Текст книги "Репрессированный ещё до зачатия"
Автор книги: Анатолий Санжаровский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Муж, наденный в стогу (История с историей моего первого фельетона)
Жизнь развивается по спирали и на каждом витке искрит.
Тамара Клейман
Врач зайдёт, куда и солнце не заходит.
Грузинская пословица
Вдруг слышу: «Осторожно! Двери загса закрываются!..» Я еле выскочить успел!
Нестор Бегемотов
В вид из нашего редакционного окна влетел на взмыленной кобылёнке с подвязанным хвостом молодой здоровяк, навспех привязал её к палисадной штакетине и через мгновение горой впихнулся к нам в комнату.
– Кто из вас главный? – в нетерпении крикнул он.
В комнате нас куковало трое. Все мы были рядовые газетчики. Но в душе каждого сидел главный. Да кто ж признается в том на миру?
Все мы трое аккуратно уткнулись в свои ненаглядные родные бумажульки.
– Так кто ж тут главнюк? – уже напористей шумнул ездун.
Мы все трое побольше набрали в рот воды.
Воды хватило всем.
Мы сидели в проходной комнате.
За нашими спинами была пускай не Москва, но всё же дверь к главному редактору.
На шум важно вышла из своего кабинета наша редакторша.
Мы все трое уважительно посмотрели на неё.
И тем без слов сказали, кто в редакции главный.
– А что случилось? – деловито спросила Анна Арсентьевна.
– Да вот! – щёлкнул парень себя по сапогу кнутовищем.
– Пишите про эту гаду… Не то я эту чичирку захлещу кнутом. Вусмерть! Иля… Знакомыши подзуживают меня: «Да сорганизуй ты ему кислоту в хариус! Сразу перестанет липнуть к сладкому женскому вопросу!»
– А вот всего этого, погорячливый, не надушко, – флегматично подсоветовала Анна Арсентьевна. – Не то вас посадят.
– Тогда скорейше пишите! Сеструха пришла к нему с зубами! А он её чуток не!.. Ну гад же!
– Можете не продолжать, – поморщилась Анна Арсентьевна. – Мы знаем, о ком вы… Это наша всерайонная зубная боль…
Тут Анна Арсентьевна повернулась ко мне.
– Это о Коновалове. Выслушайте, Толя, парня и пишите фельетон.
– Я ж младше всех в редакции! – в панике выкинул я белый флаг. – И я не написал ещё ни одного фельетона!
– Вот и напишите первый.
Я зачесал там, где не чесалось.
Мы вышли с парнем в коридор. И тут парня прорвало.
– Мы одни… По-молодому как мужик мужику я тебе выплесну, блиныч, вкратцах. Пришла она к нему с зубами. А он глянул ей в рот, и загоревал котяра: «У-у-у!.. Да у тебя страшный вывих невинности!» – Она и вытаращи на него иллюминаторы. Пала в панику. В страхе допытывается: «Какой ещё вывих невинности?» – «Той самой. Святой. Богоданной!» – «Да у меня никто ничё и не отбирал. Чё Божечко дал, то и при мне всё в полном комплекте! Я ещё ни с одним парубком толком не гуляла!» – «А тут парубка вовсе и не надь! Невинность – товарушко хрупкий… Слишком резво махнула игривой ножкой иль там неловко присела… одно негабаритное движение – вот и получи дорогой вывих, а то и медальку позвончей – ты в дамках![29]29
Оказаться в дамках – забеременеть.
[Закрыть] Только ты, любопышечка, не горюй. Я хорошо вправляю!» – «Но вы-то врачун по зубам!» – «И по всевозможным вывихам. Универсалище ещё тот!» – Она, дурёнка, и поверь. Вот невезёха!.. Поплелась к Коновалистому в чум – он живё тут жа, при поликлинике, – на вправление вывиха… Козлина этот шоком[30]30
Шоком – очень быстро.
[Закрыть] дверь на крючок и разогнался было втюхать. Да не с той ноги побежал. Мы, борщёвские, люди хваткие. По мордяке честно добыл фрайер занюханный два разка! На том и вся кислая рассохлась канитель… Пиши про эту шмондю. Не то я за себя не поручусь. Стопудово[31]31
Стопудово – стопроцентно, обязательно.
[Закрыть] устрою ему день Бородина! Научу его десятой дорогой обегать женскую оппозицию!
А ночью мне, холостяшке, приснилось, будто я уже казакую при жене да при сыне. И по пути из детсада забрели мы с ним в наш магазин. Выходим с молоком.
Идёт ровный, спокойный дождь.
– Папи, смотри! А дождь прямой. Без зарючки!
В дверях впереди него замешкалась молодуха.
И сынаш сердито толкнул её в левую паляницу.
Она нервно сбросила его ручонку со своей сдобы:
– Что ты делаешь, мальчик?!
– Сынку, не толкай, – говорю я. – А то у тёти может произойти вывих невинности.
– Какой такой ещё невинности? – страшно подивилась подмолодка.
– Святой… Богоданной… – апостольски уточнил я.
Наснится же такая глупь!
У меня впервые заболел зуб. С неделю уже маюсь. Всё мылился сбегать к врачу. Сегодня-завтра, сегодня-завтра…
И бежать к тому же Коновалову. В районном нашем сельце Щучьем другого зубаря нет.
Если сейчас настрочу про Коновалова, то как потом буду я у него ремонтировать бивни?[32]32
Ремонтировать бивни – лечить зубы.
[Закрыть] Этот же ротознавец вырвет из меня что-нибудь другое вместо больного зуба!
И наутро поплёлся я к нему как рядовой зубной страдалик.
Я ещё рта не успел толком открыть, как Коновалов с апломбом бухнул:
– Рвём!
– Может, для началки хоть чутельку полечим?
– Трупы не лечим!
Я расстался с первым зубом и твёрдо решил заняться фельетоном.
Невесть откуда узнала про это наша редакционная бухгалтерша Люция Нам, приятная дама бальзаковского возраста, и сноровисто понесла Коновалова по кочкам:
– Этот Коновалистый такой тип! Это тако-ой многоступенчатый типя-яра!.. Я прибежала к нему с зубами! А он помотался этак сладкими глазками по мне и: «Раздеваемся!» – «И вы тоже?» – спросила я невзначай и слегка шутя.
«Я при исполнении… Мне не обязательно…»
«А как раздеваемся?»
«Традиционно. Как всегда».
«И до чего раздеваемся?»
«До Евы».
«Но у меня же зуб!»
«И у меня зуб. И не один… И чего торговаться? Да знайте! Врач заходит даже туда, куда и стыдливое солнце не заходит! Раздеваемся! Трудовой народ за дверью ждёт!»
Я подняла на него жалюзи.[33]33
Поднять жалюзи – внимательно посмотреть.
[Закрыть] Не знаю, что и сказать.
«Ну зуб же болит! – толку свою петрушку. – А зачем раздеваться-то?»
И он мне фундаментально так вбубенивает:
«Для выяснения всей научной полноты картины заболевания!»
Всей так всей… Чего уж там мелочиться! Да ради ж дорогой науки!..
Ну, разделась.
А он:
«Походим на четвереньках! Походим!»
Я чего-то упрямиться не стала. Быстро-весело помолотила вокруг зубного станка. Разобрало, что ли… Я ещё и вкруг самого Коновала гордо прошпацировала на четырёх костях…
Он стоит слюнки глотает. Во работёха!
Я на него даже разок тигрицей зубами призывно щёлкнула.
А он весь распарился. Зырк на дверь, зырк на меня и никаких делодвижений. Ну не типяра ли он после этого?
Я понял, весь грех Коновалова слился в то, что он дальше горячих смотрин не шагнул. И случай с бухгалтершей я не воткнул в фельетонуху. И подлинную фамилию девушки не назвал. Всё меньше будет хлопот у борщёвских скалозубов.
Вовсе не фельетон, а статья выплясалась у меня.
И статьяра длинная, нудяшная.
А Анна Арсентьевна прочитала и заявила мне гордова-то:
– Прекрасный фельетон! Вместе понесём на согласование в райком. Праздник! Первый фельетон в газете!
Февральским вьюжным вечером мы с редактором двинулись в райком. К первому секретарю с красивой фамилией Спасибо. К самому Владимиру Павловичу!
Тока не было.
Анна Арсентьевна с поэтическим подвывом читала ему моё творение при судорожно вздрагивающем робком пламешке в лампе.
Отважно дыша через раз, я мёртвым столбиком торчал в чёрном углу.
Первому мой фельетонка глянулся:
– Прекрасный испёк фельетон! Надо громить этого алконавта и пернатого дружка! Только, – Спасибо пистолетом наставил на меня руководящий мохнатый палец, – дорисуй нужную концовку моими словами. Присядь на углу стола и запиши. Диктую: «Врач. Советский врач. Я преклоняюсь перед людьми, которые носят это святое звание. Ведь им мы вверяем самое дорогое – свою жизнь. И до слёз становится больно, когда среди них нет-нет да и промелькнёт пятнистая душонка, подобная Коновалову П. Е. И долго ли он будет чернить честь советского врача?»
И тут же Спасибо уточнил:
– До завтрашнего утра. Про утро не для печати… Записал?
– Почти… Спасибо Вам…
– Не за что.
После дополнительных бесчисленных руководящих усушек и утрусок мой фельетонидзе наконец-то прорисовался в газете.
В день его выхода Коновалов решительно наловился градуса. Ну как можно было такое событие не обмыть?
Он был такой чистенький, что никак не мог добрести до своей сакли и замертво пал отдохнуть в знакомом боевом стогу.
В тот исторический тёмный момент, когда над его фривольно откинутым в сторону башмаком белым тёплым облаком опускалось нечто непередаваемое на словах, он вовремя бдительно проснулся и очень даже уверенно взял хозяйку облака обеими руками за легендарное упругое королевское колено и почти твёрдо проинформировал:
– А вот этого, душенька, делать не надь.
Она узнала знакомый голос и, в деланном испуге вскрикнув для приличия, поинтересовалась:
– Пал свет Егорыч! Да по этой египетской темнотище я вас и не уметила в стогу… Вы-то что тут делаете?
– Пришёл сынка наведать! – с вызовом болтнул он первое, что шатнулось на ум. – Дак сынка-то не в стогу пока живё… В хате.
– Приглашай в хату.
Пал Егорыч, отважистый донжуанец, сорил любовью налево и направо. Детей у него было как у Чингисхана. В щучинских дворах в семи бегали его киндер-сюрпризики. Пеструнцы и не подозревали, что у них есть живой папик.
Пал Егорыч вовсе не собирался проведывать своего сынка. Всё просто ну так крутнулось. Просто набрёл на подгуле на знакомый стог. По старой памяти просто припал отдохнуть.
И чем повернулся этот внеплановый, скоропостижный привал? Как-то так оно нечаянно свертелось, пустил он слабину, попутно – ну раз уж по судьбе занесло сюда! – решил наконец-то жениться.
А через недельку так столкнулся я с молодожёнами на улице. Невеста была довольная. Они шествовали в загс.
– Я б этого святого гадёнка задушил за его клеветон! – брезгливо доложил невесте Пал Егорыч, кивнув на меня.
– Иля ты точишь на него тупой зуб? Оё! Ой да ой! Жуть с ружьёй! Ну что ты гонишь пургу?!.. А я позвала б его в свидетели! А там и в посажёные отцы. Смотри… Худенькой веснушчатой парнишок… А чего смог! Мозга-ач! У-умничка! Только, повторяю, худенькой. Навприконец-то этот бухенвальдский крепыш жанил тебя, бесхозного жеребца! Наконецушко-то у меня нарисовался законный супружец, а у Виталика – всезаконный папайя. Я вся в довольке. Аж шуба на мне заворачивается! Область отстегнула тебе ловкое новое назначение. В городке! Махнём отсюдушки… Из этой дырищи… А без фельетохи всё это рази пало б нам?
– Никогда.
– А ты сразу душить. Благодарить надо!
– А я что делаю? Мысленно… Всё б ничего. Да ты, двустволушка, слегка худовата, костлява. Прям гремишь горячей арматурой!
Невеста расхохоталась:
– Егорыч!.. Ну да мил Егорыч!.. Роднуша!.. Роднулечка мой!.. Да ты ль не знамши? Живёшь – торопишься, даёшь – колотишься, ешь – маешься… Ну где ж тут поправишься?!
19 мая 1960
Рождение фельетона
Я переехал в Рязань.
«Рязанский комсомолец».
Под вечер Любченко, Покровская и я поехали из Рязани в колхоз «Россия» на встречу с редакцией «Сельской молодёжи». От журнала выступили: ответственный секретарь Добкин, заместитель главного редактора Хелемендик. Стихи читал Евгений Лучковский. Забавно выступали читатели. Напишу фельетон.
И написал. Вот этот.
Среди немых и заика оратор
Нет такой глупости, до которой мы не могли бы додуматься.
П. Перлюк
В колхоз «Богатырь» приехала бригада из молодёжного журнала «А мы тоже сеяли».
На встречу.
Демократичные гости перенесли стол со сцены к первым рядам. Поближе к своему читателю. Тихо уселись и стали, как подсудимые, ждать участи.
– Товарищи! – усмехнулся председательствующий, когда сотрудники закончили с ужимками похваливать журнал. – Дайте-ка им перцу. На пользу!.. Слова просит, – он поднёс к глазам лист, – Пётр Захр-ряпин. Завфермой.
С крайнего стула в первом ряду встал долговязый парень.
Кашлянул. Осмотрелся.
Сунул руки за спину и скорбно вздохнул.
– Мне, товарищи, как и всем, – Пётр прикипел взглядом к потолку, – очень приятно встретиться с молодёжью… Которая представляет сельскую прессу в столице. Но сегодня, уже к вечеру, встречает меня комсорг и говорит: будет встреча с журналистами. Скажешь что-нибудь. А что я скажу, если этот журнал не читал? Я посмотрел пять номеров. Плохой журнал, надо сказать. Мне трудно выступать. Чувствую так, – кивок на гостей, – как они себя, когда приезжают в деревню. Ведь они, граждане, не знают, как отличить корову от быка! Не знают, с какой стороны доить корову!.. Не взял меня за душу журнал. И до тех пор не будет брать, пока писатели не пойдут в глубь села.
– Мне хочется, – уверенней рубил оратор, – как там говорится, сказать по существу. Тут публика сельского направления. Поймёт. Вот двое у меня привезли на ферму комбикорм и другие вещи. Один пьяный. Ну не стоит! Другой тоже пьяный. Но стоит. Только качается. Тому, что качается, говорю я:
«Сарыч, когда перевоспитываться будем?»
Он строго меня послушал и легкомысленно упал. Далеко людям до совершенства. Зло берёт. Исколотил бы – драться неудобно… Я стараюсь по-современному подойти. Я мог бы их выгнать. А я подобрал их со снега. Развёз по домам. Сам перенёс корм с саней в кладовку. В общем, стараюсь воспитывать свои кадры. А они пьют и пьют. Как с ними быть, граждане писатели? Вот о чём напишите!
Пухлявенькая телятница Надя Борзикова была категорична:
– Я про ребят. Плохого они поведения у нас. В один придых матерятся всеми ругательствами от Петра Первого до полёта Терешковой в космос. Водкой от них тянет – на Луне слышно! Есть нахалы – женятся по три-четыре раза и портят жизнь стольким и больше девушкам. При помощи юмора таких надо что? Лин-че-вать!
Женская половина зала вызывающе поддержала:
– Пр-равильна!
Агитатор Зоя Филькина философствовала:
– Не надо слушать музыку. Надо знать биографию композитора. Послушайте Бетховена. Музыка тяжёлая. Давит. Такой у него была жизнь. А музыка Россини лёгкая, радостная. Как его жизнь. Моя просьба: печатайте биографии композиторов для сельских любителей музыки…
Советчики сидели в первых двух рядах и друг за другом поочередно стреляли в приезжих наставлениями.
У гостей туманились взоры. Они вежливо выслушивали каждого говоруна. Даже хлопали.
Столичное воспитание сказывалось.
Спецкор редакторской корзинки
Удивительно, что труднее всего вызвать эхо в наиболее пустых головах.
Станислав Ежи Лец
Редактор Виктор Кожемяко, который брал меня в «Рязанский комсомолец», уехал на Дальний Восток корреспондентом «Правды».
И главным у нас стал бывший ответственный секретарь Константин Васильев по прозвищу Костюня Рябой.
Этот бритый шилом[34]34
Бритый шилом – лицо с оспинами.
[Закрыть] Костюнька никогда не обмирал от любви ко мне.
А тут, впрыгнувши в генеральное креслишко, вовсю чёрно возлюбил меня.
Что я ни напиши, Рябой всё тут же брезгливо метал в корзину.
А если что и пропустит, так так искромсает, что тошен становится белый свет.
И вот однажды, прибежав из обкома ВЛКСМ,[35]35
ВЛКСМ – Возьми Лопату и Копай Себе Могилу.
[Закрыть] даёт он мне горячее очередное задание.
Я исправно делаю своё дело.
Еду в командировку.
Пишу очерк «Стоит общественный огород городить!»
Сдаю.
Рябой тоже делает своё дело.
Читает. По диагонали.
Бракует с жестоким наслаждением, комкая рукопись.
Торжественно-брезгливо швыряет в корзинку. Стояла у него под столом.
– Постеснялся бы показывать главному редактору свой чержоп![36]36
Чержоп – безответственно, некачественно выполненная работа.
[Закрыть] – выпевает, морщась. – Ну да лажа же в полный рост! Неужели не усекаешь?
Я молча достал свой бедный «Огородик…» из корзинки, на коленке расправляю сжамканные страницы:
– Не кажется ли вам, что вы решили сделать меня спецкором вашей персональной корзинки?
– Тебе со стороны видней… Да такому тоскливому скрижапелю[37]37
Скрижапель – сорт кислых яблок.
[Закрыть] место только в корзинке!
– А ведь материалец стоящий…
– Хватит тут ботву гнать.[38]38
Гнать ботву – говорить вздор.
[Закрыть] Пока ещё ни один мазила писака не наезжал на свою бодягу.
– Тогда пускай выскажутся люди со стороны…
Я бегу к себе в кабинет и звоню в отдел сельской молодёжи «Комсомольской правды».
Объяснил, что за кашу сватаю.
– Присылайте!
– Сегодня же вечером отправлю.
– Не вечером, а сейчас диктуйте! – и называют мне телефон стенографического бюро газеты.
Через три дня, сегодня, 13 сентября 1963 года, мой «Огородишко…» державно раскинулся на трети первой полосы «Комсомолки». На самом видном месте!
Фитиль! Фитиль!! Фитиль!!!
Ну фитилище воткнули мы-с панку Рябому!
Наутро позвонили из «Комсомолки», поблагодарили за отличный материал!
И что любопытно. На второй странице дали коротышку информушку из Грузии. Написал её Ираклий Хуцишвили, мой первый редактор. Когда-то он был редактором «Молодого сталинца». Сейчас стал корреспондентом «Комсомолки» по Грузии.
Мой очерк раз в десять крупней заметки Ираклия. Ученик шагнул дальше учителя.
Как-то нескромно-с…
Итак, что плохо для Рязани, то превосходно для Москвы!
Говорят, когда рябой сычун увидел этот мой разогромный очерк в «Комсомолке», он позеленел и стал ещё рябее и просипел:
– Мда-а… Прижал-таки мне чуприк яйца дверью…
Но мне он сквозь кривые ржавые бивни процедил:
– Ты-то особо не фуфырься. Кто дал? Мальчишки! Что они там, в Москве, понимают в селе?
– А вы в Рязани много понимаете в селе? Вы хоть одну строчульку написали про село?
Рябое лицо его пошло пятнами.
Мне он ничего не ответил. Помолчал, значительно посмотрел в пол и криво присмехнулся:
– Ну что, субботарь, фестивалишь в душе?
– Разно… А при чём тут суббота?
– На досуге я поизучал твою биографию. Первую в жизни заметку опубликовал в субботу. Что заметка… Ты-то у нас сам субботнее явление Христа народу…
– Да, я в субботу родился. И что из того?
– А то, что в субботу, как выяснили учёные, рождаются гении. Мда-а… Подляночку мне на весь Союз мог выдать только гений…
– Вашими же доблестными старательствами…
– Только чего не подписался полностью? Чего не указал, что ты сотрудник «Рязанского комсомольца»?
– А зачем?
– Пусть знает страна, что есть такая в Рязани газета.
– Может… А разве стране не стоило знать, что есть в Рязани ещё и такой редактор? – кивнул я на него. – Может, и вас следовало в авторы включить? Ради крикламы?
– Реклама ещё никому не помешала…
Мой московский «Огородище…» окончательно доломал наши отношения.
Так он мне и помог.
Среди прочих своих нетленок я отправил в Тулу, в «Молодой коммунар», и «Огород…». Когда редактор Евгений Волков увидел его, он тут же принял моё предложение и взял к себе в штат без испытательного срока.
До этого Евгений работал собкором «Комсомолки» по Новосибирской области.
13 сентября 1963
В поезде
В Тулу я ехал через Москву.
На каждой остановке с соседней плацкартной лавки срывался толстячок и летел на вокзал.
– Куда вас носит? – спросил я.
– Оё! И не спрашивайте… Я был у кардиолога. Так этот шокнутый мормон накыркал мне, что я могу в любую секунду отстегнуть копыта. Вот я и бегаю к кассам за билетом лишь до первой станции.
– Какой вы полохливый скопидомушка! – усмехнулась ему полная красивая старушка, сидела напротив меня за откидным столиком. – Мне бы ваши печальки…
Разговорились. Оказывается, у неё какая-то мудрёная нервная болезнь. Уже 15 лет пухнет. Не двигается. Не может сама раздеться. На носилках вносили её в вагон.
Я разламывал ей булку, мешал чай. Окает она. Она из Плёса (под Ивановом), откуда Левитан. Волжанка. Там у неё с мужем украли чемодан. В нём её лучшая одежда, бельё, деньги, что скопила для крымского курорта, куда сейчас и едет.
Жаль её. А она не хнычет. Бодра.
На мягкой улыбке вспоминает:
– Как-то вышел от меня мой лечащий врач и в коридоре наткнулся на приятеля. Говорит: «Знаешь, вот странная больнуша… По всем моим диагнозам должна бы умереть лет тринадцать назад, но до сих пор здравствует!» – Тот и отвечает: «Это, коллега, ещё одно подтверждение того, что, если больной действительно хочет жить, медицина бессильна». Посмеялись и разошлись.
А мне, ёшкин козырек, вспомянулось, как хотели меня вылечить народными методами. Лежала я в больнице. Ходил ко мне из соседней палаты один болящий старичок. Вот он и говорит мне с моей подругой Сашей:
– Жалконько мне вас. Я скажу вам средство, как вылечиться.
– Говори.
– Боюсь. Меня могут посадить. Вот буду выписываться, тогда и скажу.
Выписали его. Приходит прощаться и говорит:
– В расфасовку[39]39
Расфасовка – морг.
[Закрыть] свозят мертвяков. Вот вам средство: обмойте мёртвого и воду выпейте. Как рукой всё снимет!
Настрадались мы, соколик… Ради здоровья на всё готовы. Взяли мы поллитровку и повезли нас на каталках к сторожу морга, к армянину старому.
– Христофорушка, – докладываем ему всё по порядку. – Так и так, мы дадим тебе водки, а ты нам дай одного клиента.
У него глаза на лоб:
– Какие шустрихи бабульки! Ну дикие сексналётчицы!
– Не бойся! Невинность твоего жмурика мы не порушим…
– В городке Лексингтоне – это в американском штате Южная Каролина, – тоже думали, что покойника не изнасилуешь. А работница тамошнего морга Фелисити Мармадьюк забеременела от молодого жмура! Пожаловалась своему гинекологу. А он и шукни полиции. И эта деваха Фелисатка выплатила штраф в 250 тысяч долларов. Её обвинили в осквернении умершего и в акте некрофилии.
– Не горюй! В наши годы и в нашем положении от нас такойского геройства не жди. Ты сильно не убивайся. Никого мы осквернять не собираемся. Мы только его помоем и воду с него выпьем. В нём, Христофорушка, всё наше спасение! Уступи любого жмурика. Бери спокойно плату! – и отдали ему поллитру.
– Ладно. С водкой я знаю, что делать. А всё же… Ох, дурная моя голова!..
Саша его перебила:
– Христофорушка! Не говори так! А то одного начальника посадили за неуважение к власти.
– Да, я самый большой начальник над жмуриками. Все лежат, один я бегай вокруг них. Ну, с учётом замечания спрошу культурно. Ох, умная моя головушка… Что вы будете делать с моим клиентом?
– Да в нём, божий человеченько, повторяем, всё наше спасение!
– Раз так – берите. Свеженького! Может, ещё горяченького! – и показывает на здоровенного дядьяру. – Сегодня подкатили.
Подъехали к «спасителю».
Зубы оскалены. Глаза открыты. Страшно.
Начали мы мыть. Саша моет ноги, а я – лицо.
Смотреть ему в лицо боюсь. Глаза отворачиваю, а сама мою.
Намыли полбанки.
Поехали в палату.
Как все уснули, Саша тайком от меня налила себе в ложку и выпила.
Я ей и говорю:
– Хоть темно, а вижу. Воруешь! Какая ты ходовая. Не делишься со мной.
Налила она и мне в ложку.
Подношу ко рту – увидела мёртвого в ложке. Его оскаленные зубы, широко раскрытые ужасом глаза.
Страшно-то что! Я чуть не закричала на всю палату.
Задрожала я вся, бросила на пол ложку.
И тут же пожалела. Сашка выздоровеет, а я нет!
И всё равно ни ложки не приняла.
А Сашка всю банку высосала.
И всё равно не помогло ей это народное средство.
Старуха в печали помолчала и снова заговорила:
– В другой раз приходит ко мне другой старый насмешник и так лукаво докладывает:
– А ты могла б вылечиться.
– Ка-ак?
– Мужик у тебя молодой?
– Откуда? Под шестьдесят.
– Тот-то. Надо молодого.
– Да кто ж на старую покусится? – с жалью я.
– Деньги есть на водку?
– Есть.
– Найду.
Дня через два приходит рыжий детина лет тридцати. Тупой и пустой. Мнётся.
– Вы Антонина Ивановна?
– Я.
Молчит.
– Вам дедушка что-нибудь говорил?
– Говорил.
– Вот я к вашим услугам.
– Да знаешь, милый, я не хочу так лечиться.
– Вам видней.
Вздохнул. Постоял. Поскрёб затылок. Побрёл.
Я рассказала об этом подруге Саше. Та – моему мужу. А он ревнивый. Прилетел ко мне:
– Было такое? – сымает спрос.
– Было.
– Знаешь, мать, собирайся домой. А то тут тебя вусмерть залечат!
И увёз меня из больницы.
– А это было уже не со мной. Однако на моих глазах.
Пятигорск. Санаторий. Первое Мая. Все ушли на демонстрацию.
Шесть женщин-калек распили на террасе бутылку шампанского и запели.
К ним подсели три парня с гитарой.
– Станцуем? – говорит парень из этой троицы молодой красавице Зине.
– Неохота.
Выпили ещё.
Другой парень Зине:
– Станцуем?
– Да что-то не тянет…
Сказали про обед.
Безногую Зину повезли в кресле с колёсиками в столовую.
Парни запечалились:
– А мы её ка-ак звали на танцы…
26 июня 1964
