Текст книги "Струны чистого звона"
Автор книги: Анатолий Землянский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
4
«…Здравствуй, Лизок! Ты пишешь, что в Березовке выпал первый снег. Здесь он выпал давно. Что поделаешь, север есть север. Но дело не в этом. Сейчас я хотел бы сказать тебе, что, как у вас там первый снег, так у нас тут с Иваном первая радость. Мы стали самостоятельно проводить цели. Это то, что прежде всего требуется от нас по специальности.
Ты, может быть, не помнишь, о каком Иване я говорю? Да это тот самый, Сахаров. Я писал тебе о нем в первом письме. Он прыгал сегодня от радости и повторял: «Ну, друже, чудненько. Чудненько. Теперь прицел на классность».
А ты знаешь, что значит стать классным специалистом в нашем деле? Не знаешь? Я тебе скажу коротко: надо научиться не только читать экран индикатора, понимать его, управлять им. Надо научиться его чувствовать… Это такой умный прибор. Сверхчуткий и сверхдальнозоркий. Вот я далеко сейчас от тебя, а появись над Березовкой самолет, я увижу его. Увижу живым движущимся импульсом, который, как по кусочку голубого неба, поплывет по моему экрану. Это и будет цель. И я должен провести ее, а вернее сказать – навести на нее самолет-перехватчик…
Я часто уношусь мыслями к нашей Березовке, и тогда ветер, шумящий в антеннах, кажется мне шорохом Перепелиной рощи, а седое небо за стенами аппаратной – небом над твоими кленами…»
Андрей закрыл глаза и увидел это небо, оно было в багровых полосах заката, под которыми розовой ватой сугробились облака. И ему потребовалось какое-то усилие, чтобы вернуться к действительности, вспомнить, что стоит он не на Рыжей горке близ родного села, а недалеко от аппаратной, откуда, сдав смену, только что вышел. Сменный его уже занял место у пульта: можно идти на отдых. Но ему не хотелось уходить. Хотелось постоять, посмотреть на закат.
И Андрей закрыл глаза, чтобы еще раз мысленно увидеть небо над Березовкой, услышать шорох Перепелиной рощи и сказать Лизе «до свидания»…
«Здравствуй, Асенька! Вчера не написал тебе, впервые пропустил целый день. Но ты не обижайся: горячие дела. Служба. И если бы ты знала, как много мне помогает Андрей. Мы с ним сдали уже на третий класс, а к осени думаем взнуздать первый. И, кто знает, может, получим краткосрочный отпуск.
Аська, родная, как мне хочется тебя видеть! А тетка… Потерпи еще малость. Я уже твердо решил: как приеду – перейдешь жить к нашим. И если пожелаешь, совсем. Понимаешь?
Привет тебе от Андрея.
Целую. Иван».
Отсветило солнце, отголубели белые ночи – отстояло над гарнизоном короткое северное лето. Минутными утренними вспышками догорало теперь оно. Солнце лениво и неуклюже выползало из-за горизонта и тут же, словно не одолев крутизны небосклона, кумачовое от стыда, скрывалось.
А в день тревоги оно и вовсе не показалось, лишь красные космы его, точно взбитые ветром, повисели недолго на самом скосе неба. Андрею показалось, что это из-за них и тревога, что властный звук сирены возник из этих косм, густо-багровых, торжественных и бесстрастных предвестников долгой полярной ночи.
Тишины как не бывало, ее место заполнило движение и короткие отрывистые слова. А еще через минуту власть захватили новые звуки – ровный и ритмичный гул силовых установок.
Андрей видел, что вместе с ним секунда в секунду занял место у пульта Иван. И тут же с командного пункта поступило предупреждение: где-то на дальних подходах неизвестный самолет.
В начале службы аппаратная казалась Андрею пилотской кабиной большого самолета: эти неяркие контрольные лампочки, светящиеся шкалы приборов… Еще капля фантазии – и ты в полете, считай, что с быстротой молнии уносишься от земли.
– Нет, здорово, Ваня. Правда?
– Чудненько, друже…
Потом, с приходом чувства власти над приборами, ощущение полета пропало. Аппаратная стала аппаратной, а поставленная боевая задача – основной мыслью.
Вот и сейчас… Но что это? Явно искусственные и очень активные помехи…
Что же, Андрей и к этому был готов. Уже через какие-то минуты он послал в черный раструб микрофона уверенные слова:
– Цель вижу! Азимут… дальность…
5
Подполковник или не расслышал или не понял Андрея, поэтому со строгостью в голосе сказал:
– Отпуск за обнаружение важной цели предоставлен вам, а не Сахарову. Так о чем вы просите?
– Я прошу разрешить вместо меня поехать Ивану… Простите, ефрейтору Сахарову. Девушка у него… устроить ее надо. Уж больно трудно живет.
– А вам самому ехать, что ли, не хочется? – подполковник встал из-за стола, в удивлении подошел вплотную к Андрею.
– Очень хочется, – горячей жаждой вырвалось у Андрея. – Но Сахарову нужнее сейчас поехать. Письма он получает невеселые, извелся…
– Ну что ж, – сказал после минутного молчания подполковник. – Пусть будет по-вашему. Отпустил бы я вас обоих, но остаться без двух первоклассных операторов сразу мы не можем. А время такое, что едва-едва успеет вернуться Сахаров. Замкнутся дороги. Так что вам уже придется ждать весны.
– Я понимаю, – сказал Андрей.
Подполковник пристально посмотрел ему в глаза, в которых радость была перемешана с грустью, тепло улыбнулся, обняв за плечи, проводил до двери, сказал отечески мягко:
– Пошлите ко мне Сахарова…
6
«Ты с ума сошел, Андрей. Ты понимаешь, что ты сделал? Какую радость отнял у себя и у Лизы? Опомнись, пока не поздно, пока сидит еще над раскрытым чемоданом потрясенный и до слез благодарный тебе Иван. Он не обидится и поймет тебя. И тогда через пять дней тебя встретит Лиза. Ресницы ее уже сбросили солнечную окалину и теперь черные, черные… Она будет в пуховом платке, заиндевелая, окутанная прозрачным морозным дымом ночи. Будет дразнить тебя Квёшей и, не веря в пришедшую радость, пристально всматриваться в тебя, узнавая и не узнавая своего Андрея.
И десять дней подряд ты воочию будешь видеть Березовку, исходишь на лыжах и луг и поле, будешь подолгу простаивать, опершись на палки, у того ивового куста, где держал ее за руку, а она, борясь со стыдливостью, говорила: «Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь».
Ну, так не теряй время, Андрей. Или тебя не зовет родной дом с его запахами хлеба и собранных матерью трав. Разве тебе не хочется постучать в знакомое окно и ждать, как доброго ответа, первого шороха в сенцах, зная, что это материнские руки ищут задвижку?..»
Если бы вдруг и в самом деле пришли к Андрею эти раздумья и родился бы в нем соблазнительный шепот «пока не поздно»?! Он уже никогда не поверил бы себе и в себя.
Отнял у себя радость? Да нет же, он просто отдал ее другу, отчего она только умножилась, не обойдя и его.
Но Андрей и об этом не думал. Он тоже сидел над Ивановым раскрытым чемоданом и говорил:
– Обязательно положи этот березовый черенок. Видишь, как причудливо изогнулся? Прямо-таки связан в узлы. Я вырезал его летом за Оленьей падью. Во время привала. Покажешь Асе, пусть посмотрит, в каких муках тут растут деревца. И все-таки растут. Потому что соки те же. Чистые соки жизни…
ЛЮБАША
Наш «Утеныш» – так прозвали мы с чьего-то легкого слова свой маленький и уже не новый пассажирский катерок – курсировал между Энском и большим, на глазах поднявшимся в тридцати – сорока километрах от города рабочим поселком. Чуть в стороне от поселка, за лесистым гребнем, стояла воинская часть.
Катерок рано выходил в первый рейс, в обгон солнышку спешил, как любил говорить мой совсем еще безусый помощник Виктор, стажер из Энского речного техникума. Солнце еще только лизнет красным языком небо над лесом – лес же у нас и по ту и по другую сторону почти сплошь, – а мы уже, глядишь, на полпути к поселку.
Вольготно бывает в такую рань на реке. Все перед тобой в прохладной утренней свежести и чистоте. На палубе, на скамейках, на спасательных кругах – всюду крупным потом роса. И, кажется, от нее зябкость. Но это не от нее. Это от воды на рассвете тянет таким приятным охмеляющим, холодком. И, как бы нежась в нем, кокетливо, красуется перед глазами широкая в весеннем разливе речка. Легкий ветерок старательно зачесывает ей локоны-волны и шевелит летучими гребешками, будто купаясь в них.
Это впереди катера. А позади него, за кормой, речка уже иная, растревоженная.
Нет, что ни говорите, а нравится мне игривая Быстриха, особенно в такое вот, весеннее время.
Но сейчас речь не о том. Сейчас я расскажу вам, об одном… ну, как бы тут лучше выразиться… Да просто об одном случае.
Каждое утро на «Утеныш» входила бойкая такая и непоседливая девчонка. Совсем молоденькая, лет, восемнадцати, не больше. Вся светленькая – и лицом, и бровями, и пышной своей волнистой прической, достигавшей узких и покатых плеч. А глаза у нее были похожи на родниковую воду, заключенную в темно-синий хрусталь. И эта прозрачная синь будто оторочена густыми темными пушинками-ресницами.
Девушка была говорлива, громко смеялась, щедро раздаривала всему окружающему улыбчивые взгляды. И в них не было, кажется, пока ничего, кроме озорной полудетской радости да еще, может, желания быть замеченной.
И ее замечали все. Мне было видно из капитанской рубки, как светлели у пассажиров лица, едва раздавался где-то на трапе ее голос. Я уже не говорю о своем стажере, Викторе, который, завидев девушку, на полуслове умолкал, и штурвал ему с этой минуты доверять было, пожалуй, опасно.
Девушку наперебой приглашали со всех скамеек, ребята ей уступали место:
– Садись, Любаша!
– Любаша, к нам иди!
Она в ответ дружелюбно и приветливо смеялась, на ходу благодаря. И все сияло в ней, плескалось, бродило.
Так было почти каждый раз. Каждый день, утром и вечером, слышался над Быстрихой Любашин смех.
И вот однажды встал ей навстречу, уступая место на скамейке, солдат. Он тоже был нашим постоянным пассажиром, потому как – я это знал – возил из города в воинскую часть почту. На вид вроде не очень и приметный, щупловатый, но поди ж ты, послушалась его Любаша: поблагодарила и села. Потом в непонятном замешательстве подняла глаза и тут же потупилась.
Солдат взял со скамейки и свою ношу, закинул ее на плечо и до самого поселка стоял рядом с Любашей, переминаясь с ноги на ногу.
Они сошли вместе (на трапе он пропустил ее впереди себя), но потом, видел я, они разошлись. Солдат стал взбираться по скользкой тропке на кручу – это была ближайшая дорога к воинской части. Девушка пошла направо, в поселок. Видать, она туда на работу ездила.
Солдат поднимался все выше, а Любаша неторопливо шла по тропке. И вдруг – понять не могу, как это они так угадали, – оба разом обернулись. И с добрую минуту неподвижно стояли.
Не знаю, что особенного было во всем этом, но Виктор, смотревший из-за приоткрытой двери рубки, внезапно с силой захлопнул дверцу и, облокотясь на штурвал, задумался. И стоял так, пока «Утенышу» не пришла пора вновь отчаливать.
А назавтра Любаша опять взбежала к нам по трапу. И опять посыпались ей навстречу приветствия, приглашения сесть…
Она по-прежнему улыбалась, с озорной игривостью и смехом отвечала, но глаза ее явно искали кого-то. Синий огонек под белесыми ресницами беспокойно метался.
Не знаю, что было минутой позже: «Утеныш» внезапно задурил, пошел зигзагом, и я вынужден был взять у Виктора штурвал. И тут же увидел Любашу и солдата. Они стояли у лееров спиной к рубке, и мне были видны лишь две лежавшие рядом на леерах руки. Широкая ладонь – его, и маленькая, с розовыми ноготками на тонких пальцах – ее.
Назавтра девушка и солдат опять оказались друг возле друга, и на следующий день… И каждый раз я видел покорно лежавшие на леерах две руки. Только, как мне казалось, расстояние между ними с каждым днем уменьшалось.
Вот и опять они друг возле друга. А руки сегодня уже совсем близко одна от другой. Мне кажется, что солдат и Любаша молчат. Они неотрывно смотрят вдаль. Навстречу им плывет облитая солнцем река.
А я не могу оторваться от этих двух рук. Вот они снова вздрогнули. И, кажется, слегка коснулись одна другой.
Мне почудилось, что была какая-то вспышка, с искрами и пламенем, когда они встретились. Через минуту вся маленькая девичья рука вдруг пропала под широкой ладонью своей соседки. И до конца рейса руки уже не разлучались.
На Первое мая точно по графику причалили мы в поселке. Пассажиров тут же как ветром сдуло – все спешили на праздник. Сошли и Любаша с солдатом – она вся разнаряженная и весенняя, а он, как всегда, со своей почтовой сумкой.
Я проводил их взглядом и стал сдавать вахту. А потом побрел потихоньку домой. Путь мой тоже лежал через кручу, и я медленно взбирался на нее – не в мои лета с ходу брать такие препятствия. Вдруг я услышал впереди себя Любашин голос. Глянул – в сторонке, у огромного белого, как мел, валуна, стояли мои знакомые. Сам того не желая, я услышал их разговор.
– Останься, – мягко и просяще говорила Любаша. – У тебя же еще есть время. А у нас на фабрике вечер сегодня.
Она снизу вверх посмотрела на него, и я, не видя ее глаз, отчетливо представил себе их ласковую умоляющую чистоту.
– Не могу, Любаша, – послышался голос солдата. Сумка его лежала на камне, и он держал руки девушки в своих. – Почту надо отнести. Ты знаешь, как солдаты писем ждут… Это для них первая радость. Как же я могу их лишить такой радости? Да еще в праздник.
Любаша не ответила.
– Ты не должна сердиться, – с нежностью в голосе сказал солдат.
– Я и не сержусь, что ты, – громко запротестовала Любаша. – Это же очень хорошо, что ты такой… – Она помолчала, подыскивая слова, потом закончила: – Не о себе только думаешь…
Я поднялся уже на кручу, а они все стояли у камня.
Майское небо купалось в Быстрихе, кое-где сбегали с кручи вниз к реке шустренькие, местами будто витые – так стремителен был их бег – говорливые ручейки.
Над поселком алели флаги.
Пофыркивая, «Утеныш» уходил вверх по течению. Ему было и невдомек, что это он свел на большом весеннем пути два красивых человеческих сердца.
ЖИВАЯ ДУША
Дороге не было конца. Впрочем, какая это дорога! Проезжую часть так разбило и расквасило, что колеи не видно. Да и по обочинам расплескало жидкую грязь – идешь по ней, как по самой черной неизвестности. Может, достанет тебе только до щиколотки, а может, так сиганешь, что перельется через голенища.
Эх, дороги…
Лейтенант Василий Шелест, от природы неугомонный и веселый, подтрунивает над собой. «Шагай, шагай, великий следопыт. Вот только выйдешь ли ты к заветной дорожной развилке, как это было подсказано тебе на станции?»
И если в самом начале пути Шелест еще пытался беречь глянцевый блеск своих новеньких «выпускных» сапог, то теперь он махнул на них рукой: «По прибытии наведем глянец».
У дорожной развилки, где лейтенанту добрый час пришлось поджидать счастливой оказии, его принял в крытый кузов залепленный грязью военный грузовик. После получасовой тряски Василий спрыгнул у зеленой будки КПП.
Короткий разговор по телефону с дежурным – и вот уже большеголовый высокий солдат повел Шелеста в гостиницу. Они шли рядом, и лейтенанту виден был грубоватый профиль провожатого: нависший над глазами лоб, крупный нос, смуглая обветренная щека.
Солдат шел молча. А Шелест не мог молчать. Неведомо откуда подкравшееся волнение взбудоражило в нем, кажется, каждую жилку. Так, видимо, бывает с любым новичком, прибывшим к первому месту службы.
Чтобы хоть немного унять волнение, Василий решил завязать разговор.
– У вас тут, выходит, и своя гостиница есть? – он дружелюбно посмотрел на солдата.
Но тот даже не повернул головы. Вынув из кармана руку, он стал подбрасывать и ловить спичечный коробок. На тонких губах своего проводника Василий увидел лукавую усмешку.
Солдат тем временем заговорил.
– Есть гостиница. Сейчас увидите. – Он сделал заметное ударение на слове «гостиница».
Будто не расслышав иронии, Василий продолжал спрашивать:
– А еще что хорошего есть?
Солдат снова с ехидцей улыбнулся:
– Есть и овощ в огороде – хрен да луковица…
– Ого, – засмеялся Шелест, – да тебе, видать, палец в рот не клади. Острый парень.
– Поживете в этом захолустье, товарищ лейтенант, тоже заостритесь.
– Выходит, невесело у вас?
– Невесело.
– Что так?
– До города далеко, в деревню пойдешь – самоволкой считается. Ну, а в клубе… там скучища по всем углам.
– Что ж вы сами ничего не придумаете?
Солдат, еще раз подбросив коробок, спрятал его в карман.
– Кто это – сами?
– Ну, комсомольцы, молодежь. Самодеятельность бы организовали. Экскурсии.
– Эх, товарищ лейтенант, комсомольцы наши, если что и делают, так это на собрания комсомольские ходят. Одни говорят, другие дремлют там. Словом, сами увидите. А сейчас – вот гостиница.
Он показал на приютившийся в самом отдаленном уголке городка маленький, в два оконца, приземистый домик.
– Вход с той стороны. Кланяйтесь дверям, а то ушибетесь. Там вас солдат встретит.
Не зная, обижаться ему за столь фамильярное обращение на солдата или промолчать, лейтенант выбрал второе. Отпустив провожатого, шагнул к домику, толкнул дверь и, наклонившись, переступил через порог.
* * *
Спустя несколько дней в отдельном батальоне, куда Шелест был назначен командиром взвода, состоялось комсомольское собрание. Василий в первую же минуту вспомнил слова провожавшего его в гостиницу солдата о том, что тут на комсомольских собраниях «одни говорят, другие дремлют». Да и в перерывах, оказывается, не лучше. Вон как невесело встали, пошли, растекаются по всему клубу.
Какая-то струна не выдержала у Василия, он встал, ушел за кулисы искать начальника клуба. А через минуту, взорвав тишину, в фойе заиграл баян. Люди быстро собрались на его торопливый переливчатый голос. А баян будто только набирал пары, живые и разливистые переборы его с неторопливо-гортанным придыханием басов звали все властнее и ласковее.
Играл лейтенант Шелест. Он широко улыбался и задорно выкрикивал:
– Песенники налево, плясуны направо!
Кончилось минутное замешательство, прекратились переглядывания, и вот уже в кругу первый «танцепроходчик» – коренастый, с короткой стрижкой солдат. Плавно пошел, с раздумьем, с кокетством, этакой павой, потом, словно передумав, наклонился и рассыпал замысловатую дробь ладоней по голенищам. Шелест от удивления даже головой качнул: «Мастак парень».
А кругом шумели:
– Поддай, Гапонов.
– Ходит хата, ходит печь…
Подошел комбат, слегка лысеющий, но еще моложавый и подтянутый подполковник Ремнев. Одобрительно кивнул Шелесту и, улыбаясь, загляделся на плясунов. Рядом с ним оказались замполит майор Шикин и секретарь партбюро капитан Козырев.
Переглянулись, поймали взгляд командира. «Нравится?» – спросили из-под густых, сросшихся на переносице бровей глаза Шикина. «Хорошо», – взглядом ответил капитан Козырев. Глаза Ремнева неопределенно сузились, брови вскинулись и опустились: мол, поживем – увидим.
А в кругу уже лихо отплясывали четверо. Пол слегка прогибался и поскрипывал. Шелест по-прежнему широко улыбался, пальцы его проворно и знающе плели стремительные узоры. Увидев напротив себя подполковника Ремнева, Василий озорно показал на него взглядом одному из плясунов, и тот, широко и плавно пройдясь по кругу, вдруг лихо ударил перед комбатом вприсядку. Ремнев растерянно и виновато улыбался, точно прося пощады, но фойе наполнилось аплодисментами, а почти у самых ног подполковника, вызывая на танец, били дробь уже все четыре плясуна.
Комбат глянул на Шикина и Козырева – те, смеясь, тоже аплодировали. Махнув с шутливой безнадежностью рукой, машинально поправив китель, Ремнев вошел в круг.
Потом все вместе пели. И удивлялись каждый про себя: как здорово получается.
Позже, сидя в президиуме, комбат чему-то довольно улыбался, и такой же улыбкой отвечал ему с другого конца стола замполит Шикин.
* * *
Служба с первых же дней захватила Шелеста. Выходы в поле, стрельбы, строевые занятия. Когда удавалось пораньше вернуться в общежитие-гостиницу, он видел скучающие лица. И как-то раз, не выдержав, сказал:
– А что, если нам организовать шахматный турнир?
Сначала предложение встретили без энтузиазма, но когда на стене появилась аккуратно вычерченная таблица, а на столе Василия назавтра же стопкой выросли три новеньких комплекта шахмат, люди оживились. Скоро начались шахматные баталии.
Потом состоялось обсуждение новой книги. По вечерам на огонек в общежитие стали заходить и офицеры, проживавшие на частных квартирах.
Шелест так и не мог припомнить, кто на отчетно-выборном комсомольском собрании назвал его кандидатуру в состав бюро. За нее проголосовали единогласно.
После первого заседания комсомольского бюро, на котором Василия избрали секретарем, его при выходе из клуба взял под руку капитан Козырев.
– В общежитие? Пошли вместе.
Ночь выдалась ясная. В темном ночном небе необычно большими светящимися бусинками висели над городком звезды. Под ногами мягко шуршал опавший лист. Разговаривая, вышли за КПП, взяли вправо – к офицерским домикам.
– Что ж, Василий, – говорил парторг, – комсомольцы свою волю выразили. Теперь за тобой слово. И скажу тебе сразу: держи плечи круче. Работы много. – Козырев произнес последнее слово в растяжечку, певуче, как бы подчеркивая, что он нисколько не преувеличивает.
– Чувствую, – вздохнул Шелест и спросил: – А кто этот рядовой Жмуров, о котором так много говорили сегодня?
Козырев помрачнел.
– Это из второй роты. С заковыкой солдат. – И помолчав, словно нехотя, добавил: – На гауптвахте он. За самоволку. Выйдет – разбирать его будут на ротном собрании.
* * *
Дня через два лейтенант Шелест решил зайти во вторую роту, чтобы поговорить с секретарем комсомольской организации сержантом Шоркиным. Тот, по словам дневального, находился в Ленинской комнате. Василий направился туда и, едва переступив порог, увидел солдата, показавшегося ему знакомым. Глаза их встретились, и Василий узнал своего давнишнего провожатого.
– Гора с горой… – пошутил он, здороваясь.
У солдата оказалась сильная, с шершавой ладонью рука. – А вот как величают тебя, я тогда и не спросил.
– Андреем Жмуровым величают.
– Жмуровым? – переспросил Шелест, не в силах скрыть удивления. И подумал: «Так вот, оказывается, о ком идет в батальоне такая худая слава».
Жмуров заметил удивление и внезапно засветившийся в глазах лейтенанта настороженный огонек. И понял, в чем дело.
– Небось, уже наслышались обо мне, товарищ лейтенант?
– Не наслышался, но слыхал, – напрямик ответил Василий и решил переменить разговор. – Да ты, оказывается, мастер? – показал он на разобранную гармонь.
– Приходилось иметь дело. И сейчас вот охотно взялся. А то и поиграть не на чем.
– Играешь?
– Так, маленько.
– А мы как раз свою самодеятельность думаем организовать. Хочешь записаться?
– А чего ж, дело хорошее. Только… – Жмуров замялся.
– Что – только?
– Вряд ли что получится из этой затеи. Тропку такую у нас торили, торили… К какому-либо празднику проторят, а потом она снова быльем порастает.
– Так от нас же самих все зависит.
Жмуров лишь повел нахмуренными бровями, но ничего не сказал. И Василий понял, что этого упрямца можно убедить только делом.
* * *
Василий начал вести дневник. Пока что в простой школьной тетрадке, где на полях ставил дату, а по линейкам пускал угловатую и размашистую вереницу строчек, было всего три записи.
14 октября, среда.
«Что ж, Василий, комсомольцы свою волю выразили. Теперь за тобой слово». Это сказал мне сегодня после собрания парторг. Каким оно будет – мое слово?..
Какой-то Жмуров, комсомолец, во всем батальоне – притча во языцех. Он мне, наверное, сегодня во сне приснится.
16 октября, пятница.
Проводил бюро. Обсуждали один-единственный вопрос – о роли комсомольских организаций в укреплении дисциплины. Но вдруг из него, как из рога изобилия, высыпалось около дюжины маленьких вопросиков.
Маленьких? Нет. Тоже больших и важных: а) изгнание скуки. А это значит: б) умело отдыхать; в) организовать художественную самодеятельность; г) выпускать светогазету; д) сделать свой кинофильм и т. д.
Вывод ясен: всем, всем браться за дело.
17 октября, суббота.
Жмуров-то, оказывается… тот самый… мой провожатый. Нет, исключать его не стоит. Выправить надо парня. А пока протереть с песочком.
* * *
Собрание проходило в Ленинской комнате. Комсомольцы собрались быстро, молча расселись за столами. Жмуров вошел последним, сел в самом дальнем углу. Достав из кармана спичечную коробку, подбросил, но тут же, будто спохватившись, сунул обратно. Не зная куда смотреть, уставился в пол.
Сержант Шоркин открыл собрание.
Первым попросил слова ефрейтор Жолудь, неутомимый книголюб, лучший рассказчик всевозможных былей и небылиц, знаток дат, необыкновенных историй и знаменитых имен. Он, не торопясь, поднялся и, протискиваясь между стульями, пошел к трибуне.
– Где-то я читал шуточный рассказ, как следует готовить к обеду чайку. Надо-де привязать к лапке веревочку, вскипятить котел воды, опустить туда чайку, вынуть, снова опустить. Так несколько раз. Потом, – Жолудь сделал паузу, оглядел всех и, остановив колючий взгляд на Жмурове, закончил: – потом надо чайку выбросить. Все равно она к употреблению не годна.
Всё встрепенулись, подняли на оратора удивленные взгляды. А он продолжал:
– Шутка эта не простая. Она, в данном случае, о Жмурове. Сколько ни варим мы его в нашем солдатском котле, а он остается все тем же. Потому как не гож для честной службы. Он неисправим. И ему не место в комсомоле.
Тут молчанию пришел конец. Последние слова Жолудя потонули в нараставшем гуле.
– Насчет чайки ты брось, – басовито раздалось из самого дальнего угла. Все обернулись и увидели: говорил Жмуров, покрасневший до самых ушей.
Потом другие голоса:
– Перехватил малость, Жолудь…
– А что – правильно!..
– Со Жмурова сознательности, что с гуся воды.
– Слова прошу. Прошу слова…
К трибуне вышел рядовой Носов. И снова все приутихли: Носов был близким другом Жмурова. Он и начал с этого.
– Вы знаете, я дружу со Жмуровым. Много его тайн знаю. Он мои тоже знает. Но сегодня не об этом буду говорить. Два раза комсомолец Жмуров обещал исправиться – на ветер пустил слова. Да он и в комсомол-то обманным путем попал…
Опять удивленные взгляды, полуоткрытые рты, в том числе и замерший на полуслове оторопевший Жмуров.
– Объясни, – голос с места.
– Охотно. Я говорю обманным потому, что в заявлении о приеме Жмуров обещал быть честным, верно и свято беречь и умножать богатство Родины. А сейчас отступился от своих слов. Думает: мне, мол, все можно, а от меня ничего не требуйте…
– Правильно, – не выдержал кто-то.
– Верно…
Снова загудело собрание. Жмуров склонялся все ниже. Луч заходящего солнца упал на его смуглый, в редких конопатинах лоб, и все увидели на нем капли пота.
Последним выступил лейтенант Шелест…
* * *
В дневнике Василия записей прибавлялось.
19 октября, понедельник.
Разбирали Жмурова. Досталось парню. Но в комсомоле оставили. Вот только что скажут комбат, майор Шикин и капитан Козырев? Правильно ли я поступил?
20 октября, вторник.
Они сказали: правильно.
* * *
…Дела захватывали лейтенанта Шелеста все больше и больше. После нескольких ясных дней вновь полили дожди, а потом однажды к вечерку дохнуло с черневших в отдалении полей так ледяно и знобко, что на окнах проступила жилистая и прозрачная вязь первого обледка. А утром, когда солдаты выбежали на физзарядку, их белые нательные сорочки слились с только что выпавшим первым снегом.
Утром Василий записал в дневнике:
«У молодых солдат сегодня первые стрельбы – и такая погодка. Впрочем, это хорошо. С трудного начинать лучше. Но поговорить с комсомольцами все-таки нужно».
Вечером запись была продолжена:
«Молодцы комсомольцы. А Жмуров-то, Жмуров… Его результат один из лучших в роте. Нет, начало хорошее. Теперь за подготовку к учениям.
И еще – самодеятельность. Через неделю – первый концерт».
* * *
Долго будут помнить в батальоне этот концерт. Будут помнить виртуозную игру Гапонова. Балалайка отплясывала то у солдата на коленях, то взлетала, поворачиваясь и кружась; видно, и ей передавалась та сила, которая захватила и повергла в изумленное молчание добрые две сотни людей!
Потом четверо пели – вокальный квартет. Аккомпанировал Жмуров. А когда певцы ушли, он играл один. Играл задушевно, не глядя в зал, будто забыв, что вышел на сцену и что слушает его весь батальон…
Шелест вел концерт. А перед последним номером сам вышел с баяном, объявил:
– Полонез Огинского…
Мороз уже тронул и сделал чуть смуглым его лицо, отчего еще ярче светилась заразительная улыбка.
Пальцы коснулись перламутра пуговиц, из-под них брызнули звуки вступления, перешедшие тут же в грустно-мятежную мелодию. И в ней, как в волне, стала растворяться улыбка Василия. А глаза продолжали смеяться.
В первом ряду сидели офицеры. Капитан Козырев наклонился к майору Шикину, вполголоса сказал:
– Грустит и радуется наш Василий. Жена к нему едет.
Шикин понимающе кивнул.
А музыка уже захватила весь зал.
Потом сценой завладели плясуны. Откуда только и взялось у этих шестерых солдат столько стремительного лада с музыкой, такое умение разговаривать каблуками, переходить вприсядку, взлетать, как на пружинах, в воздух. Сидевшие в зале узнавали и не узнавали своих сослуживцев, ахали довольные. А когда пляска, вместе с дружным вскриком, оборвалась и танцующие замерли, десятки голосов закричали:
– Би-ис!..
– Повторить!..
– Би-ис!..
…Выходя из клуба, майор Шикин сказал подполковнику Ремневу:
– Удалось Шелесту раскачать комсомолию.
– Молодец, – довольным голосом подтвердил комбат. – Живая душа парень, ничего не скажешь.
Роты с песнями расходились от клуба.
Василий вышел последним, загляделся на звезды. Прислушался. И в хрусте снега под шагом удалявшегося строя почудился ему шум поезда.
– Едет, – сказал вполголоса…
