Текст книги "Рассказы о Данилке"

Автор книги: Анатолий Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Дед понимающе смотрит вслед мужику и говорит:

– Злобствует Авдеич. И то подумать – сколь земли отобрали! Первым богатеем был, а теперь кто? Лютость в ём кипит.

Мальчишки знают, что мужик этот – кулак. Недавно отобрали у кулаков землю, и сельские большевики строят новую жизнь, колхозы организуют, а кулаки грозят всех большевиков к ногтю свести. Разломилось село надвое. Бедные и богатые друг против друга стенкой встали.

Сразу же за деревянным мостом через речку на окраине села увидели они коршуна. Вкогтился он в большой серый камень, спокойно глядит жесткими холодными глазами на ребят. Не спеша расправив огромные крылья, тяжело и неохотно поднимается над землей. Редко взмахивая метровыми крылами, стал набирать кругами высоту. И там, в поднебесной выси, тугое, отливающее коричневым глянцем тело птицы вдруг вспыхивает в лучах восходящего солнца.

– Цыплят всех потаскает, коль повадится, – озабоченно говорит дед Савостий, приложив ладошку козырьком к глазам и наблюдая за коршуном. Стрельнуть бы его.

Мальчишки с завистью глядят на вольную сильную птицу. Эх, полететь бы! Подняться над землей и посмотреть на нее, как с аэроплана!

Вышла ватага из села, перевалила увал, теперь – беги, куда хочешь, смотри, куда глянется. Перед далью и высоким небом замирает сердце, восторг распирает грудь, наверно, такое чувство у летящей птицы, у коршуна вон того, что кружит в поднебесье.

Идут, свистят мальчишки, в перегонки запузыривают – вольной жизнью живут. Дед Савостий употел с ними тягаться, вытирает глянцевитый лоб, легкие, как пух волосинки на голове примокли, – а не отстает. Дед легкий на ногу, усохший, росточком с парнишку, но жилистый.

Идут мимо созревающих полей. Ячмень выстрелил длинные усы, переливает в седой дымке росы, как холодный шелк. Невдалеке белеет гречиха. Пчелы летят за взятком на цвет. Золотое поле горчицы горьковато пахнет. Тугими валами ходит порыжелая рожь, густая, как лисья шерсть, отливает на буграх металлическим тусклым блеском. Ромашки и васильки вдоль дороги в ядреной росе блестят, серебрятся. Хмурое спросонья небо в вышине подсинено, а в самой маковке голубизна пробивается, незамутненно-чистая, холодноватая, ознобно радостная. Подрумяненные невидимым еще солнцем легкие облака неторопко плывут над землей. Сонный воздух чист и прохладен, но не знобок – теплая ночь была, летняя. А в лощинах еще дремлют пласты сизого легкого тумана.

Не успели оглянуться, как в места ягодные пришагали. Дед травами занялся, а мальчишки ягоду собирать кинулись. Натокались на поляну, где красно от земляники. Захолонуло сердце от радости. Аукаются, перекликаются:

– У меня хоть горстями греби!

– А у меня – ух!

– Я уже туесок набрал! – врет, как всегда, Андрейка и к себе зовет. Он всегда на весь лес орет и со всеми поделиться хочет. Ромка же молчит, втихомолку собирает, а Данилка то откликнется, то тоже промолчит. Кто попроще да поглупее, горло дерут, а кто посмекалистей, примолкли, чтоб к ним не прибежали и не обобрали ягоду. Уж и руки красны от соку и колени промокли, а в лукошках не прибывает, потому как одну ягодку в туесок, а другую в рот. Одну – в туесок, одну – в рот, а то и две иль три.

Наконец утолили ягодный голод и уже не торопясь и деловито стали набирать в туески. Главное, чтоб донышко закрыть. А как закроешь донце ягодой, так дело на лад пойдет.

Собирают мальчишки ягоду, а сами к свисточку деда Савостия прислушиваются. Он сидит себе на пенечке на опушке леса, свистульки ладит да посвистывает, чтоб ребятишки далеко не разбредались и не заблудились. Он как наседка со своим выводком.

В кустах обильная роса. Штаны мокры по колено, руки мокры, ноги захолодели. Тонко пахнет земляникой. И приторно-сладко наносит дурнопьяном отцветающих волчьих ягод.

С восходом солнца на мальчишек накинулись комары. Андрейка выскочил из кустов, яростно чешется:

– У-у, гады, съели совсем!

Рыжая голова его блестит на солнце, как медный начищенный котелок. Увидев туесок Данилки, дивится:

– Столь набрал!

– Ага, – с гордостью отвечает Данилка.

Андрейка хлопает себя по лбу и, не убив комара, опять ринулся в мокрые кусты, к пням, за большой и мягкой земляникой.

На полянах, на солнцепеке, земляника помельче и поподжаристей, а у пней, в густой высокой траве – ядреное, бледнее и мягче.

Ромка, приметив, что дружки у пней обитают, тоже ломится в кусты. Там хоть и мокро, а собирать интересней. Пень обошел – горсть набрал. Сверху ее и не видно в траве, а присядешь – сразу несколько штук в глаза лезут. Вот, и вот, и вон еще две под листочком. В росной траве так и светятся малиновые огоньки. Оглянешься – ба-а-тюшки светы! Да сколь ее тут! На жилу натокались – теперь брать не перебрать.

Веселое солнышко играючи выкатило из-за леса, набрало полную, силу, припекать стало. Даль сиреневая, с фиолетовым отливом, подернулась дымкой – туман опадает. Будет вёдро. Птицы поют, день славят. Что-то не поладили с утра воробьи – гам, переполох в кустах.

А комары совсем осатанели, лезут в нос, в уши, в рот и жгут нестерпимо. Мальчишки только успевают отмахиваться да ойкать. Андрейка, который меньше брал ягоду, а больше бегал от пацана к пацану, чтобы удостовериться, у кого сколько в туеске, забывшись, шарахнул лукошком с ягодой себе по плечу, все рассыпал, а комара не убил. Чуть не ревет с досады, выискивает просыпанную землянику в густой траве.

Ромка яростно отмахивается от комаров, а сам хохочет над Андрейкой. Тот в драку кинулся. Сцепились, волтузят друг дружку. Данилка еле разнял. Андрейка ревет и все пытается кинуться на Ромку – шибко обидно ему, что весь труд пропал, всю ягоду растерял: в драке и пововсе лукошко опрокинули. Сжалились дружки над ним, отсыпали из своих туесков, утешился Андрейка, сопит. Ромка опять в кустах исчез, спешит первым набрать туесок. Он во всем хочет быть первым, этот бес Ромка. Белая голова только мелькает в кустах.

А Данилка бросил собирать ягоду, присел на корточки и наблюдает жизнь в траве. Чего тут только нет! Едва пошевелится, как серо-зеленым дождем сыплются кузнечики, звонкий стрекот стоит кругом. Прямо перед собой видит Данилка большого зеленого кузнечика, потянулся к нему рукой, хочет схватить. Кузнечик стрекотал самозабвенно, но вдруг смолк и, оттолкнувшись длинными ногами, делает прыжок перед носом Данилки. Исчезает в траве, будто и не было его вовсе. Данилка прислушивается, и кажется ему, что в траве таинственно шепчутся кузнечики, затаились и ждут, когда он уйдет.

А вот пчела ползет по цветку, деловито гудит, срывается и тяжело перелетает на другой цветок. А вон бабочка пролетела, а вот жук копошится. Данилка вдруг обнаруживает под ногами муравьиную тропу. По ней деловито встречь друг дружке снуют муравьи. И кто что тащит: кто былинку вдесятеро больше себя, кто хвоинку, кто дохлую муху. Данилка помогает им прутиком.

Забыл про ягоду Данилка, смотрит в траву, наблюдает за жизнью муравьев, жуков, кузнечиков и мотыльков. Как они тут не заблудятся? Ведь эта высокая трава для них лес дремучий, непроходимый.

– Муравьи народ умный, – раздается вдруг над головой.

Возле Данилки стоит дед Савостий, в руках его пучки трав и цветы.

– Поди, и мы сверху-то муравьями кажемся, – говорит дед. – Тоже суетимся, друг дружке горло грызем, он, бог-то, смотрит на нас, дивуется.

– Бога нету, – заявляет Данилка. – Папка говорит, никакого бога нету.

– Для тебя с отцом, знамо дело, нету, а для меня есть.

Данилка насупился, молчит. Он точно знает, что никакого бога нет, раз папка сказал – нету, значит – нету.

– Кто вот ету красоту придумал? – Дед широким жестом обводит вокруг. Данилка не знает, кто все это придумал. – А-а, вот то-то! Тут каку голову надо иметь на плечах! Шибко умную, чтоб все это придумать.

– Данилка! – доносится крик Ромки. – Иди сюда!

Дед Савостий и Данилка идут на зов. Дед говорит:

– Жисть смотреть шибко антересно, завлекательней жисти на земле ничего нету.

На опушке кружком сидят мальчишки, хвастают – кто больше набрал. Данилке нечем погордиться. Мальчишки потихоньку потягивают ягоду из своих туесков.

– Я горстями могу ись! – кричит Андрейка. – Ведро зараз могу съись.

– Лопнешь, – сомневается губатый Ромка.

– Спорим! – орет Андрейка и чуть в драку не лезет. – Давай – и твой, и свой туесок съем.

Он всегда так: орет, рукава засучать начинает.

Спорить никто с ним не хочет. Андрейка и кадушку слопает, не моргнет, и животом маяться не будет. Живот у него железные гвозди переварит.

Смекнув, что надуть никого не удастся, Андрейка принимается за свой туесок.

– А я все съись могу, и мамка мне не указ, – хвастает он и с отчаянной бедовостью запускает руку в ягоду, горстью ссыпает ее в рот, с преувеличенным наслаждением жует. Пацаны наваливаются на ягоду. У Данилки собирается слюна во рту, и он тоже запускает руку в туесок, утешая себя мыслью, что в туеске не убудет, и он еще доберет до верху. Какое еще время! Во-он солнышко-то где, над маковкой. До вечера целый день еще.

Едят горстями мальчишки, будто воду пьют, и всяк свою ягоду нахваливает. Забивают рот пахучей сладостью, давят ягоду языком, сок так и брызжет в нёбо, похрустывают недозревшей, ощущая зеленый привкус. Земляника рдяная, плотная, весомая, с россыпью мелких желтых семян, облепивших поверхность ягоды, и ворсинки короткие и тоненькие на них торчат.

В лукошках быстро убывает. Вот и донышко показалось. Мальчишки – эх, была не была! – доедают остатки.

Наелись, пить захотели.

Жар полдневный раскалился. Зной томит.

В укромном месте позванивает ключик. Трава вокруг влажная, ярко-зеленая, солнцем не обожженная.

Дед Савостий пьет из ладоней, зачерпывая светлую струю. Мальчишки кто ртом хватает, кто через дудку тянет.

– Скусней водицы этой нету на свете, – улыбается дед. – Скусней всяких напитков-наедков сладких.

Пьет он долго, с наслаждением, крякает, утирает усы и бороду и опять пьет. Глаза его радостно светятся. Он озирает добрым взглядом мальчишек, окоем, струящийся знойным маревом, поспевающие поля, и лицо его светло и благостно.

Мальчишки пьют до ломоты в зубах. А потом разваливаются в тенечке под калиной.

Высоко-высоко в небе, возле самого солнышка, заливается жаворонок. Струится марево над степью, далеко на окоеме висят прозрачные голубые горы. Данилка там не бывал ни разу.

Отец все обещает взять с собой: как только разделается с колхозами, так поедут в горы. Данилка с нетерпением ждет того дня, но отец занят работой и никак не может выкроить время на поездку.

По дороге вяло тянется подвода. На телеге, по-бабьи вытянув ноги вперед и закутав от жары голову платком, сидит девчонка. Опрокинувшись навзничь, спит старик. За телегой, будто привязанная, у заднего колеса бредет собака. Мальчишки провожают глазами телегу и завидуют: едут куда-то люди! Далеко куда-то, может быть, за моря-океаны, в счастливые страны! Что там, за синь-морями? Свет велик и удивителен! Вот бы посмотреть все!

– Эй, дед, чеку потерял! – кричит вдруг Ромка.

Старик вскидывается, ошалело глядит на колесо. Мальчишки хохочут. Дед грозит кнутом:

– Арестанты, язви вас!

Хлестнул лошадь, укатил.

Неожиданно раздается заполошный птичий гвалт. На опушке леса появляется слепо летящая сова, а за ней стая воробьев, синиц и еще каких-то разъяренных пичужек.

Сова незряче налетает на сучья, шарахается в сторону, бьется о стволы, наконец судорожно цепляется за ветку. Хлопая огромными желтыми лешачьими глазами, вертит головой.

– Бей ее! – орет Ромка и швыряет в сову палкой.

– Бей! – азартно подхватывают мальчишки.

– Стойте, мазурики! – прикрикивает дед Савостий. – За что бить-то! Что она вам изделала?

Мальчишки не знают, что им сделала сова.

– Вот то-то! – укоризненно говорит дед. – Содом подняли, а чего и зачем – не знаете.

Дед Савостий кивает на колготящихся птиц.

– Они сами разберутся. Это ихняя свара.

Воробьи да синицы тем временем загнали сову обратно в лес, и шум стих.

– Она птенцов из гнезд таскает! – упрямится Ромка.

– Она больше мышей-полевок жрет, – поясняет дед. – Значица, человеку помогает, потому как мыши весь урожай свести могут, ежели расплодятся. А ежели она каких пташек ловит, то, значица, землю от заразы очищает. Выходит, опеть человеку помогает. Господь бог, он каждой твари свое предназначение дал. А как же! Все продумал, все рассчитал. А человек, он сдуру-то полезную тварь сгубить могет.

Сидит дед на пенечке, рассказывает мальчишкам, как на земле все разумно, все одной цепочкой связано, потому думать надо, прежде чем замахиваться хоть на сову, хоть на муравья, хоть на волка иль на червяка распоследнего. Внимают мальчишки дедовой науке, откладываются рядком в голове его слова, и уже другим глазом смотрят на землю, на живность разную ее.

– Куда-а, куда-а! – вдруг слышат мальчишки и видят, как Степанида бежит за коровами, а стадо чешет врассыпную, с ревом, задрав хвосты.

Завзыкивали коровы. В полдень, в изнурительную жару, стервенеют большие серые оводы, донимают и скот, и людей. Бегут коровы от злых укусов, забиваются в чащу, в прохладу, вламываются в кустарник – и тогда не выгнать их оттуда.

Мык, рев, крик стоит в воздухе.

– Куда-а, куда-а! – истошно кричит Степанида и, бухая сапожищами, стреляет бичом.

– Перерезай, перерезай! – дает команду дед и трусцой бросается наперерез стаду.

Мальчишки рады стараться. Выломив наспех хворостины, с гиканьем устремляются на помощь пастуху.

Всем миром еле сбивают разбежавшееся стадо в гурт, и Степанида гонит его к речке на водопой. Коровы забредают по брюхо в воду, стоят, вздрагивают шкурой, бьют хвостами, едва заслышат: "Вз-з-з! Вз-з-з!" И уже готовы ринуться из речки и нестись сломя голову по жаркой степи.

Мальчишки крутят головами, ищут: где же оводы? И вдруг обнаруживают, что это Андрейка гудит, здорово подделывается под овода.

– Ах ты, варнак! – кричит Степанида. – Вот я тебя бичом, каторжанец!

Степанида разошлась не на шутку. И впрямь собирается вытянуть Андрейку бичом. Андрейка струхнул, прячется за спины дружков.

– Веди банду отсель! – приказывает Степанида деду Савостию. Обормоты!

Подались ребята купаться. На озеро, где вода синяя да холодная, где растут белые лилии и желтые кувшинки.

Идут мимо покосов.

Жарко струится над землей горячий воздух. Небо белесое, выгорело на жгучем солнце. Зной давит степь. Нечем дышать.

Косари обливаются потом. Лица обгорели, спины коричневые, блестят, будто гусиным салом смазаны. Стрекочет сенокосилка, звенят литовки, докашивают люди прогон. Сено сохнет на глазах и пахнет горячим медом.

Тяжка работа в зной. Тяжел сенокос.

А на озере тишина и прохлада. Мальчишки с разгону вломились в воду, подняли брызги, вопят от радости, гоняются друг за дружкой. Несказанное блаженство – в зной ухнуть в прохладную воду, почувствовать, как остывает тело, нырнуть в глубину и плыть, раскрыв глаза, в голубоватой размытой мглистости!

Плывет, плывет Данилка, будто в сказке какой. Диво дивное предстает пред глазами – таинственный и жутковатый подводный мир. Гибко колышутся длинные коричневые стебли лилий и кувшинок, густым частоколом стоит зеленый камыш, мягко стелется по дну какой-то бархатистый подвижный мох. И чудится Данилке, что вот сейчас появятся из подводной чащи русалки, и пугливо холодеет сердце. Распустят косы русалки и хоровод затеят, как в песне, где говорится про стрекоз, про добра молодца, которого взяли русалки к себе в подводные чертоги и не отдают невесте.

Плывет Данилка под водой, пока не сопрет в груди. Выскочит в жаркий звонкий мир, отдышится, наберет воздуху и опять уйдет в сказочное царство, в таинственную голубую глухоту. Вот бы рыбой стать, щукой, к примеру, или налимом! Гуляй себе по озерам да рекам!

Мотают длинными пегими бородами водоросли, будто лешаки подводные. Блескучие пузырьки летят стайкой вверх, пугают. Кажется – дышит кто-то в немой чаще, затаился, высматривает, когда Данилка спиной повернется, чтобы схватить его за ноги, уволочь с собою. Обмирает сердце от такой мысли, и Данилка стремглав бросается наверх, на волю, к ребятам. А самому все кажется, что вот-вот кто-то схватит его за ноги. Данилка выныривает в знакомый шумный мир мальчишек. Они колотят руками по воде, в "салки" играют.

Только успел отдышаться Данилка, как заблажил во все свое луженое горло Андрейка. Перепугал всех до смерти.

Повыскакивали мальчишки на берег.

– Чой-то ты? – испуганным шепотом спрашивает дед Савостий.

– Лешак за ноги схватил, – Андрейка таращит глаза, едва переводит дух.

Мальчишки с опаской смотрят на тихую воду. Данилка тоже. Знать, и впрямь кто-то водится тут!

– Поди, лилии ноги-то опутали? – предполагает дед Савостий.

– Вниз тянул. – Андрейка все еще не может отдышаться. – Склизкий.

– Значица, лилии, – совсем уверовался дед. – А ты блажишь.

Мальчишки хохочут, у них отлегло от сердца. Ромка кричит: – Сам ты лешак!

И ухает с разгону в воду. Плывет за лилиями. Бес Ромка не хочет показать, что он тоже трухнул, когда завопил Андрейка. И теперь плывет, храбрость выказывает, он везде первым хочет быть. Мальчишки смотрят, ждут – случится что с Ромкой иль нет. Нет, ничего с бесом Ромкой не случилось. Нарвал лилий целую охапку, вытащил на берег, победно оглядел всех. Нежным сырым запахом потянуло от лилий. Обрывает Ромка белые, будто восковые лепестки, выковыривает из середки цветка мучную мякоть, блаженно прижмурив глаза, лопает.

– Скусно!

Данилка тоже пробует. Мучная мякоть под желтой сердцевиной пахнет сыростью и медовым ароматом.

– Мамка сёдни шанешки пекла, – произносит Андрейка. – Надобно было полную запазушку набрать.

Ребятишки давно уже смолотили запасы, которые им насильно сунули дома, и теперь жалкуют, что не взяли побольше.

Дед макает горбушку в родник, шамкает беззубыми деснами, улыбается, потчует ребятишек чем богат. Но разве на всех хватит! И его запасы быстро истаяли.

– Я как вырасту, так одни пряники ись буду, – заявляет мечтательно Андрейка.

– Это кем же ты станешь, чтоб каждый день пряники ись? – спрашивает дед Савостий.

– Сельпом заведовать стану. Конфетки и пряники всегда под рукой.

– Ишь ты! – дивится дед. – Кумекаешь, где теплее. А ты, Ромка, тоже в продавцы подашься?

– Я летчиком буду. На ероплане летать стану.

– Гм, – хмыкает дед. – А ты, Данилка, тоже, поди, в летчики стремишься иль в учителя?

– Не-е, я трактористом хочу.

– Во! – одобрительно кивает дед. – Ето дело знатное. А то все в летчики да приказчики подадутся, кто же землю пахать станет, хлеб ростить! Без хлебушка и летчик на ероплане не взлетит, и приказчику пряников не будет.

Данилка помирает по трактору. Когда по селу катит трактор, Данилка бежит за ним до самой околицы, вдыхая запах отработанного горючего, любуется на чумазого тракториста с большими защитными очками на фуражке. А когда удается прокатиться на тряском крыле большого, с шипами, заднего колеса – то Данилка бывает на седьмом небе. Он хочет носить такие же большие очки на фуражке, и чтоб от него так же пахло мазутом, и чтоб лицо было в пыли и в масляном налете, и чтоб зубы сверкали, как у тракториста. Все пацаны будут бегать за ним, когда он по селу на полном газу протарахтит.

Уж он бы всех мальчишек катал, не жалко.

– Кудай-то они! – слышит Данилка тревожный голос деда Савостия.

По дороге вдали пылит отряд конников. Идут крупной рысью.

– Никак опеть чего стряслось! – Дед приложил руку козырьком к глазам и пытается разглядеть людей. – Ну-ка, мазурики, у вас глаза вострые. Наши ето ай нет?

Ромка говорит:

– Наши! Вон начальник милиции! А впереди Данилкин отец.

Данилка уже и сам видит, что впереди отряда скачет его отец.

– Кудай-то они? – снова спрашивает дед, и на лице его тревога.

Тревожно в этом солнечном мире. По ночам стреляют. По ночам же раздается приглушенный плач и скрипят колеса – увозят на подводах куда-то раскулаченных. По ночам горят амбары с хлебом. Отец Данилки, как заезженный конь, опал боками. Как ночь, так на выселку кулаков идет. Мать не смыкает глаз до утра, все ждет отца, боится, как бы беды не стряслось. Вздрагивает от каждого стука на улице, от каждого шороха. Ходит от окна к окну, вглядывается в ночную темь.

– Никак опеть кулаки бунтуют? – с беспокойством смотрит дед на удаляющихся конников.

Мальчишки знают: недавно было кулацкое восстание в соседнем селе. В ту ночь все большевики, комсомольцы и милиционеры спешно ускакали туда. Два дня не был дома Данилкин отец, а когда вернулся, обросший рыжеватой щетиной, с провалившимися глазами и с перебинтованной головой, сказал: "Теперь ухо востро держи! Того гляди, опять полыхнет".

Ускакал отряд конников, мальчишки спорят – куда ускакал. Кто говорит – в Катунское село, кто – в Солонешное. Дед молчит, хмурится.

А над степью по-прежнему беззаботно заливаются жаворонки да кружит коршун, высматривая добычу.

Мальчишки собирают ягоду, аукаются, спешат наполнить туески, чтобы домой явиться с гостинцем. Данилке еще и нечаянная грибная радость подвалила. На брел он на маслят. Круговинкой оцепили они солнечную полянку, блестят в траве масляными коричневыми шляпками. И не червивые. Данилка быстренько их в туесок. И тут же вдоль тропинки на россыпь лисичек напал. Крепенькие, желтые, прятались они в листочках да былинках. Данилка и их к маслятам отправил. И уж совсем повезло – наткнулся на подберезовик. Стоял он, лихо сдвинув набок широкую шляпку.

– Везучий ты, – сказал дед Савостий, когда Данилка похвастался добычей. – В етом месте грибов-то мало бывает. За ними дальше идтить надо, за Козье болото. Там их попозднее невпроворот будет.

Подумал, поправился:

– Поди, и не будет нонешний год. Засушливый год-то. За все лето и трех дождей не перепало. Сена вон тоже плохие. Кабы на зиму без корму не остаться.

И опять купались мальчишки, опять собирали ягоду, и к вечеру, протопав несколько верст, усталые, пришли на увал перед селом своим.

Был тот предвечерний час, когда затихает земля. Уже притушилось солнце, уже потянуло первой прохладой от речки, уже смолкают одна за одной птицы и летят к гнездам; перестал кружить над степью коршун, улетел куда-то ночевать, устали лошади на работе, приморились люди на полях.

Затихают умиротворенные поля, не колыхнет листок, не шевельнется травинка, ни ветерка, ни вздоха – тишь предвечерняя. Лиловые теплые холмы полнятся задумчивостью и покоем. Окоемные дали заволакивает дымкой степного заката, размываются, исчезают с глаз дальние горы.

Мальчишки притомились за день-деньской, сидят теперь на увале, смотрят на свое село. Большое, привольно раскинулось оно по берегам неширокой речушки, расползлось засаженными разной овощью огородами. С одного краю окольцевал село невысокий увал, на котором сидят сейчас мальчишки, с другой стороны – светлый молодой березник, с третьей – озеро подступило, а с последней – степь необъятная.

Туда, в степь, почуяв свободу, и потянулись избы, толкутся вдоль речки, извилисто уходящей в дальние просторы.

Отсюда, с увала, хорошо видать окрест, и село как на ладони, в любой двор заглядывай, в любой огород смотри, где большие желтые звезды тыквы да сиреневой блеклой россыпью цветет картошка.

– Васятка! – доносится женский голос – Сынок, иди ужинать.

Сын – ни гугу.

– Кому говорю! – теряет терпение мать.

Мальчишка ни мур-мур.

– Васька, вот я тебе! Приди токо, я тебя прутом поглажу, окаянный!

Васька, наверное, вон с теми пацанами в лапту играет. Может, и слышит мать, да идти не хочет от развеселой компании.

А подзатыльник он всегда успеет получить, так что не к спеху.

А вон мальчишки уже погнали в ночное лошадей. Несутся с гиканьем, с криком. Ухари-наездники.

Красота!

Всю ночь у костра сидеть будут, страшные сказки рассказывать.

Данилка завидует им, думает о том, что поскорей бы подрасти, чтобы тоже гонять в ночное лошадей.

С увала стадо спускается, растекается по дворам, усыхает, как речка в жару. Степанида шествует спокойно – теперь коровы никуда не побегут, разгоняй нарочно – не разгонишь. Мычат буренки, оповещают хозяек, что пришли с молоком, чтобы сольцы им дали полакомиться да пойла густого за заслуги. Позванивают боталами на шее. Перекликаются хозяйки у ворот, зазывают ласково своих кормилиц, звякают подойниками, спешат доить.

Блеют овцы, где-то осатанело лает собака, ругается мужик на лошадь.

Дед Савостий курит, глядит на родное село. Он сейчас тоже тих, умиротворен и благостен.

– Вот и день прошел, – с грустинкой вздыхает он своим мыслям. – Слава богу, хороший. Завтра за Козье болото пойдем, грибов поглядим. Пойдете ай нет?

Оглядывает притаившихся мальчишек.

– Пойдем! – хором отвечают пацаны.

Завтра ни свет ни заря опять зальются они в степь, на волю вольную.

Во дворе Данилку встречает густой сиропный запах земляники. Мать варит варенье. На кирпичной времянке стоит начищенный медный тазик, полный отборной земляники. Оказывается, мать сама ходила с соседками по ягоду и принесла ведро.

– Ешь, потом помогать будешь, – говорит мать.

Данилка садится за стол, врытый во дворе на лето. Мать насыпает белую глубокую тарелку земляники и заливает ее холодным, из погреба, молоком. Ягода сначала притонула, а потом всплыла и краснеет в молоке, пуская по нему подсиненные разводы и соря мелкими желтыми семенами.

Ах, и вкусна же эта еда со свежей горбушкой хлеба! Целый день ел ягоду Данилка, но сейчас опять уплетает из тарелки, а сам взахлеб рассказывает, где был и что видел. Мать слушает вполуха, хлопочет – и варенье варит, и муку просеивает через сито, чтобы поставить опару на завтра, на пироги с луком и яйцами. Утречком Данилка наестся их, парочку за пазуху спрячет и запузырит с дружками в степь, в раздолье.

Нахлебался Данилка молока с ягодой, в животе потяжелело.

– Теперь перебирай, – говорит мать и сыплет на стол ягоду из ведра. Позеленее ешь, а хорошие в миску бросай, на варенье.

Перебирает Данилка, а самого в сон клонит, и, как нарочно, спелые ягоды в рот попадают, а зеленые в миску.

– Не наелся, что ль, за день-то! – сердится мать.

– Да они все такие, – пытается отбояриться Данилка, будто он не виноват, что в миске не красно, а буро.

– А то я не знаю, какие собирала! – повышает голос мать. – Давай снова перебирай!

– Мам, пенок дашь?

– Работай, работай, пенки потом. Ишь, пенок ему!

Данилке кружит голову густо-сладкий запах варенья, а может, сон туманит. Перебирает Данилка ягоду и видит, как в тазике на времянке вспухают розовые воздушные пенки. Все больше и больше их, растут как на дрожжах. Данилка радуется, он страсть как любит пенки. Объеденье!

Слипаются веки, будто медом намазаны. Данилка еще видит, как плавает в остатках молока в тарелке лесной паучок, карабкается по гладкой поверхности и опять срывается. Данилка успевает подумать о том, что надо вытащить паучка, но тут же летит в яму, и сладкая истома охватывает его.

Сморило. Заснул прямо за столом.

Во сне видит он земляничную поляну. Пахнет ягодой и медом.

Пенки уже поспели, мать наснимала их целую тарелку, но Данилка спит. И снится ему степное раздолье, рдяная земляника и теплая трава.

ШОРОХИ

Это было время, когда Данилка просыпался от шепота, от каких-то неясных стуков за стеной и осторожных шагов.

– Спи, спи, – поправляя одеяло, тихо говорила мать.

Но Данилка не засыпал, тревожно вслушиваясь в шорохи глухой ночи. Дом был большой, пятистенный. В нем, после того как хозяина-кулака сослали в Нарым, сделали две квартиры. Здесь поселились директор школы и Данилка с отцом, матерью и пятнадцатилетним Колей, младшим братом матери. Горницы квартир сообщались, дверь не заколотили, и Данилкина мать и тетя Лена, жена директора, все время ходили друг к другу. Ну, а о ребятишках и говорить нечего: Данилка и две директорские девчонки считали обе квартиры одной. Отцы редко бывали дома: они ездили по деревням, проводили собрания и агитировали крестьян вступать в колхозы.

В ту ночь Данилка проснулся в тревожном предчувствии чего-то недоброго. Мать отвела его к тете Лене, подсадила на печку к девчонкам. Настя, ровесница и одноклассница Данилки, не спала. Четырехлетняя Томка посапывала, разметав руки. Тетя Лена накрыла ребят одеялом и велела спать. Но Данилка с Настей затаив дыхание прислушивались к шорохам за стеной. Данилкина мать, тетя Лена и Коля на цыпочках ходили по дому, чтобы не скрипели половицы, и осторожно выглядывали из-за занавесок на улицу. В окна бил синевато-серебристой полосой лунный свет, высвечивая комнату холодной бледностью. На крашеном полу лежал яркий отблеск, и на нем четко и зловеще вырисовывались черные кресты оконных рам.

Данилка со страхом глядел на эти кресты: они напоминали ему темный, оббитый непогодой, покосившийся крест при дороге на Бийск, на том месте, где когда-то лихие люди убили купца.

– Господи! – услышал он горячий, полный отчаяния шепот тети Лены. – И чо мы ставни-то не закрыли сегодня! Как на грех...

Она стояла у косяка окна, выходящего на улицу. Рядом с ней стоял Коля и держал в руках маленький охотничий топорик, с которым Данилкин отец ходил на охоту.

На чердаке явственно послышались тяжелые шаги.

– Трубу начнут разбирать, – прошептала тетя Лена, и Данилка представил, как разберут трубу, влезут в дом бандиты и всех поубивают.

Его затрясло. Рядом хныкала Настя. Данилкина мать подошла к ним, тихо сказала:

– Не бойтесь, это дом оседает, вот и кажется, что кто-то ходит.

– А ты почему не спишь? – спросил Данилка.

– Не спится что-то, – вполголоса ответила мать и поправила на ребятах одеяло. – Спите, спите, а то уж утро скоро.

Шаги на чердаке прекратились. Зато во дворе раздался приглушенный визг Зорьки. Ее почему-то не слышно было все время, и это удивляло всех. Собака вела себя спокойно, значит, все в порядке, иначе она лаяла бы. И вдруг этот приглушенный визг. Потом мыкнула корова.

– Ой! – Тетя Лена сжала у горла руки. – Неужели?..

И опять тихо.

Но вот кто-то потрогал наружную дверь, потянул, легонько потряс. Тетя Лена и Данилкина мать кинулись к двери, быстро приставили ухват поперек косяков и притянули его полотенцем к ручке. Это в помощь большому железному крюку, на который была заперта дверь.

Потом опять послышались шаги на потолке. Тетя Лена посмотрела на улицу и тоскливым шепотом сказала:

– Ни души, как на грех! Хоть бы кто-нибудь прошел-проехал.

– Самая глухая пора, – тихо подала голос Данилкина мать. – Как раз для них...

Данилка представил "их" бородатыми, со страшными цыганскими глазищами и с топорами в руках, по которым течет кровь. Однажды он видел, как чужой дядька зарубил петуха у соседей, и тот петух скакал без головы, а с топора капала кровь, и сам дядька смеялся белозубой красной пастью в черной курчавой бороде. Он был курчав – кольцо в кольцо, – с блестящей серьгой в твердом, по-волчьи остром ухе. Увидев Данилку, он завращал синеватыми белками страшных глазищ и ухнул: "Ух ты, я тебя!" Данилка тогда обмер со страху и еле ноги унес. С тех пор "они" кажутся ему именно такими, как тот жуткий дядька.