Текст книги "Дима, Тима и так далее..."

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

5

Главной гордостью шестого «В» были не Дима с Тимой… Нет, главной гордостью считался Боря Данилин. Его ответам у доски учителя внимали так, будто сами чему-то учились. А потом роптали, что не существует отметок выше пятерки.

– Что вы? Что вы?! – негромко возражал Боря, стесняясь своих успехов.

Когда он единолично побеждал на школьных олимпиадах, по его просьбе фамилия Данилин не называлась, а провозглашали: «Победил шестой “В”».

– Это неверно, – сказала Кира Васильевна. – Но и бороться со скромностью тоже неверно!

Если Борю объявляли «гордостью класса», он говорил:

– А другие?.. А Дима и Тима! В кружок юных химиков ходят…

– Незаконно! – заявил по этому поводу Конопатов. – Мы еще химию не проходим.

– А они интересуются, изучают… Опыты производят.

– Отличиться хотят!

– И ты отличись… чем-нибудь хорошим, – посоветовал Боря.

– Зачем это мне?!

С виду Боря Данилин был непредставительным, но представляли его всем как визитную карточку шестого «В», а то и всей школы. Тем более, что он еще и рисовать умел. Его картины «Школьный двор» и «Их имена» были премированы на конкурсе детского творчества. Школьный двор Боря нарисовал летним, пустым, каким он бывает во время каникул. Казалось, двор ощущал одиночество и с нетерпением ждал первого осеннего дня. А на картине «Их имена» был изображен старшеклассник, стоящий в задумчивости возле доски с именами бывших учеников школы, павших в бою. По лицу старшеклассника угадывались его мысли. Он думал о том, что они, не вернувшиеся домой, были почти его сверстниками. И о том, что ходили вот по этому же школьному коридору…

Рисовал Боря и шаржи, которые называл дружескими. Известный художник, увидевший их однажды, сказал:

– Характеры воссоздает не с внешней, а с психологической точностью! Умеет углядеть самое типичное в душе человека и вытащить на поверхность. Да еще и обострить средствами шаржа!

Характер Конопатова он обострил до такой степени, что тот не пожелал себя узнавать. А когда доказали, что это все-таки он, Конопатов сказал:

– Я тоже искажу его внешность!

Услышав это, Дима и Тима предупредили Конопатова, что и его внешность может быть искажена не только карандашом. Драться они не собирались, но догадывались, что Конопатов трусоват. И догадка их подтвердилась: он притих.

Но зато на стенах стали появляться корявые надписи, впопыхах нацарапанные то углем, то мелом, то чем-то еще. За деликатность свою и доброжелательность к людям Боря Данилин обзывался «подхалимом», за скромность – «придурком», за то, что был аккуратен и подтянут, – «пижоном», а за то, что шарж на Машу Подзорову был уж чересчур дружеским, Боря обзывался «девчатником». Дима и Тима старательно уничтожали надписи, терли кирпичи до тех пор, пока они не становились чище соседних, будто только что вынутыми из печи. Но надписи опять возникали…

Как-то перед уроками Конопатов стал размахивать рисовальным альбомом, который накануне вытащил из Бориного портфеля.

– Здесь у него Подзорова на каждой странице по сто раз нарисована! – орал Конопатов. – Такую из нее красавицу сотворил – не узнаешь!..

Когда Маша вошла в класс, он умолк, потому что собирался сдуть у нее задачку по физике.

На первой же перемене Дима и Тима отозвали Конопатова в дальний угол коридора. И Тима, оглядевшись вокруг и убедившись, что никто не услышит, выкрикнул:

– Когда кончишь стены марать?

– Что значит «марать»? – пытаясь не терять гордой осанки, спросил Конопатов.

– Мараешь, – тихо, но убежденно сказал Дима.

– Так это вы небось насчет Машки Подзоровой и насчет новой училки каракули мне присылали? Двое на одного?

– Не строй из себя рыцаря. Ты не рыцарь, – спокойно, но с грозной внушительностью промолвил Дима. – И запомни, крепко запомни… Даже на своем красивом носу заруби! Твою соседку по парте зовут не Машкой, а Машей. Запомнил?

– Запомнил, – повторил Конопатов.

– Альбом с шаржами на нее…

– Какие там шаржи! – попытался воспрянуть духом Конопатов. – Там же…

– Альбом сейчас же, еще до второго урока, вернешь владельцу. То есть Боре Данилину…

– Вернешь?! – тесно собрав пальцы в кулаки, вскрикнул Тима.

– Двое на одного?..

– На тебя бы всем классом надо! – медленно произнес Дима. – Договорились? Вернешь?

– Верну… – вовсе сник Конопатов.

– Это только во-первых! – продолжал Дима. – А во-вторых, Кира Васильевна – не училка, а учительница. Повтори. Кто она?

– Учительница.

– И в-третьих… Стены перестанешь пачкать всякими анонимками? – глядя на Конопатова снизу вверх, но не робея перед его ростом, шевелюрой и правильными чертами лица, прокричал Тима.

– Какими анонимками?

– Раз не подписываешься, значит, анонимки! – тем же криком объяснил Тима.

– Вы мне тут не приписывайте…

– А ты не выкручивайся, – вновь делая беседу более спокойной, но оттого и более внушительной, предупредил Дима. – Ты стены на улице портишь!

– Откуда вы…

– Откуда? – перебил Дима. – Да кто у нас еще, кроме тебя, в четырех коротких фразах три ошибки насажает? Кто еще?! «Потхалим», «предурок», «пежон»… Даже ни один нормальный придурок (который через букву «и»!) так не напишет.

Вечером приятели, засев у Тимы на кухне, решили сочинить письмо Маше Подзоровой и отправить его по почте.

Тимина мама, в отличие от Диминой, любила по-хирургически прямо вторгаться внутрь происходящих событий. В том числе и происходящих на кухне… Она вошла и, ощутив атмосферу таинственности, спросила:

– Что, строчите «донос на гетмана-злодея»?

– На Конопатова-злодея! – в сердцах проговорился Тима.

– Вы уверены, что Конопатов – злодей?

Она прикусила нижнюю губу, словно делая зарубку на память.

– В этом все уверены… кто его знает! – впав в откровенность, продолжал Тима.

– И зачем же вы строчите донос?

– Чтоб открыть на него глаза… соседке по парте!

– Говорите, все его видят насквозь, а ей хотите открыть глаза. Нелогично.

– Она одна не видит. Одна… Во всем классе! – Тима удрученно воздел руки вверх.

– Почему же она не видит? – Антонина Семеновна интересовалась деталями так, будто собиралась делать Маше операцию и должна была все про нее узнать. – А остальных она видит в истинном свете?

– Остальных – да!

– А почему его – нет?

– Это ее личная тайна, – вмешался Дима.

На кухню, почти всю ее загромоздив собой, вторгся Михаил Михайлович, Тимин папа. Рукава рубахи были засучены, мощные руки, сложенные на груди, были покрыты волосами, как густой, но полегшей травой.

– Антонина, у меня завтра сложная операция. Хочу с тобой посоветоваться! – прогремел он. – И не мешай детям. У них – свои дела!

– Но эти их «свои дела» должны быть нам известны, – жестко ответила Антонина Семеновна.

– Не обязательно! Если мы им в общем и целом доверяем, то не обязательно… А я им доверяю вполне.

– Что ж, хоть я доверяю не в такой степени, но ухожу на консилиум, – сказала Антонина Семеновна. Однако, прежде чем удалиться, предупредила: – Если мы не вмешиваемся в ваши дела… то и вы в чужую личную тайну вмешивайтесь поосторожней.

Дима и Тима, сами того не заметив, постарались учесть пожелание Антонины Семеновны, но все же объяснили Маше Подзоровой, что Конопатов не стоит и мизинца Бори Данилина. И подписались: «Твои друзья».

* * *

Через несколько дней утром приятели почувствовали, что Маша их послание уже получила. Она здоровалась со всеми растерянно, чуть-чуть сутулилась, пригибалась, в каждом подозревая одного из авторов письма. Она вправе была думать, что авторов много: подпись «Твои друзья» не определяла числа писавших. Может, их трое или семеро?

А потом она вошла в класс… Увидев Конопатова, распрямилась, чтобы выглядеть стройной. Подойдя к парте, раскрыла портфель и сама, не дожидаясь просьбы, протянула ему тетрадку. Словно отвечая тем, кто прислал ей письмо… И как бы в знак молчаливого, но решительного протеста.

А Дима и Тима в тот момент поняли и запомнили на всю жизнь, что любовь никакими словами переубедить нельзя: она должна сама во всем убедиться.

6

– Мы с мамой и папой получили письмо! – взбежав с третьего этажа на девятый и прерывая слова напряженным, неподвластным ему дыханием, сообщил своему приятелю Тима. От волнения он запамятовал, что в доме был лифт. – Мы получили такое письмо!..

– Я не посылал, – на всякий случай уточнил Дима.

– Ты-то не посылал. А одна большая семья прислала!

– Целая семья?

– Вот именно! – Тима принялся, загибая пальцы, перечислять: – Человек, которого пять с половиной часов оперировал папа! И его сын, и его дочь… И их сыновья с дочерьми: внуки, стало быть, этого человека… Потому что все другие врачи считали, что он не выживет, не перенесет операцию. Но и без нее было нельзя! Говорили: безвыходное положение. А папа нашел выход! Помнишь, он сказал на кухне про сложную операцию? И еще хотел посоветоваться с мамой?..

– Помню.

– Ну вот… Он посоветовался. Они вместе что-то придумали. И человек, который по всем правилам должен был умереть, теперь будет жить. На радость родным и близким!.. Которые и написали письмо. Вот послушай… – Тима двумя пальцами достал из кармана куртки конверт. – «Вы, Михаил Михайлович, помогли не одному человеку, а и всем нам. Вы отменили смертный приговор, который вынесла ему болезнь!»

– Прекрасно! – с необычной для него восторженностью произнес Дима. – Этим можно гордиться… Только письмо адресовано не вам всем, как ты говоришь, а лично Михаилу Михайловичу.

– Это мы ректору Трушкину посылали «лично», – возразил Тима. – А здесь, в конце… есть такие слова: «Привет и вашей семье. Пусть она всегда будет так же счастлива, как счастливы мы сейчас!» Понял? Письмо, значит, и нам!

– Никогда не примазывайся к чужой славе, – посоветовал Дима. – Будем считать, что папа и отчасти мама его спасли. Этого хватит.

– Согласен, – смирившись, сказал Тима. – Я понял, что получить хотя бы одну такую благодарность за всю жизнь… уже достаточно.

Но когда Тима умчался, Дима поразмыслил и решил, что этого все-таки недостаточно.

Вслед за приятелем, но тайно от него он помчался вниз, тоже забыв о существовании лифта. На ходу подсчитал деньги, которые скопил, три дня обходясь без школьного завтрака. Приятели не могли сказать, что рассылают в разные концы письма «ценою жизни», но что ценою своих желудков – могли.

Дима подсчитал также, что в их подъезде сорок квартир. Три из них – свою, Тимину и трушкинскую, которую после отъезда Прасковьи Ильиничны еще не заселили, – он мысленно отбросил: осталось тридцать семь. Он и купил на почте тридцать семь конвертов с марками.

«Дорогие друзья! Вы должны знать, что живущий в одиннадцатой квартире хирург Михаил Михайлович Зуев на днях спас человека. Он сделал операцию, на которую никто, кроме него, не решился. Но без этой операции человек бы погиб. Родственники спасенного написали, что Михаил Михайлович «отменил смертный приговор», вынесенный болезнью. В отмене этого приговора участвовала и жена Михаила Михайловича (тоже врач!), с которой он накануне советовался. Так поступают хирурги!»

Дима переписал этот текст тридцать семь раз. И, пораздумав, тридцать семь раз подписался: «Дима Кашин из 43-й квартиры». Чтобы не подумали, что это сам Тима прославляет своих родителей.

Письма он опустил в один ящик возле почты, чтоб они и к жильцам пришли одновременно. Тогда все – друг за другом – начнут поздравлять Михаила Михайловича и Антонину Семеновну, как бывает в дни юбилеев!

– Слушай, папу все останавливают. И благодарят! Узнали… Каким образом? А некоторые и маме жмут руку, – опять не справляясь с дыханием, прерывисто сообщил два дня спустя вечером Тима Диме. Потом взглянул на приятеля и, присев от совершенно внезапного открытия, спросил: – Это ты?

– Это письма, – ответил Дима.

– Столько написал? Один?! – Тима вскочил со стула и вновь опустился. – Операция «Письма»? Как ты сумел?

– Это же не хирургическая операция, которая длится пять с половиной часов! Если там можно суметь…

– Ты устроил папе и маме праздник. Даже маме больше, чем папе. Она очень гордится и всем объясняет, указывая на папу: «Это он… Это он!» Все оценили их труд… Я знал, что письма – большая сила. Но что такая большая… А ведь сперва мы с тобой хотели затеять игру. Помнишь? Чтоб родители нас зауважали!

– А в результате все начали уважать родителей. Пока что только твоих…

– Не беспокойся! – заверил Тима, вскочив со стула. – Я расскажу про твоих родителей всем жильцам всех подъездов.

– Если представится повод.

– Таких поводов сколько угодно. Я уверен… Просто мы не всё знаем о них. А я узнаю – и расскажу. За праздник получишь праздник!

– Наверно, о каждом из врачей, живущих в нашем доме, можно поведать многое, – мечтательно предположил Дима. Иногда (очень редко, лишь в чрезвычайных случаях!) он употреблял возвышенные слова: поведать!

Дима высек искру – и Тима начал воспламеняться:

– О каждом! Я уверен… Абсолютно о каждом. Мы возьмем и поведаем. Все узнают друг о друге – и станут друг друга уважать. Вот тебе и игра в письма! Кто мог подумать?.. А мы останемся скромно в сторонке, в тени.

– И это тоже достойно уважения, – сказал Дима.

– Ты считаешь, достойно?

– Еще какого!..

1986 г.