Текст книги "Вызов Запада и ответ России"

Автор книги: Анатолий Уткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Запад волновал раскол среди русских, который создавал угрозу Западному фронту. Там внимательно следили за судебным процессом над бывшим военным министром Сухомлиновым. Министр никогда не был предателем – вне зависимости от того, были или нет у него прогерманские симпатии. Суд над ним и обвинение в измене – прелюдия к квазиюстиции последующих русских и советских процессов ХХ века. Его вина – как и вина миллионов русских – заключается в преступно беспечном расчете на «авось», в трагическом умолчании, в пассивности по отношению к грузу проблем, к решению которых необходимо было приступить немедленно по мере их возникновения. Сухомлинов разделял пороки своего общества, он отражал популярные воззрения. Постоянное осмеяние немецкой тяжеловесности привело к подлинно преступной русской легковесности. А когда возникла нужда в молниеносной адаптации прежних догм, он замер, надеясь, что проскочит опасный исторический поворот. Не вышло. Его личная косность и беспечность стали причиной огромных потерь и народных страданий.

Сухомлинов был неправ, когда говорил, что немцы готовились к войне в течение жизни целого поколения, а русские – лишь с 1909 года (год его назначения военным министром). Немцы тоже не рассчитывали на многолетнюю войну – они даже не создали первоначальных запасов на случай морской блокады. Но они грудью встретили сонм проблем и их кризисное реагирование оказалось на уровне возникших нужд, чего нельзя сказать о России. Русский генералитет и командование по-своему отреагировали на собственный недостаток военного и исторического предвидения. Следуя неистребимой русской привычке, Сухомлинов изыскивал «козлов отпущения», указывая на неправомерно большое потребление запасов фронтами, где оружие и снаряды исчезали в невиданных количествах. Что же, возможно является правдой то, что на некоторых участках безответственные командиры и нередко малообразованные русские солдаты относились без должного внимания и расчета к использованию техники и боеприпасов. (По крайней мере, очевидцы свидетельствуют, что с полей битв русские, в отличие от немцев, оружие не собирали. Лишь год-полтора спустя, встав перед проблемой нехватки оружия, за нахождение боеготовой винтовки командиры стали выдавать премии). Сухомлинов – в этом его вина перед Россией – зная, что уже в первые месяцы войны запасы страны катастрофически тают, не сумел отреагировать эффективно. Он предпочел еще некоторое время быть милым двору и общественности, преступно закрыв глаза на пропасть, разверзшуюся перед российской военной машиной. Судить нужно было не «немецкого шпиона», а российскую безалаберность и постыдную бесхозяйственность.

Запад довольно поздно осознал всю глубину этой прискорбной особенности русского менталитета, он не сумел вовремя привнести хладнокровный анализ в качестве альтернативы русской браваде, столь дорого обошедшейся и России и Западу.

Еще одним фактором, работавшим на разрыв связей России с Западом, стали отношения Петрограда с Токио. Текст русско-японского договора 1916 года стал известен западным державам только после публикации советским правительством тайных договоров царской России в 1917 году. Договор был направлен прежде всего на овладение контролем над Китаем. «Обе высокие договаривающиеся стороны признают, что их жизненные интересы требуют предотвращения овладения контролем над Китаем любой третьей державы, питающей враждебные намерения в отношении России или Японии – ради этого они обязываются в будущем, какими бы ни сложились обстоятельства, вступать в откровенный, основанный на полном доверии контакт друг с другом для принятия необходимых мер по исключению подобной ситуации (в Китае)… В случае, если третья держава объявит войну одной из договаривающихся сторон, другая сторона по первому же требованию своего союзника должна прийти на помощь».

Япония воспользовалась моментом, чтобы исторгнуть из Китая не только немцев, но и англичан, французов и американцев, а Россия соглашалась на условия, которые виделись ей оптимальными в сложившейся ситуации. Для России возникало как страховочное – азиатское направление приложения русской энергии – в том случае, если дела на Западе пойдут совсем худо.

Колебания и зигзаги царской дипломатии объяснить не сложно: ослабевшая страна пыталась за счет расширения своих связей избежать создания «смертельно необратимой» зависимости от своих внешнеполитических партнеров. Политики и дипломаты Запада были недовольны выходом Японии по значимости на уровень связей Россия – Запад. По мнению американского посла Френсиса, «Япония использовала неспособность России защитить свою восточную границу и продиктовала русско-японский договор, подписания которого я, к сожалению, не смог предотвратить».

После заключения договора в Петрограде посол Мотоно был отозван в Токио и стал министром иностранных дел. По Японии прокатилась волна банкетов и празднеств. Россия же, поставив свою подпись, молчала. Это молчание подкрепляло впечатление западных дипломатов, что либо договор был России навязан, либо Петроград в своей перспективной ориентации взял на вооружение евразийскую схему.

Британия – главный контпартнер России в азиатских делах прежних лет – не могла не испытывать волнения. Россия выбирала в качестве привилегированного партнера державу, с которой она прежде воевала и у которой был договор с Британией. Лондон боялся двойной измены. В связи с японской инициативой в октябре 1916 года посол Бьюкенен посетил императорскую ставку в Могилеве (в первый и последний раз), чтобы выяснить характер нового соотношения сил в Азии. Бьюкенен должен был исходить из сложившейся ситуации: Япония уже снабдила русскую армию значительным объемом оружия и амуниции (действуя в этом своего рода конкурентом западных поставщиков оружия России). Позиции Японии могли усилиться еще больше в свете становившейся все более реальной возможности посылки ею на русский фронт собственного контингента войск.

Но Япония определенно «пережала» в своем давлении на ослабленную Россию. Японское правительство откровенно заявило, что готово предоставить значительно большую помощь, если Россия сочтет возможным достойно компенсировать усилия своего восточного союзника. Японское правительство желало получить северную половину Сахалина. Отказ от части своей территории не был приемлем для царского правительства. В конце концов Россия еще не потерпела поражения в войне. Николай отказался обсуждать этот вопрос.

* * *

Прежде чем погрузить Россию в пучину неимоверных испытаний, судьба как бы дала стране еще один (оказавшийся последним) исторический шанс. Военные победы первых девяти месяцев 1916 года, победа русской армии в ходе «прорыва Брусилова» и в Закавказье на время возвратили Россию в ранг великих держав. Глядя из исторического далека, видно, что эти победы, по существу, сделали неизбежными крах Австро-Венгрии и Турции двумя годами позже. Но этих двух лет не оказалось у России. Время определенно начало работать против связки Россия-Запад, тяготы войны подтачивали союз, росла внутренняя оппозиция.

Уезжающий из России посол Японии Мотоно спросил 11 октября 1916 года посла Палеолога, что того тревожит в России. Палеолог ответил, что смертельную угрозу для Запада представляет подъем социальных сил, видящих ситуацию подходящей для смены политической элиты, для низвержения царя и установления нового политического строя. Есть еще преграды на этом пути, но они могут быть устранены. «События могут овладеть волей либеральных партий Думы. Военного поражения, голода, дворцового переворота – вот чего я особенно боюсь».

В западные посольства от своих правительств поступают запросы: кто представляет опасность, кто выступает против союза с Западом, кто толкает на путь сепаратного соглашения с Германией? Запад желал знать своего противника в России. Вывод лучших западных специалистов сводился к следующему: это дворянство балтийских провинций, группа высших лиц при дворе, реакционная часть Государственного Совета и Думы, фракция сената, часть крупных финансистов и промышленников. Их лидерами были премьер-министр Штюрмер, Распутин, Добровольский, недавно назначенный министр внутренних дел Протопопов. Прогерманская партия оказала влияние на императрицу, а та – на императора. В западных кругах возникло опасение, что, в случае возобладания прогерманской партии, император Николай вынужден будет отречься от престола в пользу своего сына под регентством императрицы. Впервые открыто обсуждалась возможность измены России своим союзникам. Западные послы пришли к выводу, что их первостепенной задачей является свержение Штюрмера. Они еще не представляли себе своего подлинного противника – российскую социал-демократию, хотя та именно в это время оживила свою работу (особенно крайние из них – большевики). Вождями нарастающего движения выступили три депутата Государственной Думы – Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Ощутимой для западных послов становится деятельность двух заграничных лидеров социал-демократии – Плеханова в Париже и Ленина в Швейцарии. Западные посольства отмечают организованный характер деятельности русских социалистов, их чрезвычайную веру в свои силы.

Что мог предпринять Запад в условиях общественного кризиса в России? Углубленное знакомство Запада с политическими партиями России (все более воспринимаемых как альтернатива самодержавию) отнюдь не вызвало радужных впечатлений. Анализ причин надвигающегося распада указывал на достаточно стойкие тенденции изоляционизма, на типичное для русской политической жизни крупномасштабное «колебание маятника», слепоту верхов, переход стоицизма низов на определенном этапе в безудержную ярость, отчуждение интеллигенции от общественной жизни, несовершенство партий, слепо следовавших за лидерами, проявившими хрупкость характера. (Спасение союзника начинает видеться в создании в России более привлекательного образа западных партнеров, готовых оказать тонущему товарищу помощь. В ноябре 1916 года под главенством председателя Государственной Думы создается англо-русское общество).

В западных столицах создается образ неспособной к внутренним компромиссам России. Лидеры партий в интересах борьбы слишком легко переходили грань разумного критицизма в отношении правительственных структур и без излишней скрупулезности обращались к тому, что должно было быть запретной на период войны темой – сомнения в подлинности патриотизма своих политических противников. При этом ярость обличений по существу скрывала преступную беспечность. Палеолог обрушивается на инерцию и нерадивость чиновников, он начинает «понимать» посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого.

Дж. Хенбери-Уильямс, бывший при ставке царя на протяжении нескольких лет, рассуждает в том же духе: «Русские, привлекательные и вызывающие симпатию во многих отношениях, природою созданы нестабильными. У них самое короткое расстояние между экзальтацией и глубокой депрессией… Гостеприимство, доброту, симпатию вы найдете здесь повсюду, но, что особенно поражает меня, это глубокое желание угодить вам, оказать вам любезность – и все из-за стремления достичь внутренней стабильности». Англичанин ищет (и быстро находит) парадоксы, но что он мог посоветовать для хладнокровного восприятия миллионных потерь в войне? Для стабилизации положения в стране абсолютно необходимо было прекратить бессмысленную войну – продолжать дренаж крови нации уже было противоположно инстинкту самосохранения. Но как раз это условие никак не могло быть принято Западом.

Будем честными, очень многие в русском обществе, осознавая отставание от Запада, ждали революционных бурь. Речь не идет о профессиональных революционерах. Даже стопроцентные либералы, такие, как С. Булгаков, полагали, что необходимо отторжение изживших себя форм организации политики и даже капиталистического хозяйства, замена их более эффективными формами, приближающими Россию к западному уровню производительности труда, развития науки и технологии.

Глава седьмая
Уход в изоляцию

«О, народы Европы не знают, как дороги они для нас. И я полагаю, что мы (я имею в виду, конечно, не нас, а русских будущего) все в конечном счете поймем, каждый из нас, что стать настоящим русским будет означать именно следующее: стремиться принести применение в противоречия Европы, показать выход печалям Европы в нашем собственном духе, универсально гуманном и все объединяющем; найти место в ней»

Ф.М. Достоевский, речь при открытии памятника Пушкину (Дневник писателя за 1877 год).

Наступает черный час России. Еще недавно, три года назад блистательная держава, осуществляя модернизацию, думала о мировом лидерстве. Ныне, смертельно раненая, потерявшая веру в себя, она от видений неизбежного успеха отшатнулась к крутой перестройке на ходу, к замене строя чем-то неведомым, ощущаемым лишь на уровне эмоций и фантазий. Запад как завороженный следил за саморазрушением одной из величайших держав мира. Немой вопрос о причинах отчаянной конвульсии повис над западными столицами.

Была ли ситуация безнадежна в военном смысле? Эксперты утверждали, что нет. Как полагал человек, который вскоре станет военным министром Британии, «перспективы были обнадеживающими. Союзники владели преимуществом пять к двум, фабрики всего мира производили для них вооружение, боеприпасы направлялись к ним со всех сторон, из-за морей и океанов. Россия, обладающая бездонной людской мощью, впервые с начала боевых действий была экипирована должным образом. Двойной ширины железная дорога к незамерзающему порту Мурманск была наконец завершена… Россия впервые имела надежный контакт со своими союзниками. Почти 200 новых батальонов были добавлены к ее силам, и на складах лежало огромное количество всех видов снарядов. Не было никаких военных причин, по которым 1917 год не мог бы принести конечную победу союзникам, он должен был дать России награду, ради которой она находилась в бесконечной агонии. Но вдруг наступила тишина. Великая Держава, с которой мы были в таком тесном товариществе, без которой все планы были обессмыслены, вдруг оказалась пораженной немотой». Так Запад поспешил рационализировать невиданный русский опыт.

Последовало то, что Черчилль назвал «патриотическим восстанием против несчастий и дурного ведения войны. Поражения и провалы, нехватка продовольствия и запрещение употребления алкоголя, гибель миллионов людей на фоне неэффективности и коррупции создали отчаянное положение среди классов, которые не видели выхода ни в чем, кроме восстания, которые не могли найти козла отпущения кроме как в своем суверене. Милый, исполненный привязанности муж и отец, абсолютный монарх очевидным образом был лишен черт национального правителя во времена кризиса, несущего все бремя страданий, принесенных германскими армиями русскому государству». 13 марта 1917 года протрясенный Запад узнал о конце царизма. Исторический перелом был легко осуществлен русскими, как всегда уверенными, что «хуже быть не может», – фантастическое общенациональное ослепление.

Итак, революция в России произошла. О ней мечтали, по меньшей мере, два поколения русских людей. Либералы, народники и марксисты готовы были, проявляя типичную русскую экзальтацию, отдать за нее жизнь. Для них революция была священным пламенем и они были готовы к любым жертвам. Однако то, что они увидели в 1917 году было мало похоже на их мечты. Горе и страдания обрушились на землю, лучшим людям которой хотелось ускорить историю. Либералы поняли это довольно быстро. Министр иностранных дел Милюков (ставший главным связующим звеном с Западом), понял это на третий день революции.

Оказалось, что царская власть была своеобразной опорой проникновения Запада в Россию. Ее крах в феврале 1917 года сразу же дал невиданный толчок силам, «дремавшим доселе» и явившим собой колоссальный поток враждебности к Западу и его ценностям, к хранителям западного огня – прозападным силам в России. Трагическая судьба Николая Второго и его семьи, конечно же, взывает к сдержанности суждений. Но в отвлеченном мире идей возможен суд над этой династией, чьим призванием было ввести Россию в Европу, а стало распространение в Азии и бойня на подступах к Центральной Европе. Если в восемнадцатом веке Петр и его наследники смело ведут за собой государственный корабль, то в начале девятнадцатого века, ссылая Сперанского, монархия, словами Г.П. Федотова, «изменяет своей просветительной миссии». Виноваты же в том, очевидно, «страх перед свободой, неверие в человека, неверие в свой народ». В конечном счете «русская монархия изменяет Западу не потому, что возвращается к Руси, а потому, что не верит больше в свое призвание. Отныне и до конца, на целое столетие, ее история есть сплошная реакция, прерываемая несколькими годами половинчатых, неискренних реформ. Смысл этой реакции – не плодотворный возврат к забытым стихиям народной жизни, а топтание на месте, торможение, «замораживание» России, по слову Победоносцева. «Целое столетие безверия, уныния, страха, предчувствие гибели». Трагедией Николая Второго было, с одной стороны, отстранение от наиболее жгучих национальных задач (в этом плане он был очень плохим наследником Петра Первого), а с другой – отношение к своему народу, как к некоему враждебному лагерю, постоянное ожидание смуты, каверзы, покушения. Народность свелась к надеждам московского царя, а западное дело – к неустойчивому покровительству двум величайшим вестернизаторам – С.Витте и П. Столыпину, но выборочно, почти вынужденно, без сердца и прямого участия. Фактически царь Николай ненавидел своего лучшего министра Витте и был прохладен в отношении реформатора Столыпина. Царь удовлетворился жизнью в фактическом отстранении от жесточайших национальных проблем, резко бросившейся вослед Западу страны. Несправедливо сказать, что он заслужил свою участь, но все эти эксперименты в «народный дух» посредством старцев жестоко раздражали русских западников и приводили в недоумение твердых охранителей почвы. Царь так и не определил для себя роль Думы, сделав ее безответственной говорильней. Сколь далек был теннисист Николай от великого строителя Петра. На этапе рекультуризации, вхождения в ареал западных ценностей страна нуждалась в труженике и стратеге, а не в помазаннике Божием, приемлющем распутинское вещевание. То была дискредитация власти в решающий момент, когда страна нуждалась в праведном и направляющем слове, смягчающем почти невыносимую боль рекультуризации, обрыва традиции, изменения канонов, перехода к более рациональному и менее сердечному мирообщению. Царь Николай Второй оказался плохим западником. Он не выказал должной энергии, понимания смысла русской истории. Он не лечил раны России – был к ним хладнокровно равнодушен. В его страшный час и страна показала свою худшую черту – черствое равнодушие к своему династическому вождю. Огромные массы населения страны, лишившиеся репрессивного аппарата, устремились к утверждению того единственного образа жизни, который был им близок и понятен. У Временного правительства не было шансов и без большевиков: оно открыло шлюзы насильственным формам общенационального кризиса, фрагментации государства, крушению цивилизованных основ, выходу на первый план элементарных сил, почти все из которых были враждебны Западу.

В общем и целом Запад полагал, что основной ошибкой императора Николая было представление о том, что Россия его дней могла быть управляема по тому же способу, что и Россия времен Петра Великого. Но огромное расширение империи за прошедшее время сделало проведение старой политики невозможным. Централизация исключила самоуправление. Николай Второй, в отличие от Александра Второго, был лишен внутренней убежденности в необходимости реформ. И он до конца не оставил иллюзий относительно возможности лично осуществлять контроль над административным аппаратом обширной империи. Даже после сделанной в результате революционного движения (последовавшего за несчастной войной с Японией) уступки началу народного представительства (Дума), управление страной оставалось столь же централизованным, как и прежде. В результате на него пала ответственность за грехи и упущения бюрократии, которая правила в России от его имени.

С этих дней и до октября 1917 г. Россия лишилась подлинного правительства. Внешние формы главенства Временного правительства соблюдались, но реализация его политики все более отличалась слабостью. Главные институты государства потеряли свою надежность. Разумеется, Запад смотрел прежде всего на армию. Отсутствие у нее лояльности явилось потрясающим открытием для Запада. В ходе февральской революции самым большим сюрпризом явилась скорая и практически полная измена армии. Это, по мнению посла Палеолога, поставило умеренных депутатов Думы, желавших спасения династического режима, перед «страшным вопросом, потому что республиканская идея, пользующаяся симпатиями петроградских и московских рабочих, была чужда общему духу страны». Надежный друг Запада – правящая дворянская элита России, связанная с ним узами родства, воспитанием, симпатиями, интересами, клятвой, уходила с общественной сцены в историческое небытие. Главная опора, столетиями охранявшая Землю Русскую – армия стояла перед приказом 1 Петроградского Совета.

Ирония истории заключалась в том, что Запад, который был опорой России в войне, «опоздал» менее чем на месяц. Через несколько недель после падения царя Америка вступила в войну, лишив Германию практических шансов на победу. Тридцать дней назад это могло повлиять на состояние умов в Петрограде. Истории всегда не хватает этого месяца.

Ветеран русской дипломатии А. Савинский пишет о наступившем после революции периоде так: «Лишенные скрупулезности и патриотизма люди, невежественные и пустые, руководимые жалкими амбициями и личными интересами, сыграли на руку нашим безжалостным врагам, помогая ускорить приход революции в то время, когда военные действия еще велись во всем объеме. Лишенные политического чутья, подготовки или знаний, невежественные в большинстве элементарных проблем, с легкостью взлетающие в эмпиреи, люди «временного правительства» воображали, что, захватив власть, они будут способны повести корабль государства к небесам. Получив в свои руки работающую на полном ходу машину государства, они преуспели в крушении этого государства на протяжении всего лишь нескольких недель».

Из непосредственного опыта первых дней и недель последовавших за февральской революцией Запад вынужден был сделать, по меньшей мере, два вывода. Во-первых, новому режиму не хватает власти над страной и, прежде чем в России будет восстановлена стабильность, предстоит жестокая политическая борьба. Правые не желали видеть в правительстве левых, левые ждали часа, чтобы обрушиться на правых. На первых порах относительно комфортабельно себя чувствовали «буржуазные либералы», но их время было коротким и закончилось трагически. Процесс перехода власти шел справа налево. Во-вторых, нестабильность центральной власти предопределяла растущую неспособность России вести войну. Если даже гораздо более консолидированный режим практически зашел в военный тупик, то шансы его гораздо менее организованных наследников были еще меньшими. В этой ситуации следовало стремиться к двум целям: поскорее зафиксировать центральную власть и добиться от нее более решительных военных усилий. Подобная оценка проникла в правительственные кабинеты Запада далеко не с одинаковой для разных стран скоростью. Англичане сделали трагические выводы первыми, французы последовали за ними спустя некоторое время. Американцы дольше других выдавали желаемое за действительное.

В целом на протяжении всех восьми месяцев существования Временного правительства – от марта до октября 1917 года – политика западных союзников представляла собой сплошную цепь колебаний. Ничего подобного мы не можем обнаружить в отношениях западных стран с царской Россией. Как ни критичны были в отношении царя западные послы, они никогда не подвергали сомнению его союзнической лояльности. При всех взлетах и падениях страны в период 1914–1916 годов они в перспективном плане видели Россию величайшей державой, которая никогда не позволит господства на евразийском материке Германии. С приходом власти республиканских правителей (представлявших на пути к октябрю широкий спектр: от октябристов до эсеров) дипломатические представители Запада стали отмечать и ослабление мощи России и ее меньшую надежность как союзника.

Тех, кто ждал республиканского взрыва энергии, повторения французского энтyзиазма 1792 года, ждало жестокое разочарование. Произошло как раз обратное. Западные послы в России уже в марте отмечают ослабление ее воли и спад интереса к общей борьбе. Более того, участие в войне становится противоположным самым исконным интересам России – единству страны, целостности ее социальной ткани, сохранению в ней цивилизующих начал. Это далеко не все пока понимали в западных посольствах. Один из образованнейших людей России, художник и историк искусств А.П. Бенуа убеждал внимавшего ему с ужасом Палеолога 26 марта 1917 года: «Война не может дальше продолжаться. Надо как можно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана ее союзами, и вы достаточно знаете меня, чтобы поверить, что я понимаю все значение этого соображения, но необходимость есть закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное». Запад на этом этапе отнюдь не склонен был видеть в ярко обозначившейся тяге русских к миру некоего «закона истории». Здесь усматривали в ослаблении русской решимости скорее кризис организации и воли.

Между тем Россия и Запад подошли к концу своего двухсотлетнего союза, созданного по воле Петра Великого. И с каждым месяцем 1917 года Запад начинает все более отчетливо понимать грозную значимость происходящего. Впервые за годы войны в европейских столицах начинают сомневаться в том, что поддержка России является надежным залогом существования Запада, залогом его победы. Впервые мы видим, что послами Антанты (Бьюкененом в меньшей степени, Палеологом – в большей) овладевает сомнение в исторической релевантности дальнейшего союза с Россией.

Уже с первых дней революции послы определили самую большую опасность для России – распад государства по национальному признаку. С неожиданной быстротой развивается, если воспользоваться словами посла Палеолога, «самый опасный зародыш, заключающийся в революции: Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости или, по крайней мере, полной автономии». Французский дипломат с полным пониманием возникающей опасности анализирует выпущенную буржуазной революцией стихию, которая права отдельного коллектива, «протонаций» ставит выше прав индивидуума и совсем ни во что не ставит историческое творение столетий – общую единую Россию. Посол Палеолог заносит в дневник свои размышления: «Что Россия обречена на федерализм, это вероятно. Она предназначена к этому беспредельностью своей территории, разнообразием населяющих ее рас, возрастающей сложностью ее интересов. Но нынешнее движение гораздо более сепаратистское, чем областное, скорее сецессионистское, чем федералистское; оно стремится, ни больше, ни меньше, к национальному распаду. Да и Петроградский совет всеми силами способствует этому. Как ни соблазниться неистовым глупцам из Таврического дворца разрушить в несколько недель то, что исторически создано в течение десяти веков. Французская революция начала с объявления Республики единой и неделимой. Этому принципу были принесены в жертву тысячи голов и французское единство было спасено. Русская Революция берет лозунгом: Россия разъединенная и раздробленная». Мы видим, что иноземным наблюдателям хватило здравого смысла и разума увидеть то, что возбужденные революционным беспределом новые вожди видеть отказывались.

Бьюкенен, всегда тяготевший к геополитике, теперь, после блестящих царских зал, столкнувшийся с правдой о русском народе, обращается к сравнительной психологии. Теперь он видит трудности коалиционного сближения Запада и России в разном видении традиционных гражданских ценностей. «По представлению русских, свобода состоит в том, чтобы требовать заработной платы, демонстрировать на улицах и проводить время в болтовне и голосовании резолюций на публичных митингах». Разумеется, Запад на стороне Милюкова, призывающего исполнить союзнический долг. Запад верит, что сходную с его взглядами позицию занимает армия и вся патриотическая Россия. При этом Запад попросту стучится в открытую дверь, когда оказывает моральное давление на Милюкова. Палеолог: «У вас более десяти миллионов человек под ружьем; вы пользуетесь поддержкой восьми союзников, из которых большинство пострадало гораздо больше вас, но при этом полны решимости бороться до полной победы. К вам прибывает девятый союзник и какой? Америка! Эта ужасная война была начата за славянское дело. Франция поспешила вам на помощь, ни на миг не торгуясь из-за своей поддержки… Неужели вы осмелитесь первыми оставить борьбу».

Но существует предел, далее которого посуровевший Запад не смеет оказывать давление на зыбкую русскую политическую сцену. Вожди Запада уже весной 1917 года пришли к заключению, что организация коллективного выступления западных союзников против нового русского руководства, а также угрозы приостановить доставку военных материалов, категорическое требование приостановления распространения разрушительной социалистической пропаганды, может послужить лишь на руку тем радикалам, которые, стремясь к достижению своих социальных целей, убеждают русское население, что у России, если она заботится о своем самосохранении, нет иного выхода, кроме как заключение сепаратного мира с Германией.

* * *

Особую позицию среди западных держав занял Вашингтон. Как пишет Дж. Кеннан, большинству американцев никогда не приходило в голову, что политические принципы, согласно которым они жили, могут быть исторически обусловлены и могут вовсе не иметь повсеместной приложимости. Интерес к России среди американской публики был сосредоточен преимущественно на симпатиях к силам, борющимся против автократии. Его проявляли две основные группы. Одна состояла из тех, кого можно назвать урожденными американскими либералами, чьи симпатии были на стороне страждующих в России борцов за свободу. Ряд американцев, включая старшего Джорджа Кеннана, Сэмюэля Клеменса и Уильяма Ллойда Гаррисона, создали в конце 90-х годов частную организацию «Друзья русской свободы», целью которой была помощь жертвам царизма. Симпатии этой группы адресовались прежде всего социал-революционерам. Вторая группа состояла из недавних эмигрантов в Америке, преимущественно евреев. Их симпатии принадлежали социал-демократам России. Именно эти две группы решающим образом влияли на формирование американского общественного мнения. Неудивительно, что падение царя было встречено в Америке с восторгом.