, есть такие люди, которые любят ссылаться на объективные причины; они просто жить не могут без партийной дубинки. Ну что ж, в таком случае мы ее обрушим ради нашего дела. – Воронцов сделал паузу и продолжал более мягко. – Не знаю, как вас, товарищи члены комитета, но меня лично объяснение главного инженера Глебовского никак не убедило. Налицо поразительная безответственность – и на все у них находятся причины. Спутник мы запустили, а шрифта из пластмассы сделать не можем. Народный контроль не имеет права пройти мимо таких вопиющих фактов. Мы должны будем принять самое решительное постановление и строго наказать виновных. Кто желает высказаться?
– Ясно, ясно, – чуть ли не хором кричим мы все, стараясь скорее провернуть решение и получить заслуженный десятиминутный перерыв.
Я тоже кричу вместе со всеми, хотя мне очень жаль Глебовского и многое, увы, совсем не ясно.
Но как, какими словами могу я защитить Глебовского. Нет у меня таких слов. Вот я встану и скажу: "Товарищи члены комитета, мне нравится инженер Глебовский, давайте не будем наказывать его", – это же смехота. Или про вал – что я скажу? Не я этот вал изобрел.
А процедура тем временем движется своим чередом.
– Тогда разрешите зачитать проект постановления. – Воронцов берет в руки проект, но говорит, не глядя в него: – Комитет народного контроля постановляет. Первое – за невыполнение решения Совета Министров республики главному инженеру шрифтолитейного завода товарищу Глебовскому объявить строгий выговор. Предупредить товарища Глебовского, что в случае, если он не примет решительных мер к выполнению вышеуказанного постановления, будет поставлен вопрос об отстранении его от занимаемой должности. Кто за это предложение?..
Члены комитета коротко кивают в ответ или приподнимают руку, ставя локоть на стол. Я молчу: не киваю и локтя не ставлю – уж больно строгой кажется мне последняя фраза: "...в случае, если..." Я воздерживаюсь.
– Пункт принимается...
Я смотрю на Глебовского: он сидит не шелохнется, внимательно слушает председателя. На застывшем лице маска безразличия. Он стоял один против всего комитета и все-таки выстоял:
Дальше слушаю вполуха: проект решения лежит передо мной, я уже прочитал его.
– ...принять к сведению заявление товарища Анисимова о том, что... общежитие... к первому августа сего года...
– ...принять к сведению... Матвеевой... термопластавтоматы... в августе...
– ...контроль за настоящим решением возложить на заведующего отделом комитета народного контроля товарища Васильева.
– Какие будут замечания по проекту? Нет? Дополнения? Нет? Тогда утверждаем. Вопрос закончен. Объявляется перерыв. Только давайте покороче, а то мы и так задержались с вопросом.
18
– Сейчас бы водички газированной грамм двести с сиропом.
– Шампанское на льду...
– Вкатили все-таки строгача. А за что, спрашивается?
– За дело, батенька, за дело, вернее, за безделье.
– Я бы с большим удовольствием объявил бы строгий выговор валу. А еще лучше – снять его с работы...
– Сколько сегодня градусов – как вы думаете?
– Вы чересчур много требуете...
– Хватит, старичок, отработал свое. Отправляйся-ка теперь на пенсию.
– А долго его раскалывать пришлось. Все-таки раскололи...
– На дачу бы сейчас. Посидеть у водоема...
– Как говорится, решение было грамотно подготовлено и потому прошло с успехом.
– Выгодно, не выгодно. Вот было золотое времечко: тогда существовало одно слово – надо! А теперь все о выгоде твердят. Мне это не выгодно. А кому это "мне", позвольте спросить?
– Из одного государственного кармана в другой.
– Это называется – волевое решение.
– Ниночка? Соедини-ка меня с Петром Николаевичем.
– Это же машина – с ней не совладаешь.
– Товарищи, пора поднять нашу критику до уровня кулуарных разговоров.
– А гром-то погромыхивает, слышите? Может быть, грянет?..
– Вера Павловна, хочу обратиться к вам с нижайшей просьбой – не поможете ли мне сына в лагерь устроить? На вторую смену.
– Был у нас случай – умора. В стройтресте приписали триста тысяч рублей и заграбастали премию.
– Оргвопросы заедают.
– Триста тысяч? Так я вам и поверил.
– Спичечки не найдется? А то у меня потухло.
– А очень просто. Стоимость полученного оборудования входит в стоимость капитальных вложений. Они получили импортного оборудования на триста тысяч рубликов и даже монтажа не начинали – сразу приписали на свой счет. Получили премию. Конечно, это дело вскоре раскрылось, но Стройбанк уже провел эти триста тысяч по своим статьям, они уже попали во все отчеты, в доклад статистического управления – назад хода нету. Все знают, и никто ничего не может сделать.
– Вы где сегодня обедаете? Заглянем в "Отдых"?
– Лихо сработано!
– Приписки проникли даже в литературу. Один писатель приписал к своему роману пять печатных листов.
– И гонорар небось оттяпал?
– Вторая смена. А если можно, то и на третью. Весьма признателен. Давайте я запишу вам телефончик...
– Кстати, как вчера в футбол сыграли, вы не смотрели по телевизору?
– Внимание, сейчас будем жуликов разбирать.
– Фельетончик для "Вечерки".
– Говорят, Никольченко наверх уходит.
– А кто же на его место?
– Сегодня, наверное, на полчаса пересидим.
– На место Никольченко вроде бы Егоров садится.
– А на его место?
– Беда с этими перестановками.
– А со Стройбанком лихо заверчено. Можно неплохую новеллку сварганить.
– Эх, водички бы газированной...
19
12.55.
В дверях показывается Верочка, миниатюрная крашеная блондинка. Она делает жест рукой и объявляет:
– Товарищи, кто по питанию, прошу в зал.
Я вздрогнул, услышав последние слова. Ну как так можно говорить: "Кто по питанию"? А ведь я не первый раз слышу. Неужто я сам говорил это? Где? Когда? Пытаюсь мучительно вспомнить. Кажется, уже совсем близко, недостает самого малого сцепляющего звена. Увы, не вспоминается.
Нам всегда некогда. И почему-то всегда времени не хватает на главное.
Народ втягивается в зал. Я не смею опаздывать.
Перебрасываясь последними репликами, дружно рассаживаемся по своим стульям. Начинается четвертый вопрос, тот самый, из-за которого у меня с утра было столько нервотрепки.
К трибуне подходит инспектор Суздальцев.
Смотрю на людей, сидящих вдоль стен. Народу вызвано порядком – человек тридцать. Иные проходят по вопросу, иные – для острастки. Где-то среди них сидит и мой Рябинин ПеКа – я уже называю его своим. Но где же я слышал эти слова-балбесы: "по питанию"?
