Текст книги "Император умрет завтра"

Автор книги: Анатолий Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Выбирать не из чего. Фуше и не выбирает.

Выбирают его.

Фуше лишь создает такую обстановку, при которой выбор должен быть всегда в его пользу. Он игрок, и игрок рискованный – это бесспорно. Но как только перевешивает одна чаша весов, страсть к игре уступает место холодному расчету. Фуше всегда на стороне силы и большинства: победителей не судят.

Казнить его могли при Робеспьере. Обязаны были – при Конвенте, при Директории, при Консулате, при империи. В марте 1815 года этот сильно припозднившийся вопрос стоял только таким образом: кто сумеет раньше Людовик XVIII или Наполеон? От полиции Людовика Фуше бежал через окно.

К императору явился через парадный вход Тюильри: "Не я предал Наполеона...".

Кто он для Бонапарта? Самый верный из его врагов. Их связывают десять лет смертельной вражды. Вероятно, правы те, кто считает такие узы прочнее легких нитей ни к чему не обязывающей дружбы. Но только ли этим можно объяснить, что в знаменитые "сто дней" неумолимо истекающей, почти безумной авантюры Наполеона – рядом с ним, как и десять лет назад, стоит сухопарый человек с бескровным лицом, одетый в темный сюртук – этот "действительно совершенный предатель", снова назначенный министром полиции?

Может, все дело в секретных досье, которые вывез он из здания полиции на набережной Вольтера накануне изгнания Наполеона? Трижды Наполеон требовал от Фуше вернуть архивы. Тот стоял на своем: "Я их сжег, сир. Разве можно бы допустить, хоть малейшую возможность того, что эти бумаги окажутся в руках ваших врагов?.. Я их сжег ".

Очень скоро Наполеон в приступе бессильной ярости во время заседания совета министров схватит нож из слоновой кости и крикнет своему мучителю: "Возьмите этот нож и вонзите в мою грудь, это будет честнее того, что вы проделываете. Я мог бы расстрелять вас, и весь мир одобрил бы этот акт. А если вы спросите, почему я этого не делаю, я отвечу, что слишком презираю вас, что в моих глазах вы -ничтожество!"

Сцена, достойная пера Шекспира. И немыслимая для диктатора.

Самым разумным для Фуше было бы взять шляпу и закрыть за собой дверь.

Самым разумным для Наполеона было бы всадить нож в своего министра полиции. И не из слоновой кости. И не в момент отчаяния. Потому что с того момента все уже потеряло смысл. Сто дней, отпущенных цезаристскому безумию, сокращались шагреневой кожей. Мировой истории стало тесно в Париже, который до Наполеона не имел даже канализации.

Бог превращений одолел бога войны.

А момент был. Гусиное перо Меттерниха.

В апреле к министру полиции под видом служащего банкирской конторы прибыл из Вены связник с посланием от Меттерниха, написанным симпатическими чернилами. Его сумели арестовать так, что Фуше ни о чем не подозревал. Привели к Наполеону в один из укромных павильонов Елисейского дворца. Под угрозой немедленного расстрела австрийский агент рассказал все, что знал. В доставленном им письме шла речь о необходимости встречи в Базеле доверенных лиц Фуше и Меттерниха. Известно место встречи – гостиница "Три короля", известен пароль. Не известно, какие вопросы будет обсуждать эмиссар Фуше с представителями враждебной страны.

Но что, если все это делается только с целью получения особо важной информации? Может, завтра Фуше сам доложит о развитии тайной интриги?.. Смолчит – значит, прямая измена.

Назавтра в беседе с министром полиции Наполеон пускается на хитрость. Он в нетерпении. Расспрашивая Фуше о положении дел, настойчиво дает понять, что настала пора искать возможность для вступления в сепаратные переговоры с Австрией. Но где искать? Через кого? Фуше настораживает откровенная наивность: а Мария-Луиза Австрийская?.. Фуше разводит руками: и рад бы, но никаких контактов с Меттернихом. Между тем письмо Меттерниха уже у него. Наполеон решает пока не арестовывать Фуше, а продолжить игру. В базельскую гостиницу "Три короля" под видом посланца Фуше отправляется доверенный человек императора. Выяснив масштабы и глубину заговора против Франции, возвращается в Париж. Наполеону становится известно, что противостоящие ему державы поддержат любой государственный строй во Франции, но только не империю Бонапарта. Корсиканский клан должен уйти. Наполеона обяжут подписать полное и безоговорочное отречение. Это решение коалиции принципиально и не подлежит изменению. В противном случае будущее покажет, что лучше для спокойствия человечества.

– Только от предателей я и узнаю истину, – грустно заметит Наполеон на это.

Однако нет худа без добра. И в любой ситуации он всегда умел извлекать двойную, а то и тройную выгоду. Во-первых, он наконец схватит за руку Футе. Во-вторых, сам заговор, если тонко взять игру, поможет завести Меттерниха в его же капкан. В-третьих, Наполеон все еще глава великой империи...

Великая империя оставалась великой, но никто теперь не знал, где проходят ее границы.

Меттерних, может быть, и попался бы, что несомненно отсрочило бы падение империи Наполеона. Но таких, как Фуше, – один Фуше. Кто думает по-другому, тот попадается. По-другому думал когда-то Робеспьер, пожелавший расправиться с Фуше: "Но пала его голова...".

В тот же вечер, когда агент императора покинул гостиницу "Три короля", министру полиции уже стало известно об аресте связника из Вены.

– Боже мой, сир! Чуть не забыл!.. – спохватывается он во время утреннего доклада Наполеону. – Появилась, кажется, возможность конфиденциально снестись с Австрией. Несколько дней назад я получил странное письмо, но человек, доставивший его, не передал порошка для проявки текста, так что только сегодня я узнал, что письмо это – от Меттерниха. Он предлагает мне послать представителя в Базель, однако, я, увы, опоздал с этим, Надеюсь, еще можно поправить дело. Если, конечно, ваше величество одобрит подобный шаг...

Что с того, что суверен рычит и топает ногами, не и силах выговорить ни слова? Это у него, должно быть, не от избытка сил, а от недостатка сопротивления. И, боже праведный, как он страшен!.. Но страх для Фуше – это еще не резон, чтобы уклоняться от дела.

– Я не разделяю вашего мнения, сир.

Поклон. Еще поклон...

Теперь можно взять шляпу и закрыть за собой дверь Через три-четыре недели с этим бешеным будет покончено: "Не я предал Наполеона, а Ватерлоо".

Он мог бы продолжить фразу: "Я лишь поставил его на колени".

Историей движут не факты, а образы, иначе это не история. Научная шустрость трактует не проблемы эпохи, а вопрос накопления справок. Факты вещь упрямая, их не надо трактовать. Факты стационарны и говорят сами за себя.

Сталин медленно листал досье, извлеченного из личного сейфа. Большая часть страниц была заполнена его почерком. Помимо биографических данных досье содержало малоизвестные или, точнее, теперь уже никому не известные факты, а также детали некоторых обстоятельств, известных очень узкому кругу лиц.

"Берия Л.П. Родился в Мерхеули, Грузия, 1899. Отец – местный государственный служащий... Получил хорошее буржуазное образование... К большевикам примкнул в 1917. Активного участия и гражданской войне не принимал...1920-1931 – в ЧК и ОГПУ Закавказья. С 1919 по 1922 под легендой английского агента внедрен в азербайджанское муссаватистское подполье... Работал в тесном контакте с ирландско-германским двойным личном Дитером Райяном...".

Сталин зачеркнул фамилию Райана и надписал сверху: Рейен.

"До 1929 года – резидент в Женеве и Париже. Затем руководит зарубежной агентурой на территории западных стран. Многих агентом агентов завербовал лично, действуя в ведущих университетах европейских столиц... Самые перспективные Борджес, Маклин, Филби... Выдал нацистскому режиму руководителей социал-демократического подполья в Германии".

Последнее обстоятельство не подтверждено. Но оно и не должно подтвердиться.

"По своему характеру склонен к интригам. Честолюбив. Вспыльчив, но умеет владеть собой... Тяготится партийной работой".

Жизнь разведчика – это сплошные интриги... Хорошо, если честолюбив, но не тщеславен. Кажется, нет. Лаврентий не мелькает с речами, не ведет пустых разговоров "с народом". А что "тяготится" – так он и не скрывает этого.

Так... Личные привычки: хорошо одевается, не курит, умеренно пьет. Что значит – умеренно? Если человек употребляет водку, перцовку, коньяк и грузинские вина, и все это зафиксировано, то речь идет не об умеренности, а о склонности.

Читает только книги по истории и жизнеописания, а также поэтов-романтиков девятнадцатого века. Любит классическую музыку, особенно Рахманинова.

Сексуальные наклонности: интересуется только женщинами; с девицами не церемонится, но со зрелыми дамами предпочитает быть галантным кавалером. Весьма щедр в отношении подарков женщинам, которые нравятся... О своей жене, Нине Теймуразовне Гегечкория, говорит, что она "самая красивая женщина в Грузии".

Понятно. За пределами, значит, могут быть и другие.

Сталин написал на чистом листе два слова: "Консул", "Бородино". Поставил дату против слова "Консул" и убрал досье в сейф.

Берия, распутавший болезненный для Сталина узел, исходил из фактов, но руководствовался образами. Молодой Лаврентий преподнес Сталину урок образного мышления: "Мы сохраняем позицию. Угрюмо и раздраженно. Как люди, которые долго ждуг трамвая. Если не идет трамвай, надо заставить двигаться рельсы".

Оппозиционер, распространяющий листовки среди слушательниц Промакадемии, не враг, а просто дурак. Подлинный враг поет им о любви. Он сочувствует и сострадает, печалится и негодует. И снова поет о любви.

Лаврентий зашел совсем с другой стороны. Он не стал анализировать рютинские листовки, а попросил книги, оставшиеся после Нади. Выяснил, какие стихи ей читал Бухарин. Тот упивался "бездной Генриха Гейне", восторженно именуя его в своих статьях "поэтом освобождающейся плоти". Нашел цитату-ключ: "Того, кто поэтом на казнь, обречен, и бог не спасет из пучины...".

Надя не восприняла Гейне, она и сама об этом говорила его же словами: "На всем какой-то холод тленья, так больно и пестро глазам..."

Бухарин, видимо, настаивал на продолжении: "И только каплей утешенья любовь еще осталась нам".

Так они обменивались мыслями, хотя Надя не имела привычки делать пометки в книгах и терпеть не могла загнутых страниц. Бухарин подарил ей стихи Мандельштама в списках. На полях одного стихотворения Лаврентий обнаружил следы стертой надписи: "Какой скорбный накал!Ясхожу с ума...".

Лаврентий этим не ограничился. Он разыскал петроградское издание сборника "Тристия", где было напечатано это же стихотворение, и сопоставил тексты. В списках оно звучало по другому:

В черном бархате советской ночи, В тишине всемирной пустоты Мне поют неверных жен родные очи И цветут бессмертия цветы...

В сборнике ночь была "январской", а жены -"блаженными".

– Ну и что это доказывает? – спросил Сталин.

– Ничего, – согласился Берия. – Но мы и не в суде. Там достаточно будет и того, что рютинский заговор совпал по времени с самоубийством Надежды. Суду достаточно вот этих листовок с призывами "силой устранить клику" и того решения, что приняли лидеры оппозиции на конспиративном съезде в селе Головино – в августе тридцать второго. Суду, я уверен, покажутся даже излишними назойливые откровения Жемчужиной, Марии Сванидзе и прочих, которые "открыли глаза" Надежде Сергеевне на "розу новгородских полей". Ему хватит того обстоятельства, что ревнивый муж "розы" передал Надежде Сергеевне пистолет...

Лаврентий Берия не знал того, что знал Сталин: Радек получил информацию из клиники в Карлсбаде, куда год назад была направлена на обследование Надя, и сообщил Бухарину, что она обречена.

– Погоди, Лаврентий!.. Мне тоже этого достаточно. Но почему ты думаешь, что все это так сильно подействовало на нее? Про жену Павла она знала, что это чушь!..

– Я не знаю, что именно на нее подействовало... В мае 1814 года Жозефину де Богарне поставили перед выбором: либо она отправляется на Эльбу с ядом для Наполеона, либо будут обнародованы доказательства ее многолетнего сотрудничества с министром полиции Фуше. Жозефина предпочла сама выпить яд.. Надежда Аллилуева должна была выстрелить и Сталина. Она свято верила в Бухарина... Но что-то переменилось в ту ночь. Я не знаю что. Она сумела выстрелить только в себя...

– Значит, убийца – Бухарин, – сдержанно произнес Сталин, пристукнув по столу рукой, в которой была зажата потухшая трубка. – А я не уберег...

– Не один Бухарин, – возразил Берия. – В нравственном смысле более других повинен тот, кто говорил с нею последним.

– Ну!.. – сказал Сталин, поднимая желтеющие от застарелой злобы глаза. – Все! – сказал император.

Глава двенадцатая КУКУШКА СТОНЕТ

Надежду Аллилуеву убивали с нежностью, хоронили со страхом, а вспоминали с равнодушием.

Один Сталин думал о ней тяжело и не скрывал того что думал: "Она искалечила всю мою жизнь...".

Сталину были омерзительны письма Бухарина, которые тот слал из тюрьмы с периодичностью, с какой человек посещает туалет: "Мне было необыкновенно, когда удавалось быть с тобой. Даже тронуть тебя удавалось... Я пишу и плачу...".

Отзвуки размазанных рукавом всхлипов.

Он, кажется, путает Сталина с Надеждой...

Догадка некорректна, но психологически точна. Для сломленного арестом и неволей Бухарина, жертвы которого вопреки логике неожиданно поменялись местами, – Иосиф Сталин и Надежда Аллилуева совместились в один образ, решающий теперь его судьбу "в бархате всемирной пустоты".

Бухарин хочет только одного – жить.

Жить в любом обличье, на любых условиях, под любой фамилией. О том и умоляет, галлюцинируя почти физической любовью к вождю. Все его сорок три письма к Сталину – это перевернутая психика, истеричный вопль отвергнутого любовника: "Я стал питать к тебе чувство родственной близости, громадной любви, доверия безграничного...".

Насчет "родственной близости" – это он, конечно зря. Его письма члены Политбюро читают "вкруговую".

Чтобы сделаться поэтом, надо или влюбиться, или жить в бедности – так когда-то считал Байрон, незнавший, что такое бедность. Так теперь считает и Бухарин, поющий о любви в условиях строгого режима следственного изолятора. Он чистит парашу и сочиняет "Поэму о Сталине".

Герой поэмы деликатно просит воздержаться от стихосложения в его честь. Он может простить, автору многое. И прощал. Надежды Аллилуевой он ему не простит.

С Берией Сталин больше не говорил об этом.

То, о чем они теперь говорили, можно свести к одной туманной фразе: слишком общественное существование делает само существование механическим. Поверхностный смысл формулы опирается на ступенчатые восторги Маяковского, а глубинный – дает понять, что "в бархате советской ночи" политически активной становится физиология. Сталин угрюмо отгородился от всех Аллилуевых и Сванидзе. Почти не ездил на дачу в Зубалово. Ядовитой занозой в душе стал сын Яков от первой жены – Екатерины Сванидзе. Партийные супруги соратников распустили сплетню о том, что у Якова был роман с Надеждой Сергеевной и что именно она склонила его к предосудительной связи.Сплетня имела своей нехитрой целью отвести по возможности угрозу от того, кто нежно убивал. Дескать, Бухарин любил, но любил – вождя, в то время как несчастная Н.С. имела неосторожность обратить, женское внимание на тоскующего в кремлевском одиночестве Якова.

И Бухарин рефреном твердил о своей косноязычной любви – все сходится. Одному Якову ни до кого нет дела. Потому и появилась одновременно с рубиновыми звездами на башнях вкрадчивая одесситка Юлия Мельцер, разведенная с заместителем министра внутренних дел Украины Бессарабом. Бросила дом детей, бросила все. И теперь сияет кроткой благодатью. Такая любовь.

Яков с неслыханным упрямством заявляет, что они с Юлией навеки полюбили друг друга. Не желает знать ни горьких истин опыта, ни суровых слов отца, ни тем более кавалерийского резюме Буденного: "Завербовала на базе бабской части!"

Полюбили.

Что делать? Как убедить его, что это не любовь и даже не что-то другое, похожее на любовь, а политика в чистом виде, и сам он в конце концов станет жертвой этой политики?..

О том и разговор.

– Он что, действительно пятый у нее? Ты проверял?

Берия помялся.

– Там совсем другой порядок цифр...

– Покажи!.. – Сталин протянул руку за фотографией

Лаврентий дал ему целых три: эффектно запечатленная старательным объективом – "Юнона" одесского полусвета. Понятно, отчего спятил Яков. Непонятно, как сделать, чтобы физиология осталась вне политики.

Берия знает как. Все уже было. Все уходило и возвращалось, блистая обманчивой новизной, и нет ничего нового под солнцем.

Юлию Мельцер пригласили на беседу к начальнику личной охраны Сталина генералу Власику: надо обсудить, где будут жить молодые, как они будут жить. Дела житейские, одним словом. А режим – пропускной.

Беседа как беседа.

В ожидании генерала Юлия может пока попить чаю или кофе. На столе шоколадные конфеты, фрукты.Кофе?.. Один момент. Сейчас будет кофе. Рука дежурного офицера неловко дрогнула, и на белом муслиновом платье бывшей примадонны одесского кафешантана расплывается безобразное коричневое пятно. Ах, какая досада!.. Но ничего, беда поправима. Время еще есть. Юлия может пройти по коридору и комнату, где имеется все необходимое, чтобы замыть пятно и быстро высушить платье.

Она в замешательстве. Тем не менее охотно направляется в указанную комнату, где, вполне возможно, имелась и вода, и все прочее для устранения последствий маленькой катастрофы.

Но был там и генерал Власик.

– Снимай все это!.. – сказал генерал, не утруждаясь галантностью.

Она все поняла и не стала возражать. Может, так принято здесь? Может, это даже и к лучшему, что так принято?..

Фотографий Якову потом не стали показывать – слишком уж самозабвенно его супруга доказывала право быть причисленной ко двору.С Яковом обошлось без документальных подробностей. Ни он, ни она никогда более не появлялись там, где делается большая политика и где так неловко подают кофе.

Экклезиаст мудр и ненавязчив – смотрите сами: все было уже в веках, бывших прежде нас, и нет ничего нового под солнцем. Просто у людей нет памяти о прежнем. Да и о том, что будет не останется памяти у тех, которые придут после.

Юной комбатантке Полине Фурье тоже было нипочем согласиться замыть платье в доме военного коменданта Каира генерала Дюпена, но в задних комнатах ее ждал сам император, и этот эпизод стал исторической пикантностью Египетского похода.

Подвижнический азарт вкрадчивой одесситки носил совсем другой характер. И конец, естественно, тоже был другим.

А Бухарина расстреляли.

Человек – не цель мироздания, а его инструмент.И в том, что на поверхности мирового свершения чаще царит непредвиденное, чем ожидаемое, Берия смог убедиться вскоре после того, как был назначен заместителем наркома внутренних дел СССР. В стенах этого заведения традиционно исповедовался одни метод убеждения: "Руки за спину! Не разговаривать!.

Берию арестовал Ежов. Утром забрал документы, личное оружие и, слегка возбужденный, сказал:

– Бездарные помощники, занимающиеся отсебятиной, мне не нужны. В следующий раз не будешь лезть не в свое дело... Хотя для тебя следующего раза не предвидится. На Особое совещание!.

Особое совещание при наркоме, заменявшее суд, означало -арест, приговор и расстрел в тот же день.

– Дорогой Коля!.. – проникновенно начал Берия. – Я понимаю, тебя крепко подставили...

– Заткнись! – фальцетом крикнул нарком. – Увести его!.. Нетрудно было понять, на что рассчитывал Ежов. Сегодня помощи ждать неоткуда – никто и не хватится исчезнувшего Лаврентия, мало ли что бывает по службе. А завтра "дорогой Коля" скажет: "Извините, ошибочка вышла. Мы думали, он украл, а оказалось – у него".И такое бывало. В НКВД со времен "дорогого Генриха" – а они и при Менжинском были его временами – с активной формулой "одним меньше" никогда и соперничало безразличное – "одним больше".

Самое ужасное не в том, что Особое совещание не позволит задавать вопросы, а в том, что и среди самих судей не будет вопрошающих и сомневающихся. Никого, кроме обвиняемого, не интересует скорбный допрос – за что? Поэтому не надо сейчас и пытаться искать ответ между плохим и очень плохим. Нужно думать о том, как сообщить о себе в Кремль.

Майора, который сопровождал его в камеру, Берия не знал, но тут у него выбора не было.

– Послушайте...

– Руки за спину! Не разговаривать! Не оглядываться!..

– Ты мне можешь заткнуть рот сегодня, – гневным шепотом сказал Берия, но завтра тебя расстреляют вместе с твоим наркомом!.. Поэтому слушай и запоминай...

Он продиктовал майору помер телефона Поскребышева.

Майор позади молча боролся с сомнениями.

– Ты все равно ничем не рискуешь Не называй себя. Скажи только три слова: "Ежов арестовал Берию".

Майор так же молча закрыл за ним дверь. Теперь все зависило от того, как множественные непредвиденные обстоятельства сойдутся в ожидаемом результате.

Майор освободился с дежурства только в четыре часа дня. В четыре пятнадцать стал названивать Поскребышеву. То номер был занять, то мешали посторонние – майору удалось связаться с помощником Сталина только в половине пятого. На пять часов было назначено особое совещание, на котором гражданину Берии Л.П., лишенному всех званий и прав, зачитают стандартный текст обвинения с исполнением приговора немедленно по его вынесении, то есть в строгом соответствии с постановлением президиума ЦИК от 1 декабря 1934 года.

Сталин был занят. Поскребышев позвонил Вышинскому. Генеральный прокурор СССР сумел вытребовать к телефону генерального комиссара госбезопасности только в 5.15.

– Кто меня спрашивает?! – заорал в трубку Ежов.

– С вами говорит Вышинский! – с надменной четкостью ответствовал генеральный прокурор.

– А-а!.. Со мной хочет говорить его величество главный попугай!.. захохотал нарком. – Чему обязан7

– Как вы смеете! Что за тон?!. На каком основании арестован ваш заместитель Берия?..

– Я его уже освободил... от обязанностей заместителя. Имея к тому все основания!.. И через полчаса расстреляю. Следующим будешь ты, старый индюк1 Ты уже давно просишься в объятия Лубянки...

Ежов бросил трубку. Во рту ощущалась неприятная сухость. Нарком решил подняться к себе в кабинет и выпить стакан коньяку. Эти десять или пятнадцать минут спасли жизнь Берии. И, надо полагать, окончательно погубили Ежова. Потому что следующий звонок был уже от Сталина.

– Возьмите Берию и приезжайте немедленно!..

Ежов не был глуп. Он не миловал, но и не казнил пьяных глаз. Вышинский знал это. Знал и Сталин. Выложенные Ежовым документы не отдалили, а скоро приблизили исключительную меру наказания: в бытность свою агентом ОГПУ в Азербайджане Берия одновременно работал и на английскую разведку.Его как и Дитера Рейена, не слишком отягощала роль двойного шпиона. Этим, по-видимому, и объяснялась удивительная легкость, с какой Берия дважды освобождался из тюрьмы.

– Откуда у вас это? – спросил Сталин, раскуривая трубку.

– Товарищи из Ростовского управления обнаружили и прислали. Ягода упрятал там, среди местных архивов. Хотел, видно, приберечь до поры..

– А чего хотел товарищ Ежом? Помочь троцкисту Ягоде?..

– Товарищ Сталин!.. Вы же меня знаете, я никогда не позволю...

– Только партии дано право позволять, или не позволять, товарищ Ежов!.. Вам дано право исполнять ее директивы. Нам известны все обстоятельства деятельности товарища Берии в муссаватистком подполье. Товарищ Берия работал по заданию партии и действовал в интересах безопастности советского государства. А чьих интересах действовали ростовские товарищи? И почему товарищ Ежов не поставил в известность ЦК партии, членом которой он является?..

Получив документы, подтверждавшие былую связь Берии с Интеллидженс сервис, Сталин более не колебался в кандидатуре будущего хозяина Лубянки.

Ежов – фанатик, он служит на совесть.Но за страх служат надежнее.

Поздним вечером следующего дня Лаврентий Павлович сидел в своем домашнем кабинете и правил две разгромные рецензии в "Правду" и "Известия" на книгу профессора Е.В. Тарле "Наполеон". Обе статьи были написаны академиком Днепровым. Свой научный авторитет он скромно прикрыл псевдонимом "Кутузов". Берия морщился, вычеркивая из текста "растленный режим бонапартизма". Двух Кутузовых на одного Наполеона было многовато.

Свет мощных фар скользнул по зашторенным окнам. Машина остановилась у ворот. Вышел маленький человечек в кожаном реглане.

– Скажите ему, что я занят! – зло крикнул Берия. – Скажите, что я занимаюсь отсебятиной!..

"Железный нарком" приехал мириться. С коньяком.

Его встретили рослые, мрачные мингрелы. Им ведено было передать, что Лаврентий Павлович отдыхает. Они и сказали это маленькому человечку и кожаном реглане.

– Разбудить!.. – резко махнул рукой человечек.

Никто не тронулся с места. Этим картвельским горцам, почти не говорившим по-русски, имел право приказывать только один человек. Скажет впустить исковерканного гневом карлика – впустят. Велит утопить его в ближайшем пруду – утопят. Им было все равно: убить по приказу или умереть, выполняя приказ. Разница существовала и для них, непоколебимых и бодрствующих, но она не ощущалась ими в пасмурной, чужой московской ночи, потому что осталась там, высоко в горах, где под самым небом текут Ингури и Хоби и откуда не виден этот непонятный и беспокойный мир.

Они ничего не знали о Великой Французской революции и никогда не слышали о Троцком. Их предки жили на склонах Сванского хребта, жили подолгу, и умирали, когда уставали от жизни. А на вершинах вечно властвовали боги. Так было всегда, и они ничего не знали про другую жизнь, где не бывает ни весны, ни осени, где тело не помнит вчерашнего, а душа забывает о завтрашнем, где уничтожают словом, Награждают словом, и тысячи судеб направляют словом, но никто при этом не говорит правды – ни веселые, ни пьяные, ни трезвые, ни злые, как этот карлик, у которого глаза белые, больные и безнадежные.

Во веки веков горцы в ущельях Ингури и Хоби поклонялись своим богам, обитавшим на сверкающих вершинах, и жизнь их повторяла характер реки – то неутомимо крошащей камень, то степенно и мудро познающей свое состояние.

Здесь люди пагубно поклоняются другим людям, мечтая сбросить их и объявить новую жизнь. Можно изменить русло реки, но для этого надо иметь силу передвинуть горы. Эти люди неискренни и опасны, они становятся калеками и безумцами с белыми, больными глазами. Они хотят передвинуть горы рвутся наверх, но падают вниз, как падают в Ингури августовские звезды.

Их истерзанному, расклеванному богу стало нечем жить, и он тоже, наверно, ушел туда, где сверкают вершины и вечен сам человек – его мудрость, его покой, его кров, его предки и его потомки. Все проходит, и все остается. И человеку положена только одна жизнь – у него не хватит сил одолеть, вторую.

Зачем человеку вторая жизнь, если он не сумел прожить первую?...

XXX

Холодным декабрьским утром 1840 года в Париж стекались толпы людей, чтобы встретить останки покойного императора, умершего двадцать лет назад на острове Святой Елены. Король Франции Луи Филипп отправил с почетной миссией на этот остров, затерянный в Южной Атлантике, своего сына, принца Жуанвиля.

Прах Наполеона был перенесен на французский военный фрегат. Звучал траурный марш. Почетный караул британского гарнизона острова Святой Елены застыл в скорбном молчании, отдавая последние почести человеку, величие которого потрясло мир.

Дни и ночи, пока шел корабль к родным берегам, стояли бивуаком под Парижем солдаты императорской Старой гвардии. Их осталось не более четырех сотен, суровых, седых стариков, когда-то гордо входивших победителями в европейские столицы. Прошла их жизнь. Обветшали старинные мундиры, потускнела память. Им осталось проводить в последний путь своего бога войны -"маленького капрала".

В половине седьмого утра на улицах Парижа зазвучала барабанная дробь. Величественный кортеж вступил в город. Четыре четверки вороных лошадей, украшенных пышными плюмажами, везли орудийный лафет с позолоченным саркофагом. По бокам, придерживая гарцующих коней, двигались четверо старейших ветеранов, среди которых был маршал Удино. Во время похода в Россию он командовал корпусом. Сейчас ему было семьдесят три.

Медленно и тяжело ступала Старая гвардия. Путь ее был устлан цветами. Парижане славили своего императора и его последних солдат. Когда процессия достигла Дома Инвалидов, под золотым куполом которого найдут вечный покой останки Наполеона камергер торжественно объявил: "Император!..".

Вперед выступил принц де Жуанвиль и обратился к Луи Филиппу:

– Сир, я передаю вам тело императора Наполеона

Король склонил голову:

– Именем Франции принимаю его...

Октябрь 1997 года.

ОБ АВТОРЕ

Уроженец Тбилиси Анатолий Яковлевич ГОНЧАРОВ свою журналистскую деятельность начал в Риге в 1970-х годах. Коллеги, да и многие читатели и сегодня помнят его репортажи, очерки, аналитические корреспонденции в рижских газетах. Здесь же издавались его первые книги. Вскоре он был приглашен на должность аналитика в авторитетные союзные структуры.Новая работа оказалась связанной с длительными заграничными командировками и Японии, Италии, Египте и других странах. По итогам этих поездок было написано несколько изданных в Москве книг. Среди них удостоенный литературной премии "Открытие" Союза писателей России роман "Накануне войны и мира", хорошо принятые критикой "Варвары и Птицеловы", "Молчание фараонов". Исторический роман Гончарова "Кардиналы и короли" в 1999 году назван в числе номинантов на литературную премию международного Пен-клуба.Роман-интрига "Император умрет завтра" написан после пребывания на Корсике.