Текст книги "Предощущенья"
Автор книги: Анатолий Смирнов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
что, грудь подставив под нацисткий молот,
она спасает общий русский кров...
Шипите, гады...
Рядом со Сцеволой
ей памятник отлит огнём веков!
ПОДЪЕЗД
Сутулый дворник /чуть за пятьдесят/,
сметя листву опавшую от дома,
в подъезд идёт, метлу торчком неся;
ему в нём всё с младенчества знакомо:
перил ржавелых мерный колотун,
облезлость стен в автографах минетных,
трухлявость рам...
Какой вдыхатель лун
нарёк подъездом этот ход для бедных?
38
Но привязалось слово, не сорвёшь —
в нём и мечта о собственных колёсах,
и памяти услужливая ложь
о шансах, что использованы косо...
Придёт в квартиру, снимет дряхлый плащ,
на газ поставит чахлую картошку:
"Плевать, что жизнь не очень удалась,
всё к пенсии скребётся понемножку".
МАМА
1
На зелёных обоях линялых
пыльной ветхости жёлтый налёт.
Под плакучим, как тьма, одеялом
моя старая мама живёт.
Не встаёт уж полгода с постели,
не хлопочет для нас у стола;
боль в глазах её, полных капели,
мне, как под ноготь злая игла.
Вы, хоть в мыслях, на тело примерьте
эти зябкие землю и твердь!..
Молит мама тихонько о смерти,
словно может спасти её смерть.
И любви моей бури и трубы
не прогонят ни боль, ни беду,
лишь ладонью, жестокой и грубой,
нежно с щёк её слёзы сотру.
2
Господь накажет – мать простит:
по голове погладит грешной,
39
слезами лоб твой оросит,
словами боль твою утешит.
Стою над рыхлым бугорком
и белый свет глазам несносен,
надежд своих последний ком
с землёй на гроб бесстрастный бросив.
СЕСТРА
Всю жизнь минутного искала,
всю жизнь заветного ждала...
Но время новое настало:
жизнь улыбнулась и ушла.
Пастельно-нежные румяна
на белом холоде лица,
как подзакатные туманы,
скрывают подлинность конца.
Забавно быть в гробу красивой,
будить в родных сердцах печаль...
А над погостом ветер сивый
метёт в неведомую даль,
ворон взволнованных одышка,
мороза искренняя злость.
Окончен бал. Закрыта крышка.
Забит в неё последний гвоздь.
Земли багровые каменья
звенят, как бьются зеркала...
И что осталось? Лишь виденье
да то, чего всю жизнь ждала.
40
ОКРАИНА
1
То здесь, то там горелая изба
черно сверкает брёвнами без крыши:
сожгла её насильница-судьба,
рассеялись хозяева и мыши...
И вот на месте грустных пепелищ,
металлочерепицей золотея,
встают над ветхим скопищем жилищ
холёные хоромы богатеев.
Окраина, она теперь в цене
у суетных владельцев "мерседесов"
за лунное сиянье в тишине,
за воздух, не избывший запах леса.
И очень быстро с четырёх сторон,
чтоб в жизнь их не проникли наши взоры,
встают вокруг вместительных хором
угрюмые бетонные заборы.
И не поймут в спесивости своей
одаренные долларами лица —
отгородиться можно от людей,
но от судьбы нельзя отгородиться.
2
На старом доме крыша новая
блестит металлочерепицей,
а у крыльца свежетесового
на лицах взгляды, словно птицы.
Там парень с девушкой в халатике
сидят и смотрят в небо синее,
где ласточки, что акробатики,
небесных трюков вертят линии.
Молодожёны развалюшечку
купили, подновить стараются
и со столетним домом души их
к высокой жизни обновляются.
ГОСТИННЫЙ ДВОР
Гостинный двор: со всех сторон
ряды товаров улежалых,
пустых монет мгновенный звон,
шуршанье ассигнаций ржавых;
вперяясь пристально в толпу,
очасовели манекены...
Воскресный день, музейный пуп,
досуг по-бабьему нетленный:
всё оглядеть, всё общипать,
красуясь знанием материй;
купить для дочери тетрадь;
дублёнку нежную примерить;
идти домой, кроя в уме
секвестр семейного бюджета...
Мелькнёт весна в сплошной тюрьме,
пустая осень сменит лето...
Идёт и царственность в чертах,
бумажки в близости запретной;
с сухой небрежностью в глазах
приобретает мех заветный;
42
уходит прочь – не шаг, полёт...
А дома муж встречает кротко;
она, расщедрясь, выдаёт
последний сотенный на водку.
НАЧАЛЬНИК
Спесивость млела на губах
прокисшим молоком,
вальяжный взгляд, вальяжный взмах...
О, как он мне знаком!
На кресла властный постамент
чуть случай уронил,
стал человек, как монумент
заспинных косных сил.
Весь мир расчерчен, как кроссворд,
и только к власти страсть
ведёт по клеткам, словно чёрт
собачью щерит пасть...
Кому-то страшен, мне смешон
вальяжный господин;
я дунул, плюнул и ушёл
в улыбчивость равнин.
К ТАРАКАНУ
Здравствуй, рыжий таракан,
завсегдатай общепита;
ты ползёшь, от крошек пьян,
через стол борщом залитый.
43
Нужный путь для жидких ног,
чтобы, об пол шмякнув глухо,
в притемнённый уголок
уволочь орехом брюхо
и сквозь дрёму наблюдать,
шевеля во тьме усами,
как людей голодных рать
важно клацает зубами,
перекашивает рты,
раздувает дыней щёки —
очень жадны до еды
мы, которые двуноги.
Научи меня, аскет,
быть мудрей, чем время оно,
жить на паре крох котлет
или капельке бульона,
ибо пусто в кошельке
и кредит не обещают,
а стакан в моей руке
только зубы греет чаем.
Мы с тобой, считай, родня
при посредстве обезъяны.
Научи же, брат, меня
стать столовским тараканом!
1999-ый, «ЗАСТОЙ»
Ярославль, "перемычка", весна,
и полдома в кромешном запое —
"левой" водки хмельная волна
захлестнула народ Нефтестроя.
Похмеляются с дрожью с утра,
уж давно позабыв чувство меры,
44
урки, лохи, менты, доктора,
работяги и пенсионеры,
чтобы вечером снова пошёл
кавардак по гудящим квартирам...
Сон сивушный бредов и тяжёл,
но опять прерывается пиром:
с искривлённым засохнувшим ртом
кто-то всё же дойдёт до палатки...
Не забыть мне до смерти тот дом,
чёрный год, что собрал три девятки:
мучит граждан чеченский позор
и похмельный оскал президента;
крупный вор попадает в фавор,
остальные – часть эксперимента...
Сколько выпила Русь в этот год
"самопала" и собственной муки!
Друг-афганец кричал:"Пулемёт
дайте мне поскорее же в руки!".
Колобродила глухо страна,
зрея к бунту от язвы запоя...
Мы тогда осознали сполна,
что такое явленье "застоя".
* * *
Повторенье – мать мученья:
как мне ненавистен он —
в мгле ночного заточенья
часовой соседский звон!
Сон мой лёгок, словно пенка;
чуток слух в моих ушах.
Каждый час ломает стенку
Командора медный шаг.
45
Донжуан влюблённой жизни,
я пока что не дрожу,
но бессильным мягким слизнем
до утра лежу, лежу.
На рассвете засыпаю
и бесцветно снится мне:
яма узкая сырая,
жаба мерзкая на дне.
РАЗВЕДЧИК
– Я мальчишкой мечтал о славе
и о подвиге на виду,
а теперь вот на переправе
под бордюром лежу и жду.
Сыплют "духи" и сыплют наши
над рассветным мостом свинцом...
И лежу я с мечтой о каше
перед самым, может, концом.
Да, о пшёнке из русской печки,
в плошке вытомленной простой,
о распаренной той, о млечной,
с хрусткой корочкой золотой —
доставала её мамаша
из печи на исходе дня.
Как вкусна была эта каша!
И неведомо где Чечня...
Батальонные миномёты
хором гавкнули по мосту!
Не дойти мне до нашей роты,
закопавшейся в высоту.
46
«МЕЧЕННОМУ»
Ты, с дьявольской отметиной на лбу,
спустивший, словно свору псов, судьбу
на нас, всё жив, хотя погребены
миллионы, что тобой соблазнены,
поверившие в то, что ты изрёк,
затянутые в вольницы поток,
а глоток перегрызенных их хруст
по кладбищам летит, как смерча куст...
Юрист-юлист, политик, грязный в ложь,
на взяточные доллары цветёшь,
а, тех же степеней лауреат,
Иуда ждёт, когда сойдёшь ты в ад.
Напрасно ждёт, страшнее выбран суд
тебе, царя Руси сыгравший шут!
КАМОРКА
В трущобном доме на пригорке
среди глухого городка
он вырос в дедовой каморке,
хранящей запах чердака.
Кровать и шкаф, да неба крылья
в карнизом сплющенном окне —
вот всё, что знал из изобилья,
и был доволен тем вполне.
Он не пытался прятать душу
за стенки мёртвые вещей,
она рвалась в делах наружу
вулканной магмы горячей —
ведь будучи бесстыдно молод,
он верил, искренность храня:
47
не только этот дрёмный город,
но мир весь создан для меня.
На вечной стройке коммунизма
шагать средь первых обречён,
он был хозяин этой жизни
и подпирал судьбу плечом!..
Слиняла молодость, как кошка:
мещанство съело коммунизм;
и нынче, сидя у окошка,
не в небо он глядит, а в низ,
где по шоссейке возле леса
бегут, как в западном кино,
"фольцвагены" и "мерседесы",
"тойоты", "форды" и "рено".
Вокруг него всё та ж каморка,
всё те же стулья, шкаф, кровать —
ему хватает. Только горько
себя ничтожным сознавать!
* * *
Пережить бы эту зиму,
перейти бы этот снег,
не теряя глаз любимых,
не смыкая век навек.
Но от голода усталость,
тяжело идти по льду,
сил почти что не осталось:
дунет ветер – упаду.
Ты не дуй, морозный ветер,
не вали меня в сугроб:
48
слишком дорог, слишком светел
для меня хрустальный гроб.
Не скользи с-под ног, дорога:
слишком лёгок этот путь —
в ледяном дыханьи Бога
без страдания уснуть.
ГОЛОГРАММА ДУШИ
О цветной голограмме деши
размечтался голодный учёный,
и чтоб въяве могла она жить,
из-за ширмы телес извлечённа,
чтоб туристы за доллар могли
наблюдать, стоя справа и слева,
ярко-алые волны любви,
буро-чёрные полосы гнева,
страх, свивающий кольца ужом,
грусть с тоской, что, как локоны, свисли,
и сверкающих молний надлом
пробивающей сумрачность мысли...
А за окнами русский февраль
всё тянул паутину метели
и, как мухи, в жужжащую даль
беспокойные тучи летели,
и шагал комендантский наряд,
и шофёр налегал на баранку,
и не ведал никто, что хотят
души вывернуть им наизнанку...
А учёный уселся за стол
49
и, терзая компьютер упрямо,
за полночи решенье нашёл,
как построить души голограмму.
И по слухам, что были сиречь,
под финансы известного Штольца,
чтобы душу из тела извлечь,
набирает теперь добровольцев.
Ну а Штольц, проявляющий прыть,
как поведали длинные уши,
норовит в "Дойче банк" заложить
извлечённые русские души.
* * *
Парк в февральской метели туманен;
колет щёки сухая игла.
Божий промысел ясен и странен:
я люблю, ну а ты умерла.
На закраине парка осины
посинели инсультно до лба;
у сиреневой голой куртины
ставит ветер сугробов гроба.
Что найду я на месте сугробов,
прогоревших в апрельских ручьях,
здесь, где мы загадали до гроба
вместе новые вёсны встречать?
То ли клятвы истлевшей костяшки,
то ли мумию мёртвой любви?..
Но пока здесь играют в пятнашки
снеговые столбы и струи.
И в тулупах столетние сосны
поучают меня задарма:
50
"Никогда не загадывай вёсны
на земле, где полгода зима".
Только тошно мне жить без гаданий
над горбами судьбы и могил!
Божий промысел ясен и странен:
я умру, потому что любил.
ДЕТСКИЙ СМЕХ
Вдруг детский смех, как солнца луч,
пробившийся меж жирных туч,
тебя настигнет ненароком
и, озирая тусклым оком
пушистый лёд на проводах,
газоны в галочьих следах,
кусты, забредшие в сугробы,
ты чувствуешь тупую злобу
к себе за то, что разлюбил
весь этот бедный зимний пыл;
и с жадной завистью к ребёнку,
что, на затылок сбив шапчонку,
проходит с солнцем на устах,
понурый прибавляешь шаг.
ШИПОВНИК
У ольдевших подоконников
бродит хриплая пурга,
чёрной ягодой шиповника
метит белые снега,
что, как перья лебединные,
воскрылялась в майский свет...
Хоть всю жизнь завесь гардинами,
от пурги спасенья нет:
51
побелели мои волосы,
почернела вся душа,
заплелся в извивы голоса
свист морозный камыша;
был я мужем и любовником —
жизнь теперь не дорога;
чёрной ягодой шиповника
крою белые снега.
КЛЁНЫ ЗИМОЙ
Топырки чёрные ветвей
в пластах уродливого снега
растят ничтожностью своей
возренья грозные побегов,
чтоб многопалою весной,
встречая потеплевший ветер,
сказать, что этот мир – он свой,
всем тем, кто свойства не заметил;
чтоб в исполинскую жару
здесь обвивались мягкой тенью,
не пребывая на пиру,
но приближаясь к обновленью.
* * *
Опасен ум, холодный энтомолог,
влекомому в дендрарии искусств:
прикалывает мыслями иголок
к листам он бабочек различных чувств.
52
Прискорбны эти жертвы многодумья,
забывшие порхание и дых...
Продли, Господь, мне вышнее безумье —
писать на крыльях бабочек живых!
* * *
Не с пластилиновой душой
я встал из средне-русской пыли
в мир человечески-большой,
и вы, которые лепили
меня /так думалося вам/
и от себя, и по неволе,
не форму придали бокам,
а только ощущенье боли.
Как был с младенческих пелён,
таким остался и доныне,
лишь научительной гордыней,
как батогами, уязвлён!
И здесь от всех любивших лапать
мой охраняли нежный свет
лишь только мама, только папа
да женщина, которой нет.
53
ВЕСЁЛАЯ БОЛЬ
* * *
Вынул душу с-под чёрного камня:
веселись на метельном свету!
Но она повлажнела боками
и опять норовит в темноту:
ослепило дневное сиянье,
ужаснул аромат бытия,—
слишком долго хранила молчанье
ты под спудом, живица моя.
Вытирай свою потную кожу,
не пугайся оставшихся дней!
Мы не станем, конечно, моложе;
мы не будем, конечно, умней.
Но, смотри, как горды в колыханьи
под покровскою вьюгой цветы...
Кроме воли
любви и дыханья
нет у Бога иной красоты!
* * *
Неужели в самом деле
даже чайки улетели?
Даже чайки – волн качалки,
острогрудые весталки,
крупногорлые обжоры,
воры родом из Ижоры,
плавки Бога в рыбьем глазе,
перья гения в экстазе,
54
леонардовы джоконды,
крикуны небесной фронды,
думы негра на Ямайке,
чалки ветра, просто чайки.
Значит, время настаёт
самовар побольше ставить,
созерцать циничный лёд
и цикличность жизни славить.
* * *
Обросших шерстью стройных тел
полным-полна земля,—
морозный сахар захрустел
во рту у декабря.
Кто превращается в овцу,
кто волком держит путь,
кому-то норки блеск к лицу,
кому-то заяц в грудь.
Лишь ты, небесной мысли раб,
жалеющий зверьё,
одел в суконно-ветхий драп
озяблое своё
и человеческим пятном
в зверинце декабря
проходишь под моим окном
с лицом поводыря.
55
«TRISTIA»
День колыхался, как желе,
у вьюжной птицы на крыле;
лучами протыкая муть,
автомобили длили путь;
и каждый встречный человек
был сон того, чьё имя Снег.
И ты, и ты – его был сон,
в сарматском стойбище Назон,
ломавший твёрдое вино.
Когда? Не всё ли вам равно!
В нарциссы мёрзлого стекла
дышала память, как могла;
не растопив зальдевший понт,
душа сосала горизонт...
У вьюжной птицы на крыле
день колыхался, как желе,
а я, седой гиперборей,
томился тристией твоей.
«СТОЛИЦА БУРЛАКОВ»
В пространстве твердынь двухэтажных,
на улицах, сбитых в квадрат,
в сугробах перинисто-важных
купается марта закат.
Зелёного снега свеченье
играет на стенах домов,
где каменных судеб теченье
сковало морозом веков.
56
И ласка зелёного света
моей утомлённой душе
напомнила красное лето,
какого не будет уже.
Там дамы идут в пелеринах,
в суровых поддёвках купцы
и с пятками, рыжими глиной,
бегут от реки огольцы.
Там нищенок ржавые лица
у биржи построены в ряд
и в воздухе хлебной столицы
сияет Успенский закат.
Там сбоку амбаров имперских
над скатертью жёлтой реки
гуляют с веселием дерзким,
взяв водки ведро, бурлаки.
Над Волгой – беляны, расшивы,
холмы неподъёмных кулей —
все южные русские нивы
прибились к плотам пристаней...
О, Рыбинск, прошло твоё лето,
теперь то зима, то весна...
В свеченьи зелёного света
над крышами всходит луна.
А там, где высотки торопко
бегут от мороза веков,
всё чудятся лирик Андропов
да сталинский чиж Щербаков.
ПРЕДОЩУЩЕНЬЯ
Акульи пасти в март раззявил город,
грозит зубами острыми сосулек.
Сей плотожор зимой был бодр и молод,
теперь обрюзг, как порченная дуля:
по мостовым течёт мазутным соком,
ворчит и дышит скатами со свистом...
Но всё блестит очками чёрных окон,
предощущая таинство убийства.
Его князёк, чиновник жилкомхоза,
на лжи проевший совесть без остатку,
пьёт в кабинете чай со вкусом розы,
предощущая от банкира взятку...
Его слуга, с рожденья пьяный дворник,
вдали от крыши ковыряясь ломом,
предощущает потно, что покойник
на счастье будет для него знакомым
и на поминках водкой под кутейку
налиться можно резво и до края...
Вот потому я мокрую скамейку
подальше от подъезда выбираю
и, роковые прошлые напасти
припоминая средь иного сора,
с почтением слежу акульи пасти
взращённого из камня плотожора,
развившего чиновные интриги,
мундирной прочей челяди бесстыдство,
сковавшего рабам своим вериги
во славу прокормленья любопытства.
58
* * *
Весна перелопатит снег,
наружу вывернет изнанку,
разлив ручьёв извивный бег
тебя разбудит спозаранку.
На тротуарах блеск воды;
фонарь топорщится, как гребень;
и ни мерцанья, ни звезды
в тяжёло-душном, влажном небе.
И надо что-то предпринять,
переменить, переиначить,
чтобы душой не облинять
среди оттаявших чудачеств.
Кому – тепло, а мне назло
все догмы старые одрябли,
и ветка клёна, как весло,
перед окном роняет капли.
ПРО СЧАСТЬЕ
Жили, расселясь меж океанов,
мучились в работах дотемна...
Счастья захотелось вдруг крестьянам
и пошла гражданская война.
Поубив дворян, крестьяне мирно
зажили, хваля кровавый флаг...
Счастья захотелось партмундирным
и одних – в расход, других – в ГУЛАГ.
59
Хоть не жирно, но от пуза елось;
пусть не джин, но всякий вволю пил...
Сверхобилья счастья захотелось —
миллионы рынок уморил.
Русская история вся – страсти
несосчётных порок и голгоф...
Избегаю требующих счастий,
обхожу сулящие их власти,
чтоб не попадаться им в улов.
* * *
1
Куда пойти? Кому сказать: встречайте!?
Кого назвать по имени, по отчеству?..
Опять весь день в окно кричали чайки,
а им в ответ молчало одиночество.
Все номера в мобильнике из прошлого!
Все адреса в блокноте из минувшего!..
Плывёт по Волге льдин весенних крошево,
как поминанье время затонувшего.
И с ними память пухнет, как утопленник,
несомый к морю силой половодия...
Но страсть, что в дни былые не рассоплена,
для сердца ищет новые угодия!
2
Одиночество – это награда,
это ночь среди спящих куртин
в глубине Гефсиманского сада,
когда с Богом один на один.
60
* * *
Старого квартала диоген
греется у дома на скамейке.
Штукатурка падает со стен,
пропиты последние копейки...
Впрочем, есть картошка, сухари,
пенсия грядёт через неделю.
–"Нет, что ты, милок, не говори,
а народ-то русский, как Емеля,—
надо, чтобы щука помогла
или, скажем, скатерть-самобранка.
Что копить деньгу через дела?
Вырастут детишки – спустят в пьянках!
Вот возьмём Гордеева Фому..."
Трудно спорить мне с тобой, философ,
я и сам лет тридцать не пойму,
что в нас от варягов, что от росов:
викингов прямые паруса,
распростёртость азиатской лени
и царьградских гимнов небеса —
всё смешалось в сонме поколений.
Потому-то и не преклоню
перед чуждым идолом колена!
Я и сам на этот мир смотрю
с ласковой усмешкой Диогена.
ИЗ СЕНЕКИ
Надел мой невелик. Доход мой скромен,
но честен, что внушает мне покой.
Я в помыслах своих не вероломен,
чинов не жажду, не прельщён войной.
61
Что почести и роскошь? – Пыль и глина!
Мне ценности другие по плечу:
быть Рима откровенным гражданином
и жить всю жизнь лишь так, как я хочу!
* * *
В сорок лет, заседев бородою,
я себя оглядел и спросил:
было ль что-либо сердцу святое
в подлой жизни, которой я жил?
Что не смел оскорбить ненароком,
продираясь сквозь заросли лет,
на презренье, хоть лёгким, намёком?
И ответил, бесстыдствуя: нет!
Нет людей, не обиженных мною,
среди тех, кого сердцем любил;
нет дверей, что не пнул я ногою;
нет могил, что сомненьем не взрыл;
нет и слов, что не пачкал я ложью...
Потому-то в сезоны дождей
так люблю я топтать бездорожье
осовелых лугов и полей.
Там в ответ на судьбы моей повесть
шелестит дождевая вода:
"Не отмоешь уставшую совесть,
не вернёшь молодого стыда.
Но, внимания Бога не стоя,
по весне иль в ноябрьскую слизь
вдруг прозреешь ты сердцу святое
в лике смерти, карающей жизнь".
62
ШЕПОТОК
За окошком апрель тянет к звёздам ладони...
Задрожал телефон. Шепоток в телефоне,
без шипенья молвы, без зиянья секрета,
словно в гости дитя с ожиданьем совета.
То ли я виноват, то ль она виновата,
что ко мне, как сестра, ну а я ближе брата;
и в ручьях голосов вместо музыки страсти,
как кошачьим хвостом, шепоток соучастья...
Разнополая дружба порой, как могила,—
ведь почти что любил! и почти что любила!
Но зачем-то тела не коснулись друг-друга,
а теперь не сойти с заведённого круга;
и никак не сотрёт лет седеющих ластик,
что считалась моей среди всех одноклассниц...
Любим мы на Руси, где полгода метели,
жить в нетронутом сердце, как в вечном апреле.
ПЕРВОМАЙ НА ВОЛГЕ
Льдина плачет на жёлтый песок,
перезревшая майская льдина,
вся в прожилках с ребра, нелюдима,
как старуха у бездны дорог.
На откосе блестят, как желтки,
первоцветов густые соцветья.
Над пластиночной рябью реки
чайки ловят чуть слышимый ветер:
взмоют в высь и парят, раскрыля
руки в перьях, спадают отлого…
63
Эти воздух, вода и земля —
только с ними я чувствую Бога!
ЧЕРЁМУХА ЦВЕТЁТ
И над каждым трущобным двором,
глядя в грязь вековой нищеты,
полыхнули сверкающим льдом
плотно сжатые в гроздья цветы.
Подними к ним завистливый взгляд,
раскалённый до блеска весной,
и они тебя вновь ослепят
непорочной своей белизной.
Ты и сам был когда-то таким
среди этих трущобных дворов;
закоптил тебя жизненный дым,
запылили дорожки ковров.
Но осталась весёлая боль
о ненайденном кладе судьбы,
словно неба флажок голубой
на ржавеющем древке трубы!
* * *
... из жизни души, торопящейся к устью
по дня перекатам и омутам ночи,
ценю я всё больше с отрадною грустью
заливы молчаний, плоты одиночеств.
Старуха на лавке под ясенной сенью
в июльском тепле греет ломкие кости
64
и веет от лика возвышенной тенью,
как тихою славой на сельском погосте.
Мальчонка, коленками в травы врастая,
следит за работой семьи муравьиной
и бабочки света из глаз вылетают,
лужайка светлеет от думы невинной.
Вот юная женщина, белая роза,
склоняется нежно над дитяткой спящей
и будущих лет ароматные росы
мерцают в глазах над землёй настоящей.
В нас вечное время врастает сквозь пятки
и мысли любви распускает, как кроны,
и входят в порядок в земном беспорядке
разлуки и встречи, суда и вагоны.
И даже сквозь ночь похоронных процессий,
несущих по улицам траур мелодий,
из семени слёз и литаврных рецессий
лишь новое, вечное, время восходит!
СИНИЧКА
– Я ростом убога и спинка с горбом,
а руки и ноги, как спички.
Пленённая жизнь в моём теле худом
трепещет, как в клетке синичка,
дрожит и трепещет, но всё же поёт,
своим каждым пёрышком рада,
65
что дождик щебечет, что ветер несёт
сиренью из сада,
что парни спешат по влюблённым делам
красиво под нашим окошком,
что ночью котят родила
в подъезде приблудная кошка...
Мы с бабками выкормим этих котят.
Меня все соседки жалеют,
что спинка горбата, что ручки болят,
что ножки ночами немеют.
Ничтожная жалость! Ведь птичка поёт —
пусть в клетке, – поёт и играет;
и счастлив не тот, кто красиво живёт,
а тот, кто светло умирает.
ЛАСТОЧКИ
Воздуха плаватели, ветра ловители,
вы с высоты город сразу весь видите:
каждую улочку, каждую булочку,
каждую тлю, что идёт на прогулочку...
Но никогда на асфальт вы не сядите,
словно с землёй от рожденья не ладите,
словно из облачных тканей и света
божью одежду кроите всё лето.
66
СОНЕТ НОЧИ
Космата ночь. Космата и смугла.
Бьёт дрожь её в прошитых ливнем кронах.
Гудят сквозь тьму ветра-колокола
проклятьями в гортанях воспалённых.
В такую ночь темны твои дела,
Господь убогих, нищих, уязвлённых,
и месть встаёт, как гром из-за угла,
над бледностью и страхом лиц холёных,
и брызжет кровь их чёрною смолой
на белую постель, и посвист злой
ворон из чердаков на улицы выносит...
Велик, кто поднял на отмщенье нож,
земных князей не тщась распутать ложь,
когда грехам он отпущенья просит!
РУИНА
Заброшен дом в пустыню нежитья:
нет потолков, полов – одна коробка,
сквозь сито крыши каплет шум дождя,
но, кажется, само пространство робко
хранит ещё округлости перин,
углы столов, ковровое убранство,
блеск хрусталя и запах нежных вин...
Не может быть пустым оно, пространство!
И свет свечи в дыханьи жарких слов
в трюмо колеблет страсти отраженье...
Не может умереть она, любовь!
67
А, впрочем, это всё – воображенье.
Но ты, читатель, в смехе не дрожи
над вымыслом, что речь тебе внушает;
ты сам – тень жизни только, а не жизнь,
которую Господь воображает.
Минувших судеб светопись и шум
хранятся не в вещах, не в старых стенах,
а в кровотоке наших тёмных дум,
записанных на жёстких дисках генов
да в тех ничтожных долях естества,
что с робким, но бессмертным постоянством,
храня в себе все лики и слова,
пронизывают время и пространство,
чтобы под кровом божеской руки
вновь обрести зелёный дух и тело
и, повторяя в новом камне стены,
в них застелить полы и потолки.
ПАМЯТНИКИ РЫБИНСКА
1
Бурлак усохший, измельчавший,
на Волгу закосивший взгляд,
унылой бронзой прозвучавший,
ты хрупок, словно рафинад.
Должно быть ветренный ваятель,
от скуки маясь день-деньской,
нашёл тебя, тоски приятель,
на дне пивнушки городской.
68
2
На пьедестал царя в пальто и шапке
забрался странный вождь большевиков;
внизу цветов кровавые охапки,
на лавках пьют "портвейн" и "бочкарёв".
Буржуй пузатый проплывает мимо,
с рабов базара получив оброк,
и думает:"Какой он нелюдимый!
Как ему жарко! Как он одинок!"
3
Перед шлюзами палачи ГУЛАГа,
чтобы забраться к вечности в карман,
придумали поставить в рост рейхстага
"отцу народов" грозный истукан.
Но был в тот день не в духе Джугашвили,
велел он подхалимам вопреки,
чтоб монумент поменьше возводили
в честь Волги, русской матери-реки.
И вознеслась над каменистым молом
красавица с закрученной косой,
с широким сарафановым подолом
и тихо поднимаемой рукой.
"Отец" одобрил. Кто бы с ним поспорил!
Хоть приглядеться стоило чинам,
ведь "Волга-мать" глядит не в даль и море,
а за залив, на белый божий храм.
Он выше всех вознёсся над округой,
а женщина славянской красоты
перекреститься поднимает руку
в молитвенной надежде на кресты!
69
ПРО НОЖ
До впечатлений молодость жадна.
Чтобы понять сердец вражды и стоны,
я опускался до людского дна
и попадал в трущобные притоны.
Но отморозкам – что уж тут тереть —
на наглость слов ответствовал молчаньем:
не потому, что страшно умереть,
а оттого, что грустно умиранье.
И если угрожали мне ножом,
я уступал обидчикам дорогу,—
важнее выиграть хитростью в большом,
чем просверкать в текущем и немногом.
Виват героям, что идут на нож
без размышленья, не прищурив веко!
Но если б каждый был на них похож,
давно б Земля забыла человека...
И те, что угрожали мне ножом,—
все храбрости своей не избежали:
в распаде спят на кладбище большом,
найдя друг друга злобными ножами.
ЭТА ТИХАЯ ЖЕНЩИНА В ЧЁРНОМ
Эта тихая женщина в чёрном,
эта женщина с бледным лицом,
с очень бледным лицом, удручённым
размышлений терновым венцом,
уже год каждый день ровно в восемь,
словно вся её жизнь по часам,
что-то тайное в сердце проносит
под окном моим в маленький храм.
70
И всегда, не крестясь, без поклонов,—
я подглядывал это не раз —
зажигает свечу пред иконой,
где темнеет взыскующий Спас.
Не дождавшись заутренней службы,
в своём чёрном унылом платке,
сквозь метель ли, сквозь дождь ли по лужам
переулком уходит к реке.
И стоит над обрывом, упорно
глядя вверх по течению в даль,
эта тихая женщина в чёрном,
что бледна, как тоска и печаль.
Подойдёшь к ней и спросишь – ни слова,
лишь ресницами вздрогнет в ответ...
Видно, правда её так сурова,
что и слов для смягчения нет.
«LOVE ME»
"LOVE ME" – на бейсболке у старика,
в жёлтый пергамент одета рука,
белая трость, наощупь шаги,
в чёрных очках не видно ни зги.
Правит проспектом бензиновый чад;
люди, как кони, под стенами мчат...
Трелью зелёный запел светофор,
старый шагает на звуки в упор —
каждое утро сиротски один
с чёрным пакетом идёт в магазин:
хлеб, молоко да кусок колбасы...
Тикают в сердце чуть слышно часы,
складки, как стрелки, ползут по лицу
тихо – завод ведь подходит к концу...
Может и я так пойду меж людьми
вскоре, в бейсболке, кричащей "LOVE ME"...
Или, как встарь, сквозь ухабы и ширь
путь мне найдёт сирота-поводырь;
буду я песни стонать у церквей,
жить подаянием бедных людей,
в ветошь с помоек в мороз уберусь...
Многое можешь ты выдумать, Русь!
* * *
Не повезло, быть может, мне родиться,
отсюда все невезения мои:
ведь жизнь – не щука, а судьба – не птица,
их не поймать, они – в твоей крови...
Замёрзнет кровь, как лужи на дорогах,
когда мороз откроет погреба,—
жизнь улетит в надежде встретить Бога,
закаменеет надгробием судьба,
и в мире, где не дышат и не плачут,
не любят, не тоскуют ни о ком,
мне сердце изгрызёт моя удача
весёленьким могильным червяком...
Но, может быть, мне повезло родиться,
оттуда все везения мои:
ведь жизнь – не щука, а судьба – не птица,
ловить не надо, всё они – в крови,
и в мире том, где смерть живёт старухой,
отпаивая мёртвых молоком,
72
такая мне настанет невезуха
со всяческим могильным червяком...
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Сергей сергейничал, олеговал Олег,
а я в окне увидел первый снег
и, отстраняя круглый разговор,
коньяк отставил, выглянул во двор:
асфальт был чёрен, но белым-бело
меж жёлтых листьев бабочек мело,
и всё дрожало в этой белизне, —
балконы, крыши, женщина в окне...
Я на земле живу не первый век,
но каждый год дивлюсь на первый снег,
влекомый в детство страстью чистоты,
гонимый в сердце властью красоты.
КЛЁНЫ ОСЕНЬЮ
Пылающие факелами клёны
краснеют в мрачной пирамиде дня
под сентябрём, дождями опоённым,
на улицах, не чуждых для меня.
В пустыне мира, где кой-как повисли
барханы звёзд, оазисы планет,
тревожат эти гаснущие листья,
как в тьму преображающийся свет.
И шастая по шатким тротуарам,
прикрытыми блестящей кожей луж,
дышу я не бензиновым угаром
да и машин не слышу я к тому ж.
73
Как тень среди рельефных саркофагов
в змеиную впечатываясь тьму,
не улицы я меряю здесь шагом,
а чувства непонятные уму.
В родную речь заезжим иностранцем
скрываюсь подворотнями беды,
а клёны снисходительным багрянцем
сжигают неокрепшие следы.
ПОКОЙ
Под солнцем цельно-нелучистым,
пред лесом изжелта-сквозистым
река осенняя блестит,
как полированный гранит.
Ни шелеста, ни дуновенья,—
недвижны вечности мгновенья...
О, если б сердцем замереть,
как эта гладь, как эта твердь,
и, позабыв про кровь природы,
испить до дна покой свободы!
Ведь даже смерти гроб нагой
не обещает нам покой.
ПРОЛЕТАРИЙ
Сбираю осенний гербарий
в сияющем сквере пустом,
где с красным лицом пролетарий
над водкой уснул под кустом.
74
Я весь, как осенняя трезвость,
всё ясно и чисто во мне,
и руки не пахнут железом,
и мышцы не тянет в спине.
А этот, хлебнув два стакана,
упал в увядающий дрок,
и снится ему безымянно:
могучий токарный станок,
сиреневой стружки извивы,
горячие капли на лбу...
Ревёт, словно зверь похотливый,
станок и строгает судьбу!
Металлом опутав свободу,
хохочет он, словно Кощей,
и мирного нету исходу
из вяжущих душу цепей...
И я не сбирал бы гербарий
в сияющем сквере пустом,
когда бы, устав, пролетарий
не мог отдохнуть под кустом.
* * *
Бывают же такие октябри!
Спадающей листвы мятутся тени,
а в душных скверах индевью зари
