Текст книги "Рассказы о Данилке"
Автор книги: Анатолий Соболев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
От тяжелого удара в дверь все вздрогнули.
– Коля, беги! – сдавленным шепотом простонала Данилкина мать. Откроем окно, выскакивай и беги в милицию.
Женщины бесшумно и быстро распахнули окно на улицу, и Коля выпрыгнул. В ожидании чего-то страшного, что должно было произойти с Колей, у Данилки остановилось сердце. Женщины молниеносно захлопнули окно и прижались по сторонам у косяков. Послышался топот возле дома, грянул выстрел.
– Ой! – Данилкина мать схватилась рукой за сердце и бессильно опустилась на табуретку. – Неужели Николая?..
Представив себе, как, обливаясь кровью, падает Коля, Данилка забился в истерике. Он еще помнил, как мать навалилась на него и, жарко дыша и целуя, успокаивала, говорила какие-то слова и все гладила и гладила по голове...
Очнулся он утром.
Сияло солнце, золотой сноп лучей бил в окно. Над Данилкой стоял целехонький Коля и рядом мать. Увидев их, он вспомнил ночь и заплакал.
– Чего уж теперь-то... – сказала мать. – Все живы-здоровы, и папка сегодня приедет.
Когда Данилка вышел во двор, то увидел толпу и двух милиционеров. Тетя Лена плакала, утирая слезы фартуком, и все спрашивала:
– Чо теперь делать-то? Чо делать-то?
Рядом, уцепившись ручонками в ее юбку, хныкала Томка. Настя молчала, хмурила брови. Она взглянула на Данилку черными глазами и печально сказала:
– У нас Пеструшку зарезали.
У раскрытых дверей пригона, вытянув шею и далеко откинув голову, лежала корова. Поперек черной шеи ее будто был брошен красный лоскут. Данилка не сразу понял, что у коровы располосована шея и из нее натекла лужа крови.
– Ах, изверги, изверги! – вздыхал дед Савостий. – Надо фелшара, чтобы досмотрел – отравлено мясо аль нет. Ежели не отравлено – продать можно, а шкуру на заготовку сдать.
– Да ребят же кормить надо, молоко-то свое было, а теперь чо? говорила тетя Лена и заливалась слезами под сочувственные вздохи соседок.
– Оно, конечно, так, – соглашался дед Савостий и опять за свое: Хорошо бы, не отравлено, продать можно, а то совсем пропащее дело зарывать.
Женщины вздыхали, горестно смотрели то на корову, то на хозяйку, а солнце весело всходило, и ему не было никакого дела до того, что творится на земле.
Данилка увидел, как Коля с лопатой прошел за пригон, все молча проводили его взглядом. Все уже знали, что ночью Коля бегал в милицию и что за углом дома нос к носу столкнулся с бандитом и тот от неожиданности выстрелил в землю из обреза, а когда прибыли милиционеры, бандитов и след простыл.
– Собаку и то не пожалели, – прошамкал дед Савостий. – Как бешеные волки вызверились.
"Собаку? Какую собаку?" – подумал Данилка и вдруг похолодел от недоброго предчувствия.
Он кинулся за Колей. За амбаром, вытянувшись и неловко подогнув ноги, лежала Зорька.
– Они ее повесили, – сказал Коля и начал ожесточенно копать яму.
Данилка смотрел на мертвую собаку, и слезы сжимали ему горло.
– Вот тащили. – Коля показал след на земле.
Данилка представил, как, чуя смерть, упиралась Зорька и как тащили ее и ругались "они". Повесили собаку на конце бревна верхнего венца пригона. На бревне все еще болталась обрезанная веревка. Это Коля отсек ее. Данилка не выдержал и заплакал. Коля прижал его к себе.
– Тут плачем не поможешь, тут по-другому надо.
Голос его зазвенел, и рука крепко, до боли, сжала Данилкино плечо.
– А почему она их не кусала? – спросил сквозь слезы Данилка.
– В толк не возьму, – раздумчиво сказал Коля. – Наверное, петлю издаля накинули.
Он вдруг оттолкнул от себя Данилку и догадливо прищурил глаза.
– А ведь это, поди, Митька сделал, Первухин. Он ловкач петли издали кидать. Ей-богу, он! – И чем дальше говорил Коля, тем больше в голосе его звучала уверенность. – Ну погоди, мы тебя выведем на чистую воду! погрозил он в тот конец села, где жил Митька, кулацкий сын.
Зорьку закопали, и Коля ушел. Данилка остался один. Он сидел и смотрел на свежий холмик, под которым лежала теперь Зорька, и вдруг вспомнил, как года четыре назад, когда он был совсем еще маленьким (теперь, перейдя во второй класс, Данилка считал себя взрослым), вышел он утром на крыльцо и не поверил своим глазам. Перед ним сидела Зорька, которую он не видел несколько дней, а возле нее копошились щенята! Зорька в знак приветствия постучала по земле хвостом, умильно поглядывая на кусок пшеничного хлеба с маслом в Данилкиной руке. Сидела она царственно, а малыши ползали возле ее ног и не обращали никакого внимания на Данилку. У Данилки глаза разбежались: он не знал, на которого из них смотреть. Два щенка были как Зорька – пестрые, белое с черным; один – весь черный, а лапки белые, будто в вязаных носках; а еще один – весь белый с черными ушами. Зорька улыбалась и постукивала хвостом. Щенок, у которого были черные уши, вдруг чихнул, тонко и смешно, чихнул так, что не удержался на лапках и шлепнулся на животик. Данилка засмеялся. А Зорька мела хвостом по земле, поднимая легкую пыль. Данилка отдал кусок хлеба с маслом собаке. Зорька, вытянув шею, не вставая с места, осторожно взяла кусок, постучала хвостом в знак благодарности и начала есть, слизав сначала масло. Щенки тыкались носом в кусок, пробовали его сосать. Зорька снисходительно и терпеливо ждала, когда ее несмышленыши отстанут от хлеба. Когда щенята отступили, Зорька легла на живот и, зажав кусок передними лапами, съела его до крошки. А щенята вдруг заторкали ее в бок, повалили и, поскуливая, стали жадно сосать. Данилка сел на корточки и следил за ними. А Зорька лежала на боку и смотрела то на Данилку, то на щенят, и в глазах ее были ласка и довольство. На крыльце появилась бабушка, Данилка закричал в восторге:
– Бабушка, бабушка, у Зорьки щенки!
Бабушка всплеснула руками, засуетилась:
– Ах, раскрасавица, ах ты моя матушка, вывела на свет своих деток-то! Сейчас, сейчас, касаточка, я тебя покормлю!..
Бабушка вынесла кусок мяса с костью и дала Зорьке.
– Ешь, моя голубка, ешь, набирайся сил, а то они тебя всю высосут, эти разбойники. Ах, какие красавцы!
Зорька ела, поглядывая на бабушку, на Данилку и на свое непоседливое потомство.
Зорька была красивой собакой, серая, с белыми и черными пятнами, с вислыми черными ушами, со светлыми бровями и черным, всегда влажным носом. Длинная волнистая и шелковистая шерсть покрывала ее, и Данилка любил выбирать из нее застрявшие репьи. Она была на редкость чистоплотна. Мать Данилки, которая не терпела никаких собак, Зорьку пускала даже в чистую горницу.
Какое прекрасное было тогда утро! Какой подарок преподнесла всем Зорька! А теперь она лежит под свежим холмиком желтой глины. Горько-горько на сердце у Данилки, и он никак не может понять: зачем убили Зорьку?
ЗИМНЕЙ ЯСНОЙ НОЧЬЮ
Звонкая лунная ночь распахнула морозную, синим огнем сверкающую степь. В темном небе стыла яркая остекленевшая луна. Широкая заснеженная равнина, сияя ее отраженным светом, терялась где-то вдали, в мглистой бледности горизонта.
Гнедко охотно нес кошевку по накатанному зимнику, и мерзлая дорога гудела под копытами.
– Отойди, срежу-у! – озорно кричал отец и свистел по-разбойному. Они возвращались от бабки.
Гнедко стриг ушами, прислушиваясь к голосу хозяина. Данилка, закутанный в собачий тулуп с подоткнутыми полами, весело вертел головой, смотрел, как стелется под копыта гулкая дорога, как взблескивают голубым огнем снежинки на сугробах, как работает лоснящаяся ляжка Гнедка с черным расплывчатым тавром, как рядом, не отставая, бесшумно скользит короткая тень кошевки, и чувствовал себя хорошо и удобно.
Бабка оставляла их, сокрушалась:
– Студено на дворе-то! Переночевали бы, куда спешить? Мальчонка ить!
Данилке скоро десять, а бабка все еще считает его маленьким. Такие разговоры не по душе ему.
– Опять же по деревням неспокойно, – упрашивала бабка, а сама хлопотала над внуком, укутывая его шарфом и подтыкая под ноги в нагретых валенках полы тулупа.
– Живы будем – не помрем! – весело пообещал отец и, завалившись в кошевку, гикнул на коня. Молодой, сильный жеребец, настоявшийся на морозе, с места взял рысью.
Когда выскочили за околицу, ударил в лицо ветер, и у Данилки от восторга перехватило дух. Отец же простуженным голосом запел:
Соловьем залетным юность пролетела...
Здорово, покачиваясь в кошевке, лететь в лунную ночь, вдыхать морозный запах тулупа, настывшего сена, крепкого конского пота, слушать, как скрипит под полозьями зернистый снег, как свободно, радостно фыркает конь, слушать, как с приятной хрипотцой в голосе поет отец, и чувствовать его, тяжелого и сильного, рядом. Данилка рад, что едет с отцом: ему так редко это выпадает. Отец вечно занят работой, мотается по району: то кулаков раскулачивает, то посевная у него, то уборочная, то едет в Новосибирск на партийную конференцию. Появляется дома усталый, с запавшими щеками, мать говорит: "Пожалел бы хоть себя, сгоришь на работе". – "Не время жалеть, – отвечает отец. – Ни себя, ни других. Сейчас вопрос решается – уцелеет Советская власть иль не уцелеет. А ты о жалости..."
Отец неделями не бывает дома и, когда видит Данилку, удивляется: "Гляди-ка, подрос! Так и вымахаешь – не замечу. Как учеба?" Узнав, что сын получил очередной билет ударника, который выдавался каждую четверть лучшим ученикам, довольно улыбается в рыжеватые усы и говорит: "Ты грызи науку. Советской власти грамотные люди нужны. Мы вот вам унавозим землю, посеем как умеем. Может, что и не так, ума, может, не хватает, но сеем с чистой совестью. А урожай вам снимать, новому поколению, образованному".
Отец очень жалеет, что не пришлось ему поучиться в школе. В страшной нужде жил он при царе, пас хозяйских коров, батрачил на кулаков, а как гражданская война грянула, так в партизаны ушел, с Колчаком воевал. Был командиром. Там и большевиком стал. А у бабки, от которой только что уехали, встретился однажды он со своим старшим братом Иваном, что у Колчака служил. Бабка не дала им тогда постреляться, но потом, в бою, когда партизаны вышибали колчаковцев из села, встретились они. Рубанулись насмерть. У отца отметина на плече с тех пор. После боя он похоронил своего брата. И до сих пор каждую весну ходит к нему на могилку: то оградку покрасит, то холмик подправит. Обелиск со звездой поставил, на удивленные вопросы отвечает: "Если б жив остался, Советскую власть принял бы". Данилка слышал, как однажды мать сказала отцу: "Чего ты сердце надрываешь? Если б не ты его, он бы тебя". – "Росли ведь вместе, – ответил отец, – вместе нищету мыкали. Не то маюсь, что в бою убил, а то, что не сберег его для новой жизни, не раскрыл глаза, когда у матери встренулись. Заморочили ему голову, вот и стал за белых воевать. А что ему белые! Он же всю жизнь хребтину ломал на хозяев, им же богатства умножал. Теперь-то задним умом мы все умны, а тогда попробуй разберись: куда податься, за кого воевать, да еще такому темному парню, как Иван. По гроб не прощу себе, что не раскрыл я ему глаза, не растолковал..."
Данилка вдруг заметил, как справа вдоль дороги катит белый круглый ком. Сначала он не понял, что это такое, потом разобрал – заяц-беляк. Зайчишка то садился и настороженно поднимал длинные уши и стриг ими, как ножницами, то срывался и, подкидывая куцый зад, катил дальше.
– Заяц! – в восторге заорал Данилка. – Заяц!
– Где? – весело отозвался отец.
– Вон, вон! – Сын тыкал рукой в сторону беляка.
– Ату его! – громко закричал отец и пронзительно, как Соловей-разбойник, свистнул.
Заяц сделал высокий прыжок и полетел под горку через голову, поднимая за собой снежную искрящуюся пыль.
– Держи его, держи! – кричал отец и хохотал. – Ну нагнали страху косому! Теперь верст десять отмахает без передышки.
Восторг охватил Данилку оттого, что он первым увидел косого, и от озорного свиста отца, и от ровного бега Гнедка, и от этой прекрасной морозной ночи.
А мороз давил, и, казалось, все вокруг звенело от стылого лунного света. Ночь достигла своей высшей силы и красоты.
– Гляди, месяц рукавицы надел, – сказал отец.
Данилка посмотрел на небо: вокруг луны был размытый ореол в три кольца, и они, налитые яростью, дымились. За кольцами далеко мерцали звезды.
– Пап, а почему звезды мигают?
– Спать хотят, а чтоб не уснуть – моргают. Ты хочешь спать?
– Не-е...
– Как захочешь, так поморгай, – засмеялся отец.
– А ты хочешь?
– Я?! – удивился отец. – Не-ет! Разве можно спать в такую пору! Гляди, какая красота!
Отец повел кнутовищем вокруг. Гнедко принял этот жест на свой счет и понес еще быстрее. Отец опять запел:
Соловьем залетным юность пролетела...
Он любил эту песню. Данилка слушал отца, смотрел в горящее исступленным светом круглое лицо луны, на ее дымные кольца-рукавицы, и на душе было радостно и легко.
Он любил и этот начищенный до блеска диск луны, и эту глухую степь, убегающую мерными валами во мглу ночи, и храп Гнедка, и скрип полозьев.
Фыркал Гнедко, из ноздрей его валил пар, поблескивала сбруя, и все так же равномерно и сильно работала его ляжка, закуржавевшая морозным инеем, и в глаза неслась волнистая снежная зыбь.
Когда отец остановил коня и вылез из кошевки, чтобы подтянуть ослабшую подпругу, Данилка ясно услышал тишину. Свет, красота и сила ночи ощутились еще явственнее, обступили еще ближе, и мальчишка замер, чувствуя что-то вечное и великое в природе, замер перед необъятным миром, частицей которого он был, и в душе его возникло то чувство понимания величия и бесконечности вселенной, которое возникает у человека в редкие минуты прозрения.
Заскрипели отцовские шаги, он тяжело опустился рядом и спросил, глядя, как, расставив задние ноги, шумно делает свое дело Гнедко:
– Ты не хочешь?
– Не-е... – ответил сын.
Закончив, Гнедко, не дожидаясь понукания, тронул с места. Отец пошевелил вожжами, и конь перешел на рысь.
И снова сугробы побежали навстречу, плотнее стал бить воздух в лицо, и снова Данилка ощутил радость быстрой езды. Данилка смотрел на луну и видел какие-то темные пятна на ней, казавшиеся материками, какие бывают на карте полушарий.
– Пап, а почему на луне не живут?
– А чего там делать! Разве там такую красоту найдешь, как на земле? Погляди – это ль не красота!
Данилка опять посмотрел вокруг и опять согласился с отцом, что такой красоты нигде не сыщешь.
Въехали в лес, который давно поджидал их, затаенно и молча темнея зубчатой грядой и этим зарождая в сердце мальчика какую-то непонятную тревогу.
Густой осинник тускло светил стволами. Данилка с радостной жутью косил глазом в таинственные, темные дебри, ожидая за каждым деревом горящие волчьи глаза. Потом пошел ельник, уснувший под пластами снега, и в нем было еще сумрачнее – луна плохо пробивалась сквозь высокие деревья, и Данилку еще больше охватила робость, и он плотнее прижался к отцу. Гнедко бежал, чутко прядая ушами и тревожно косясь на темноту лесной чащобы; только отец сидел как ни в чем не бывало и спокойно курил цигарку, пуская приятный махорочный дым.
Когда вынырнули из леса, Данилка облегченно вздохнул. Гнедко тоже побежал веселее. Внизу, в лощине, затемнели бугры приземистых домов, занесенных по самые крыши снегом. Это было село, о котором отец всегда говорил с ненавистью: "Осиное гнездо". Кулацкое, богатое село. Оно лежало на полпути от бабушки к дому.
Кошевка заскользила вниз под извоз, раскатилась на ухабе и ударила со всего маху правым полозом в выбоину. Данилка чуть не вылетел из кошевки. Отец чертыхнулся, сани вкатили в глухой переулок. И тут правая оглобля отлетела, кошевку развернуло поперек дороги.
– Тпру-у-у! – Отец натянул вожжи и соскочил с кошевки.
Гнедко остановился, тяжело поводя боками. Отец осмотрел оглоблю, с досадой сказал:
– Завертка лопнула. Вот черт! И хозяева поуснули все.
В деревне стояла тишина, даже собаки не брехали, попрятались от мороза. Светило два-три окошка.
– Посиди, – сказал отец, – я схожу.
Отец пошел к ближайшей избе, долго стучал, наконец ему открыли.
Вернулся отец, ругаясь:
– Кулачье! Веревки на завертку жалко.
Отец начал колдовать над лопнувшей заверткой, развязывать зубами заледенелые узлы. Он долго возился с нею, отогревая время от времени дыханием закоченевшие пальцы. У Данилки стало пощипывать нос, он плотнее закутался в тулуп и терпеливо ждал.
– Все. Готово, – наконец сказал отец, поднимаясь. – Доедем как-нибудь.
Данилка выглянул из тулупа и вдруг увидел, как по ярко освещенной лунным светом улице, пластаясь над самой дорогой, летит стая собак. Мальчишка похолодел, хотел крикнуть и не успел. Свора навалилась на отца. Он отпрянул от кошевки. Огромные, как телки, кобели молча рвали отцу тулуп. Он, хрипло бранясь, отбивался ногами и неуклюже крутился на месте. Гнедко всхрапнул, шарахнулся в сторону и увяз в сугробе. Кошевка соскочила с торного места и легла боком в снег на обочине. Данилка чудом удержался. Он с ужасом глядел, как здоровенный кобель повис на отце. И тут он заметил, что у ворот ближнего дома стоят два мужика. Данилка не понимал, почему они не помогают отцу, который все отходил и отходил от кошевки. Только много позже Данилка понял, почему отец отходил: он отвлекал разъяренных псов от сына.
Возле ближнего дома он что-то схватил, и тут же послышался предсмертный визг: отец железной лопатой отбивался от собак. Один пес уже скулил и полз с перебитой хребтиной, за ним тянулась темная вилюшка. Отец размозжил голову второму псу. Собаки, рыча, стали откатываться. Теперь наступал отец, а стая, огрызаясь, отходила. Когда на дороге остались два неподвижных кобеля, а третий, жалобно скуля, полз с перебитым хребтом, раздался угрожающий голос:
– Ты чего животину гробишь, а? Ктой-то тебе дал такую праву?
И тут отец сбросил с себя располосованный на ленты тулуп, выхватил из кармана галифе наган и хрипло крикнул:
– А ну подходи, контра!
И только теперь Данилка увидел, что с конца улицы, с тыла, надвигается несколько мужиков и в руках одного что-то блестит.
Увидев в руках отца наган, мужики шарахнулись назад.
– Вот она, Совецка власть, чуть чо – стращать, наган в зубы тыкать! крикнул кто-то старческим, надтреснутым тенорком.
– Вас стрелять, гадов, надо, а не стращать! – прохрипел отец. – А ну подходи, у кого пупок крепче завязан!
С темными потеками на лице (потом Данилка понял, что это была кровь) отец стоял, широко расставив ноги, и вид его был страшен. Он был без шапки, волосы дымились.
Не опуская нагана, он стал отступать, дошел до саней, увязших в снегу, одним рывком выдернул их на дорогу. Гнедко забился в сугробе и тоже выбрался на торное место. Отец упал в кошевку, пронзительно свистнул, и Гнедко дико взял с места. И тотчас позади раздался громовой раскат. Кто-то выстрелил из обреза. В ответ сухо, плотно, раз за разом выстрелил из нагана отец. Гнедко в бешеном намете рвал гужи, а отец, перекинувшись всем телом назад, отстреливался.
Насмерть перепуганный, придавленный отцом Данилка лежал на дне кошевки. Отец вдруг стал заваливаться вбок, мертвенно-белое лицо его запрокинулось, он застонал.
– Папка, папка! – испуганно закричал Данилка, думая, что отец умирает.
– Гони! – надсадно крикнул отец и безжизненно откинулся назад.
Вожжи выпали из его рук, Данилка схватил их и, испуганно оглядываясь назад, нещадно хлестал коня.
Гнедко вынес кошевку из села на увал. И грянула в глаза черной жутью ночь, и застыло сердце в страхе. Над необозримой мертвой степью нависало мрачное ледяное небо, сугробы, как могильные холмы, нескончаемо тянулись вдаль. Над этим пустынным и враждебным миром холодно и ярко сияла равнодушная ко всему на свете луна. Обжигающий ветер бил в глаза, выгонял слезу, не давал дышать. Летели из-под копыт мерзлые льдышки, больно секли лицо. Данилка с ужасом озирался, стегал и стегал Гнедка. Конь хрипел от запала, а Данилка все гнал и гнал его.
Когда влетели в родное село, Данилка заплакал.
– Ну-ну, – подал слабый голос отец. – Убери мокроту...
– Я... я... не плачу, – выдавил Данилка, задыхаясь от слез, от пережитого страха и от радости, что отец жив.
Отец долго лежал после той ночи: он был весь искусан, а пуля попала в плечо. Когда ему стало легче, он подозвал однажды сына и сказал:
– Ну, счастливый кто-то из нас! Ты, видать, – не изладили они погоню. Каюк бы нам. Наган-то я второпях весь расстрелял. А ну как нагнали бы? Нахмурился, помрачнел: – Вот это и есть классовая борьба. Чуешь?
– Чую, – ответил Данилка.
СИЗЫЙ
В марте ударит солнце по сосулькам и пойдет окрест звон – серебряная капель. Падают с крыш ледяные осколки, подтаивают, оседают сугробы. На глянцево отполированной дороге в колдобинах скапливается вешняя вода, конский навоз втерт полозьями в наст и масляно блестит. Теплый ветер дует с юга с прозрачно синеющих гор, воздух чист, и небо распахнуто, высоко. От всего этого хмелеют и ошалело кричат воробьи.
В такой нарядный солнечный день ребята шли из школы. На радостях, что впереди воскресенье, свободный от учебы день, весело колотили сумками по спинам, толкали друг дружку в сугробы. Еще издалека они приметили Андрейку, который несся навстречу, что-то крича и размахивая руками. Подбежал, обвел всех восхищенными выпученными глазами из-под лохматой, съехавшей на нос шапки и брякнул:
– Сизого поймали!
Мальчишки обомлели.
Сизый был грозою всей округи. После разгрома кулацкого восстания, в котором он был одним из главарей, ему удалось скрыться. Целое лето и осень о нем не было ни слуху ни духу, а зимой объявился. Стал нападать на одиноких ездоков и обозы, отбирал деньги, продукты, а людей убивал. Всех убивал, никого не щадил. Однажды он настиг обоз, который вез в Бийск хлеб, перебил возчиков-колхозников, распорол мешки с зерном и высыпал на дорогу, перестрелял лошадей. На грудь одному из возчиков приколол накорябанную кровью записку: "Сизый объявил войну Советам!" Под Новый год он убил избача, уже на увале, уже совсем в деревне. Избач ехал из города и вез газеты, журналы, плакаты. Сизого боялись, о нем ходили слухи, один страшнее другого. Не раз пытались схватить его, но безуспешно.
И вот поймали!
Андрейка, захлебываясь, проглатывая слова, говорил, говорил и говорил. И вдруг выяснилось, что Сизого вовсе не поймали, а только еще ловят.
Ромка дал Андрейке подзатыльник.
– Чего врешь, что поймали?
– Ловят, забожусь! – еще больше вытаращил глаза Андрейка.
– Где ловят? Говори толком! – приказал Данилка.
– У моста, у Сизарихи.
Сизариха – мать Сизого. Значит, он дома попался.
Мальчишки сломя голову рванули к мосту.
Но подойти близко к дому Сизарихи было нельзя: на улице, в переулке и на огороде, в сугробах, стояло оцепление из милиционеров и комсомольцев. Тут же торчали и все деревенские мальчишки, они и сообщили подробности опоздавшим: Сизого прихватили на рассвете, он ночью тайно приехал. Дом окружили и приказали Сизому сдаться. Он отказался выйти добром и теперь сидит на чердаке и отстреливается.
Мальчишки забрались на хибарку деда Савостия, оттуда хорошо было видно, что происходит во дворе Сизарихи.
– Вы мне крышу не продавите, варнаки! – ругался внизу дед Савостий.
Мальчишки не обращали на него внимания, знали, что это он так, пошумит только. Сам бы с ними забрался, да не может.
Черными пятнами лежали за плетнями в сугробах милиционеры, а за баней стояли и о чем-то совещались Данилкин отец, военный комиссар и начальник милиции. Комиссар был в длинной кавалерийской шинели с отворотами на рукавах и в буденовке. Данилке очень хотелось иметь такую шинель, и он твердо решил, что когда вырастет, то будет носить только кавалерийскую длинную шинель и шпоры на сапогах. Данилкин отец и начальник милиции были в полушубках и пимах – совсем не военный вид.
Начальник милиции, плотный, приземистый, с красным лицом и седыми усами, что-то коротко крикнул, и милиционеры пошли на приступ. Из слухового окна на чердаке добротного пятистенного дома раздался выстрел, и один милиционер, тот, который был впереди всех, ткнулся в сугроб. Остальные присели кто где: кто под плетнем, кто за сараем. А тот, первый, так и остался лежать на ослепительно ярком весеннем снегу. Шинель его чернела, будто птица с распластанными крыльями.
– Убило? – шепнул Ромка, хватая Данилку за рукав. – Убило?
Ребята оцепенели. Что-то кричали взрослые, до мальчишек доносило только голоса, слов было не разобрать.
Милиционеры снова стали перебежками двигаться к дому. Из чердачного окна раздалось еще несколько выстрелов, милиционеры не отвечали. И от этого было страшно. После одного из выстрелов, который показался громче других, Данилка чуть не свалился с крыши.
Милиционеры совсем уже подобрались к дому, один прятался за крыльцом, другие ползли, как на войне, по-пластунски. И вдруг жалобно звякнули стекла чердачного окна, рама выдралась и косо полетела вниз. Вслед за ней с чердака вывалился человек и упал в сугроб. Данилка не сразу сообразил, что это и есть Сизый. Мужик как мужик, без бороды даже. Данилка думал, что Сизый весь черный, с бородой и со страшными глазищами. А этот обыкновенный мужик, каких в селе сколько хочешь. И никакой сабли с ним не было, и пулемета тоже, как утверждали все мальчишки. В руке его, правда, чернел наган. Отсюда, с крыши, наган казался игрушечным и совсем не страшным.
Сизый завяз в сугробе, провалившись по грудь; к нему уже бежали по огороду милиционеры, тоже по пояс проваливаясь в снег. Сизый, раздирая в зверином оскале рот, заорал:
– Не подходи! Загублю!
Он выстрелил в ближнего милиционера, тот на бегу споткнулся, долго шел косо, нагнувшись вперед, и наконец сунулся лицом в снег и остался неподвижным. А Сизый выбился из сугроба и побежал к пригону. Там стоял его серый в яблоках жеребец. Этот жеребец был всем жеребцам жеребец. Говорили, Сизый падёт на него, свистнет Соловьем-разбойником – и только его и видели. Как ветер! Сколько раз за ним гонялись – не могли догнать. Дед Савостий говорил, что жеребец этот чистых кровей. А милиционеры на монголках скачут. Монголки – маленькие лохматые лошадки, их в Данилкином селе много. Крепкие, выносливые, но бегать быстро не могут. А жеребец Сизого – конь-огонь! Не потеет, хоть сколько пробежит. Поблукают милиционеры по степи да с тем и вернутся.
Сизый почти добежал до пригона, когда раздался щелчок и он упал.
– Подшибли?! – выдохнул Ромка в ухо Данилке. – Глянь, глянь, твой отец!
И тут Данилка увидел, как от ворот прямо во весь рост идет его отец с наганом в руке. Все замерли. Сизый приподнялся из сугроба и выстрелил. С Данилкиного отца слетела шапка.
– Не подходи! Слышь, не подходи, Гришка, убью! – срываясь с высокой ноты, закричал Сизый.
Наступила мертвая тишина, и в этом жутком безмолвии раздался негромкий твердый голос Данилкиного отца:
– Бросай оружие, Иван! Ты окружен!
Сизый заматерился, кинул вокруг затравленный взгляд и снова, злобно ощерясь, поднял наган. У Данилки оборвалось сердце.
– Папка! – закричал он. – Папка!
Отец вздрогнул, остановился и глянул по сторонам, определяя, откуда кричит сын. А Сизый медленно и неотвратимо поднимал наган.
Так навсегда и застыла в памяти Данилки эта картина: стоит отец во весь рост, открытый всем пулям; поднимает наган Сизый; оцепеневшие люди у плетней; и уже никто не в силах помочь Данилкиному отцу.
Данилка понял, что сейчас произойдет что-то страшное и он виновен в этом. От ужаса он оглох и только видел, как враз бросились все милиционеры к Сизому, как крупно шагнул отец вперед, и вдруг ворвался в уши высокий крик какой-то заголосившей бабы. И тут случилось непонятное. Сизый вскочил и кинулся, прихрамывая, к Андрейке, появившемуся возле крыльца, схватил его в охапку и, прикрываясь им как щитом, стал отступать к пригону. Данилка застыл от изумления: откуда там оказался Андрейка, ведь он только что был рядом, на крыше?
Сизый отступал к дверям пригона и отстреливался, а в него никто не стрелял, боясь попасть в мальчишку. И тут все увидели, как быстро вскинул наган Данилкин отец. Щелкнул выстрел, и Сизый вместе с Андрейкой упал. Со всех сторон набежали милиционеры и заслонили Сизого и Андрейку. С крыши не стало видно, что там делается. Данилку колотила крупная дрожь, он всхлипывал, и никто из мальчишек не смеялся над ними. Потом ребята ходили к тому месту. Снег был перетолочен, как в ступе, и грязен, а там, куда упал Сизый, была вмятина в сугробе. Она успела уже подтаять на весеннем солнце. Края покрылись тоненькими льдинками и красиво блестели, а кругом красные пятна, будто кто раздавил на снегу калину. Мальчишки не сразу поняли, что это кровь, а когда догадались, им стало не по себе, и они побыстрее ушли.
Еще остались вмятины на снегу от двух милиционеров, но подходить к ним близко мальчишки не стали. Они уселись на солнцепеке за пригоном и молчали. Казалось, будто и солнышко светит не так, как час назад, когда шли они из школы. Холодно стало. Ребята сидели на бревне и дрожали.
– Ты зачем туда полез-то? – спросил Ромка Андрейку.
– Хотел поближе посмотреть, – признался Андрейка. – Я за сараями проскочил. Он меня за горло схватил.
Андрейка все еще был белым от пережитого и зябко вздрагивал.
А поздно вечером, когда Данилка уже лежал в постели, пришел домой отец. Он попросил у матери поужинать. Данилка слышал, как отец на кухне глухо произнес:
– Убил я его.
– Знаю, – тихо отозвалась мать и звякнула посудой. – А если б в Андрейку попал?
– Не попал бы, – твердо сказал отец. – Бывают случаи, когда промахиваться нельзя.
Он тяжело вздохнул.
– Убил я его, – глухо повторил отец. – Смотрю, красивый такой лежит. И жалость во мне родилась. Аж зло взяло! Понимаешь, жалость. В парнях ведь вместе ходили. За тобой вот ухаживал. Могла ведь ты за него выйти...
– Могла, – как эхо, отозвалась мать.
Данилка не видел их, но представил, как мать сейчас стоит, подперев рукой подбородок. Она любила так стоять.
– Могла бы, – сказал отец.
– Хватит, Гриша.
Данилка вдруг вспомнил рассказ матери о том, как ее хотели выдать за богача. Приезжали сватать, а она убежала за пригон, скинула там валенки и стояла босая на снегу, чтоб захворать и не идти замуж за нелюбимого. Ее все же просватали, но она и впрямь заболела воспалением легких и пролежала до весны. А весною на Алтае заварушка началась – не до свадеб стало. Поднялся народ против богачей. Теперь понял Данилка, что жених тот богатый – Сизый.
Как только додумался до этого Данилка, так похолодел. Ведь Сизый был бы его отцом! Если бы мать вышла замуж за Сизого, то он стал бы отцом Данилки! А как же папка тогда? Папка один бы остался, без матери и без Данилки?
– Я чего-то вспомнил, как мы с ним раз с игрищ шли, с угора, услышал Данилка голос отца. – Сижу сегодня в кабинете, а работа на ум не идет. Все молодость вспоминаю. В парнях ведь дружками были... Идем с угора, а он мне и говорит: "Варька на душу легла. Сердце сосет и сосет. Все об ней думаю". А я ведь, признаться, тогда тебя и не замечал. Уж после этого разговору разглядел. А он мне все твердит: "Тятю уломать не могу. Уперся как бык. "Бедная, говорит, богатых нету, что ли?" Но я тоже упрусь – не сдвинешь. Уломаю, сватов зашлю". Жалко мне стало его, пообещал помочь, сватом быть. А уж когда сватать приехали, тогда и разглядел тебя вблизи. У самого сердце сохнуть зачало. Помнишь, сватом-то я был?
