Текст книги "Дима, Тима и так далее..."

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

1

По соседству с домом, где жили Дима и Тима, находился Парк культуры и отдыха. Всякий раз, отправляясь туда, приятели думали не столько о культуре, сколько об отдыхе. Однажды они увидели, что в так называемом «зеленом лектории» парка под совершенно открытым небом кто-то выступает, ухватившись за ножку микрофона, словно за посох. На бумажном листе было написано: «Вход свободный. Лекция бесплатная».

– Хорошая лекция! – сказал Тима.

Они вошли в «зеленый лекторий».

– Зачем для него такое название придумали? – удивился Тима. – Зеленый!

– А чем это тебя не устраивает?

– Говорят, знаешь, «зеленая тоска», «зеленая скука»… А тут все же лекторий. Серьезное дело! Могли бы назвать оранжевым. Или синим!

– Неужели тебе не понятно, почему он «зеленый»? – спокойно изумился Дима. И как бы окружил лекторий медленным взглядом. Со всех сторон его окаймляли не каменные стены, а кусты и деревья.

Оказалось, что с лекцией выступал кандидат наук.

– А куда он… кандидат? – спросил Тима. Он был мастером вопросов, на которые часто нельзя было отыскать ответов.

– Кандидат в доктора наук, – на сей раз нашел ответ Дима.

Имена приятелей отличались друг от друга лишь одной буквой. Но Димино имя начиналось с пятой буквы алфавита, а Тимино – с восемнадцатой. Таким образом, Дима был впереди. Он жил на девятом этаже, а его приятель – на третьем. И Дима в буквальном смысле слова поглядывал на него сверху вниз. Итак, с одной стороны, он находился выше, а с другой – впереди.

Кандидат высказал много важных, глубоких мыслей. Но приятелям особенно понравилась мысль о том, что взрослые, оказывается, должны не только любить детей, но и уважать их.

– Надо сообщить об этом родителям! – сказал Тима.

– Не поверят, – авторитетно заверил Дима, который оценивал события и факты реалистически. Тима же был фантазером… Он задавал непредсказуемые вопросы и выдвигал идеи столь дерзкие, что они могли быть осуществлены лишь «под редакцией» Димы.

Если же искру идеи высекал Дима, Тима воспламенялся так бурно, точно она попадала в сухой мох или в перегревшийся торф.

– С любовью родители взирают на меня каждый день, – сказал Дима. – А с уважением взглянули один раз в жизни: когда я получил письмо из детской библиотеки.

– Всего один раз уважали? Тебя?! – воскликнул Тима.

– Не кипятись. Уважение, честно говоря, надо заслужить.

– А ты не заслужил? Ты?!

Тима возмущенно вскинул вверх свои худые руки, распрямив острые локотки. Из чувств, которые Тима испытывал к своему другу, уважение как раз было на первом месте, а любовь – на втором. Все у Тимы было острым и немного вздернутым: нос, уши, тонкими иглами стоявшие волосы. Казалось, все в нем хотело дотянуться до девятого этажа, где жил его друг.

– Уважали тебя только один раз? За всю жизнь? Ну знаешь… А в чем выражалось это самое… «одноразовое» уважение?

– Мама сказала отцу: «Уже получает письма!» – «Я в его возрасте не получал!» – ответил отец. А мне писали, что я должен вернуть «Всадника без головы».

– И ты им об этом сказал? Признался?!

– Зачем же? – усмехнулся Дима. И вздохнул: – Больше мне никто не писал.

– Давай я тебе напишу! – бурно воспламенился Тима.

– С третьего этажа на девятый?

– Ну и что?! Внизу, на конверте, я укажу: «Обратный адрес: «ТИНИЗУ». Это будет означать: Тимофей Николаевич Зуев. То есть я! Но они-то не догадаются… Подумают, что это какое-нибудь учреждение. И станут тебя уважать! – Тима воспламенялся все больше. – А ты пошлешь ответное письмо мне.

– С девятого на третий?

– Вот именно. Обратный адрес: «ДМИПЕКА» – Дмитрий Петрович Кашин… То есть ты! Они будут соображать, расшифровывать. А я буду молчать: дескать, организация секретная. Тоже зауважают!

– А если они вскроют конверт – и всё поймут?

– Не вскроют! – уверенно сказал Тима. – Они у меня очень интеллигентные. А твои?

– Тоже интеллигентные.

– Повезло нам с тобой! – воскликнул Тима, как бы благодаря родителей за это их качество.

– Деликатным быть трудно, – пояснил Дима, будто на себе испытал сложности, которые сулит деликатность. – Вот хочется прочитать чужое письмо, руки чешутся, а нельзя! Совесть не позволяет.

– Без совести, наверно, жить легче? – предположил Тима.

– Но противнее.

– Прости. Это я так спросил.

Чтобы замять неудачный вопрос друга, не сосредоточиваться на нем, Дима продолжал:

– Мои родители из всего, что лежит у меня на столе и в портфеле, заглядывают только в дневник. И то спрашивают разрешения.

– А если ты запретишь?

– Тут, я думаю, они, несмотря на свою деликатность…

– И мои тоже! Всему есть предел.

– Интеллигентность может быть беспредельной!

– Тогда чего же они…

– Проверять наши с тобой дневники – это их долг, – пояснил Дима. – А верность долгу – тоже проявление интеллигентности.

Тима смотрел на своего приятеля, казалось, не в оба, а в целых четыре глаза. Нет, недаром Дима жил на шесть этажей выше! И недаром в их «дуэте», как сказала однажды классная руководительница, Дима «пел первым голосом».

– Значит, договорились: начнем друг другу писать, – подвел итог Дима. – Особенно будет доволен мой папа.

– Почему?

– Он против телефонов очень настроен. Говорит, из-за них люди стали реже встречаться и писать друг другу. Конечно, набрать номер проще, чем тащиться в гости или засесть за письмо!

От этих Диминых слов Тимина фантазия стала вновь неумерено возгораться:

– Слушай… давай посылать не простые письма, а заказные. Мама и папа будут расписываться в книжке у почтальона. Еще больше зауважают!

– Давай заказные.

– Слушай… А если хоть разок ценными послать? Ну, там… оценить на рубль или на пятьдесят копеек! И попросить родителей сходить за ним. Ценные письма только на почте по паспортам выдают. Фамилии у нас с ними одинаковые – им и выдадут. А? Заполнят квитанции, постоят в очереди… И запомнят, как говорится, на всю жизнь!

– Ну, это ты чересчур. Пять минут назад говорили о совести…

– А если авиапочтой?!

– С этажа на этаж по воздуху переправлять? А где совершать посадку? Остановись, Тимка!

Останавливаться Тиме всегда было труднее, чем разбегаться. Все же он подчинился:

– Ладно… Для начала просто опустим в ящик. Сочиним и опустим… Прямо на этой неделе!

Планы свои он осуществлял без промедления.

– Тогда пошли по домам, – согласился Дима. – К тебе как обращаться: «уважаемый» или «дорогой»?

– Пиши: «дорогой и уважаемый».

– Хорошо ты к себе относишься!

– А кто к себе относится плохо?

Дима осуждающе покачал головой:

– Я, например, нахожу в себе недочеты.

– А я в тебе – нет!

Тима действительно любил друга.

2

Казалось, что характеры у Димы и Тимы были совершенно разные и что они, как не раз подчеркивала учительница физики, «притягивались, согласно закону о притяжении разноименных зарядов».

Димин папа решительно выступал против такой точки зрения:

– Кто сказал, что характер и темперамент – это одно и тоже? Темпераменты у вас, к счастью, не похожие, но характеры…

Димины родители были врачами-терапевтами. И считали, что бурное проявление чувств отрицательно влияет на нервы, а что нервы влияют вообще на все. Поэтому они воспитывали сына человеком, «не теряющим равновесия».

– Но равновесие и равнодушие – тоже разные вещи, – доказывал Димин папа. И мама с ним соглашалась.

Они ценили дружбу Димы с Тимой и уверяли, что, если бы характеры были разными, их союз бы давно развалился.

– В дружбе, – говорил Димин папа, который не прочь был пофилософствовать, – действуют не законы физики, а законы человеческого общения. И тут притягиваются как раз одноименные воззрения и характеры.

В самом деле Дима и Тима на многое реагировали одинаково. Они не пробегали мимо людских слез… Они не могли спокойно видеть одиноких собак – и сразу начинали превращать их из бездомных в домашних. В результате вместо школьного «живого уголка» постепенно образовались две «живые комнаты», переполненные визгом и лаем. И еще кое-что объединяло друзей! Ну например, имена и отчества их родителей. Нет, они были разными. Но вместе с тем… Диминого папу звали Петром Петровичем, его маму – Александрой Александровной, а Тиминого папу – Михаилом Михайловичем. Это редкое совпадение друзья не хотели считать случайным! И лишь Тимина мама нарушала гармонию, как бы выбиваясь из ряда: она звалась Антониной Семеновной.

– Была бы она у нас Василисой Васильевной! – посетовал Тима.

– И что тогда? – спросил Дима. – О наших семьях рассказали бы в передаче «Очевидное – невероятное»?

Дима обрывал полет Тиминой фантазии, если она начинала сбиваться с верного курса.

Димин и Тимин дом назывался «домом медицинских работников». Поэтому естественно было, что над ними и под ними проживали хирурги и детские врачи, окулисты, лечившие глаза, и отоларингологи, лечившие горло, носы и уши…

– Мы неплохо устроились: можно обследовать весь организм, не выходя из подъезда, – шутил Димин папа.

А в однокомнатной квартире, рядом с Диминой семьей, жила Прасковья Ильинична, которая всю жизнь проработала медсестрой. Мужа ее в доме медицинских работников никто не знал, но зато сын слыл гордостью не только Прасковьи Ильиничны, но и всего девятого этажа. Он был таким одаренным, что когда-то давно поступил в школу на год раньше срока, а потом взял да и проскочил за один год сразу два класса. Об этих его рекордах в школе складывались легенды. Про двоечника говорили: «Да, это не Трушкин!» Если задачка казалась ученикам сложной, восклицали: «Трушкин бы ее с закрытыми глазами решил!» А если учеником были довольны, ему в похвалу заявляли: «Ты, конечно, не Трушкин… Но все равно молодец!»

Никто при этом почему-то не вспоминал Прасковью Ильиничну. А она, чтобы у сына было все, как в нормальных семьях, поспевала дежурить в двух больницах, несла там дневные и ночные вахты. Она спасала больных, облегчала их участь, но целью всей ее жизни был сын. И он же стал наградой за ее труды и бессонные вахты: институт и аспирантуру окончил с таким блеском, диссертацию защитил так триумфально, что отсветы этого триумфа и блеска озаряли весь девятый этаж. Когда кто-нибудь поднимался на этот этаж в лифте, спутники по кабине, нажимая на кнопку, говорили: «Вам на девятый, где Трушкин живет?»

А потом Трушкин уехал в другой город ректором института. Димин папа объяснил, что должность ректора все равно что должность директора в солидном учреждении. И даже еще важнее, потому что соединяет в себе административное руководство с научным.

Тимина мама, обладавшая характером едким, придирчивым, сказала Диминой маме:

– А что же Прасковью-то Ильиничну здесь оставил?

– Он ее заберет! – с уверенностью заявила Александра Александровна, стремившаяся прежде всего отыскивать в человеке его достоинства.

– Женится, детей заведет – тогда уж, конечно, вызовет. Как няньку вызовет. А надо бы вызвать мать! – обрезала Тимина мама. Она была хирургом – и «резать» входило в ее обязанности.

– Зачем же вы так? Я знаю Валерика с шестилетнего возраста! – мягкими терапевтическими средствами защищала Трушкина Александра Александровна: на ее характер профессия тоже накладывала свой отпечаток.

– В детстве-то все дорожат матерями. Потому что они нужны. Своими интересами фактически дорожат! А вот после, потом… все проверяется.

– Валерик выдержит проверку, – не уступила Александра Александровна.

– Что ж, посмотрим!

Тимина мама прикусила нижнюю губу, как бы делая зарубку на память.

Наблюдательный Тима стал замечать, что Прасковья Ильинична то и дело спускается с ключиком вниз, к своему почтовому ящику. Хотя почту доставляли лишь утром и вечером.

– Что это она?! – возбужденно спросил он у Димы.

– Писем от сына ждет. Обычная история! – ответил тот.

Через несколько дней сам Дима, не теряя равновесия полностью, но все же чуть-чуть выходя из него, сообщил родителям:

– А Прасковья Ильинична только что плакала. Я видел…

– Что значит… плакала?

– Вытирала слезы. Внизу, возле ящиков.

– Чем вытирала?

– Прямо ладонью. И плечи у нее вздрагивали.

– Значит, я чего-то недоглядела, – тихо произнесла Александра Александровна.

Она была настолько самокритична, что ее приходилось защищать от нее самой. Если заболевал какой-нибудь бывший пациент, который уже много лет у нее не лечился, Александра Александровна сокрушалась: «Недоглядела я!» А если Дима получал двойку, она, горестно склонившись над дневником, приходила к одному и тому же выводу: «Моя вина!» И вздыхала, будто делала тяжкое признание следователю.

«Мне бы таких родителей!» – завидовал Тима.

Но Дима и его папа восставали против самообвинений Александры Александровны.

«Ни в чем ты не виновата! – восклицал Петр Петрович. – Если б это было в суде, тебя бы обвинили в лжесвидетельстве. Сколько можно возводить на себя напраслину!»

…Александра Александровна сходила в соседнюю квартиру, все разузнала и, вернувшись, сказала:

– Я думала, что Прасковье Ильиничне прислали что-нибудь печальное…

– Печальное в том, что ей ничего не прислали, – возразил Петр Петрович.

– Она боится, что сын заболел.

– Да, заболел, – согласился Димин папа. – И я на расстоянии ставлю диагноз: забыл о родной матери. Опасное заболевание!

Петр Петрович выразительно, с профилактическим укором взглянул на своего собственного сына. Как врач, он большое значение придавал профилактике.

В тот же миг Диму озарила идея… По телефону он вызвал Тиму. И на кухне полушепотом сказал ему:

– Зачем писать письма друг другу? С этажа на этаж… И еще всякими таинственными словами подписываться, родителей возбуждать. Это жестоко!

– Ну во-от… – разочарованно протянул Тима. – А они нас не доводят? Не возбуждают разными своими нравоучениями.

– Давай лучше отправим письмо сыну Прасковьи Ильиничны, – не обратив внимания на слова друга, продолжал Дима.

– Зачем?

– Пристыдим его! О матери позабыл… – возмущаясь, но стараясь не терять равновесия, сообщил Дима. – Напишем ему!

– А где возьмем его адрес?

– Город известен, институт тоже. «Ректору Валерию Трушкину (лично)». Вот и все.

Дима высек искру – и Тимина фантазия немедленно начала воспламеняться:

– Тогда уж напишем и самой Прасковье Ильиничне!

– А ей зачем?

– Напишем, что только-только вернулись из того самого города, где ее сын стал директором…

– Не директором, а ректором!

– Сами, дескать, видели и слышали, как он, бедный, с утра до вечера о маме скучает. И как ею восторгается, всем о ее жизни рассказывает… Очень, дескать, хотели бы, чтоб наши будущие дети нами так восторгались! И подпишемся вымышленными именами. Или так: «Ваши друзья».

Дима поморщился:

– Врать неохота.

– Это будет, как говорится, святая ложь! – вскричал Тима. – Начинаем операцию «Письмо»! Сейчас сбегаю и куплю конверты. Самому-то Трушкину авиапочтой пошлем… По воздуху. Со скоростью девятьсот километров в час!

Осуществление своих замыслов он не откладывал в долгий ящик.

* * *

– О чем вы? – всполошилась Димина мама, увидев через три дня заплаканную Прасковью Ильиничну на пороге своей квартиры. – Что случилось?

Она хотела добавить: «Я опять чего-то недоглядела?» Но Прасковья Ильинична опередила ее:

– Телеграмму получила от сына! Сообщает, что два письма мне послал… И сегодня два послать обещает! Очень занят был мой Валерушка… И еще одно письмо получила. Такое письмо… Сейчас вам прочту!

«Хорошо, что Тима писал: его почерка мама с папой не знают!» – подумал Дима. И это позволило ему сохранить равновесие.

3

С каждой неделей все яснее становилось, что даже частые письма из дальнего города не могут заменить Прасковье Ильиничне самого сына. Она начала так быстро стареть, что и люди, ежедневно встречавшиеся с ней, замечали это. Хотя обычно изменения в человеческой внешности, производимые временем, становятся очевидны лишь после долгой разлуки.

И тогда Дима и Тима решили принять свои меры. Тима требовал, чтобы они были резкими и решительными, а Дима – чтоб осторожными и тактичными. В конце концов, как обычно, победило Димино мнение. Продолжая посылать письма «ректору Валерию Трушкину (лично)», друзья рассказывали о том, как Прасковья Ильинична себя чувствует, как она выглядит, ненавязчиво намекая, что разлука с сыном на пользу ей не идет. Потом они сообщали, что врачи, живущие под и над Прасковьей Ильиничной, единодушно прописали ей одно-единственное лекарство: съехаться с сыном!

Видимо, ректор института почитал мнение общественности или побаивался его… Димина мама, терапевт, считала, что почитает, а Тимина, хирург, что побаивается. Так или иначе, но через неделю Прасковья Ильинична вновь не смогла сдержать слез:

– Валерушка зовет меня! Не может без матери… Я так и знала.

– Собирайтесь… Мы вам вещи до вагона дотащим! – воскликнул Тима.

– Когда надумаете поехать, скажите. Мы вам поможем, – сказал Дима.

– Я-то уже надумала. Не могу своего Валерушку одного оставить! Но и брата Гришу оставить здесь одного тоже нельзя…

Родители Прасковьи Ильиничны погибли в автомобильной катастрофе еще до войны, когда она была в пятом классе. «Любили они повторять: «Вместе живем и вместе умрем!» – вспоминала Прасковья Ильинична. – Вроде шутили… А шутка-то сбылась. И как скоро… Как страшно!»

Вырастил ее брат Гриша, который был на девять лет старше.

– Голубил меня, как я своего Валерушку. И трепыхался так же, и опасался за каждый мой шаг, за каждый поступок. Будто не было у него дел посерьезней! Я, говорит, матери с отцом в час последнего прощания слово дал.

Гриша ушел на войну тяжкой осенью сорок первого… И погиб в двухстах километрах от своего города. Там, при дороге, между двух сел, поставили ему остроконечный памятник со звездой. И Прасковья Ильинична так часто ездила к этому памятнику, точно у нее было два дома: тут, в городе, и там, при дороге.

– Вот она – человек верный! – заявляла Тимина мама, по-хирургически отсекая возможность дать такую же оценку Валерушке.

Тимин отец, Михаил Михайлович, тоже хирург, соглашался:

– С ней я пошел бы на операцию!

Это было похвалой наивысшей. Он не говорил: «Пошел бы в разведку!», а говорил: «Пошел бы на операцию!»

– Ничто не вредит так сильно нервной системе, как раздвоение, внутреннее смятение, рожденные душевными противоречиями, – сказала Димина мама. – Посмотрите, Прасковья Ильинична совсем стала таять. Мечется между сыном и братом: «Гриша-то меня, сироту, не покинул, а как же я… покину его?»

Несколько раз Александра Александровна намекала соседке, что пора уж принять решение. Но какое? Она и сама не знала.

– Надо вмешаться, – задумчиво произнес Дима, обращаясь к приятелю.

– Немедленно! Силой заставим ее уехать! Сами соберем узлы, чемоданы, раз она мечется…

– Нет, лучше напишем письма, – возразил Дима.

– Опять письма?!

– Они, как ты убедился, нам помогают. – И, вспомнив отцовские размышления, Дима добавил: – Классики оставили целые горы писем… Вон сколько томов!

– Мы же не классики.

– Это ты верно подметил. И очень скромно! Но все-таки… Письма и нас уже не раз выручали.

– А кому же теперь писать? На деревню дедушке?

– Насчет деревни ты близок к истине… Надо написать сразу в оба села! Между которыми стоит памятник.

– Значит, на село дедушке?

– Если так можно сказать, на село внукам! Я уже выяснил…

– Что ты выяснил?

– В обоих селах есть школы.

– А в школах ученики, – выпалил Тима.

– Сообразительный ты парень… Догадливый! Мы попросим их приходить к брату Прасковьи Ильиничны. И цветы ему приносить… От ее имени.

– Бегу за конвертами! – воскликнул Тима. – Подпишемся: «Ваши друзья». И авиапочтой. По воздуху! Со скоростью…

– Туда лайнеры не летают, – прервал его Дима.

* * *

Вскоре пришел ответ…

«Дорогая Прасковья Ильинична! Мы получили письмо от своих и Ваших друзей, которые себя не назвали. Но это не имеет значения… Мы уже были на могиле Вашего брата. В карауле возле памятника постояли. Положили цветы к подножию. И будем так делать часто! Вы не волнуйтесь… Езжайте спокойно к сыну. А мы Вам будем посылать фотографии памятника: у нас на две школы один общий фотокружок есть. Первый снимок посылаем уже сейчас. Извините, что не цветной. Учитель, у которого есть пленка цветная, уехал на пять дней в город. А мы не хотели ждать… Нет ли у Вас фотографии Вашего брата довоенной поры? Мы в фотокружке сделаем копии, а снимок вернем. Дело в том, что у нас и музей есть – «Защитники». Если б не Ваш брат, не его боевые товарищи, наших сел и в помине бы не было. И дедушки с бабушками бы в живых не остались, а значит, не было б, может, и нас самих! Дорогая Прасковья Ильинична, не сомневайтесь: мы всё, о чем написали, выполним. Только пришлите свой новый адрес. Мы тоже решили подписаться: «Ваши друзья». И если не возражаете, всегда так будем подписываться».

Учителя Диму с Тимой любили. Именно «с», потому что порознь их как-то не представляли себе.

Преподавательница физики, говорившая о притяжении противоположных характеров, как разноименных зарядов, настаивала на своем мнении:

– Они дополняют друг друга. Чего нет в одном, то найдешь в другом. Получается как бы единый многоцветный характер!

– До того многоцветный, что порою в глазах рябит, – вставляла преподавательница химии, которая остерегалась тяги друзей к опытам и экспериментам. Особенно Тиминой тяги!

Если в химическом кабинете что-то внезапно вспыхивало, взрывалось, она панически восклицала:

– Ясно… Это – Дима, Тима и так далее!

Под тревожным «и так далее» она разумела горючее свойство этой смеси: Димы и Тимы. Хотя признавала, что Дима в нужный момент исполнял и роль огнетушителя, благодаря чему вспышки и взрывы к трагическим последствиям не приводили.

Другие учителя, переняв у преподавательницы химии эту фразу, произносили ее иным тоном и с иными акцентами. Если нужно было поручить шестому «В» что-нибудь чрезвычайное, говорили:

– Шестой «В» справится! Там же – Дима, Тима и так далее…

В этих случаях под «и так далее» тоже подразумевались не остальные ученики, а благоприятные результаты содружества Димы и Тимы, их, так сказать, определяющей роли в классе.

Но одному человеку эта роль была явно не по душе. Хотя сказать «не по душе» было бы не совсем верно, ибо многие сомневались, есть ли душа у Стасика Конопатова. Чаще его называли просто по фамилии: Конопатов.

В отличие от сына Прасковьи Ильиничны, проскочившего сквозь два класса за один год, Конопатов, наоборот, торопливости не проявил – и просидел в одном из классов два года. По этой причине он был длиннее других. Но хоть и шевелюра у него была к тому же самой буйной и самой вьющейся во всем классе, а черты лица самыми правильными, правильно Конопатов не вел себя никогда. Особенно упрямо он противопоставлял свои внешние достоинства тем, у кого были достоинства внутренние. В том числе Диме и Тиме!

Рядом с Конопатовым, на последней парте среднего ряда, сидела Маша Подзорова. Она тоже жила в доме медицинских работников. Родители ее лечили пациентов самого юного возраста, которые на «своих двоих» ходить еще не умели, их приносили на руках или привозили в колясках. Привыкнув общаться с младенцами, Машины родители обрели речь ласковую, певучую. И сама Маша так говорила: слова ее негромко журчали и словно переливались застенчивыми красками. Глаза тоже излучали сияние трепетно-мягкое. Она была красива той красотой, которую Конопатов заметить не мог. Маша казалась Диме и Тиме человеком без недостатков. Хотя один недостаток у нее все же имелся: она была влюблена в Конопатова. И за одну парту с ним села по доброй воле. Восприняв это как неизбежное бремя признанного красавца, Конопатов начал эксплуатировать Машину слабость.

– Сейчас я ее осчастливлю! – объявлял он. – Спишу у нее задачки по математике!

Маша покорно протягивала свои тетради. Она была бы счастлива помочь ему по-другому: растолковать, объяснить. Но такой путь был для Конопатова слишком сложным и долгим. Все прощая ему, Маша взирала на соседа по парте как на дитя неразумное – с доброй жалостью. Цепко уловив это, но оценив, конечно, по-своему, Конопатов однажды провозгласил:

– Запеленай меня! А? Небось у родителей научилась? И спой что-нибудь колыбельное… Ну, хотя бы «Спи, моя радость, усни!». Ведь я твоя радость?

«Ты не радость, ты – гадость! – в тот же вечер написали Конопатову Дима и Тима. – Попробуй еще хоть раз обидеть ее. Пожалеешь об этом!» И вместо обычной подписи «Ваши друзья» поставили в конце: «Твои недруги».

На следующий день надменность Конопатова выглядела как бы обескураженной, дрогнувшей. Но еще не сдавшейся… Глаза, пристально сузившись, казалось, припали к увеличительному стеклу или микроскопу: он хотел разглядеть, распознать, кто же эти самые «недруги».

На третьем уроке в шестой «В» пришла новая преподавательница русского языка и литературы. Она должна была заменить учительницу, которую заменить было трудно: весь дом медицинских работников пытался, по просьбе шестого «В», продлить ее трудовой стаж. Болезнь, увы, оказалась сильней медицинских стараний… Но не сильней благодарной памяти. Так что волей-неволей новой учительнице предстояло состязаться со старой.

– Я начну со стихов, – сказала она. – Буду почти целый урок читать вам современных поэтов…

– Наизусть? – спросил Конопатов.

Он не тосковал по ушедшей учительнице, как она, вероятно, не тосковала по нему, но очень хотел вновь обрести утерянную в начале дня форму.

– Наизусть! – бесстрашно глядя в глаза Конопатову, ответила «новенькая». – По тому, какие человек любит стихи, легко понять, какой у него характер. Я, таким образом, хочу помочь вам во мне разобраться.

Она читала подряд полчаса, не называя авторов и делая между стихами лишь краткие передышки. Каждый из ее любимых поэтов имел право сказать, что «чувства добрые» он «лирой пробуждал». Конечно, по-своему и не с могучей пушкинской силой, но «пробуждал». Дима с грустью думал о том, что в некоторых (например, в Конопатове!) пробудить такие чувства почти невозможно. А Тиме не терпелось послать учительнице письмо со словами: «Вы потрясающе читали потрясающие стихи! Ваши друзья».

Когда до звонка оставалось пятнадцать минут, новая учительница сказала:

– Может быть, есть вопросы, связанные с поэзией?

– Есть! – сказал Конопатов голосом, предвещавшим спектакль.

– Я слушаю.

– А вам сколько лет?

– Двадцать три, – сказала она, ни на миг не отсрочив ответа. – Правда, я ждала слов о поэзии.

– А разве это не поэзия? – продолжал наглеть Конопатов. – Двадцать три года!

– Поэзия, – вновь не задержавшись, ответила она. – Но вначале принято осведомляться об имени-отчестве, а потом уж о возрасте. Тут я и сама виновата. Забыла представиться… От смущения. Меня зовут Кирой Васильевной.

– Ваше имя от царя Кира произошло?

Злонамерения всегда воодушевляли Конопатова: он вдруг проявлял находчивость и даже вспоминал древние имена, хотя по истории имел тройку с минусом.

Дима поспешно вырвал листок из тетради и прошептал Тиме в ухо:

– До вечера ждать нельзя. Напишем сейчас же! И переправим… по рукам!

Дима редко терял равновесие, но это был тот самый случай. Он написал: «Заткнись, Конопатов. А не то пожалеешь! Твои недруги».

Кира Васильевна решила представиться более подробно: сообщила, что окончила филологический факультет пединститута, прошла практику, но что это – ее первый самостоятельный урок в жизни. Потом она неожиданно обратилась к Конопатову:

– У тебя нет больше вопросов?

– Нет, – осевшим, беспомощно бодрящимся голосом ответил он.

Тима как бы ввинтил захлебывающийся шепот в самое ухо другу:

– А все-таки письма – большая сила!

– Не зря же классики их любили!