Текст книги "Кадеты и юнкера"

Автор книги: Анатолий Марков

Соавторы: Г. Ишевский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Через неделю съехались все юнкера обоих курсов, и жизнь училища вошла в нормальную колею. Для нас, молодёжи, начались усиленные строевые и учебные занятия, причём первым посвящалось не менее трёх часов в сутки, отчего при наличии той «работы», которой нас подвергали г.г. корнеты добавочно, к вечеру ныли мускулы и ломило кости. Трудновато было и в манеже, где наш сменный офицер гвардии ротмистр Шипергсон, белобрысый швед с бесцветными холодными глазами, буквально не знал ни жалости, ни снисхождения. Это был лихой кавалерист, сломавший в своё время на парфорсной охоте в Офицерской кавалерийской школе обе ноги и потому в пешем строю хромавший сразу на обе стороны. Упорно преследуя цель отобрать из нас способных к службе в кавалерии и заставить отказаться от этого непригодных или, как он выражался, «калек», ротмистр применял весьма жестокие приёмы.

По уставу обучения кавалериста мы должны были сначала изучить правила посадки на деревянной, в натуральную величину, кобыле, затем на живой лошади, научиться управлению ею, сперва на корде, потом на уздечке, без стремян на седле, со стременами, на мундштуке, без оружия, с оружием и, наконец, в полном походном снаряжении и при пике. Мы должны были также прыгать через препятствия верхом на коне, посёдланном одной попонкой, затем в седле. Делалось всё это для того, чтобы приучить молодого юнкера держаться на лошади не при помощи стремян и повода, а одними шенкелями и шлюссом, то есть собственными природными средствами, не так, как это делают городские любители верховой езды. На младшем курсе юнкеру не полагалось иметь для езды определённую лошадь. Он был обязан менять коня каждую езду, чтобы приучиться управлять лошадью вообще.

В первый день нашей верховой езды мы вошли в манеж с душевным трепетом, явственно видным на лице каждого. В предманежнике нас уже ждала команда вестачей, державших смену крупных и красивых гнедых коней. Когда Шипергсон подал команду «по коням», я, с детства ездивший верхом и проводивший дни напролёт в седле на псовых охотах, сразу сообразив все «за» и «против», прямо направился к небольшой, изящной кобылке, в расчёте, что на ней мне будет легче вольтижировать. Однако ротмистр Шипергсон был старой и опытной «птицей» в манеже. Не успели мы выровняться перед ним в конном строю, как он, ехидно усмехаясь в ус, мигнул унтеру коноводов, который немедленно вывел из предманежника огромного коня и приказал мне на него пересесть, как правофланговому. При взгляде на этого верблюда у меня упало сердце: Наиб, как его звали, безусловно был самой высокой лошадью в Школе и садиться на него, уже не говоря обо всём остальном, было целым предприятием; я не мог с земли донести ногу до стремени и каждый раз был принуждён спускать ремень путлища, чтобы вдеть ногу в стремя. В довершение несчастья этот Наиб был слишком велик и тяжёл, чтобы брать препятствия; он заваливал их на землю, а из так называемого «конверта», состоявшего из реек, ставившихся крест-накрест и прикрытых третьей, каждый раз делал груду дров, что приводило Шипергсона в неистовство.

Коней наших в первый день этой манежной езды поседлали попонами, туго обливавшими их сытые спины, и я едва охватывал шенкелями моего гиганта. Пока смена шла шагом, всё было благополучно, но едва ротмистр подал команду «рысью», как мы все сразу почувствовали неудобство положения. Шенкелей, разумеется, ни у кого из нас не было и быть не могло. Поэтому двое из смены сразу «зарыли репу», а в дальнейшем, когда мы перешли на галоп, началось уже настоящее «избиение младенцев».

Злорадно усмехаясь в ус, Шипергсон приказал нам завязать узлом поводья на шее у коней и, расставив руки в стороны на уровне плеч, прыгать через барьер, который внесли в манеж вестачи. Опытные и тренированные кони шли по кругу, как заведённые, совершенно не обращая внимания на своих беспомощных всадников и только кося умными глазами в сторону ездоков, падавших один за другим. На этой первой езде в опилки манежа, смешанные с конским навозом, легла половина смены. Ротмистр, на всё это только приятно улыбавшийся, заметно оживился, в руках у него откуда-то появился длинный бич, которым он нарочно стал горячить лошадей. С этого момента то в одном, то в другом углу манежа почти беспрерывно стали раздаваться звуки грузно падавших тел, каждое из которых поднимало тучу опилок.

К концу первого двухчасового урока Шипергсон разошёлся окончательно. Его длинный бич засвистел по воздуху и с весёлым воплем: «Заранее извиняюсь!» – он стал ловко попадать концом бича не только по коням, но и по юнкерским ляжкам в туго натянутых рейтузах. С одной из бойких кобыл, давшей при этом неожиданную «свечку», лёгкой птахой сорвался через её голову и грузно шлёпнулся носом в навоз молодой человек из штатских, явившийся в училище одетым в неуклюжую черкеску явно московского шитья. Поднялся он весь в пыли и, выплюнув изо рта опилки, с достоинством заявил Шипергсону, что после подобного над ним издевательства в Школе оставаться не желает. Ротмистр, насмешливо оскалив зубы, крикнул в ответ на весь манеж:

– Скатертью дорога!

«Московский черкес» прямо из манежа заковылял подавать рапорт об отчислении.

Когда мы, потные и ошалелые, с дрожащими от напряжения руками и ногами вернулись в помещение взвода после этой первой нашей практики «езды», то ещё пятеро отказались от дальнейшей чести нести кавалерийскую службу и подали рапорта о переводе их в артиллерию. Особенно трудно пришлось на первых порах трём молодым людям, попавшим в Школу «с вокзала», а именно студенту-юристу и двум лицеистам, не имевшим никакого понятия о военной службе. Только один из них выдержал целый месяц, прочие же ограничили своё пребывание в кавалерии одной неделей….

Помимо езды, четыре раза в неделю мы занимались вольтижировкой, во время которой солдат-вестач гонял на корде по предманежнику толстую и спокойную лошадь, на юнкерском языке – «шкапу», шедшую коротким, ровным галопом, посёдланную плоским седлом с двумя парами ручек спереди и сзади. Юнкера должны были, держась за эти ручки, вскакивать на ходу в седло и проделывать на нём гимнастические упражнения, непривычному человеку казавшиеся цирковыми номерами, но в действительности не представлявшие собой ничего трудного. Надо было только проделывать их, не теряя темпа галопа и учитывая центробежное движение, т. е. не терять наклона внутрь круга. Поначалу молодёжь, пока не усвоила этих аксиом, много падала, а один при мне даже сломал ногу. Я сам однажды, желая показать номер вне устава, потерял равновесие и упал, порвав связки на колене, что даёт чувствовать себя до сего дня. Та же вольтижировка затем производилась юнкерами в конном строю в манеже, иногда при полной походной седловке, обмундировании и оружии, что было, конечно, гораздо труднее и требовало большой практики.

Кроме езды и вольтижировки, Шипергсон ежедневно гонял нас на гимнастику и строевое учение «пешими по конному». Обучал стрельбе из пулемёта и винтовки и ковке лошадей. В строевом отношении нам, кадетам, также пришлось переучиваться заново, так как строй кавалерии отличается от пехотного тем, что в пехоте все перестроения основаны на расчёте по два и четыре, тогда как в кавалерии – по три и шесть, не говоря уже о приёмах с шашкой и винтовкой. Пеший строй «по конному» заключается в том, что, дабы даром не утомлять коней и не собирать вместе больших конных соединений, для чего нужно время и место, юнкера, посредством двух человек, держащих за два конца пику, изображают собой взводы и эскадроны. Шашечные приёмы и владение пикой мы проводили сначала на деревянной кобыле, чтобы не порубить по неопытности живую; только привыкнув к шашечным приёмам в седле, пересаживались на настоящую лошадь. Но даже и при наличии таких предосторожностей многие кони младшего курса были не застрахованы от увечий и носили на себе следы неудачных шашечных ударов в виде отрубленных и надрубленных концов ушей. Строевые занятия начинались сразу после завтрака и шли до четырёх часов пополудни. После обеда, бывшего в пять часов, мы готовились к репетициям, сдавали их профессорам и выполняли прочие «капонирные обязанности». «Капонирами» в училище на юнкерском языке именовались не только классные помещения, но и … уборные, каковое обстоятельство из года в год приводило в недоумение и раздражение профессора фортификации инженера-полковника К. Как только в своих лекциях, в начале года на младшем курсе, он доходил до вопроса о крепостных капонирах, класс охватывал неудержимый смех. Когда он затихал, побледневший от негодования полковник клал мел и, обернувшись от доски, на которой чертил план крепости, говорил:

– В чём дело, господа?.. Какова причина вашего коллективного веселья? Ведь подобный балаган происходит из года в год, едва я произношу слово «капонир». Ради Бога объясните мне, что вы находите смешного в этом слове?

Никто из юнкеров не брался объяснить полковнику, что на жаргоне Школы его класс приравнивался к пребыванию в … уборной.

С 1890-го года и до моего времени Николаевское кавалерийское училище разделялось на две части: кавалерийскую, или «эскадрон» и казачью, или «сотню», объединённых общим начальником училища, но имевших каждая свою форму и свой офицерский состав во главе с командирами эскадрона и сотни. Общими были церковь, столовая и классы. Все же остальные помещения у сотни и эскадрона были отдельные. Сотня имела красивую парадную форму гвардейских казаков, обыкновенная же отличалась от нашей лишь серебряным прибором, шашкой казачьего (донского) образца и синими шароварами с красным лампасом. Отношения между сотней и эскадроном были самые дружеские. Но сотня и эскадрон имели свои собственные традиции и своё начальство, как юнкерское, так и в лице сменных офицеров. Принимали в сотню, за редким исключением, только казаков.

Беспрерывная строевая тренировка и гимнастика всякого рода, в особенности же та «работа», которую нас заставлял проделывать старший курс, быстро превращала мальчиков-кадет в лихую и подтянутую стайку строевой молодёжи. Последние остатки кадетской угловатости сходили с нас не по дням, а по часам в опытных руках начальства, которое всё чаще стало благодарить то одного, то другого из нас за «отчётливость» и службу.

Через два месяца жесточайшей дрессировки, какую были способны выдержать только крепкие физически и морально, для младшего курса наступил торжественный день присяги. Подняв два пальца правой руки, стоял я в храме Школы среди товарищей в полной парадной форме, слушая слова старинной петровской присяги на верность государю и родине, которую читал торжественным «медным» голосом адъютант Школы ротмистр Зякин. Почти все статьи её кончались словами «смертная казнь» и производили внушительное впечатление. Глухими голосами мы повторяли после каждого абзаца: «Клянусь, клянусь», – а затем целовали крест, Евангелие и старый шёлк штандарта с двуглавым орлом на древке, который держал штандартный вахмистр Кучин.

Получив поздравление корнетов, вечером того же дня мы впервые были отпущены в город, куда нас до присяги не отпускали, ввиду нашего «корявого вида» и во избежание поругания Школы. По традиции этот вечер юнкера проводили в цирке Чинизелли, где каждый год происходила по этому случаю неофициальная церемония.

Воспользовавшись моим первым днём отпуска, я поспешил свидеться с товарищами по выпуску из корпуса, бывшими в Михайловском артиллерийском и Павловском училищах.

Михайловцы и обстановка их училища произвели на меня впечатление настоящего храма науки, а мои давние товарищи по классу приобрели скорее вид учёных, нежели легкомысленных юнкеров. Чувствовалось, что училище живёт серьёзной трудовой жизнью, и в нём нет места показной стороне.

Павловское военное училище имело своё собственное, ему одному присущее лицо и свой особый дух. Здесь словно царил дух сурового императора, давшего ему своё имя. Чувствовалось во всём, что это действительно та военная школа, откуда выходили лучшие строевики нашей славной армии. Юнкера здесь, каждый в отдельности и все вместе, постоянно сохраняли подтянутый и отчётливый вид, точно всё время находились в строю, даже проходя в свободное время по помещениям училища, старались держать строевой шаг. Легкий запах юфти, такой характерный и приятный всякому военному человеку, здесь вполне гармонировал с общей строго-военной обстановкой. Немудрено поэтому, что в описываемое, теперь уже далёкое, время с батальоном Павловского военного училища на парадах в Петербурге не могла конкурировать ни одна из частей гвардейской пехоты, безукоризненный строй которого и все его перестроения возбуждали собой всеобщий восторг и восхищение.

Вечером вдвоём с грузином Гайдаровым мы подъехали к ярко освещённому подъезду цирка, у которого в этот день стоял усиленный наряд пешей и конной полиции. Весь первый ряд цирка и ложи цвели морем фуражек гвардейской кавалерии и элегантными туалетами офицерских дам. Все они с улыбками одобрения вглядывались в третий ряд скамей, вдоль которого алыми маками горели бескозырки юнкеров Школы.

Все знали, что перед началом циркового представления будет выполнена старая юнкерская традиция, и с любопытством её ожидали. Едва мы с Гайдаровым уселись на свои места рядом с «сугубыми товарищами», как сзади донеслась негромкая, но отчётливая команда:

– Юнкера! Встать … смирно!

Весь длинный ряд алых бескозырок и десятки офицеров и дам в ложах поднялись, как один человек. Оркестр заиграл «Марш Школы», дивные звуки которого я не забуду до гроба. В дверях входа показалась стройная фигура вахмистра Школы, замершая с рукой под козырёк. Это была освящённая годами и обычаем встреча «земного бога», в которой неизменно каждый год принимали участие не только юнкера училища, но и офицеры гвардии, бывшие в своё время «корнетами школы», специально приезжавшие со своими дамами в этот день в цирк Чинизелли…

С утра следующего дня для нас, юнкеров младшего курса, началась наша настоящая военная служба, так как с момента принесения присяги мы стали уже воинскими чинами, со всеми из этого вытекающими последствиями. Нужно было или кончать училище и быть произведённым в офицеры, или же заканчивать военную службу солдатом с отчислением в полк вольноопределяющимся. Третьего выхода не было. Как ротмистр Шипергсон, так и г.г. «корнеты» с этого дня к нам стали относиться гораздо мягче и снисходительнее. Теперь для них мы являлись уже не случайными молодыми людьми, а их младшими товарищами, членами одной и той же кавалерийской семьи, в которой по девизу Школы, выгравированному на её кольце, представляющем подковный гвоздь с Андреевской звездой: «И были вечными друзьями – солдат, корнет и генерал». Цук хотя и продолжался, но утерял уже свой острый характер испытания и экзамена. Последний мы, по мнению начальства, выдержали с успехом.

«Царская сотня»

В 1883 году на Дону, в Новочеркасске, был «для поднятия уровня образования в среде казачьих офицеров» открыт Кадетский императора Александра III корпус. Ко времени первого выпуска из этого корпуса надлежало решить, где выпускаемые из него кадеты должны будут получить специальное военное образование. Вопрос этот был изучен в особой комиссии, и 4-го июня 1890 года состоялось высочайшее повеление, приказом по Военному ведомству за №156, от 1890 года об «учреждении в Николаевском кавалерийском училище казачьей сотни на 120 юнкеров, для приготовления их к службе в офицерском звании в конных казачьих частях». В сотню было постановлено переводить кадет, принадлежавших к казачьему сословию, окончивших курс в Донском корпусе или других кадетских корпусах, а не занятые ими вакансии предоставлять молодым людям казачьего сословия, удовлетворяющим общим условиям приёма в военные училища.

В сотню Николаевского кавалерийского училища в 1890 году были приняты только кадеты, окончившие Донской кадетский корпус, в числе 30 человек. В 1891 году вновь было принято 60, а затем с 1892 года введён полный штат. В отношении учебных и строевых занятий, испытаний в науках, поощрений, дисциплинарных взысканий, внутреннего порядка, отчисления и выпуска из училища применялся общий порядок училища с тем, что при выпуске юнкера-казаки должны были производиться в строевые части своих казачьих войск. Для юнкеров сотни сделали отдельные спальни, манеж и конюшни; что же касается столовой и лазарета, то они были общими для всего училища. Обучение юнкеров сотни возложили на казачьих офицеров, переведённых для этого в Училище из строевых казачьих частей.

Первым командиром сотни был назначен есаул Дьяков, а сменным офицером подъесаул Логинов. В начале второго года существования сотни ей были приданы ещё два офицера: подъесаул Лобачёв и сотник Галушкин, а в 1892 году пятый офицер – подъесаул Скосырский. Сотня в строевом и хозяйственном отношениях подчинялась начальнику Николаевского кавалерийского училища. В начале текущего века командиром сотни был назначен, по личному выбору государя Николая II, известный есаул Плешков, прославившийся тем, что приехал на своей строевой лошади из Сибири в Петербург верхом.

При учреждении сотни офицеры и юнкера носили форму своих войск и полков, но с 1907 года получили парадную форму гвардейских казаков; обыкновенной же формой сотни был китель с серебряным прибором и синие казачьи шаровары с красными лампасами и белым гвардейским снаряжением, то есть поясом и портупеей. Вооружение состояло из казачьего карабина без штыка, пики и шашки донского казачьего образца.

Лагерное помещение под Красным Селом с учреждением при Николаевском кавалерийском училище казачьей сотни пришлось расширить, для чего были построены три новых барака. В Петербурге же сотня была помещена во вновь выстроенном третьем этаже здания училища, в котором, кроме того, построили манеж и казачьи конюшни.

Проходя в сотне училища великолепное строевое обучение, юнкера «Царской сотни», как вскоре стало называться казачье отделение училища, были известны в Петербурге, как исключительная строевая часть по своей лихости и удали.

В моё время кадеты-казаки по сравнению с кадетами, не принадлежавшими к казачьему званию, были до известной степени в привилегированном положении. Чтобы попасть в Николаевское кавалерийское училище не казаку из любого из 28 кадетских корпусов России, надо было кончить корпус если не вице-унтер-офицером, то, во всяком случае, иметь в среднем не менее 8 с половиной баллов. Эскадрон училища посылал на каждый из корпусов одну-две вакансии, в то время как в сотню, имевшую такое же число вакансий на младшем курсе, как и кавалерийское отделение, без особых усилий мог попасть любой кадет-казак, окончивший кадетский корпус.

Это объяснялось тем, что с 1907 года в Новочеркасске было открыто Казачье военное училище с равными правами с другими, куда донские кадеты и предпочитали поступать, если не имели намерений выйти в гвардию и обладали для того достаточными средствами. Для других кадет-казаков, не принадлежавших к Войску Донскому, кроме того, было и третье казачье училище – Оренбургское.

Судьба привела меня окончить кадетский корпус в Воронеже – городе, расположенном на границах Донской области и потому имевшем в своём, как воспитательном, так и воспитываемом составах, большое число казаков, преимущественно донцов, так как Новочеркасский корпус не мог вместить всех желающих в него поступить. По этой причине у нас был очень силён казачий дух, и я хорошо помню, как одно время среди корпусного высшего начальства казаками были как сам директор корпуса – генерал М. И. Бородин, так и два ротных командира, полковники Анохин и Садлуцкий.

Что же касается кадет, то в каждом отделении каждого класса было не менее 5-10 казаков различных войск. Они, физически хорошо развитые и энергичные, что среди мальчиков имеет большое значение, сильно влияли на кадетскую массу, прививая ей вкус к физическим упражнениям, смелость и любовь ко всему военному. Помимо этого, большинство казаков обладало хорошими голосами и способностями к пению: казаки бывали постоянными запевалами и певчими, как в церкви, так и во время военных прогулок.

Во время моего пребывания в строевой роте казак Фролов из известной донской семьи и его одноклассник и друг Мельников, тоже донец и тоже из старшинской семьи, при всяком случае, когда рота выходила в строю из корпуса, неизменно высылались впереди неё запевалами. Высокий, красивый брюнет Мельников запевал баритоном, а ему вторил Фролов, небольшого роста, но на редкость сложенный и подбористый кадет, временами подхватывая мотив казачьим «подголоском», с лихим присвистом в соответствующих местах. Эта славная пара была гордостью строевой роты, несмотря на минувшие полвека, она и сейчас стоит у меня перед глазами …

Начиная с пятого класса, Фролов стал выделяться среди кадет своей спортивностью и необычайной смелостью, на которую не могли не обратить внимания и начальство, и товарищи. Помню многочисленные случаи того, как он из одного удальства, по пустякам, рисковал жизнью только потому, что всосанная с молоком матери казачья закваска не давала ему жить спокойно. Одним из его излюбленных приёмов, за который он часто подвергался наказаниям, было стояние на вытянутых руках, вниз головой, на перилах лестницы третьего этажа или на подоконнике открытого окна, что при малейшей оплошности грозило ему неминуемой смертью на мостовой или на каменном полу нижнего этажа.

Зимой, когда на кадетском плацу строилась ледяная гора, с которой, из-за её крутизны, съезжали на салазках только старшие кадеты, Фролов одним прыжком прыгал с её вершины на отвесную ледяную дорожку и скатывался, стоя на расставленных ногах, вниз. Зацепись он при этом гвоздём подошвы или носком сапога, безусловно поломал бы себе руки и ноги, если бы не убился насмерть. Два раза, я помню, относили его в лазарет то со сломанной рукой, то с ногой, после какого-нибудь головоломного номера, причём отчаянный казак не только не стонал и не морщился от боли, как всякий другой в его положении, а весело улыбался, как будто с ним случилось забавное недоразумение. Его казачья лихость била в глаза, благодаря чему он был любимцем одного из командиров рот полковника Анохина, казака-патриота, который в Фролове умел ценить это качество и брал его к себе в отпуск, где Фролов был постоянным кавалером полковничьих дочерей, видных и красивых брюнеток, типичных донских казачек.

Выйдя по окончании корпуса в «Царскую сотню», Фролов уже на младшем курсе стал знаменитостью столицы. Громкую и прочную славу ему принесла известная конная игра степных казаков – «лисичка», в которой он показал совершенно исключительные способности казака-джигита. Игра эта заключается в том, что один из её участников-всадников, держа в руке лисий хвост, уходит карьером от преследующих его партнёров, изображающих охотников на лисицу и стремящихся вырвать хвост у него из рук. При этой игре искусный наездник, изображающий «лисичку», имеет широкую возможность показать своё умение и навык управлять конём, находчивость, быстроту смекалки, а главное – искусство джигитовки, так как, увёртываясь от преследователей, он буквально вертится вокруг собственного коня, зачастую оказываясь у него под животом. В этой трудной и, конечно, очень опасной игре, лихой юнкер сотни Фролов показал такие номера, каких обычно весьма сдержанный спортивный и светский Петербург, всегда посещавший конные праздники, до этого не видывал и даже не подозревал, что подобные вещи могут быть на белом свете. Огромный Михайловский манеж, где происходили эти праздники, переполненный нарядной светской публикой и офицерами гвардии в блестящих формах, буквально ревел от восторга, забыв обычную сдержанность, при виде отваги и ловкости лихого юнкера.

Из «Царской сотни» Фролов, вместе со своим неразлучным товарищем и другом Мельниковым, вышли в один и тот же выпуск в лейб-гвардии Атаманский полк, где оба показали себя блестящими офицерами. В самом начале белой эпопеи Фролов погиб на Дону в рядах родного полка в чине есаула, в одном из отчаянных приключений, на которые только он един был способен. Что касается Мельникова, то мне пришлось встретить его в Екатеринодаре, тоже в чине есаула и в качестве адъютанта донского атамана генерала Богаевского. Как я узнал потом, он стал в эмиграции певцом-профессионалом и умер в США лет десять тому назад.

В Николаевском кавалерийском училище, куда я вышел из корпуса, у меня продолжались дружеские отношения с моими старыми товарищами-казаками. Из нашего выпуска в «Царскую сотню» вышло 12 кадет, в том числе мой многолетний сосед по парте и приятель Афоня Бондарев. Немудрено, что меня тянуло к ним, и я часто ходил из эскадрона в гости к казакам, поболтать с однокашниками.

В первый же день, когда я вошёл в помещение сотни, на её «средней площадке» моё внимание привлекла к себе стоявшая на особой подставке деревянная пика с железным наконечником; это мне показалось странном, так как в те дни казаки и регулярная кавалерия были уже вооружены стальными. Подойдя поближе, я увидел на стене над пикой печатную надпись, гласившую, что пика является точной копией той, которою донской казак «имя рек» в дни кавказских войн отбился от окруживших его 12-ти черкесов. Действительно, на дереве пики оказалось до двух десятков порезов, а в трёх местах дерево было срезано, видимо, шашкой.

Познакомившись ближе с приёмами и владением этим страшным оружием и видя, с какой легкостью им работают казаки, я не удивился тому, что через два года после этого донец-казак Кузьма Крючков отбился пикой от 12-ти немцев, перебив и переранив их всех.

Мои однокорытники по корпусу, юнкера сотни Бондарев, Егоров, Греков и Шитковский, много и интересно рассказывали мне о быте и жизни сотни и о тех старинных казачьих обычаях, которые в ней культивировались из поколения в поколение. Традиции эти были совсем другие, нежели в эскадроне у нас, но зато казаки, как народ солидный, не вносили в них юмористического элемента, подобно юнкерам эскадрона. «Хорунжие» старшего курса имели в виду, главным образом, воспитать и поддержать в своих «молодых» казачью лихость и любовь к боевому прошлому и славе казачьих войск.

Бондарев рассказал мне и главную традицию сотни, по которой в каждом старшем курсе избирается группа наиболее влиятельных юнкеров, на обязанности которых лежит охрана казачьих традиций, в составе одного «полковника», двух «войсковых старшин», двух «есаулов» и одного «хорунжего». Их намечает заранее старший курс и назначает в ночь так называемого «офицерского обхода». Обход этот состоял в том, что ночью, незадолго до выпуска, юнкера старшего курса выстраивались вдоль сотенной спальни с шашками наголо и со свечами, зажжёнными на их остриях, и пели традиционную песню сотни, начинающуюся словами: «Серый день мерцает», в которой вспоминаются заслуги дедов и отцов казачества, Азовские походы, покорение Сибири, запорожские походы в Турцию, войны казачества с турками, поляками, Сагайдачный и Разин. После этого читался приказ с назначением из юнкеров младшего курса новых «полковников, войсковых старшин, есаулов и хорунжего», которым передавалось власть блюсти, выполнять казачьи традиции «Царской сотни» и воспитывать молодёжь. Приказ составлялся в старинных казачьих, весьма витиеватых, выражениях. Церемониал заканчивался общим пением: «Царской сотне» многие лета! Ещё раз ей многие лета! Без конца ей многие лета!»

Строевое обучение юнкеров сотни было поставлено блестяще. Рубка шашкой и обращение с пикой граничили с чудом. Помню, как на одном из конных праздников в Школе всех присутствующих поразил юнкер, чисто срубивший все лозы и под конец рубанувший глиняную пирамиду с таким усердием, что не только разнёс её надвое, но и отрубил от толстой дубовой стойки, на которой она стояла, целый угол, для чего требовалась поистине медвежья сила. Тогда же есаул Тургиев, сменный офицер сотни, уже в пешем строю, четырьмя ударами шашки разрубил глиняную пирамиду с такой чистотой, что она не сдвинулась ни на миллиметр, а затем слева направо разрубил её опять на три части, после чего она продолжала по-прежнему стоять; девятым ударом он заставил взвиться в воздух все разрубленные части.

Громкая слава «Царской сотни» часто привлекала в казачьи ряды и людей, не родившихся казаками. Окончив эскадрон Николаевского училища, вышел в Сибирский казачий полк старший друг моей юности Борис Владимирович Анненков, ставший в гражданскую войну в Сибири и в Семиречье известным «атаманом Анненковым». При мне вышел из эскадрона в лейб-гвардии Казачий полк взводный вахмистр Персидский; в том же выпуске сотню окончил один из герцогов Лейхтенбергских, а в следующем – князь Трубецкой.

Учреждение «Царской сотни» при Николаевском кавалерийском училище дало возможность юнкерам-казакам, желавшим выйти в гвардейские казачьи полки, представляться обществу офицеров, дабы быть принятыми в эти полки, чего не было раньше. Зачастую юнкера-казаки принуждены были для того, чтобы иметь возможность представиться в гвардейские полки, поступать по окончании корпуса в петербургские пехотные училища, как это случилось с покойным донским атаманом – генералом Красновым, окончившим для того, чтобы выйти в лейб-гвардии Атаманский полк, Павловское пехотное училище.

Заканчивая этот очерк, я позволю себе пожелать в новой свободной России возрождения славной «Царской сотни» и дальнейшего её существования на многие и многие счастливые лета!

Производство

В Николаевском кавалерийском училище существовала традиция, согласно которой перед производством старшего курса в офицеры в лагере Дудергофке, в бараке старшего курса, вывешивалось на стене так называемое «дежурство». Это выражалось в том, что на одной из деревянных колонок, подпиравших крышу барака, вывешивался плакат с надписью: «Сегодня дежурит 20-й Финляндский драгунский полк». Это значило, что до дня производства, известного заранее, оставалось ровно двадцать дней. На следующий день на плакате стояло «Сегодня дежурит 19-й Архангелогородский драгунский полк» и т. д., кончая 1-м драгунским Московским, что значило, что на другой день наступал день производства в офицеры.

В это знаменательное утро юнкера Школы вставали раньше трубы и почти не прикасались к утреннему завтраку. Надевалось полное походное снаряжение; эскадрон и сотня строились перед передней линейкой. После долгих эволюции и заездов наступал желанный момент церемониального марша, принимаемого в старые годы лично государем императором в Красном Селе, каждый год перед производством в офицеры юнкеров, окончивших военные училища в Петербурге.