Текст книги "Предощущенья"
Автор книги: Анатолий Смирнов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Анатолий СМИРНОВ
ПРЕДОЩУЩЕНЬЯ
Стихотворения
Анатолий СМИРНОВ
ПРЕДОЩУЩЕНЬЯ
Стихотворения
Ярославль 2012
УДК 82-1
ББК 84 /2 Рос=Рус/ 6-44
C50
C 50 Анатолий Смирнов. Предощущенья: Стихотворения —Ярославль: Издательский дом «Печать», 2011 -92 стр.
ISBN 978-5-9902377-9-5
От автора: в стихотворениях этой книги много бытовых реалий, которые следует отнести скорее к журналистике, чем к поэзии. Но глубинные изменения, происходившие в российском обществе в последние десятилетия прошлого века и начале нынешнего,
во многом и видны через эти реалии. В целом же основной темой книги, как и в предыдущих моих сборниках —"Осенний человек"/1996 г./ и "Скверы"/2010 г./ – является тема бытия простого человека в непростых условиях русской действительности.
ISBN 978-5-9902377-9-5
© Смирнов А.П., 2011
©Издательский дом «Печать», 2011
Но слышу, слышу лисий хвост
след заметающего времени.
* * *
Защемило в груди от печали
по грядущим таинственным дням,
как в далёком и юном начале,
где я жил ощущеньем огня.
Полыхало за дверцею в печке,
полыхало и выло, как зверь;
а косматая ночь на крылечке
когтем ветра царапала дверь,
и небесные чёрные силы
в снег вжимали продутый барак
так, что злей и угрюмей могилы
был к окну присосавшийся мрак.
Но гудело и ухало в сердце
пламя чувств, не имевших имён,
и казалось: открой только дверцу —
будет сердцем весь мир озарён...
А теперь впрок имён мне хватает,
чтобы чувства уложить в постель
и не пламя в груди полыхает,
а загробного мира метель;
за окошком смущённые тени
убегают во мглу фонарей...
Так откуда же это щемленье
о непрожитой жизни моей?
3
ВРЕМЯ БАРХАТНЫХ ЗНАМЁН
РЫБИНСК
Мотор скворчит, как жир на сковородке;
водитель хмуро курит "кэмел" свой;
стоят деревья в выцветших пилотках
вдоль улиц, словно лагерный конвой.
За ним мелькают зданья, светофоры,
а впереди асфальт уходит в синь...
Как невелик, однако, этот город
из окон перелётного такси!
Он больше мне в щербатых тротуарах,
во встречных взглядах серо-синих глаз —
во всём, что я случайно и недаром
в амбарах скряги-памяти запас.
Вот вытащишь какую-нибудь рухлядь —
плетённый стул, луну, осколок дня —
и чувства дрожевое тесто пухнет,
шипит и просит формы и огня.
ИНВАЛИД
У базарных ворот, при дороге,
ниже всех проходящих людей
он торчал, абсолютно безногий,
над убогой каталкой своей —
на подшипниках грубые доски —
и темнее асфальта ладонь,
4
а в губах – перламутра полоски,
из Берлина губная гармонь.
Бородатый, хмельной, полужуткий,
лбом со шрамом к асфальту клонясь,
выдувал он о сопках манжурских
на дрожащей гармонике вальс...
Рядом бодро галдели старухи,
предлагали укроп и лучок,
но отец, пошептав мне на ухо,
в руку толстый совал пятачок.
Подходил я к изнанке берета,
раскрывал вдруг вспотевший кулак
и на горстку потёртых монеток
опускал осторожно пятак,
и к отцу отбегал, что в сторонке
поджидал со стыдом на лице;
а у бабки в шкафу – похоронка,
что пришла до меня, об отце...
Пробивные хрущёвские годы
снова храмы громили окрест
и оттаявший запах свободы
замерзал, как предутренний лес;
прорастало российское пьянство
в подворотне, в скверу, в гараже...
Но и бледный росток христианства
прорастал в моей бедной душе!
1960-ые
О, дух годов шестидесятых,
ты – вкус китовой колбасы
и репродукторов раскаты
о птицах звёздной полосы!
5
Ворвался в дом наш телевизор
и мир расширился для глаз,
любой кумир стал грозно близко:
Стрельцов, Альметов – вижу вас!
Росли дома, росли заводы
вокруг и в тундровой дали,
и очереди за водкой
во дни получек всё росли.
В тени дворов на лавках тесных
и вдоль канав, где трав приют,
ругал безмозглость власти честно
подвыпивший рабочий люд;
и в гранях стопок толстопузых
над хлебом, килькой и лучком
уже зиял всего Союза
сверхтектонический разлом.
УРОК
Тротуары дощатые, угольный шлак
на дорогах и запах барака,—
здесь недавно хмурел "Волгострой – Волголаг";
в нашем детстве есть тень от ГУЛАГа...
То ли правду сказать, то ли ложью покрыть
наказуемый друга проступок?
В восемь лет этот выбор не просто свершить,
если Славка молчит очень глупо,
а в разбитом окне, словно ворон, сосед
клювом водит в предчувствьи поживы;
он к тому же ещё и в три звёздочки мент,
6
а у Славки папаша паршивый:
гвоздь его воспитанья – армейский ремень...
Но мне лгать ещё не приходилось:
наползает на щёки пунцовая тень,
Славку жалко... И вдруг, словно милость,
из барака напротив старуха идёт
и менту:"Что ты мучишь детишек?
Сорванцы с Техучастка бежали и вот
всё каменьями да в воробьишек".
Закрывает сосед чёрный клюв за окном;
погрозив Славке пальцем, старуха
убредает в барак свой, стуча посошком;
мы бежим за сарайки, где глухо.
Славка грязные слёзы стирает со щёк,
бьют под майкой костяшками рёбра...
Встретил Славку недавно, он помнит урок:
правду всю говори только добрым.
НАТАШКА
В дни детства всё мне было в радость:
и свист скворца, и шарк шагов,
и лёд черёмухи над садом
под грозным блеском облаков...
Я был наивен, как букашка,
и беззаботен, как цветок,
но одноклассницу Наташку
поцеловал, любя, в висок
и застеснялся,– кто ж не знает
всю глупость мальчиков благих...
Теперь она внучат качает,
понятно, вовсе не моих.
7
Но улыбается при встрече
всей глубиной зелёных глаз
и вспоминаю я тот вечер:
Весну. Скамейку. Третий класс.
ПОХОРОНЫ 1960-ых
Память детства верней, чем любые венчальные кольца;
обручённые с детством, мы с ним проживаем судьбу...
Умирал человек, даже если последний пропойца,
обмывали его, одевали, покоя в гробу.
Если нет своего, то соседи несли пиджачишко,
"скороходы" да брюки и, руки уложив на грудь,
записным женихом, как нарядного в церковь парнишку,
благородно справляли в посмертье решающий путь.
На холстах полотенец подняв над землёй домовину,
три квартала несли за машиной её мужики,
чтоб покойного каждый мог помнящим взглядом окинуть,
чтоб оплакали бабы, простили, крестясь, старики.
И убогий оркестр из трубы, вальторны и тубы
да гремучих тарелок, к которым примкнул барабан,
созывал с ним проститься, надув полупьяные губы,
8
так, что дрожью спинной отзывался на звуки и ушлый пацан.
Над Россией шла вонь от сокрытых погостов ГУЛАГа,
от останков солдат, не укрытых в покои могил,
и народ поднимал здесь любого покойника стягом
к той надежде на вечность, которой он божески жил.
Все с ним свято прощались, коль злобе души он не продал,
и за гробом шли близкие женщины в чёрных платках...
Как не гнобь человека, душа обретает свободу
там, где хохотна власть, заменившая веру на страх!..
А теперь всё не так: из подъезда гроб тихо выносят
прямиком в катафалк, где лишь близким возможно сидеть,
словно частное дело – любая душевная осень
и семейное дело – любая телесная смерть.
Год соседа не видишь – что умер, узнаешь случайно...
То ль сочувствий стыдимся, то ль высохли в буднях забот
наши души, и жизни бессмертной сердечную тайну
на валютных дорогах забыл утомлённый народ.
9
1972-ой, 8-ой "А"
Труд экзаменов строгих закончился,
выпускной в восьмилетке у нас:
очень взрослые платья девчоночьи
и парнишьи костюмчики класс.
Новожилов влюбился в Беляеву,
а она от ворот поворот...
Всех на танец её выбирающих
Новожилов сегодня побьёт!
Эх, Беляева Тонька, отличница:
рост, фигурка – сплошная модель,
и на щёчках так ямки колышутся,
словно светом играет капель.
Только мимо идут одноклассники,
паралельщики мимо бочком:
не охота быть битым на празднике —
Новожилом могуч кулаком...
Мне Беляева больше не нравится,
втюрен в Людочку я Халимон;
пусть она не такая красавица,
но глаза, что ночной небосклон:
смотрит нежно, как звёзды в них падают,
глянет зло, словно молнии в них...
Только очень мне сердце не радует
Новожилов, ущербный жених:
ни к чему здесь такое тщеславие,
праздник общий – ведь жизнь впереди.
Приглашаю на танец Беляеву
и веду, прижимая к груди...
Стихла музыка. С минами жалости
паралельщики зрят мне в лицо.
Новожилов идёт, полный ярости,
10
вызывает меня на крыльцо.
Я спускаюсь туда. Он эластиком
кривит губы под бешенством глаз:
"Если был бы ты не одноклассником!.."
Право, стоящий был у нас класс.
ФАРТ
В городишке беспонтовом,
но познавшем толк в жулье,
рос я мальчиком фартовым,
как катил по колее:
шиш в кармане, взгляд в тумане
от елецких сигарет,
водка плещется в стакане,
танцплощадки манит свет...
В драках вспыльчиво-жестоких
кровянил свой нос и рот,
но смотрел подбитым оком
без сомнения вперёд...
Заводские проходные...
Милой девочки щека,
провожания шальные
по булыгам городка...
А к утру легко сшибали
с пацанами мы замки
и нас "явы" лихо мчали,
так, что свист студил виски!..
Кто попался... Я остался,
вышел в люди по кривой,
только с фартом распрощался,
словно с юностью самой.
11
* * *
Я был пьяным юнцом и ударил
отца по лицу:
я несдержанным был,
ну а тут ещё это вино,
хотя что я мог
противопоставить отцу,
в штыковые водившему взвод морпехов,
пусть и давно.
А отец не ответил,—
ручищами сжал, как медведь,
и так бережно-бережно
уложил на кровать.
Я о чём-то кричал... И уснул...
Можно только реветь,
вспоминая об этом.
И как же не вспоминать?
Ведь отец мне ни разу о подлом поступке моём не сказал,
даже тень поминанья
его не коснулась лица...
Был он мудрым, отец, и доподлинно
знал:
стану взрослым когда-то,
похожим в большом на отца.
* * *
Словно зыбкий мотив
из лукавой пьески Верлена,
в круглых волнах залив
и на берег бегущая пена.
12
А июльский закат
тонкой струйкой стекает сквозь тучи
в донца глаз, что глядят
на меня по-крапивному жгуче.
Чайки волны взрывали
и вновь возносились высоко...
Это где-то в начале
и очень далёко, далёко.
И змеиные прядки волос
на ветру трепетали...
И года в беспорядке
потом без неё пролетали.
* * *
Хрустя ледком, сквозь полумглу
лиловых зимних фонарей
я шёл и нёс в себе стрелу
последней гневности твоей.
Ломались тени на углах,
скользили люди на бегу,
автомобиль на тормозах
по мостовой чертил дугу,
а я всё шёл, как бы в финал
земной трагедии входя,
и с каждым шагом умирал,
по капле болью исходя...
Как выжил я? Увы, о том
и мне не скажут лёд и мгла...
Жжёт наконечник под соском,
там только рана заросла.
13
СОН
Приснилось, что стали огромными уши,
надулись, как два пузыря.
Проснулся, от страха отряхивая душу;
в окне занималась заря января.
К полудню забыл сон уродский, елозя
по льду бытовой чепухи...
Неделя прошла – уши я отморозил:
торчат пузыри, лопухи.
Но кто предсказал мне свершенье событья?
Чем я ощутил, что не знал?
Зачем утопил я предвиденье в быте,
как разум в хмелящий бокал?..
Тот случай из юности был не последним —
страшнее сбывалися сны.
Но я уже верил в их тёмные бредни,
которые правды полны,
и, телом сживаясь с пророческим страхом,
соплей не пускал по усам,
ножей не пугался и сердцем не ахал
от страшных звонков, телеграмм.
КОЗЛОВ
Козлов – игрок, им правит рок
туза бубнового и чёрта.
Он помнит каждый уголок
на картах, каждую потёртость.
Он ловит чутким пальцем крап
свежеразрезанной колоды.
Он мог богатым быть, когда б
не стал рабом блатной свободы.
14
Он банк сорвёт и за два дня
швырнёт на ресторанный столик:
ему путаны, что родня,
в запой летит, как алкоголик,
нет водки – пьёт одеколон,
а о закуске ни полслова...
И вновь в кружок садится он,
чтоб лохи помнили Козлова!
ЗАНАВЕСОЧКА
Занавесочка бело-красная
на заляпанном тьмой окне...
Буду нынешней ночью праздновать
я поминки по старой Луне.
Умерла луна желтолицая,
мне оставила весь простор.
Я бы взял его, да милиция
мной волнуется с неких пор.
Мной волнуются и тусуются
в нашем квартале опера,
ждут сердешные: нарисуюсь я
ночью тёмкою средь двора.
Ночью тёмкою с верной фомкою
и улыбочкой на губах,
ибо знаю я двери ломкие,
знаю платьица в жемчугах,
ибо голодно мне без золота,
что в шкатулочке под бельём,
ибо Манька ментом расколота
о намереньи о моём.
Зря надеются: я не девица,
чтобы голову потерять;
15
нюхом чую я, когда двери мне
надо фомкою отворять.
Протирают пусть лавки грязные,
носом хлюпая в тишине;
буду нынешней ночью праздновать
я поминки по старой Луне!
УЛИЦА
С детства улица так учила,
та, где финки, кастеты, крап:
"Не бери во вниманье силу,
но всегда проявляй нахрап.
Если в драку кустятся нервы,
а на помощь никто не придёт,
бей в хайло между зенок первым —
побеждает, кто первым бьёт.
Если кодлой напали, стервы,
униженье тебя не ждёт:
финкой бей без раздумья первым —
страх наводит, кто первым бьёт..."
Но советы блатной Минервы
мимо слуха пустив, как дым,
я ни разу не врезал первым
и не раз побеждал вторым,
веря в сдачи-удачи милость,
от ударов лица не храня;
а враги, ценя справедливость,
не ловили с кодлой меня.
СИТЬ
Ох, черны у мамы были косы
и глаза темней, чем шоколад!
16
На мои влюблённые расспросы
рассказала: много лет назад
её бабку и мою прабабку,
когда цвёл над Ситью краснотал,
взяв, как куст пушащийся, в охапку,
прадед мой из табора украл...
Самому б мне это не проведать,
видя бледность своего лица,—
весь чертами в по отцу я деда,
а глазами серыми в отца.
Что их предков в Ситскую сторонку
привело, мне рассказал не дол,—
битую раскольничью иконку
в дедовом тумане я нашёл.
Прятали её в сундук глубоко,
а в избе – левкас иных икон.
Там, под ними, прочитал я Блока,
был его смычками полонён.
И с тех пор, прислушиваясь к шуму,
к звону, к плеску, к лепету в реке,
всё в них слышу голос Аввакума
и песню на цыганском языке,
ГЕНСЕК БРЕЖНЕВ В 1978-ом
– Друзья генерал-майоры
давно уже все в отставке:
"жигуль" свой гонят за город,
по дачам сидят на лавке,
пьют водку душе в усладу,
ласкают любовниц в спальных...
А ты тут долдонь доклады,
единственно генеральный!
17
Партийная дисциплина:
обязан, мол, ты и точка.
А мне б помощней машину,
свободу, шоссе без кочек!..
И дочка судьбой терзает,
воистину дочь генсека...
А Суслов – такой мерзавец,
идея без человека...
Немного душе отрады:
охота да пир застольный,
почаще вручать награды
и верить – в стране спокойно...
Но речи длинней всё пишут,
козлы, подхалимы, воры!..
А где-то сиренью дышат
друзья генерал-майоры.
* * *
1
– "Душа? Кому нужна моя душа?
Всем со своими нелегко поладить..."
А листья всё шуршат, шуршат, шуршат
и голос тонет в шумном листопаде...
Его потом нашли среди осин:
щека к стволу прижатая неловко
и над затылком, прямо в неба синь,
нейлоновая чёрная верёвка.
18
2
Крематорий. Ритуал.
День трагически-бравурный;
перед урной на котурны
только старый пёс не встал,—
хвост в хвоинках и в пыли,
в скуке взгляд уныло чахнет:
здесь хозяином не пахнет,
для чего же привели?
1983-ий, ВОДКА «АНДРОПОВКА»
"Марксизм крепчал": возле прилавков стайкой
менты торчали, зыря на людей,
и тех, кто был в спецовках и фуфайках,
выхватывали из очередей,
на воронках свозили их в "тигрятник",
где выяснял при звёздах оперспец,
кто с дачи прибежал, напялив ватник,
а кто с завода за вином гонец.
Последних штрафовали, увольняли,
в итоге – оформляли в ЛТП,
"леченьем пьянства" планы выполняли
на той "коммунистической тропе".
Трепались в праздник бархатные ризы
знамён, провозглашавших "новый век".
Под аппаратом гемодиализа
лежал в Кремле дзержинистый генсек.
Дешёвой водкой с вкусом керосина
травились работяга и артист,
и торговал ей по ночам с машины
со стопроцентной прибылью таксист…
19
Но среди быта подлого и пьянок,
отодвигая чувств и воли смерть,
читал народ "Буранный полустанок",
чтобы манкуртов красных одолеть.
* * *
Как всё изменилось за год!
В глубине её зрачков
этот год дождями тягот
залил блёстки огоньков:
веселился взгляд при встрече,
при разлуке тосковал,
в нашей комнате под вечер
синей тайной жарковал,
а теперь осенней стынью
моросящей налился,
и как будто бы полынью
пахнет с белого лица...
Мы не ссорились до рвани
но не ладились дела
и в октябрь непониманий
жизнь медлительно вошла.
Пусть она ещё не плачет,
но твердят лица черты,
что воитель-неудачник
обманул её мечты,
что судьба полна работы,
а не вольности страстей,
что души моей заботы
с каждым месяцем грустней.
Не хватает сердцу света,
не находят чувства дна,
20
потому что жизнь поэта
безрассудна и темна...
Но за что просить прощенье?
И любовь нельзя спасти,
подломившую колени
с ношей правды на пути.
* * *
Что надо мудрецу?.. Немного риса
да к вечеру большой кувшин вина,
и чтобы в небе месяца нарциссом
над кромкой гор сияла тишина.
В её сияньи омывая чувства,
он сам сверкает, что тибетский снег,
творя свою беседу как искусство,
чтоб откровенье принял человек.
Всем нам, погрязшим в дня визжащем свете,
не замутить бездонного лица...
Хотя и никогда нигде не встретил
горячего, как юность, мудреца.
Вот потому, влюбляясь в златокудрость
прелестных жён, в веселье и вино,
я берегу на будущее мудрость,
которой сердце тёмное полно!
* * *
На сцене плачут и смеются,
так акцентируя слова,
как пили чай когда-то с блюдца
21
те, чья судьба давно мертва...
О, мой театр провинциальный,
скупых талантов скудный ряд...
Но как во мгле притихшей зальной
глазёнки юные горят!..
Простим же труппе сей искусство
условности двухвековой
за то, что в них рождает чувство
сочувствия к судьбе другой.
И если наши души в гнили,
то пусть их чистит древний строй
лохматой щёткой водевиля
или Островского "Грозой"!
* * *
Остывающий август, утишивший пляж,
топчет синие тени на тусклом песке.
Я на камень присел и, достав карандаш,
захотел рисовать теплоход на реке.
Вот бежит он туда, где пока что тепло,
где смеётся вода, щекоча осетров,
ярко-белый, как снег, что под дверь намело
в день прощанья с тобой, в позапрошлый Покров.
Не пора ли забыть? Правды в памяти нет!
Остывающий пляж. Убывающий день.
Одинокую ночь проживу и в рассвет
от зари на реку уроню свою тень...
22
Я не знаю зачем в этом мире живу!
Моя б воля – дитём я б рождаться не стал,
а пролился б падучей звездой в синеву
или блеском "токая" в хрустальный бокал...
Убежал теплоход по дымящей реке,
и сломался на ватмане вдруг карандаш.
Всё длинней моя тень на вечернем песке.
Убывающий день. Остывающий пляж.
* * *
Я не стремился к жизни вечной
и не взгрущу о ней я впредь:
жизнь тяжела борьбой сердечной,
покоем лёгким манит смерть.
Слечу в огонь письмом в конверте,
развею в пепел язвы слов!..
Но если нет на свете смерти,
то я и к этому готов.
1989-ый,"ПЕРЕСТРОЙКА"
В магазине – хлеб да лимонад,
а в кармане "карточки" горят.
Дряхлая старуха продавца
спрашивает:"Нету ли мясца?"
–"Нету, бабка, мяса и не жди:
слопали любимые вожди!"
Не поймёт: зачем он так вождей,
пенсийку прибавили вот ей —
23
было пять червонцев, стало семь.
Во дворе оснеженная темь;
шаркая галошами по льду,
старая бормочет на ходу:
"Полбатона хватит на денёк,
полбатона высушу я впрок".
РА-А-АВНЯЙС!"
"Ра-а-авняйс!"– проносилось над ротой
и, цепко застыв на плацу,
в строю мы равнялись с охотой
по нужному справа лицу.
«Ра-а-авняйс!» – разносил репродуктор,
вспугнув города и поля,
и все мы равнялись как будто б
на красные звёзды Кремля,
покуда не вышло терпенье...
Давно уже русский народ
держать не желает равненье
на старых и новых господ,
дорогой своей неокольной
шагает совместно и врозь
неспешно, нестройно, но вольно,
забыв про мужицкий "авось",
надеясь на труд и таланты...
И было б нам очень к лицу,
чтоб в будущем эта команда
звучала лишь на плацу!
24
ПЕТРОВАН И ПЕТРОВАНИХА
Двадцать шесть Петровану и три ходки на зону,
Петрованиха Танька моложе на два.
Он широкий, бугристый, кулаки по бидону
и жене чуть повыше плеча голова.
Ну а Танька – кобылка крутого замеса,
высока и знойна, как мумбайская ночь...
Каждый вечер идут с пузырём чемергеса
и везут из яслей на колясочке дочь.
Расслабончик вечерний: крикливые споры,
бесконечные споры на фене, без ссор;
басовеющий хохот и пылкие взоры
освещают, тревожат наш маленький двор...
Ну а утром, хлебнув для взбодрения браги,
снова катят коляску бессловно вперёд
и на день исчезают: он где-то в шараге,
а она труд ударный помещает в завод.
Он порой под шафе, но не видели пьяным;
ну а ей и стакан чемергеса лишь в бровь:
привязала Танюха к себе хулигана,
Петрован всем готов отплатить за любовь!
И расплата недолго тянула с отсрочкой:
через год в день ноябрьский, что хмур был и волгл,
старый кореш всадил ему в сердце заточку
по веленью пахана за карточный долг...
Двадцать лет пролетело, как ветер по крышам;
на посёлке другие пахан, опера.
Петрованиха замуж вторично не вышла,
внучку в ясли везёт по утрам со двора.
25
* * *
Настольной лампы мятые цветы
качаются средь душной немоты
на мягких складках приоконной шторы;
за шторой, в незатворенном окне,
наверное, мерцает при луне
пятнистой пылью полуспящий город...
Как не люблю я шестистрочных строф:
похожие на сумасшедших дроф
бегут – не знают, где остановиться;
пойдёшь за ними и, глядишь, к утру
про ложь судьбы, пространство и жару
перемараешь многие страницы.
Их надо обрывать и прятать в стол,
потом искать вместительный глагол
для строгого двустишья иль катрена...
А не найдёшь? Так вот она – кровать,
срывай цветы и забирайся спать,
укрывшись сном Бодлера иль Верлена.
СОВЕТ СТАРОГО ЦЫГАНА
Никогда не возвращайся к прошлому:
к радостям былым; к минувшим бедам;
к женщинам, и бросившим, и брошенным;
и к друзьям, растерянным по свету.
Как бы ни секла тебя немилостливо
счастья обманувшего гордыня,
ты ищи не прошлого, как милостыни,
а будущего лучшего, чем ныне.
26
Стисни зубы, если плакать хочется!
Ненавидь, когда любить не в силах!
Но запомни древнее пророчество:
"Возвращенье к прошлому – могила".
ЗАЧЕМ?
Зачем у верхушки берёзы
на зябком ветру высоты
на веточках, словно мимозы,
засохшие дрогнут листы?
Зачем эти листья не бросят
предательски-скудных ветвей?
Зачем эти ветви выносят
убожество жизни своей?
Зачем в этом мире туманном,
у кромки ноябрьских полей,
грущу я о чём-то нежданом
под стуки костлявых ветвей?
В какие углы и пределы,
опавшею жизнью шурша,
спешишь ты, согбённая телом,
чужая для мира, душа?
* * *
Георгины в саду увядают,
угасают, как угли в золе;
лепестки, шелестя, облетают,
в трубки свёртываются на земле.
Мне не жалко цветов, мне не больно
в мокрых сумерках серого дня,
27
только что-то уходит невольно
с увяданьем цветов от меня
и теряется в хмари дождливой,
лишь светлей и грустней на душе,
будто был я когда-то счастливым,
будто был я счастливым уже.
СТАРУШКИ
Без Бога природа убога,
как русская печь без огня,
и всякий похеривший Бога
понятней, чем гвоздь, для меня.
Но эти сухие старушки,
что в церкви сбирают нагар
и свечи последние тушат,
как тучи сиянье Стожар,
что знают, кому помолиться,
оглянут зажавшего грош,—
какая в них правда таится?
какая в них спрятана ложь?
Смотрю и понять я не в силах,
как будто стою в стороне
от преданной Богу России,
России, неведомой мне,
младенцем в купели крещённый,
взывающий к небу в пыли,
в блестящей столице учённый,
отпавший от соли земли...
А свечи рыдают, как очи
взирающих в вечную тьму,
и Лик, что во всём непорочен,
о тайнах сияет уму.
28
ВЕСЬ МИР РАСЧЕРЧЕН, КАК КРОССВОРД
1990-ые, «ЕЛЬЦИНИАНА»
Было время бархатных знамён
и парадных, с ретушью, портретов,
что над строем праздничных колонн
колыхались в марше пятилеток.
Было время верить в чудеса
в суете скукоженного быта,
когда гречка, мясо, колбаса
числились в разряде дефицита.
Было время спорить дотемна
об угрюмых снах литературы,
всей страной оплакать Шукшина
и читать под кляксами цензуры.
Было это время и прошло;
голодны теперь мы, да свободны...
Но свободе найденной назло
доллар вдруг стал страстью всенародной.
Идол, коррумпированный божок
с лицами заморских президентов
твёрже, чем лефортовский замок,
злее абакуммовских агентов.
Куплей и продажей мерит он
дарованья, чувства и идеи...
Много было горестней времён,
но доселе не было подлее!
* * *
1
Элитный клуб: Стриптиз провинциальный,—
лощёный блеск мелованных телес.
Официант столь вежливо-нахальный,
как чернецом прикинувшийся бес.
Сухие микрофонные певички,
до бёдер обнажившие бока.
Миллионер вкушает по привычке
руками парового судака.
Диетами подвяленные дамы
шампанское глотают в один дых...
Имущие, они не видят сраму,
когда едят и пьют за четверых,
когда потом на чёрном "мерседесе",
чуть кривуляя, движутся домой,
и отдаёт им честь на бойком месте
покой их берегущий постовой.
2
Средь богатых, так же, как средь сирых,
я с тревогой думаю опять:
тяжела некрасовская лира —
некому теперь её поднять.
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ
– Уймись, метель! Какую уйму снега
на улицы ты за ночь нанесла!
Ну как мне на базар тащить телегу
торгового святого ремесла?
30
Раз не дотащишь – шмотки не повесишь,
а не повесишь, значит, – не продашь,
и очень скоро потеряешь в весе:
на прожитьё доход уходит наш.
Ты думаешь, коль я предприниматель,
то у меня все с "зеленью" чулки?
Предприниматель – это заниматель,
трубящий на налоги и долги!
А те, кто потеряли тыщам цену,
мобильниками гладя по лицу,
из грязной тени выйдя в бизнесмены,
стригут меня, как всякую овцу.
ЧИН
В грозном здании управы
в кресле с номером один
восседает величаво
дорогой казённый чин.
Разбирая с напряженьем
косных мыслей дурелом,
чин подписывает веленья
ценным "паркера" пером...
Чин идёт по коридору.
Чин выходит на крыльцо.
Чин на "мерсе" едет в город,
затемнив стеклом лицо.
31
Чин восплыл в свою квартиру:
араратский пьёт коньяк,
ест телятину без жиру,
в Интернете ловит бяк...
Всё для чина. Всё по чину.
Всех пред чинную личину!
БРАТВА
В углах притихли фраера,
топя трусливость глаз в стакане,—
братва, внучонок Октября,
гуляет нынче в ресторане.
Бушлатов нет. Есть пиджаки,
но сняты, брошены на спинки,—
и с каждой щурятся руки
на нас весёлые картинки.
Грудь колесом, кулак с ведро,
короткострижены, скуласты;
ещё б повесить на бедро
могучий маузер и баста!..
А, впрочем, есть, отнюдь не два,
но не таскают их впустую,
не зря же празднует братва
экспроприацию буржуя.
* * *
Милицейская дежурка:
плечи кутая в тужурку,
капитан, как дыроколом,
составляет протоколы
32
на бомжей, на хулиганов,
потрошителей карманов...
Прут казённые слова,
пухнет ими голова.
Капитан бы бросил службу,
да жильё семейству нужно,—
вот и тянет, как бурлак,
свою лямку так и сяк,
день и ночь при тусклом свете,
на чаю и сигарете...
В выходные водку пьёт,
только, падла, не берёт.
ЧУБАЙСИАДА
Клубятся нервы вдоль обочин,
комками катятся в туман:
электротранспорт обесточен —
муниципальный пуст карман.
Идолище электросилы,
мгновеньям пик оставив ток,
воткнул смирительные вилы
нетрудовому люду в бок.
Ну что ж, бреди, дыши туманом,
болезни сидные лечи
да береги свои карманы —
в толпе шныряют щипачи.
33
ВДВОЁМ
Мы – два тощих немеющих тела,
героином налившие кровь,
но прожгла нам сердца до предела
неземная друг к другу любовь.
На двоих мука ломки как проза,
подлый поиск заклятий земных;
но и счастье несущая доза,
видит Небо, всегда на двоих...
В жадном мире, где правит железо,
одноцветны восход и закат,
потому и сползаем мы в бездну
так, как шишки по склону скользят.
Но, сплетя неразрывные руки,
озаряемы чёрным огнём,
мы пойдём на посмертные муки,
знает Небо, навеки вдвоём!
СТАРЫЙ ДВОР
Тупик двора: стальные двери
подъездов, в каждой – домофон;
как будто кровью из артерий
кирпич на стенах окроплён;
ни деревца, ни клумб июля —
в асфальт успели закатать;
все окна в плотных бельмах тюля,
как в них живут – не разгадать;
на верхних – форточки закрыты,
решётки – в первых этажах...
Центр города, здесь лишь бандиты
и жулики пинают страх.
34
Да мусорный контейнер старый,
бистро крысиной всей братвы,
с утра опухшие клошары
копают в поисках жратвы...
И друг, встречая нас у входа
в подъезд, бормочет от ума:
"Бандитам целый мир – свобода,
а нам лишь в доме не тюрьма".
ПОЭТ
Памяти С. Лукина
В головах у нас баксы и рублики
да азарт предприимчивых дел...
А ему просто хочется бублика,
потому что два дня он не ел,
или хлеба обычного чёрного
с крупной солью и свежей водой,
или пару картох, запечённых
на углях под горячей золой.
Мимо брызжут "тойоты" и "опели",
предлагают с лотков пирожки,
но в кармане рубахи заштопанной
у него лишь в чернилах листки.
В них ломаются строки, как прутики,
свеже-юной листвою шурша,
и сияет, как майские лютики,
возлюбившая честность душа...
Вспоминает печального Гамсуна:
запах рыбы, сводящий живот...
А у нас в головах меж пегасами
воровская малина цветёт.
35
НА ПЛОЩАДИ
У проститутки юбка красная
и губы, крашенные мглой...
А жизнь сверкает безобразная
вкруг проститутки площадной,
автомобильная, железная,
к любви и совести глуха,
круговращаемая бездною
неутолимого греха.
ТОСКА МАГАЗИННАЯ
Бессонная тоска ночного магазина:
в витринах спят сыры, селёдки, апельсины,
спят хвостики колбас, и, как большие птицы,
не закрывая глаз, спят, стоя, продавщицы;
и лишь тоска не спит, блестит стеклянным оком
компотов и повидл, тушёнок, вин и соков,
в горячих дросселях урчит и чёрной кошкой
по залу шебуршит, садится у окошка.
А за окном – зима в перинности сугробов,
зола замёрзших звёзд... Тоску съедает злоба;
она, скрывая масть, идёт на склад, не дышит,
и хищно щерит пасть над тёплым трупом мыши.
БОМЖ
– Счастья искал, а не груду червонцев;
радостей звал, а накликал беду...
Снегом хрустя, под нахохленным солнцем
старый и нищий сквозь город иду.
36
Не для меня золотые витрины,
рокот авто и трамвайная нить,
грязной сумой пригорбативши спину,
роюсь в помойках, чтоб смерть отдалить...
Вымерзли чувства и мысли пропали,
все улетели туда, где тепло...
Ночь коротаю в крысином подвале,
коль со свечой, то, считай, повезло.
Город для вас; для меня здесь – пустыня:
взгляды людские летят сквозь меня...
Старый и нищий, живу я отныне
правдой далёкой Судного дня.
* * *
Как мерзка мной любимая жизнь
в этом городе вывесок ярких!
Волжской влаги лиловая слизь,
мшелоствольные дряхлые парки,
нищета неуютных дворов
даже в мае уныния множат;
и как рожи из адских миров,
под зонтами все лица прохожих...
Божьей волей в России родясь,
я нашёл слишком бледное небо,
но зачем-то ценю её грязь
и привык к вечной чёрствости хлеба.
Потому, приходя раньше всех
в бедный храм на заре воскресенья,
37
я молю отпустить, словно грех,
эту чёрную грусть омерзенья.
Растилайся ж, дождливый дымок,
над долиной, унылой как лапоть!
Научить ты смеятся не мог.
Научи хоть в черёмухи плакать.
ЗОЯ КОСМОДЕМЬЯНСКАЯ
"Фанатик,– так её теперь назвали,—
зомбирована, Сталину верна..."
Она ж об этом думала едва ли,
лишь верила,
что за спиной – страна;
