Текст книги "На грани фола (Крутые аргументы)"

Автор книги: Анатолий Манаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Знаете, Отто, какой из всех замыслов Достоевского меня интересует сейчас в первую очередь?

– Даже не догадываюсь.

– Всемирного единения человечества.

– Неужели?

– Серьезно говорю, без лукавства. Даже несмотря на то, что относительно недавно замысел этот начал мне представляться больше утопией в склянке для разглядывания в качестве драгоценного экспоната. Тут во мне все больше буйствует Иван Карамазов, который призывает приниматься за дело с разрушения в себе идеи о Боге. По моему предощущению, рано или поздно все придет именно к этому и, поверив наконец больше в свой разум, люди решат жить счастливо и без самоистязаний здесь на земле, а не где-то в заоблачных высотах. Случится сие не скоро, но ещё до того ликвидированы будут все пограничные заставы.

– Дерзишь, Алексей, Бога не боишься! Достоевский усмотрел бы в твоих рассуждениях козни Сатаны, которые он, кстати, всегда обнаруживал и в собственных кошмарных наваждениях, выходивших за пределы церковного догмата. Психологическим же доказательством существования Князя Тьмы и его рогатого племени выставлял саму мысль человеческую, считая неверие в дьявола "французской, легкой мыслью". Бог нужен ему, чтобы преодолеть свои наваждения и не сойти с ума.

– И чтобы Богом, как непогрешимым мерилом проверять свою совесть. Это его личная потребность, возникшая в результате глубоких переживаний и рассуждений. Но вот что характерно, свои мысли и чувства Достоевский признает единственно правильными, в духовном плане чуть ли не обязательными для всего человечества, пусть даже не всех одолевают кошмары, есть и такие, кто предлагает сделать не Христа, а человека мерилом всех вещей. Что им возражает литератор в ответ? Тогда, мол, и дьявол невольно становится непогрешимым мерилом, ибо в таком случае ум делает грехопадение естественным и очевидным. Ссылается он и на православные каноны благоверия, по которым корень греха – в стремлении людей сохранить каждому себя как личность.

– В чем ваш Достоевский уж слишком глубоко уверился, так это в том, что только православие сохраняет просветленный лик Христа, а Римская Католическая Церковь проповедует Искупителя в искаженном виде, – сказал Отто, снова кинув на Алексея буравящий взгляд. – Для него православные образ жизни и склад мышления – это прежде всего личное подвижничество, духовное самосовершенствование и принятие Христа за абсолютную истину. И это ещё не все! Он решительно хочет смирить и преобразовать православной верой человеческий разум, смирить самого себя перед тайной небесной и во всяком грехе видеть свой личный грех вместе с ответственностью собственной за зло в этом мире. Таким путем ищет он и находит в себе связь со всеми людьми всех эпох и народов.

– По поводу его кредо нужно сделать несколько уточнений. Вроде бы он провозглашает себя сторонником евангельского смирения и всепрощения, главных добродетелей православия. По идее, для этого нужно было бы смирить и в себе сатанинскую гордыню своего собственного ума, как начало всякого греха, согласно тому же православию. Однако, не тут-то было! Достоевский не хочет ломать себя смирением, вплоть до последнего дня претендует на "всеистинность" своих взглядов, свою уникальность не только в русской литературе, но и в мировой культуре.

– Хорошо бы только это. Среди исконных жителей Западной Европы он обнаруживает какой-то слабый размах духа по сравнению с русским духом. Для него, любовь у них – это всего лишь мимолетное соприкосновение, но не слияние душ, когда любишь человека даже в грехах его. Повсюду в Западной Европе ему мерещится идейный и моральный распад, вину за который он возлагает на римский католицизм. Нехристи взялись проповедовать искаженного Христа, созданного по их же образу и подобию! А что, разве православие на Руси создавало образ Христа-Спасителя не по образу и подобию русского человека?

– Хоть и далеких времен легенды, но не у небес заимствованы, – выдал Алексей одну из "тайн" Патриархии.

– В чем абсолютно прав Достоевский, так это в том, что европейский дух и все наши нравственные ценности соответствуют пониманию нами греховности человеческой природы. Образованные западные европейцы готовы уравнять себе с богочеловеком во всех своих делах, словах и мыслях. Это служит для него поводом к возмущению. Чего возомнили из себя греховодники! – неистовствует он и на этом основании устами своего печального князя из "Идиота" называет католицизм верой нехристианской, даже хуже всякой ереси или атеизма. К тому же, Ватикан отстаивает догмат о непогрешимости Папы Римского, оправдывает безнравственные средства для достижения высокой цели, поощряет уступки совести, компромиссы чести, наказывает своим миссионерам расширять влияние Римской Церкви по всему миру. Тут, правда, с Достоевским я на сей раз согласен.

– Меня же, Отто, именно здесь он так и подталкивает спросить его: "Уважаемый Федор Михайлович! Неужели не существовало догмата о непогрешимости русских царей, исконно возглавлявших у нас на Руси Православную Церковь? Неужели все коронованные особы отличались моральной разборчивостью в средствах по укреплению своего земного владычества? И никто из них даже в мыслях не держал планов распространения православия по всему свету в ипостаси всемирного монархического государства?"

– На это, мне думается, он ответил бы тебе уклончиво: "Православие есть всё. Русские люди живут и должны жить идеями православия. Кроме православия в них нет ничего другого и ничего другого им не нужно."

– Наверное, Достоевский сказал бы нечто подобное. Более того, он идет дальше и осмеливается предостерегать все человечество об опасности обоготворения непогрешимости Папы Римского. Тут уж я, хоть и крещенный в православной церкви, спешу задать ему другой вопрос: "Достопочтенный сударь! Не обоготворяете ли вы непогрешимость ваших собственных суждений? Не таится ли здесь опасность, о которой вы говорите? Кто имеет право решать, какой народ больше хранит истинный лик Христа и должен явить его блудному миру накануне Апокалипсиса? Можно ли вообще утверждать, будто все народы живут для себя и в себе, а мы, русские, живем для всеобщего примирения, смиренного служения человечеству и духовного единения людей во Христе? Не гордыня ли это грешная, но уже с вашей стороны? Мне лично думается, гордыня."

– Ну теперь я, как западный европеец, позволю себе попытаться кое-что прояснить. Хоть ваш Достоевский и знает многие хитросплетения русской души, все равно главное для него не столько люди, сколько православное учение. Сами же люди важны лишь в силу того, что они в лоне православной церкви живут, живут Христом и Христа ради. Я же, например, не стану гордиться тем, что исповедую подлинное христианство гораздо искренне любого православного. Просвещенные католики вообще избегают спора по данному поводу с православными, пусть даже кафолики, по мнению многих правоверных католиков, вообще молятся доскам лишь тогда, когда им надо. Причем автоматически и, в сущности, равнодушно.

– Это ещё надо доказать, Отто.

– Они, конечно, утрируют, суть не в этом. Что меня лично поражает в ваших соотечественниках, так это доходящая у многих до крайности немыслимой безудержная склонность к самоуничижению, к отречению даже от некогда главных святынь сердца наряду с готовностью посвятить себя занятиям столь же скучным, сколь и бесплодным в интеллектуальном плане. Умоляю, не надо мне пока возражать.

– Я даже не собирался.

– Давай, Алексей, отбросим всякие театральные взгляды на жизнь и честно признаем: сегодня в России нет ни подлинной демократии, ни свободы в европейском смысле. В Западной Европе, честно говоря, их тоже могло быть побольше, но у вас их нет даже в головах многих образованных, культурных людей, не говоря уже о правителях. Мне довелось общаться с ними, они убеждены, что до большевиков страна переживала чуть ли не пору процветания, что последний царь был прогрессивным либералом и высоконравственным, почти святым, что Российская Империя вообще стояла в авангарде цивилизованных государств. Ваши демократы как бы не замечают интриганства нынешних кремлевских старцев, по сравнению с которыми игры авантюристов из Белого дома кажутся детской забавой. От апостолов русской демократии сейчас слышишь рассуждение о том, что для возвращения России в лоно демократических государств нужно подождать, пока отомрут два-три десятка миллионов граждан, не желающих адаптировать к условиям свободного предпринимательства. Не подобную ли вещь предлагал Сталин для построения социализма в отдельно взятой стране? Или это просто совпадение? Или какой-то злой рок над Россией, ослепленной лучами своей святости?

– У меня такое предчувствие, что за всеми вашими выводами кроются довольно конкретные обоснования.

– Да, Алексей, у меня есть некоторые красноречивые факты о том, что первые лица вашего государства и бизнеса более алчны, лживы и пакостны, нежели их предшественники советской эпохи. Чуть позднее передам вам материалы для подтверждения своих слов. Верить им, не верить – ваше дело. Думаю, разберетесь. Но в них отчетливо видно, сколько и куда утекают деньги из России. Забавная получается картинка! Боюсь, самые суровые времена для вас ещё впереди. Где взять вам духовных, умственных, нравственных сил для возрождения? Может быть, дадут что-нибудь ваши олигархи? Забудьте. Одной ногой они стоят в России, другой – за границей. Мне представляется, у вашей страны нет дополнительного времени на раздумье.

– Знаете что, Отто? – решил отреагировать Алексей. – Как иронически подметил один наш литературный классик, конституционное начало России разлито в её кабаках, где все достаточно веселы и просто хотят выпить. Устами своего персонажа Салтыков-Щедрин пришел к такому заключению. Немцы за грош свою душу дьяволу продали. На собеседник, немецкий мальчик, ему возразил, что про русских говорят, будто они её вообще задаром продали. Тут наш и выдал свой железный резон: даром-де лучше, чем за грош, ибо даром отдать – стало быть можно и опять назад взять.

– Ответ напрашивается на аплодисменты, но все же ты виляешь. Лучше скажи мне, как у вас поживают предвозвестники нацизма. Слышал, что они стращают граждан тем, что Россию, мол, увлекают в царство Антихриста, проклятое Богом западноевропейское сообщество.

– Все нации они делят на драгоценные и недрагоценные, на тех, кто за Бога, и тех, кто за дьявола. Их идеология религиозна ещё и в том смысле, что они считают русских особым народом, избранников Иисуса Христа для борьбы с бездуховным Западом. По их мнению, народ наш выстоит до конца, в то время как все другие народы отступили. Я думаю, что этих ошалелых радикал-националистов время рассудит. Да клянись они хоть на Библии, я им не верю, ибо не считаю, будто у всякого народа есть родина, но только у нас, русских, ещё и страна Богородицы, последняя преграда Антихристу.

– Да, природа человеческая многогранна, непроницаема и обманчива независимо от национальной принадлежности. Вот, для примера, англичане. Ум их кажется неглубоким, мораль традиционно связана с повиновением властям. Они сильнее и грубее нас, немцев, угрюмее и злопамятнее. Благочестие их наигранно. Еще менее естественными выглядят французы с их мощным нежеланием терять свое национальное лицо и полной неспособностью предотвратить это. Хотя они любознательнее нас и у них более открытое мировосприятие, чем у англичан.

– Мне думается, немцы тоже трудно поддаются определению.

– Что верно, то верно! Немецкая душа столь же загадочна, как и русская. В ней тоже все бродит окольным путем. Ей нравится таинственное, скрытое от глаз, постоянно меняющееся. Она воздает культ прогрессу и техническому развитию, ей хочется окутать собою всю Европу. Добрая, благородная и откровенная, она может быть очень коварной, пошлой и лживой, а своей честностью – маскировать собственное тупоумие и ограниченность мысли. Мы, немцы, постоянно стремимся к экспансии, как бы ищем пути оплодотворения других наций. Мы хвастливы, властолюбивы, самонадеянны и в горячке национального честолюбия балансируем часто на грани безумия.

– Иначе говоря, у каждой нации своё тартюфство.

– Мне нравится твоя ирония, Алексей. Скажи мне тогда откровенно, если можешь. Нет, не буду спрашивать, это нетактично.

– Почему, спрашивай смело, ведь ты же немец.

– Когда ты был шпионом, приходилось ли тебе вербовать иностранцев?

– Да, приходилось.

– И делал ты это на какой основе? Мне кажется, только не на материальной. Или меня подводит мой аналитический аппарат?

– Не подводит.

– И кто были у советской разведки самые продуктивные агенты? Нет, не подумай, что я тебя начинаю раскалывать, как орех. Я имею в виду их национальность. Англичане? Немцы? Евреи? Об американцах не говорю, ибо, как разведчиков, не высоко их ценю.

– А что, приходилось иметь с ними дело?

– Ты, как старый еврей, вопросом на вопрос.

– Нет, Отто, я русский по всем признакам склада ума и души. Может быть, и по этой причине в своей работе на Западе меня больше тянуло не подогревать распри между народами, а предлагать свое видение человеческого единения и согласия. Примитивное, конечно, но своё. Да и Достоевский не зря называл Европу своим вторым домом, призывал русских говорить с её гражданами умнее, находить более понятные им слова о всемирном братстве. Пока же мы не научимся ясно выражать свои мысли, европейцы с трудом будут понимать нас и главной особенностью русского характера будут все так же считать наши безволие и мистицизм. Равно как и нам тяжело представлять себе их идеалы и духовные ценности, мотивы стремлений к свободе.

– Лично мне не приходится испытывать патриотической лихорадки ни к Германии, ни к Австрии. Своей отчизной я считаю всю Европу, включая, кстати, и Россию, во всяком случае до Урала. Я избавился от атавистической привязанности к земле моих предков и легко вписываюсь в процесс взаимного уподобления европейских наций. Правда, тут надо иметь в виду, что главным для возникающей расы европейской ещё надолго останется её материальное благополучие. В случае же посягательства на её бытовые удобства, она найдет в себе оправдание к использованию самых жесточайших силовых средств, за исключением разве...

Отто не закончил фразы, развернул кресло и подъехал к своему письменному столу. Там он чуть поднял сидение, наклонился вперед. Посмотрев на гостя заметно потухшими глазами, тихо произнес:

– Мой отец служил в ведомстве Гейдриха, одновременно тайно от нацистов состоял в Ордене иезуитов. Его повесили в подвале гестапо на Принц-Альбрехт штрассе после неудачного покушения на Гитлера. В чем он признался под пыткой, мне не известно. Обо мне же можно говорить всякое, в том числе подозревать о моем сотрудничестве с некоторыми разведками. Сущая правда в том, что я являюсь социал-демократом по глубочайшему своему убеждению, с которым и отойду в мир иной. Догадываетесь о величайшем политическом парадоксе нашего века? Никто так смело не дерзал в своих социально-экономических экспериментах, как немцы и русские, и никто так не испоганил многообещающих идей, как они же. Надеюсь, в новом столетии мы будем промышлять не дурью, а умом и чистой совестью. К сожалению, я этого уже не застану.

Отто весь сжался, глаза его заблестели лихорадочно, беспокойно, под ними появились синие круги, в самих глазах – красные прожилки, лицо стало серым, морщинистым. Вцепившись в ручки кресла, он с усилием произнес:

– Прости меня, Алексей. Сейчас я должен вызвать медсестру для укола, она в соседней комнате. Не беспокойся, это со мною иногда происходит после моего неудачного спуска на лыжах. Вынужден с тобой распрощаться. Пока ты ещё в Вене, заходи ко мне. Может быть, я пригожусь для праведного дела. Хотя и без меня всё, в конечном счете, и так становится унхеймлих несекретным.

Закрыв глаза, Штюбинг откинулся на спинку кресла и нажал кнопку на подлокотнике.

*

Вечером того же дня Джулия и Алексей сидели в глубоких плетеных креслах на веранде, наблюдая, как солнце пряталось за дальнюю альпийскую гряду, заигрывало своими лучами с Лысой Горой и зелеными верхушками деревьев Венского леса. По обыкновению, они следовали "правилу Пифагора" и обсуждали сделанное ими.

– Надо же, не знала, что у Отто отец был тайным иезуитом, – удивилась Джулия. – О его работе в свое время у начальника СС и полиции Вены мне кое-что известно, но вот о его связях с "Обществом Иисуса" впервые слышу.

– По правде говоря, меня одолевают сомнения, что Папа Римский через иезуитов пытался создать германское правительство без Гитлера. Неужели так оно и было? – полюбопытствовал Алексей.

– Наверняка версию придумали сами иезуиты. Стараются показать, что не отсиживались в конгрегациях, когда другие воевали.

– Слушай, Джулия, а не сотворить ли нам с тобой, всем чертям назло, свою собственную версию иезуитизма? Не провести ли опыт по спариванию документального с беллетристикой, дабы посмотреть, что из этого может получиться?

От неожиданности у Джулии между бровей появились морщинки. Она чуть приподнялась в кресле и, не скрывая своего интереса, сказала:

– Да будет тебе известно, ещё студенткой я состояла в литературном обществе и писала рассказы для одного римского журнала. Между прочим, два из трех были опубликованы. В те годы обычно писали либо о любви, либо о террористах. Не буду скрывать, я писала о сумасшедшей любви без террористов. Однако потом меня захватила юридическая практика, и я даже не помышляла когда-нибудь снова вернуться к проделкам сочинительства.

– Ты меня заинтриговала, – заерзал в своем кресле Алексей. – Что имеется в виду под "проделками"?

– Да ничего экстраординарного. Для начала внушаешь себе, что именно из твоего творческого озарения обязательно выйдет оригинальное истолкование происходящего, то есть убеждаешь себя в своей одержимости к литературному творчеству. На деле все гораздо прозаичнее: "старьевщик" подойдет к куче всякой всячины, выберет из неё наиболее ценное, обратит внимание на интересные детали, потом разложит их по надлежащим местам, снова присмотрится и переберет, некоторые выбросит, другие отложит в копилку. Вдохновение придет к тебе в ходе тщательной переработки сырья в нечто оформленное и значимое, когда частное вдруг становится целостным, общеизвестное приобретает совершенно неожиданные оттенки. В сущности, что такое беллетристика? Видение сна наяву, которым надо уметь управлять так, чтобы правда и вымысел в отдельности теряли свои четкие очертания, переплетались в запутанные узлы. О, Господи! Да в конце концов пусть всё, полностью или частично, будет придумано, лишь бы не переходило границы здравомыслия. Факты тоже можно подобрать в привязке к какой-то целенаправленной версии, но скучно жить одними ими, нужно давать волю воображению, а своим персонажам – возможность защищать их право на жизнь по своему усмотрению, на свободу и счастье, высказывать по любому поводу собственные суждения. Благодаря такой вроде бы незаметной и оправданной подтасовке сочинитель и в самом деле переживает то упоительное вдохновение, что обычно приходит при крупном мошенничестве с возвышенной целью.

Джулия, как всегда неторопливо и красиво закурила, ловко жонглируя сигаретой в мундштуке.

– Может, я ошибаюсь, но психически здоровый человек должен испытывать некоторое неудобство оттого, что главным делом его жизни стало зарабатывать на хлеб созданием литературных фикций. Должно быть, он всячески отгоняет от себя чей-либо неожиданный к нему вопрос: "Послушай, приятель, неужели ты не смог добиться ничего другого, как только выдумывать истории, характеры и мотивы поступков людей, наделять их переживаниями, которыми судьба обделила тебя в реальной жизни? И не говори мне, что сам в их подлинность искренне веришь."

– Словом, хоть и человек, но все же писатель, – уточнил Алексей.

– Черто. Признаться, на его месте меня охватила бы жуткая неопределенность, я бы даже растерялась. Казалось, о чем только уже не написано и остается лишь невольно повторяться. К счастью для него и ему подобным, самая совершенная литературная форма не обязательно сопровождает талантливое изделие ума. С другой стороны, гротеск живой действительности всегда будет затмевать возможности художественного метода. Автор же, исключительно из соображений своего ремесла, вынужден опасливо относиться к любому своему суждению устами персонажа и предпочитать скользящую точку зрения – иначе читатель загонит его в тупик и объявит недоумком, у которого одно полушарие мозга развито в ущерб другому. Тут мало поправят и его встречи с читателями, что чаще всего приводят к разочарованию друг в друге.

Алексей смотрел на Джулию восторженно. Она это видела. Его взгляд подстегивал, возбуждал её, нагнетал в ней желание импровизировать, заставлял выплескивать наружу все новые потоки озвученных переживаний.

– Да ради всех святых, пусть серьезное сделается смешным, умное станет глупым, унылые догмы взбунтуются против единомыслия. Пусть сталкиваются противоположные точки зрения, но сталкиваются так, чтобы из этого рождалось нечто здравое, свежее, спокойное и, как ты говоришь, безжалостно объективное. Естественно, все хорошо в меру и ещё до того, как форма выражения, размазанная пустословием размытого изложения спумато стала довлеть над содержанием. И к дьяволу притянутый сюжет! Дайте волю случайностям и неоднозначным суждениям! Говорите языком своих персонажей! Используйте интриги, но не с перебором за счет отличия важных обстоятельств от второстепенных! Может оказаться интересным и нечто такое, где автор и его герой образуют единое целое, хотя и не до конца доверяют друг другу. Может происходить и преднамеренное смещение временных платов повествования, переливание дискурса из одной эпохи в другую при одних и тех же декорациях. Беседы персонажей могут органично вытекать и втекать в развитие сюжетной линии. К какому-то предмету разговора не грех снова вернуться, осветить его с другой стороны. Вариаций множество. Читатель не должен уставать слушать героев, думать, чувствовать, ходить туда, куда они ходят. Ему не скучно, ему кажется, именно для него все и написано, даже если не входило в авторское намерение. Об этом намерении об вообще думает в последнюю очередь.

Выдав тираду почти на одном выдохе, Джулия вопросительно взглянула на Алексея.

– Сейчас меня больше волнует возникшее предчувствие, что я не смогу отказаться от твоего предложения, – сказала она.

– Надеюсь только на твое согласие, – обрадовался Алексей. – И на одну тему, которая сама нашла нас. О том, как хотят оградить мир монастырской стеной, объявить его своей вотчиной, принять обязательный для всех граждан устав монашеский с жесткой дисциплиной подчинения. Это для нас повод пригласить всех желающих предпринять отчаянную экспедицию по лабиринту подсознания человеческого в поисках новых залежей нетривиальных мыслей.

– И друг друга? – переспросила Джулия.

– Что друг друга?

– Пригласить друг друга.

– Что получится, то получится.

– Ловлю тебя на слове.

– Тогда под конец одно мое такое соображение. В словесном рисовании возникают искушения увлечься разного рода благоглупостью, типа предоставления психам и сумасшедшим права выступать со свидетельскими показаниями на суде. Подчас даже кажется, чем глупее кто-то ведет себя, тем больший интерес представляет и автору можно тратить уйму времени на поиск эзотерического смысла в его бредовых поступках и словах. В итоге, вместо психологизма получается патология с поросячьим визгом и сатанинской игрой в острые ощущения. Послушать таких авторов, так предстает этакий проповедник истинного здравомыслия по принципу от обратного. Говорит он обычно бессвязно, усеченными фразами, непонятно о чем. Оптимист постмодернизма с бешенным воображением, обгоняющим рассудок, он, не моргнув глазом, продает чудом сохранившиеся части тернового венца Искупителя и святого смертного креста, посоха Моисея и кружев с подвенечного платья Девы Марии. Думаю, это нам не подходит.

– Абсолютно. А что, по-твоему, подходит?

– Мне почему-то вспоминается твой соотечественник Умберто Эко, его роман "Имя розы". Как ты помнишь, по ходу расследования убийств в монастыре, один монах-францисканец и следователь признает, что общим духом веет от святых проповедников покаяния и от грешников, проводящих эту проповедь в жизнь за чужой счет, что все они подменяют покаяние души покаянием воображения, вызывают в себе видение адовых мук, дабы страхом удержать свою душу от греха.

– Помнится, он даже подметил в итальянцах довольно такую неприглядную черту, как отсутствие сильно развитого чувства собственного достоинства. И ты знаешь, к сожалению, он прав, хотя бы потому что удержать их от согрешения может только Святой Антоний. Его они, то есть мы, боимся больше, чем самого Господа Бога.

– Другие тоже не блистают этим чувством, а у тех, кто блистает, масса своих недостатков. Но давай лучше вернемся к нашей затее. Монах Вильгельм Баскервильский склонялся к совершенно недопустимому для него, францисканца, заключению: Господь есть пленник действующего в мире порядка вещей, хотя вроде бы должен быть в силах его изменить. Вот что меня привлекает больше всего в этой затее – переосмыслить почитаемые безусловными представления и посмотреть, не выйдет ли из пересмотра нечто достойное внимания.

– В свое время Умберто Эко говорил мне: "Если ты одержима не правоведением, а писательской лихорадкой, то следуй обязательному для такого занятия чутью и не упускай ни одной минуты."

– Ты была с ним знакома?

– Мы все ещё переписываемся время от времени. Ну а сейчас нам с тобой ничего не остается, как наметить план, распределить и сделать каждому свой кусок, потом собрать все вместе, утрясти и почистить, задать ритмическое дыхание фразам и покрыть поверху едва заметным лачком, чтобы швы не просвечивали. Скорее всего, царство изящной словесности вряд ли обогатиться нашим сочинение, ибо, как я понимаю, у нас несколько иная задача преподнести соблазнительный идеал благого самозабвения, когда человек грешит сам и позволяет другим грешить, в то же время страстно желая следовать примеру святых. По-моему, нам предстоит заняться ничем иным, как игрой в придумывание с целью...

– Не надо пока ставить никаких целей. Пусть все идет как идет.

– Согласна, пусть все идет как идет.

– Кстати, ты так красиво говорила, что можно кончить, не начав.

– Ладно тебе, шалун. Пойдем лучше поужинаем. Не зря же ты любишь говорить: "Питание – основа жизни".

– Я уже думал, ты никогда этого не скажешь.

ЗНАК ОДИННАДЦАТЫЙ

Г Е Н Е Р А Л И Е Г О В О И Н С Т В О

Верхом на конях, испускавших из пасти

облака серого дыма, въехали нищенству

монахи, и у каждого на поясе висел кошель

с золотыми, и посредством тех золотых

они превращали волков в агнцев, агнцев в

волков и тех волков короновали

императорами при всеобщей поддержке

народной ассамблеи, распевавшей гимны

во славу неизъяснимого всемогущества

Господня.

Умберто Эко. Имя розы.

Рим, конец ноября. В это время года лучи солнца над Вечным Городом особенно сквозисты, а звезды ночью блистают столь ярко, что кажется, будто горят лампочки.

С приближением глубоких сумерек в доме Каса де ла Страда рядом с церковью Святой Девы Марии воцаряется мертвая тишина. Ровно в полночь раздается размеренный стук металла о камень – сначала в комнатах и коридоре, потом на лестнице, ведущей на крышу. Это самый почитаемый житель дома поднимается наверх подышать свежим воздухом после сидения весь день у себя за рабочим столом.

Там, на специально сделанной для него площадке – пьяззале, он снимает свою черную шляпу-треуголку, садится на скамейку и, запрокинув голову смотрит на синий купол сияющих звезд. Затем опирается на трость, медленно спускается на колени, складывает у груди ладони, что-то шепчет. Однако острая боль в ноге заставляет его подняться, снова сесть на скамейку и застыть в позе послушника, наблюдающего за тем, как тайны небесные переплетаются с земными в одну Великую Тайну.

Отраженные луной солнечные лучи едва освещают человека, явно перешагнувшего через свои шестидесятые именины. Лицо у него цвета оливкового масла, по щекам из-под опущенных век скатываются слезы. Маститые сыщики назвали бы это похожее на восковую маску лицо иероглифом, который надо уметь прочесть. По их опыту, наиболее верное впечатление обычно складывается при первом на него взгляде, как истинный вкус вина ощущается при первом пробном глотке, и взгляде именно в тот момент, когда объект наблюдения предоставлен самому себе и не подозревает о слежке за ним. Желательно, конечно, помнить, что, хотя порок и оставляет следы на челе человека, личность с одухотворенными чертами благочестия на лице тоже бывает способной сделать какую-нибудь гадость или даже совершить тяжкое преступление. Субъект может казаться умным и благородным просто потому, что ему приходится серьезно, продуманно вести свои дела, да и только

Так вот, даже при первом незаметном взгляде на того старца вряд ли подметишь в его сверкающих, глубоко сидящих глазах следы скорби, тоски или гнева. Темные, опавшие усы над чуть припухшими влажными губами резко выделяются на фоне впалых щек, почти облысевшего черепа, покатистого лба и крупного римского носа, придающего выражению лица известную настороженность. Собственно, лишь это в темноте и видно. Все остальное укрыто черным плащом, правую полу которого он поддерживает рукой так, чтобы скрыть тонкие, костлявые пальцы.

Встав рядом с ним, можно почувствовать исходящий из-под плаща резкий запах, обычно сопровождающий людей с серьезным расстройством желудка и печени. От бренной плоти по ходу превращения её под землей в минеральную мумию пахнет, конечно, позабористей, только не надо думать, будто времена, о которых идет речь, к запахам относятся придирчиво: уровень тогдашней гигиены и санитарии настолько низок, что помои частенько выбрасывают из окон прямо на улицы, потому редко кто ворочает от запахов нос.

Преодолеем же в себе аллергическую податливость к запахам и, продолжая наблюдать за старцем, вспомним кое-что о нем, известное из заслуживающих доверия источников.

Прежде всего, перед нами выходец знатного испанского рода. В свои молодые годы он служил пажем у короля Кастилии Фердинанда Пятого Католика, слыл пылким и ловким покорителем дамских сердец, не раз наказывался за неподобающее поведение в отношениях со знатными замужними женщинами. Несколько остепенившись, идальго заступил на службу в войско короля Наварры, где отличался тонким, умелым обращением с солдатами, самоуверенностью, гордым и независимым нравом, отчаянной смелостью. Замечалась за ним и одна странность: он постоянно докучал офицеров своими невнятными рассказами о Пречистой Деве вперемежку с высокопарными призывами дать достойный отпор французским захватчикам. Задиристый капитан королевской рати жаждал подвигов, мечтал о воинской славе и совсем не думал стать монахом-отшельником.