Текст книги "Мой брат играет на кларнете (Повести и рассказы)"

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Давай это все!

– Ты уверен, что это тебе? – спросила меня Людмила.

– Нет, тебе! – сказал я уверенно.

– А может быть, маме?

– Наверно, обеим. Иван, это обеим? Скажи, не стесняйся!

Я старался его ободрить: ведь он же был моим гостем.

– Давно вы на ты? – спросила Людмила.

Она не могла чертить или читать свои лекции, как делает, если чем-нибудь недовольна. Но обращалась все время ко мне: она не любит встречаться глазами с тем, на кого сердита.

– Это даже хорошо, что вы явились так неожиданно, – сказала мама. – С хозяйки нет спроса! У скромного ужина есть оправдание!..

– Да, прошу вас за стол, – пригласил отец.

– Садись, Иван! – поддержал я отца. – Чувствуй себя, как дома!

– Тогда я сниму пиджак! – сказал Иван так громко, словно знал законы нашей семьи.

На буфете у нас стоят фарфоровые фигурки. Их расставила бабушка, которая умерла года три назад. Людмиле фигурки не нравятся, но она их не трогает: это считается памятью о маминой маме.

А в тот вечер мама сама вдруг взяла фарфоровые фигурки и унесла в соседнюю комнату. Она все время оглядывала наши стены и вещи, то и дело что-нибудь вытирала. Она, когда нервничает, всегда водит тряпкой по мебели, ищет пыль, которой там нет. Мама не подготовилась к встрече гостя, мнение которого было для нее, оказывается, так важно. Но не мог же я рассказать обо всем заранее?

«Не твое это дело! Ты этого не поймешь!» – сказала бы мне Людмила.

Все волновались.

Отец снова и снова включал радиолу и каждый раз спрашивал:

– Не мешает?

– Ну, что вы! – отвечал Иван.

Тогда отец выключал… Да и сам Иван, я уверен, снял пиджак просто для храбрости.

Людмила помогала маме на кухне. Когда они внесли в комнату тарелки с сыром, ветчиной и салатом, мы, все трое мужчин, сидели уже за столом.

Людмила взяла пиджак Ивана и, отряхнув рукав, перевесила на свободный стул.

С этой минуты всем стало легко.

Отец достал графин, в котором плавали желтые корки.

Я поймал мамин взгляд. «Надеюсь, ты пить не будешь», – молча сказала она отцу.

А он ответил ей вслух:

– Врач разрешил… в исключительных случаях.

– Но сегодня ничего исключительного не происходит, – сказала Людмила.

Иван взял графин и налил в рюмки всем, кроме отца. Мне тоже…

Но я боялся, что Людмила какой-нибудь одной фразой все сразу испортит, и поэтому пить не стал.

– За мир и дружбу! – сказал Иван.

– Между народами? – спросила Людмила.

– В том числе и между народами.

Людмила улыбнулась и выпила. Мы с Иваном переглянулись.

Чтоб моя полная рюмка не мозолила всем глаза, Иван незаметно и ее, как говорят, осушил.

Мы долго еще сидели. Отец опять заводил свои огромные пластинки.

А Иван терпеливо их слушал. Может быть, он даже получал удовольствие.

Потом Людмила переоделась и пошла провожать его.

Когда они стояли в коридоре, возле двери, я с радостью сказал сам себе: «Все-таки он чуть-чуть выше сестры. А еще ведь надо учесть ее каблуки!»

– Иван и Людмила! – сказал вдруг отец.

«Иван и Людмила… Руслан и Людмила… Отец за весь вечер ни разу не цитировал песни и арии. Ни единого раза! И ни разу не назвал меня гордо „мерзавцем“, – подумал вдруг я. – Почему? Наверно, стеснялся Ивана. Дорожит его мнением?.. Значит, Иван понравился?»

Но ведь взрослые не торопятся высказывать вслух то, что думают друг о друге. И всегда боятся перехвалить. Обругать они не боятся, а вот прежде, чем похвалить, будут долго присматриваться, приглядываться. Даже если все сразу ясно!

– Это хорошо, что ты устроил такой спектакль, – унося на кухню тарелки, сказала мама.

– И как ты это придумал? – воскликнул отец. – Умный, мерзавец! Изобретательный!..

Опять они обо мне!

8

Прошло два с половиной месяца.

Иван теперь бывал у нас очень часто. И дом наш как-то повеселел. На окна и двери мама повесила новые портьеры, которые много лет лежали в шкафу. На столе теперь всегда была яркая скатерть, которую раньше мама стелила только по праздникам. Вкуснее всего мама кормила нас теперь по вечерам: Иван иногда ужинал вместе с нами.

Однажды дядя Леня с нижнего этажа остановил меня на лестнице и спросил:

– Это ваш родственник? Такой… загорелый.

– Да, – ответил я. – Родственник… Мамин племянник.

– Я так и думал: ты с ним на ты.

– Что, симпатичный?

– Видишь ли, издали трудно определить. Но производит хорошее впечатление.

– Он архитектор. Талантливый!

– Это стало в вашей семье фамильной профессией. Впрочем, это профессия века: строят, строят… – Дядя Леня засунул дужки очков в рот: призадумался. – Кем же он Людмиле приходится? Двоюродным братом?

– Ну да. Они дружат с детского возраста.

Он долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Мне показалось, от радости… И сказал на прощанье:

– Если Людмила захочет, я зайду посмотреть отца. Или привезу к вам специалиста. Если захочет…

Я не успел еще похвастаться во дворе, что сестра скоро выходит замуж. Как хорошо!.. Зачем огорчать дядю Леню?

Ивану я сказал:

– Прямо под нами живет один врач. Я уже, кажется, говорил… Очень влюблен в Людмилу.

– Давно?

– С детского возраста. Я объяснил, что ты наш двоюродный брат. Чтоб он не расстраивался… Понимаешь? Так что будь в курсе дела.

– Добрый ты, брат! – улыбнулся Иван.

Вместо слова «мерзавец» он говорил мне «брат». Это было приятнее.

Дома у нас никто о свадьбе даже не упоминал. Отец и мама боялись спрашивать у Людмилы.

Когда сестра возвращалась домой, мы смотрели на нее вопросительно.

– Играли в теннис, – сообщала она. – Иван снова выиграл.

Или что-нибудь вроде этого.

Конечно, я мог бы узнать у Ивана. Но получилось бы, что мы ждем не дождемся.

Однажды вечером Людмила сказала:

– Жить я хочу рядом с вами. Где-нибудь здесь, поблизости.

– Какое это имеет значение! – Отец вскочил со стула.

Мы с мамой тоже вскочили. Ожидание прорвалось, и мы стали убеждать Людмилу, что транспорт у нас в городе работает хорошо, что отцу и маме врачи прописали прогулки и что район поэтому не имеет никакого значения.

«Не хватает, чтоб из-за этого она затянула все дело!» – думал я. Но сестра повторила так твердо, что все мы сразу притихли:

– Нет, я буду жить только где-нибудь рядом. Это уже решено.

Кем решено? Ею?.. Или ими обоими? Никто узнать не решился.

Ивану недавно дали комнату в совсем новом доме. Это было далеко: минут сорок от центра, если ехать на троллейбусе. Один раз Иван, как он выразился, затащил меня к себе.

Правда, я не очень сопротивлялся. Так, для приличия сказал:

– А может быть, лучше поедем к нам?

Это было на стадионе, где Иван с Людмилой играли в теннис.

– Нет, – ответил Иван, – ты прорубил мне окно в ваш дом, а я должен прорубить тебе – в свой.

Мы поехали на такси. Первый раз в жизни я в автомобиле не сел рядом с шофером: мне приятнее было сзади, вместе с Иваном.

Иван тоже пока холостяк… Как дядя Леня. Но посуда у него стояла там, где должна быть посуда, а книги – в книжном шкафу.

Мы сидели на балконе и видели реку и лес.

Иван сказал:

– Вот что значит квартира со всеми удобствами: хочешь – купайся в ванне, а хочешь – в реке; хочешь – дыши газом на кухне, а хочешь – березой в лесу! Но главное, нет телефона! Это величайшее из удобств: сберегается время. Кого не хочешь слышать – не слушаешь, а кому надо сказать два слова – звонишь из автомата. Он под самыми окнами.

В тот вечер он еще много раз восторгался:

– Дачный климат! Просто курорт!..

«Захочет ли Иван уехать отсюда? Скажет еще: „Где же логика? Где же простая логика? Здесь лес и река!..“» Это меня волновало.

«И чего сестре взбрело в голову? – раздумывал я. – Наверно, потому что у отца двести двадцать на сто. И мама неважно слышит. А может, ей и со мною жаль расставаться?..».

– Пусть Иван переедет к нам! – сказал я однажды, словно был главою семьи. – Я буду спать на кухне. Пожалуйста… А если хотите, то в коридоре.

– В нашем доме, в нашем доме!.. – переиначил отец арию из «Евгения Онегина».

– Да, в нашем доме… – задумчиво сказала Людмила. – У Ивана есть комната. Он готов обменяться: переехать в любую квартиру нашего дома.

На следующий день я сочинил объявление:

«Срочно меняю комнату в доме со всеми удобствами: балкон, ванна, душ, газ, лес, река, дачный климат, телефон под самыми окнами! С предложениями обращаться в любое время…» И написал номер нашего телефона.

Но никто с предложениями не обращался, хоть объявление я расклеил во всех подъездах нашего огромного дома. И еще в доме напротив. Неужели никому не нужен был дачный климат?

Никто не звонил… Только дядя Леня остановил меня во дворе и сказал:

– Там висит объявление. И ваш телефон… Я помню его еще с детства. Прочитал и не понял: кто хочет меняться?

– Это двоюродный брат. Хочет быть с нами рядом! Он любит маму… Она – его единственная тетя.

– Это понятно: каждый хочет быть рядом с родными людьми.

Однажды Иван попросил меня проводить его. На улице он обнял меня за плечи, как тогда, в день знакомства.

– Ну, брат, затеяла Людмила историю. Может быть, ты поможешь? Я говорю: «Давай переедем ко мне, а потом подыщем что-нибудь на вашей Машиностроительной улице». А она отвечает: «Если мы переедем, тогда уж не обменяемся: стимул ослабнет!» Где же тут логика? Где же простая логика? Может быть, ты что-нибудь придумаешь? Как тогда, с этим твоим приглашением…

Уже второй раз он нуждался в моей помощи!

– Ладно, подумаю, – сказал я.

– Подумай, брат. Очень прошу!

Но подумать я не успел. Через три дня, вечером, сестра нам сообщила:

– Срок поисков продлевается! Мы с Иваном уезжаем на полгода в командировку.

– Вместе? – переспросила мама.

– Вместе. Конечно! – сказала Людмила. – За это время Леня обклеит объявлениями всю нашу улицу, и что-нибудь да найдется!..

Она говорила бодро и даже весело, потому что мама начала искать тряпкой пыль там, где ее не было, а у отца по шее и по лицу поползла красная краска.

Отец не пропел, а как-то почти прошептал на свой особый мотив:

– В движенье мельник жизнь ведет, в движенье…

9

Я уже говорил, что не помню, с какого возраста я себя помню. Но с той поры, с какой помню, никто из нас четверых никогда не уезжал на целых полгода.

Сколько написано разных музыкальных произведений про людей, которые уезжают! Отец цитировал сейчас эти песни и арии. Композиторы почему-то очень радуются, когда люди уезжают из дома. Но отец пел эти веселые песни невесело.

И мне было как-то не по себе.

– Это даже хорошо, что ты уезжаешь, – сказала мама Людмиле. – Наконец мы узнали, как Леня к тебе относится!

Чтоб не грустить, я пытался вспомнить все случаи, когда Людмила была несправедлива, а вспоминал фильмы и пьесы, на которые водила меня сестра. Хотел вспомнить приятелей, которые мне нравились, а ей нет, но вспоминал об Иване, с которым никогда бы не встретился, если бы не она.

К Ивану мы тоже привыкли. Он все время подбрасывал нам положительные эмоции.

– Вы провожаете нас с Людмилой в наш первый путь, как провожают в последний, – сказал Иван. – Где же логика? Где же простая логика? Надо радоваться, а вы?..

– Чему радоваться? – спросил я.

– Раньше вы не получали от нас писем, а теперь будете получать! Это во-первых. Во-вторых, до сих пор вы не ждали нашего возвращения, а теперь будете ждать. И в-третьих, мы действительно к вам вернемся. Это же будет праздник!

– Слишком уж до-олго… – промямлил я.

– Долго? Вспомни какой-нибудь случай, который произошел с тобой полгода назад. Что-нибудь такое… значительное!

Я подумал, что примерно полгода назад дал Костику по физиономии.

– Вспомнил?

– Ну, вспомнил…

– Давно это было?

– Нет… как будто вчера.

– Вчера? Значит, мы вернемся к вам завтра! Все познается в сравнении.

– Я понимаю.

– Эти шесть месяцев промчатся так же быстро, как те. Ты – хозяин своих собственных мыслей?

– Наверно, хозяин.

– Вот и переключи их с отъезда на возвращение. Переключил?

– Постараюсь.

– Ну вот! Не существует безвыходных положений.

– О бра-атья, довольно печали!.. – пропел отец из той самой странной симфонии Бетховена, в которой поют. И добавил: – Плохой тот мельник должен быть, что век свой хочет дома жить!..

Иван опять подбросил нам положительные эмоции.

Накануне отъезда мы все – мама, отец и я – с его помощью переключили мысли и думали о дне возвращения. Как это будет здорово – получим телеграмму: «Встречайте! Целуем!» – и помчимся встречать!

Мама опять устроила ужин… Иван пришел с чемоданом, чтобы на следующий день рано утром вместе с Людмилой отправиться на вокзал.

Два чемодана стояли возле стены, прижавшись друг к другу: один – огромный, перепоясанный ремнями и чуть-чуть покарябанный, а другой – аккуратный, без единой царапинки и даже попахивающий духами (я почувствовал это, когда ставил его к стене).

Мне казалось, что кто-то ввинтил в люстру новые лампочки, более сильные: так сверкали на столе рюмки, бокалы, тарелки. Я не видел раньше этой посуды. В последнее время мама доставала из шкафа все, что берегла для какого-то особенного, торжественного события.

В центре стола был любимый отцовский графин, в котором плавали желтые корки. Иван поставил рядом с ним бутылку шампанского и коньяк.

Мама отозвала меня в сторону, попросила сбегать в магазин за фруктовой водой.

– Для отца, – шепнула она. – Я не хочу, чтобы он сегодня пил это… Очень волнуется!

Когда я возвращался с тремя бутылками лимонада, меня встретил на лестнице дядя Леня. Мне казалось, он только и делает что ходит по лестнице, отпирает и запирает дверь: очень уж часто я встречал его.

– У кого-нибудь день рождения? – спросил дядя Леня. – Утром мама несла бутылки, теперь ты…

– Да, день рождения!

– Кто же родился?

«Если сказать, что Людмила или кто-нибудь другой из нашей семьи, он побежит за подарком», – решил я.

– У кого же сегодня праздник? – повторил дядя Леня.

– У маминого племянника. Он одинок. И вот мы устроили… Для него!

– Это понятно, – сказал дядя Леня. И, как всегда после моего ответа, полез ключом в замочную скважину.

Дома все ждали меня. Мама вытерла бутылки лимонада и поставила их на стол.

– Твой напиток, – тихо сказала она отцу.

– Куда ты, удаль прежняя, девалась?.. – пропел отец ил «Царской невесты». И добавил обыкновенно, по-человечески: – Да никуда не девалась! Вот она, здесь…

Отец взял два чемодана, стоявшие у стены, и вскинул их вверх, как спортсмен, поднимающий гири.

– Иван и Людмила! – воскликнул он, потрясая в воздухе чемоданами.

– Есть еще порох в пороховницах, – восхитился Иван.

– Есть!.. – ответил отец.

Чемоданы рухнули на пол… Отец застыл с поднятыми руками.

– Что такое? – тихо спросила мама.

Отец открыл рот, но не смог ничего ответить. Он шевелил губами, словно вспоминал про себя какую-то арию или песню…

Иван подошел к отцу. Я не понимаю, как это получилось, но через какую-нибудь минуту отец уже лежал на диване. Как Иван перенес его? Взвалил ли себе на плечи? Или взял на руки, как ребенка? Я просто не видел.

Отец был выше Ивана, шире в плечах, тяжелее, и я не представляю себе, как Иван смог его дотащить. Так быстро, так осторожно… А мы застыли на месте, будто состояние отца передалось нам, и даже не помогли.

Потом все трое, как по команде, мы ожили и очутились возле дивана.

– Кол… – прошептал отец. – Кол… загнали сюда… – и положил руку на сердце.

– Не шевелись, – приказала Людмила. И побежала в другую комнату.

Мама стала водить тряпкой по спинке дивана – тихо, бессмысленно.

– Это бывает… – Иван тяжело дышал, но улыбнулся. – Пройдет!

Он сказал так уверенно, будто с ним это случалось уже не раз.

– Что же делать? – спросила мама.

Людмила вошла в комнату с пузырьком и кусочком сахара. По всему куску расползлась желтая капля. Отец взял сахар в рот, под язык.

– Сейчас сбегаю! За врачом… – сказал я. И бросился в коридор, потом вниз по лестнице. Только бы он был дома!.. В этот миг дядя Леня казался мне самым нужным, самым важным, самым значительным человеком на свете. Мне казалось, что все, все в мире зависит сейчас от него!..

Должно быть, он понял это, потому что не стал задавать вопросов: хочет ли Людмила, чтоб он пришел, или не хочет? Он взял коричневую пластмассовую коробку, потом блестящую, металлическую, еще что-то засунул в карман и побежал за мной прямо в чем был – в ковбойке с распахнутым воротом и засученными рукавами, в пижамных штанах и тапочках.

Когда он вошел к нам, то чуть-чуть зажмурился от яркого света. Все было праздничным и нарядным: рюмки, тарелки, бутылки, графин с желтыми корками, шампанское и коньяк, Людмилино и мамино платья, людный костюм Ивана. Даже отец лежал на диване в каком-то парадном виде: мама гладила сегодня пиджак и брюки, дала ему новую нейлоновую рубашку.

Людмила сидела рядом на стуле и держала в своей руке руку отца. Мама присела на край дивана и по-прежнему водила тряпкой по его деревянной спинке.

Иван уже отдышался, но стоял все на том же месте. Когда мы вошли, он сказал:

– Вот сейчас врач подтвердит: это спазм. Простая история! Спазмы проходят. Вообще нет безвыходных положений. А тут – простая история…

Я верил Ивану. Мне казалось, в его присутствии не может случиться ничего страшного, непоправимого.

Людмила выпрямилась, поднялась, указала на стул дяде Лене.

Дядя Леня измерил отцу давление. Аппарат был в той самой коричневой коробке. Потом расстегнул отцу нейлоновую рубашку, снял галстук, засунул себе в уши концы резиновых трубок и стал слушать сердце.

Наконец он поднялся и спросил у отца:

– Что вы чувствуете?

– Кол… – прошептал отец. – Будто загнали кол…

– Так… Понятно. Вы не волнуйтесь. Племянник правильно говорит: это спазм. Просто спазм… Сейчас сделаю вам укол. И все сразу пройдет! Но вставать нельзя. И нельзя шевелиться. В первое время…

Никто даже не удивился, что он назвал Ивана племянником. Только я это заметил.

После укола отцу стало легче. Он улыбнулся – так, еле-еле…

Тогда дядя Леня увидел чемоданы, валявшиеся посреди комнаты, будто кто-то их расшвырял. Он удивленно посмотрел на один чемодан, потом на другой, потом на меня… А потом заметил свои пижамные брюки. И сразу заторопился:

– Я больше не нужен.

Спасибо тебе, – сказала Людмила.

Они были на ты. Еще с детства.

Мы с Людмилой пошли провожать дядю Леню. В коридоре он засунул дужки очков в рот, словно нарочно, чтобы было не очень ясно слышно то, что он скажет:

– По-моему, это инфаркт… Надо бы «неотложку».

– Уже позвонили, – сказала Людмила. – Значит, ты думаешь…

Войдя в комнату, сестра улыбнулась отцу:

– Вот видишь: все не так страшно.

Первый раз в жизни она сказала неправду.

А я опять пошел в коридор. Я ждал «неотложку», чтобы она при отце подтвердила слова Людмилы: «Все не так страшно…»

10

Иван уехал один. После того, как отцу разрешили повернуться на бок.

Отец так и лежал на диване, куда принес его на руках Иван.

Приходили врачи, один раз мы с Иваном привезли профессора на такси. Нам советовали отправить отца в больницу:

– Теперь мы транспортируем инфарктников. Новый метод!

После врачей мы бежали за дядей Леней.

– Видите ли, – говорил он, – новые методы не хочется проверять на близких. Лучше уж дома обеспечить уход… Я буду к вам заходить.

Он заходил каждый день. По вечерам, когда дома была Людмила. У себя, на втором этаже, он все время теперь был в таком виде, будто собирался на концерт или в театр: а вдруг мы за ним прибежим?

Дядя Леня был всего лишь зубным врачом, но мы делали то, что советовал он.

– Да-а… Транспортировка инфарктников? – рассуждал он, засунув в рот пластмассовые дужки очков. – Это слишком серьезно. Нельзя рисковать.

– Если б у вас было что-то серьезное, – объяснял потом отцу Иван, – вас бы сразу же отвезли в больницу. Все познается в сравнении! Знаете ли вы хоть одного инфарктника, которого бы не отвезли? Я говорю о последнем времени, когда победил новый метод.

– Убедительно, – говорил отец. И напевал из «Сомнения» Глинки: – Усни, беспокойное сердце!..

– Правильно, – соглашался Иван. – Повернитесь на правый бок и усните. Благо, вам теперь можно ворочаться. Сон – лекарство номер один!

Профессор советовал:

– Надо сказать ему, что это – инфаркт. Тогда мобилизуются нервы, он устремит себя на борьбу!

Профессор был стар, но отстаивал новые методы.

– Видите ли… – рассуждал дядя Леня, когда профессор ушел. – Человеку свойственно верить в лучшее. И надеяться… Есть точка зрения, что и о самых ужасных недугах следует сообщать. Но ведь даже врачи забывают о симптомах страшной болезни, когда сами ею заболевают. Мы всегда оставляем место надежде. Не хочется верить в худшее. Так зачем сообщать?.. Нужны положительные эмоции!

– Все познается в сравнении! – объяснял позже отцу Иван. – Хоть от кого-нибудь из ваших знакомых-инфарктников разве скрывали диагноз? Нет, не скрывали? Вот видите. Новые методы побеждают! И для вас бы не сделали исключения. Значит, нет никакого инфаркта. Обидно, конечно, болеть не самым серьезным образом. Но что тут поделаешь? Просто спазмы сосудов… На всякий случай вас выдерживают в постели. Верней сказать, на диване!

– Да, да… Я понимаю, – соглашался отец.

В присутствии дяди Лени Иван и Людмила всегда оказывались в разных концах комнаты. И вроде бы не замечали друг друга. Они не сговаривались – так само собой получалось.

В день отъезда, уже на вокзале, Иван сказал Людмиле:

– Писать буду регулярно. Но коротко! На бумаге все как-то не так получается… Но ты не Считайся с этим – пиши подлиннее! Ведь вы тут все вместе, а я буду один… – Потом повернулся ко мне. – Тебе, Ленька, буду писать отдельно. И ты мне пиши почаще: о доме, о школе и об отце, конечно. Сам понимаешь! И о Людмиле. Это все меня особенно интересует… И постарайся переселить нас с Людмилой поближе к вашему дому.

Людмиле хотелось по привычке сказать, что Иван обращается не по адресу, что я не смогу, не сумею: ребенок! Я чувствовал, что она хотела это сказать, но не сказала. Вообще с приходом Ивана я в глазах всех домашних вдруг повзрослел. Он разговаривал со мною, как с равным, и все ему начали подражать.

– Значит, постарайся переселить, – повторил Иван. – Иначе я останусь холостяком!

Людмила утвердительно кивнула: да, мол, останешься.

Иван уехал.

Дней через десять пришли два первых письма: «Людмиле Нечаевой (лично)», «Леониду Нечаеву (лично)». Иван писал, как устроился, как начал работать. В письме, адресованном мне, на отдельном листке он обещал отцу, что научит его играть в теннис и волейбол.

В тот же день я послал ответ. Иван просил меня писать о доме, о школе, об отце, о Людмиле. Я решил в первом же письме выполнить все его просьбы. Письмо получилось длинным. «Другие будут короче, – решил я. – Это же самое первое!..»

Потом сел и переписал. Но все равно на бумаге получается как-то не так… Иван абсолютно прав!

«Дорогой Иван! Твое письмо получил. Расскажу обо всем по порядку.

Сперва об отце. Ему уже разрешили садиться. Он мне сказал: „Никогда не представлял себе раньше, что это так здорово, так приятно: просто сидеть на диване. Как будто начинаю жить заново!“ Как только мама чуть-чуть нахмурится, он сразу поет: „О братья, довольно печали!..“ Он вообще теперь больше всего поет не из опер, а из этой самой Девятой симфонии. Значит, думаю, поправляется.

Вчера к нему товарищи приходили с работы. Трое с цветами. Цветы отцу принесли, но как Людмилу увидели, так сразу ей передали. И весь вечер возле нее вертелись, как будто забыли, зачем пришли. Сперва сказали: „На пять минут! Не будем его утомлять!..“ – а просидели до позднего вечера.

„Ну, – говорят, – иметь такую дочь и болеть – просто стыдно! Иметь такую дочь и не выздороветь – невозможно!..“

Потом дядя Леня пришел. И сказал: „Видите ли, ему пора отдохнуть…“ Наверно, из ревности это сказал. Тогда они сразу ушли.

Теперь расскажу немного о школе.

У нас было родительское собрание. Мама не смогла пойти: она все время с отцом. И пошла наша Людмила.

А на следующий день математичка (самая строгая в школе!) сказала: „Сестра-то у тебя, оказывается, интересная женщина. Такое значительное лицо! А это гораздо больше, чем просто красивое!..“

Я даже представить себе не мог, что она об этом заговорит. А потом и ребята стали подходить: „Слушай, Ленька, наши родители в твою сестру вчера все влюбились!“ Ну, я стал с ними спорить, сказал, что они немного преувеличивают. Но они даже слушать меня не хотели. „Мы, говорят, своим родителям больше верим. Они лучше в таких делах разбираются!“

А в доме у нас, в помещении красного уголка, товарищеский суд состоялся. Объявление повесили, что в тридцать пятой квартире ссора произошла и что ее будут в красном уголке обсуждать. Все за два часа начали места занимать, как будто на заграничную кинокартину.

А к нам домоуправ специально зашел. „Вы, говорит, Людмила Андреевна, как член товарищеского суда, обязательно должны быть. Вас ведь избрали единогласно!“ Людмилу действительно все избрали, еще полгода назад. Хоть она ужасно отказывалась, отбивалась. Она тебе об этом из скромности не рассказала.

На другой день после суда все во дворе восхищались: „Как ваша Людмила выступила, так сразу нам ясно стало, кто прав, а кто виноват. Совсем молодая, а так во всем разбирается!“

И дядя Леня на другой день приходил смотреть отца не один раз, а целых три. И тоже хвалил Людмилу. Ну, он-то понятно: влюблен в нее с детского возраста. А вот другие… Совсем же чужие люди! И в таком были восторге. Мне во дворе уже второй день уступают очередь на бильярде. Из-за Людмилы!

Дорогой Иван! Ты просил написать о доме, о школе и об отце. Я все это выполнил. Ты просил еще о Людмиле. Но она же сама тебе пишет.

Стараюсь переселить вас с Людмилой поближе к нам. Объявления написал большими печатными буквами и расклеил почти во всех домах, кроме одноэтажных.

Отец и мама тебя целуют. И я тоже! Леня».

В конце месяца Людмила меня спросила:

– Ты сколько писем получил от Ивана?

– Два.

– Что ж, пять-два в мою пользу!

Как будто она была на волейбольной площадке!..

11

– Мне кажется, что время остановилось, – сказал как-то отец.

– Это даже хорошо, – тихо сказала мама. – Значит, мы не будем стареть. Ты ведь всегда горевал, что годы, как шофер-лихач, «превышают скорость».

– Да-а… Мчатся годы, вьются годы… – переиначил отец романс на стихи Пушкина. Иногда он и Пушкина переделывает по-своему. – А теперь вот сутки кажутся мне целой неделей.

Я знал, что когда ничего не ждешь, время катится очень быстро, а если чего-нибудь ждешь, то оно ползет как улитка. И все-таки я решил утешить отца.

– Все познается в сравнении! – сказал я. – Вот вспомни: что было месяц назад? Тебе разрешили выйти на улицу! Но ведь это было буквально вчера. Правда?

– Действительно… Будто вчера, – согласился отец.

– Значит, Иван вернется к нам завтра! Потому что это будет как раз через месяц. Все познается в сравнении!

– Умный, мерзавец! – восхитился отец. – Просто философ!..

На самом деле я почти слово в слово повторил то, что говорил мне перед отъездом Иван. Но я не сказал об этом отцу: пусть думает, что сын у него философ. Ему нужны положительные эмоции.

– Когда есть какое-нибудь дело, дни идут гораздо быстрее, – продолжал я философствовать. – Ты сейчас ничего не делаешь, и поэтому тебе кажется, что время остановилось. Помоги мне переселить Ивана!..

– Я готов, – согласился отец. – Пожалуйста… Я готов. Но радиус моих действий очень уж ограничен: двор и бульвар.

– Вот и прекрасно! – воскликнул я. – Там гуляют пенсионеры. Старые, усталые люди… Они вполне заслужили отдых с видом на реку и с дачным воздухом! Зачем им жить на Машиностроительной улице? Они с удовольствием переедут.

В тот же день вечером отец грустно пропел из «Евгения Онегина»:

– Привычка свыше нам дана…

– В каком смысле? – спросил я.

– Пенсионеры не желают покидать насиженных мест.

– Плохой тот мельник должен быть, что век свой хочет дома жить! – не пропел, а со злостью прокричал я. – Ты это им объяснил?

– Объяснил.

– А они?

– Привычка свыше нам дана, замена счастию она!..

– Действительно, отказываются от своего собственного счастья! Это же глупо. Ты как считаешь?

– Надо искать среди молодых, – ответил отец.

Я искал среди людей всех возрастов. Всем одиноким я объяснял, что, переехав к Ивану, они будут жить одновременно и в городе и на даче, что им не придется покупать путевки на курорт. Иван дал мне задание – и я должен был его выполнить. Но оказалось, что люди не любят переезжать с места на место. И еще оказалось, что они почему-то очень ценят разные удобства. Для них имеет большое значение, например, чтобы остановка троллейбуса была рядом. Как будто трудно пройти один километр по свежему воздуху! Но особенно для них важно, чтоб в квартире был телефон.

В объявлениях, которые я расклеил по всем подъездам нашего тупика, было крупными печатными буквами написано: «Телефон под самыми окнами».

– Что это значит: под самыми окнами? – несколько раз спрашивали меня. – Вы его там повесили, что ли?

– Нет, это телефон-автомат.

– Ах, автомат… Тогда вопрос отпадает.

– Отсутствие телефона – это же величайшее из удобств, – повторил я как-то дяде Лене слова, которые услышал от Ивана. – Сколько можно сберечь времени. Кого не хочешь слышать – того не слушаешь, а кого хочешь – тому звонишь из автомата. Он под самыми окнами. Очень удобно! Почему люди не понимают?

– Видишь ли, телефон – это для некоторых избавление от одиночества, – сказал дядя Леня. – Я предполагаю, что у Ивана комната не очень большая…

– Не очень. При чем тут это?

– Значит, на твои объявления откликаются главным образом одинокие люди. Телефон для них особенно важен. Им ведь дома не с кем поговорить. Они хотят иметь связь с внешним миром.

– Внизу автоматная будка!

– Видишь ли, это – односторонняя связь… А люди предпочитают двухстороннюю.

– Пусть выйдут в коридор или на кухню и там связываются с внешним миром. У Ивана ведь не отдельная квартира, в которой можно сдохнуть со скуки. У него есть соседи! Кажется, даже две или три семьи.

– Сосед – это тот, кто оказался рядом случайно. Друзья и соседи – понятия разные.

Мне стало ясно, что выполнить задание Ивана будет совсем по легко.

Часто я слышал, как Людмила рассказывала по телефону о комнате «на краю города». Она говорила вполголоса, словно стеснялась, словно боялась, что кто-нибудь из нас услышит.

Я злился!.. Ну зачем было подчеркивать, что Иван живет так далеко? И что в квартире много соседей. И что до троллейбусной остановки нужно идти пятнадцать минут… А может, кто-нибудь дойдет за десять! Или даже за пять!.. «Мастер четких линий»! – злился я про себя. – «Прямота многое искупает»!.. И так далее… Но если она уж такая прямая, то почему не говорит о дачном воздухе, о реке, о курортном климате? Почему это скрывает? Неужели она не хочет, чтоб Иван переехал? Неужели не ждет?..

Однажды я полез в ящик Людмилиного стола за бумагой: мне казалось, что письма, написанные на тетрадных листах в клеточку или в линейку, выглядят как домашние сочинения или как контрольные по математике. В ящике были аккуратно сложены в стопку все письма, полученные от Ивана, и на каждом конверте четким Людмилиным почерком были обозначены месяц, число.