Текст книги "Хозяин дракона"

Автор книги: Анатолий Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Анатолий Дроздов
Хозяин дракона

Пролог

Тр-р-рах!

Вскакиваю. Гром, неподалеку. Небо черное, без единой звездочки, темнота – руки не видно. Ощущение, что небосвод опустился к земле: подпрыгни – и пальцами достанешь. Душно…

Длинная, ветвистая трещина раскалывает небосвод. На мгновение кажется, что острые, как бритва, осколки со звоном обрушатся на голову. Ослепительный белый свет заливает яругу. Все спокойно. Ватага спит на разостланных попонах. Кто-то развалился на спине, раскинув руки, кто-то свернулся в клубок. Стреноженные кони стоят смирно: грозой их не испугать. Перед тем как отсверк молнии гаснет, замечаю на высоком берегу темную фигурку стража – бдит. Тр-р-рах!

Над головой будто лопнул громадный аквариум: вода потоком рушится в яругу. Мои пергаменты! Напрасно тревожусь. Они в сумке, завернуты в промасленную кожу, в какой сберегают от влаги кольчуги. Не промокнут. Стою, задрав голову к небу. Теплые струи омывают лицо, бегут по волосам, склеивая их в пряди. Хитон мгновенно намокает и прилипает к телу. Не беда. Летний ливень скоротечен; кончится – отожму, как и попону. Уложу ее на мокрую траву, та сомнется и взопреет – будет тепло. Дождь в степи – это хорошо. Зазеленеет трава, поднимутся метелки ковыля – с трехсот метров всадника не заметишь.

Метров в этом мире не знают. Есть сажень, локоть, верста… Здесь нет асфальта и железных дорог, а на сотни километров вокруг лежит поросшая ковылем степь с яругами и редкими дубравами. По степи кочуют орды половцев и бредут караваны купцов, везущих на север шелка, соль, пряности, а обратно – меха и связанных рабов. Русь, двенадцатый век… Как я, житель подмосковного поселка двадцать первого века, оказался здесь? Зачем? Это случайность или чей-то таинственный замысел?

Я не знаю ответов на эти вопросы и, наверное, не узнаю. Меня перенесли и забыли. Не страшно. Век, в котором я родился, был не лучшим. За восемьсот лет люди не изменились. У них появились самолеты и автомобили, компьютеры и мобильные телефоны, но они по-прежнему воюют, убивают, грабят, лгут и даже заводят рабов. «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…» [1]1
  Екклесиаст. Глава 1, стих 9.


[Закрыть]

«Самое трудное для человека – угадать свое предназначение, – говорил Георгий. – Понять, для чего ты пришел в этот мир». Нашел ли старый спафарий ответ на этот вопрос? Почему он заплатил своей жизнью за мою?

Вода, бегущая по моему лицу, становится соленой. Вечная тебе память, византийский спафарий! Пусть Господь, в которого ты верил, простит тебе прегрешения вольные и невольные…

Ливень стихает внезапно – наверху будто кран перекрыли. Нет здесь кранов, пора отвыкать… Небо светлеет. Стаскиваю мокрый хитон, отжимаю, затем попону. Расстилаю, укладываюсь. Ливень не разбудил друзей – дрыхнут хоть бы хны. Привыкли ночевать под открытым небом. А вот я отвык. Придется вспоминать…

1

Всадник на мухортой лошадке не спеша ехал берегом реки. Кобылка лениво рысила по малоезженной узкой тропке, кося влажным глазом в сторону зарослей сочной травы. Время от времени она пыталась тянуться к ним, тогда всадник ударял каблуками в желтые подпалины на боках, давая понять, что останавливаться незачем. Мухортая обиженно фыркала, но послушно бежала дальше.

Всадник выглядел под стать своей жалкой лошадке: худой, в холщовых портах и серых от старости сапогах из воловьей кожи. Звали его Некрасом. Поверх льняной рубахи Некраса, некогда синей, а теперь блекло-голубой, была надета короткая кожаная безрукавка – подклад под кольчугу. Но кольчуги не было, как и шлема, – всадник вообще был без шапки. Выгоревшие на солнце, давно не стриженные русые волосы скатывались до плеч. Порывы ветра, тянувшего от реки, забрасывали длинные пряди на лицо Некраса, они прилипали к потному лбу, и всадник равнодушно смахивал их обратно. Солнце всласть потрудилось над лицом Некраса, покрыв его загаром и выдубив кожу. Только глаза человека, ярко-синие, большие, солнце не затронуло, обесцветив лишь ресницы. От уголков глаз бежали к вискам тонкие ниточки морщин, появившиеся то ли от возраста, то ли от необходимости щуриться на ярком солнце, поэтому трудно было сказать, сколько всаднику лет – двадцать, тридцать или того больше.

Тропинка стала круто спускаться вниз, и Некрас подобрал поводья. Берег реки прорезал глубокий овраг, заросший по склонам травой и кустарником. Тропа струилась по склону наискосок, всадник, придерживая лошадь, спустился на самое дно оврага и здесь свернул с тропы. Берегом снулого ручья он выбрался к реке и двинулся вверх по течению. Высокий меловой обрыв нависал над узкой полоской песчаного берега. В известковой стене показался широкий зев пещеры, всадник остановился под ним и спрыгнул на песок. Затем развязал ремни, снял притороченный к седлу тяжелый мешок, а затем и само седло. Упав на песок, мешок глухо звякнул. В ответ из пещеры донесся слабый рык. Некрас настороженно глянул вверх и замер – на песке под пещерой темнели красные пятна. Всадник подбежал к ближайшему, тронул его пальцами и поднес испачканные подушечки к глазам. Затем сунул пальцы в рот и, распробовав, выплюнул.

– Выходи! – крикнул Некрас, обратившись лицом к дыре.

Никто не отозвался, тогда всадник, пошарив взглядом, подобрал камешек и зашвырнул его в черный зев.

– Кому сказал!

Из пещеры донесся странный звук, будто там ворочалось нечто очень большое и тяжелое, затем послышался басовитый рык. Мухортая лошадка присела на задние ноги и испуганно всхрапнула.

– Иди, иди! – усмехнулся Некрас и вытащил из-за пояса длинный нож. – Я тебе порычу!

Рык тем не менее повторился, и в черном проеме показалась голова. Она походила на коровью, только была больше, а возле глаз и на лбу чудища виднелись костяные пластины, торчавшие, как гребешки. Голова снова рыкнула и сердито уставилась на всадника. Тот в ответ призывно махнул левой рукой. Чудище шумно выдохнуло, из пещеры показалась длинная шея толщиною в бревно, а затем и туловище, широкое, как у коня, только более округлое. По бокам туловища виднелись большие кожаные складки. Упираясь толстыми лапами в известняк и цепляясь за него когтями, чудище медленно сползало по склону. Вскоре стал виден хвост, такой же длинный, как шея, но не столь толстый и плоский. Приблизившись к всаднику, чудище припало брюхом к земле и зашипело.

– Иди, иди! – повторил Некрас, занося руку с ножом.

Чудище подползло ближе и разинуло пасть, показав частокол острых и длинных зубов. Всадник подбросил нож вверх, ловко перехватил его за лезвие и сунул рукояткой вперед – глубоко в страшный зев. Чудище дернулось и издало утробный звук. Тело его затряслось, и всадник выхватил руку с ножом. Коровья голова повернулась к реке, вдоль шеи чудища скользнул огромный желвак; темный комок вылетел из открытой пасти и с плеском шлепнулся посреди стремнины.

– Пропала вечеря! – вскрикнул Некрас и пнул чудище сапогом. – Зачем к реке отвернулся? Не мог на берег срыгнуть? Мне что теперь, нырять? Зачем вообще за добычей ходил? Велел сидеть смирно!

Чудище припало к песку и жалобно заскулило.

– Будешь голодным – сам виноват! – сердито сказал Некрас и спрятал нож в кожаные ножны. – Сторожи!

Он достал из большого мешка другой, поменьше, бросил его на шею лошади и ловко вскочил на спину мухортой. Кобылка, не перестававшая дрожать с момента появления чудища, резво взяла с места. Некрас двинулся обратным путем к оврагу, пересек ручей, выбрался на тропу и продолжил путь. В версте от пещеры он въехал в маленькое селение из двух десятков замшелых изб и остановил мухортую у ворот самой большой. Угрюмый, весь заросший волосами смерд вышел ему навстречу. Некрас отдал ему поводья кобылки, а затем протянул половинку серебряной монеты, резану.

– Змей овцу утащил! – сердито сказал смерд, забирая серебро. – Целую куну стоит.

– Не овцу, а ягненка! – поправил Некрас. – Совсем малый был, весеннего окота. За такого и белку дорого.

– Был малый, а стал бы большой, – не согласился смерд. – И стоил бы куну.

Некрас вздохнул и снял с шеи кобылки мешок. Смерд распустил узел, и лицо его осветила радостная улыбка.

– Мука! Уже забыли про хлеб! Все отдашь?

– Все. Испеки мне пару хлебов – и забирай!

– Будешь ждать, пока тесто подойдет? – спросил смерд, бережно завязывая мешок.

– Некогда. Испеки пресные.

– Дочку змей напугал, до сих пор трусится! – вздохнул смерд. – Овец пасла…

– Где она?

Смерд кивнул в сторону овина. Некрас пересек двор, прихватив по пути спавшего в пыли щенка, шагнул внутрь. Немного постоял, чтобы глаза привыкли к полумраку.

Худенькая девочка лет шести сидела в углу на охапке соломы. Некрас подошел, сел на корточки и положил на колени девочке щенка. Она прижала его к себе и тихонько всхлипнула; по всему было видать – наревелась.

– Он совсем не страшный! – тихо сказал Некрас.

– Ага! – не согласилась девочка. – Сам с гору, пасть – во! – Девочка развела руки. – А зубы какие! И шипит…

– Он шипит, когда боится.

– Я думала: съест!

– Он не ест людей.

– Ягненка схватил…

– Поиграть хотел. Скучно ему. Он совсем еще маленький. Как этот щенок.

– Не маленький! – сердито возразила девочка.

– Ему только год, для смока совсем малый. Знаешь, какие они вырастают?!

– Какие? – распахнула глаза девочка.

– У-у-у… – качнул головой Некрас. – С этот овин!

– Ты видел? – шепотом спросила девочка.

Некрас кивнул.

– Боялся?

– Поначалу. А потом понял, что смок мертвый.

– Кто его убил? Ты?

– С голоду он…

– С голоду мрут, – согласилась девочка. – У нас в веси за зиму пятеро… Что смоки едят?

– Рыбу.

– Рыбы в реке много. Или не умеют ловить?

– Умеют. Только в то лето мороз рано ударил, лед реку сковал. Вот он и не смог лед поломать.

– Мог зайцев ловить! Или кабанов диких…

– Не поймает он зайца – неповоротлив больно, да и кабан убежит. Овечку схватить может, но там стад не было.

– Что смоки зимой едят? Когда на реке лед?

– Зимой они спят. В пещерах. Нагуляют жир – и в спячку. Тот не успел.

– Своего смока ты возле мертвого подобрал?

– Там.

– Маленького?

– Еще из яйца не вылупился. Смок, как подыхает, яйцо выбрасывает, чтоб детеныш, как вылупится, тушу его жрал. Яйцо я подобрал и унес.

– Чем кормил?

– Рыбой. Жевал и ему давал. Потом смок сам научился… Теперь много ест. Ему нужно, иначе не полетит.

– Ты на нем летаешь?

– Угу.

– Меня покатаешь?

– Непременно.

– Не обманешь?

– Чтоб меня Перун поразил! Подрасти только…

Некрас погладил девочку по русой головенке и вышел во двор. Волосатый смерд, отец девочки, вынес на деревянном блюде две горячие лепешки, вкусно пахнущие свежеиспеченным хлебом, Некрас сунул их в кожаную сумку, висевшую на плече, и вышел за ворота. Обратный путь он проделал пешком.

У пещеры Некрас обнаружил сиротливо лежавший на песке мешок, смока рядом не было. Осмотревшись, Некрас обнаружил змея в реке: тот шумно плескался, выпрыгивая из воды и ныряя обратно в глубокие волны.

– Сторож! – сердито сплюнул Некрас и вернулся к ручью. Здесь он сбросил одежду и по грудь забрел в теплую воду. Потоптавшись под берегом, он нащупал и с натугой выволок на берег большую ивовую вершу, затем – другую. Развязав лыко на плетеных донышках, высыпал на траву горку серебристой бьющейся рыбы, стал одеваться. Тело у хозяина змея, несмотря на худобу, было крепкое, перевитое мускулами, как вервиями. На груди, плечах и боках виднелось несколько шрамов, старых, побелевших. Только один узкий шрам под левым соском был багрово-сизым – по всему видать, рана оказалась глубокой, да и зажила не сразу. Некрас еще завязывал ремешки на кожаной безрукавке, когда за спиной раздалось шумное дыхание. Некрас спокойно продолжил свое занятие. За спиной недовольно рыкнули.

– Что сам не наловил? – сердито спросил Некрас, оборачиваясь. Смок, пригнув голову к земле, жалобно смотрел на хозяина. Некрас разворошил живую кучу носком сапога, вытащил из нее налима, длиною в локоть, и, не оглядываясь, пошел к кустам. Позади послышалось шумное сопение: смок хватал рыбу полной пастью и, забрасывая голову вверх, глотал, не жуя.

У кустов Некрас бросил налима на траву, натаскал из чащи хвороста и в три приема сволок его к берегу. Затем кресалом высек огонь, разжег костер, выпотрошил рыбину, и, когда хворост прогорел до красного жара, ловко испек налима на углях, предварительно насадив его на ивовый прут. Вытащив из сумки пресную лепешку, Некрас ел, попеременно откусывая то от рыбы, то от лепешки. Он успел обглодать только один налимий бок, когда позади шумно задышали, и под руку просунулась большая, уродливая голова. Некрас легонько шлепнул ее по носу, смок недовольно рыкнул, но голову убрал. Однако не ушел. Положив морду на песок, змей устроился рядом с хозяином и немигающим взглядом уставился в догоравший костер.

Покончив с вечерей, Некрас сходил к реке, запил нехитрую снедь водой и вернулся обратно. Подбросив хворосту в костер, он вытряхнул из мешка узел из ременных шлей, уздечек и стремян и стал аккуратно расправлять все это в свете разгоравшегося пламени. Затем он заставил змея встать и примерил сбрую. Смок послушно позволял затягивать себя ремнями, по всему было видно – привык.

– Куда тебя прет! – вздохнул Некрас, снимая сбрую. – Опять подпруга коротка! Знаешь, сколько это стоит? – потряс он ремнями. – Кольчугу продал, сегодня – меч, сапоги только остались, да и за них белки никто не даст…

Змей терпеливо слушал ворчание хозяина, затем вдруг изловчился и лизнул его щеку раздвоенным языком.

– Ну тебя! – махнул рукой Некрас и пошел к костру. Достав из мешка иглу и моток суровья, он стал сшивать ремни, ловко протыкая толстую кожу кончиком ножа. Он долго махал иглой в свете всполохов костра, сердито бормоча себе под нос, затем вновь примерил сбрую, оставшись в этот раз довольным. Сложив ремни обратно в мешок, Некрас приволок от ручья верши, вырезал у них воронкообразные горловины и стал притачивать к съемным донцам какое-то хитрое приспособление из ремней. Закончив, запрыгнул в одну из вершей и резко потянул вверх края корзины. Те не поддались. Некрас выбрался на песок, поднял корзину и дернул за тонкий ремешок. Донце тут же отвалилось, повиснув на двух ремешках. Некрас удовлетворенно хмыкнул. Проделав то же и со второй вершей, он бросил корзины поодаль, а сам растянулся у костра, подложив седло под голову. Скоро он спал, мирно сложив руки на груди.

Когда луна зашла за облако, на берег из оврага выбрался одинокий, худой волк. Неслышно ступая по песку, он стал подкрадываться к спящему, время от времени настороженно замирая. Когда до угасшего костра осталось не более трех прыжков, змей приподнял голову и негромко рыкнул. Волка словно сдуло с берега. Смок втянул широкими ноздрями воздух и положил голову на грудь Некраса.

– Нечего! Нечего! – спросонья отмахнулся тот. – Не маленький!

Смок вздохнул и убрал голову. Скоро на берегу реки опять спали…

2

На кухне рык:

– Где он? Где?! Убью!

– Коля! Ты что? – Мамка вступилась за меня…

– Водку вылил, сучонок! Полбутылки оставалось! Специально оставил опохмелиться.

– Сам выпил и забыл.

– Я? Забыл? Не пизди! Оставалась водка! Он!

Дядя Коля говорит правду: водку вылил я. Не хочу, чтоб он пил. Пьяный дядя Коля ругается и дерется, а трезвый он добрый. Целует мамку, гладит меня по голове.

– У нас пиво есть!

– Пивом голову не обманешь! Где он? Прибью!

– Да ему пять всего, не понимает…

– А мне похеру!

– Не трогай его! Пожалуйста!

– Уйди, сука!

Хлесткий удар, грохот упавшего стула. Неужели бьет мамку? За что? Это ведь я… Сопит, хекает… Не хочу это слышать. Обхватываю колени руками, сжимаюсь в комочек. «Колокольчики мои! – шепчу торопливо. – Приходите! Пожалуйста!»

За дверью шкафа крики и ругань – колокольчиков не слышно. Наверное, испугались. Хлопают двери ванной и туалета: дядя Коля ищет меня. Ну и зря. Я там не играю – в шкафу интереснее. Можно сидеть и мечтать. И колокольчики приходят… «Где же вы? Пожалуйста!..»

В отдалении возникает тихий, мелодичный звон. Услышали… Стенки шкафа раздвигаются. Рой золотистых искорок появляется вдали, они приближаются, позванивая, выстраиваются в линию, затем сворачиваются в круг и начинают вращаться – все быстрее и быстрее. Темнота внутри круга редеет, раздвигается, образуя стенки – передо мной длинный, гибкий ход, в дальнем конце которого сияет свет.

Дверца шкафа с треском распахивается.

– Вот ты где!

Не поймаешь! Ага! Я вскакиваю и ныряю в проход. Меня засасывает и уносит к свету.

– Твою мать! Куда?..

Трава смягчает падение. В прошлый раз был снег, глубокий и пушистый – я едва не утонул в сугробе. Стоял мороз, я скоро замерз и попросился обратно. Колокольчики вернули. Дядя Жора – тогда с нами жил дядя Жора – уже спал, а мать сидела на кухне и курила, пуская дым в потолок.

– Ты где был? – набросилась на меня. – Обыскалась! Во дворе, что ли, шатался? Посинел весь и дрожит… Не слышала, как вошел. Вот я тебе!

Мать погрозила кулаком. Я не испугался: мамка меня не бьет. Это дядьки ее, бывает, дерутся…

– Голодный? – Она двинула по столу пустые тарелки. – Все съели, надо же… В магазин сбегать? Деньги кончились. Вот, хлеб остался. На!

Я схватил обломанный, обкусанный ломоть. Вкусно!..

Мать не знает про мои колокольчики, о них никто не знает. Это моя тайна. Моя, и ничья больше. Когда-то дядя Жора толкнул меня, я упал и ударился головой о порог. Стало темно. Меня отвезли в больницу, там я впервые увидел колокольчики. Болела голова, было плохо, и они вдруг возникли, тихо звеня. Появившийся передо мной ход манил и притягивал, и я полез в него. В мире, куда меня перенесло, светило солнышко, летали бабочки и стрекотали кузнечики. Голова перестала болеть. Я носился за бабочками, ловил кузнечиков, пока не захотелось есть. Колокольчики отнесли меня обратно в палату. Никто не заметил моего отсутствия.

Доктор позже спрашивал, не видится ли мне чего, но я понял, что он хочет узнать мою тайну, и ничего не сказал. Давно, когда папа еще жил с нами, мама читала мне книгу. Там была волшебная страна и фея Дзинь-Дзинь. Волшебная страна у меня есть, а вот фея не показывается. Наверное, не знает про меня. Ничего, придет. Поймет, что я хороший мальчик, и выполнит любое желание. Попрошу, чтоб папа вернулся…

Я бреду сквозь густую, высокую траву, раздвигая ее руками. Я знаю, куда идти, – бывал здесь не раз. Солнечный свет, отраженный водой, ударяет в глаза. Река… Я спускаюсь к воде, погружаю в нее руки. Вода в реке теплая и ласковая. Стайка юрких рыбок снимается со дна и несется ко мне. Рыбки тычутся мордочками в мои пальцы, слегка пощипывают их. Голодные… Простите, мне нечего вам дать. Вслед рыбкам из глубины возникает большая, хмурая тень. У тени широкая пасть и длинные усы-проволоки. Сом. Рыбки испуганно брызгают в стороны. Пасть подплывает ко мне и некоторое время смотрит черными глазами-пуговками, словно решает: хватать или воздержаться? Не схватишь, для тебя я слишком большой! Сом изгибает тело, бьет хвостом и исчезает в облаке донной мути. Только рыбок распугал, усатый!

Я взбираюсь обратно на берег и падаю на спину, приминая густую траву. Лежу, как в яме. Со всех сторон – зеленые стены, образованные высокими стеблями. Они стоят густо, солнце не пробивается, поэтому внизу прохладно и сумрачно. Я закрываю глаза. Хорошо. Никто не ругается и не дерется, здесь вообще никого. Только луг, поросший высокой травой, и река. Она такая широкая, что противоположный берег едва виден. За рекой темнеет лес. Я там обязательно побываю – попрошу фею перенести. Глаза слипаются…

Звезды… Они заглядывают ко мне в яму, словно говоря: «Пора!» Стемнело, и хочется есть. Я сажусь и обхватываю колени руками. «Колокольчики, хочу к маме!..»

В квартире темно, свет не горит. Я выбираюсь из шкафа и бреду на кухню. Здесь никого. Осторожно шарю по столу – ничего, даже объедков не оставили. Можно посмотреть в шкафчике, но я не хочу включать свет. Мамка станет спрашивать, где я был, начнет ругаться. Я опускаюсь на колени и ползу под стол. Осторожно шарю руками. Когда мамка с дядей Колей пьют, они машут руками, еда падает на пол. Если сильно пьяные, забывают поднять. Есть! Ломоть хлеба, обкусанный, но толстый. Лежит давно, успел подсохнуть. Это неважно. Сухарь хрустит на зубах, я выплевываю попадающий на зубы песок, но жую и жую. Вкусно! Хлеб растаял, будто его и не было, я снова шарю по полу. Рука натыкается на что-то большое и тяжелое. Осторожно трогаю. Мама? Почему она здесь? Напилась и уснула? Такого раньше не бывало: мама, даже пьяная, спит на диване. Рука у мамы тяжелая и холодная. Нахожу ее лицо: оно тоже холодное. Мама молчит и не дышит.

Я выбираюсь из-под стола, бегу к выключателю. Свет тусклой лампочки озаряет кухню. Разбросанные табуретки, сдвинутый стол, черное окно без занавесок… Мать лежит на полу, неловко повернув голову, волосы растрепались, лицо бледное, рот открыт… Я бросаюсь к ней.

– Мама! Мамочка!

Она не отвечает. Ее голова мотается в моих руках, рот открывается еще больше. Оттуда вываливается почерневший язык. Позади – тяжелые шаги. Сильная рука хватает меня за шиворот.

– Попался, сучонок!

Я взлетаю вверх – удар! Темно…

* * *

Голоса, сердитые.

– Выживет?

– Голова у него крепкая. Кожу рассадили, а череп целый.

– Кровищи было… Это и спасло. В стену швырнул, решил, что убил. Иначе придушил бы – чтоб без свидетеля.

– Поймали?

– Ну, не Чикатило… Пьянь обыкновенная, у дружка прятался. Сидит… Теперь надолго.

– А пацан?

– Мать убили, значит – в детдом.

– А отец?

– Местопребывание неизвестно.

– А если поискать?

– Он же их бросил. Наверняка другая семья… Найдем, скажет: не нужен! И так и эдак – детдом!

– Красивый мальчик. Ресницы пушистые…

– Усыновите! Или опеку оформите. Могу похлопотать.

– Своих бы прокормить!

– Как и мне.

– Жалко пацаненка…

– Своих жалейте! Их на ноги поставить, образование дать… С этим все ясно. Подрастет, станет пить, шмар своих дубасить. Прибьет какую или порежет – и сядет. Если самого не прирежут. У меня такой бытовухи каждый день…

– Может, человеком вырастет…

– Из детдома дорога одна. Растим волков себе на голову. Кормим, поим, чтоб они потом наших детей насиловали и грабили.

– Тьфу на вас, капитан!

– Ну вот, а говорили «жалко»…

* * *

– Как смотришь, дебил?!

Хлесткая затрещина швыряет меня на пол. Встаю.

– Поосторожней, Семенов! Нагрянет комиссия, а тут синяки…

– Пускай не зыркает, рвань!

– Где взяли в этот раз?

– Во Владимире, на вокзале.

– Воровал?

– Попрошайничал… В коллекторе жил – с такими же беспризорниками.

– Пусть бы там и оставался, раз не нравится в детдоме. Кормят их тут, понимаешь ли, поят, одевают – все равно бегают. Старшие, что ли, бьют?

– Пробовали, так он Будылина едва не загрыз – в горло вцепился. Еле оторвали. Волчонок! Плюнули, не трогают. Даже еду не отбирают. «Психованный!» – говорят.

– Психованный и есть. Направить на обследование?

– Направляли уже… Отклонений не обнаружили.

– Им лишь отделаться… Тут только глянешь и сразу видно: дебил!

– Куда его?

– В подвал! На сутки! Еды не давать!

– Пошли, дефективный! Шевели копытами!

За спиной моей лязгает дверь. Темнота…

* * *

– Майка, да стой же! Не балуй! Кому говорю?!

Майка балует. Она молодая, игривая и совершенно не расположена стоять смирно. Мотает головой, фыркает, насмешливо поглядывая черным глазом. «Не дамся – и все!» – говорит этот взгляд.

– Вот я тебе! – грожу чембуром.

Майка отступает, но в глазах нет страха. Она хочет играть. А вот я – нет! Некогда. Вздохнув, лезу в карман. Горбушка еще теплая. Мы с дядей Сашей хлеб печем сами – в магазине он черствый и невкусный. На нашей кухоньке стоит круглая машинка, называется «хлебопечка». В нее надо засыпать муку, сухие дрожжи, соль и добавить воды. Остальное хлебопечка сделает сама. Замесит тесто, даст ему подойти и испечет хлеб. Он получается хрустящим и душистым, вкусным-вкусным. Одна беда – мало его: хлебопечка у дяди Саши небольшая. Я припас горбушку, чтоб пожевать вечером. Придется отдать. Жалко!

Завидев горбушку, Майка забывает об игре. Тянет голову и подымает верхнюю губу, показывая желтые резцы. Вздохнув, я протягиваю хлеб. Майка хватает горбушку и жует. Глаза кобылки прикрыты от удовольствия. Еще бы!

Прожевав, Майка тычет в щеку влажными губами – благодарит и кладет голову мне на плечо. Я глажу атласную шею, злость куда-то улетучилась. Майка ласковая. А вот Терек – злой, укусить может, с ним только дядя Саша и справляется. Ну, и хозяин его, конечно. Он приезжает в клуб на огромном квадратном джипе, сам седлает и взнуздывает жеребца, после чего легко запрыгивает в седло, несмотря на солидный живот. Он родом с Кавказа, там коней знают. Его не обманешь… В списке лошадей Майка значится как Мирабель. Клиентам говорят, что ее купили в Англии, а французское имя дали за легкий нрав. Чистокровная, английская… На самом деле Майка из Белоруссии, там есть конные заводы. Лошадей у них закупает даже московская полиция. Дешево… Это мне дядя Саша рассказывал. Клиенты об этом не знают, им нравится, что лошади английские…

Потрепав Майку по холке, я отступаю и поднимаю руку с недоуздком. В этот раз кобылка стоит тихо. Я надеваю оголовье, затягиваю подбородочный ремень. Майка послушно нагибает голову. Я проверяю пальцами расстояние между ее головой и налобным ремнем – все как должно быть, – затем разнуздываю кобылку. Та недовольно фыркает – не прочь погулять. Поздно уже.

Дядя Саша сидит в каморке и сноровисто работает шилом – чинит седло. Я кладу недоуздок на столик.

– Подошел? – Он откладывает шило.

– В самый раз.

Он берет недоуздок и привычными движениями загрубелых пальцев проверяет швы на ремнях. Они должны быть не только прочными, но и мягкими, иначе уздечка натрет лошади кожу. Я тянул дратву, когда шил, – чтоб вдавилась в мягкий сыромятный ремень. Провозился, зато недоуздок вышел на загляденье – самому нравится.

– Хорошо! – говорит дядя Саша и откладывает уздечку. – Молодец! Настоящий шорник!

Я хмыкаю. До «настоящего» мне как до луны. Настоящий – это дядя Саша. Он и седла делает, а это куда сложнее, чем ременная упряжь. Седла ведь такие разные! Выездковые, конкурные, охотничьи, скаковые, пастушьи, вестерн… Всех и не упомнишь. Дядя Саша мастерит любое. К нему заказчики даже из Сибири приезжали – за каким-то азиатским седлом. Сделал. Заказчики хорошо заплатили, после чего мы купили хлебопечку…

– Уроки приготовил?

Киваю. Чего их готовить?

– Почитай! – Дядя Саша берет с подоконника тонкую книжицу.

Я мысленно вздыхаю: псалтырь я не люблю. Мало того, что непонятно, так еще на церковном языке. Дядя Саша называет его «старославянским». Говорит: раньше, много веков назад, на нем разговаривали. Так я и поверил! На этих «рцы» и «понеже» язык сломаешь. Но дядя Саша неумолим. Это отец Григорий его подзуживает. Говорит: у меня хорошая память и другие способности. В школе успеваю на «отлично», внешность подходящая – в духовную семинарию возьмут. Дядя Саша ухватился. Семинаристов учат бесплатно, их одевают и кормят. Не буду я ходить с крестом на пузе! В военных училищах тоже одевают и кормят…

Дядя Саша батюшку слушает – тот помог с опекунством. В администрации не разрешали: дядя Саша – инвалид, у него нет жены, живет в стареньком домике без удобств – условия плохие. Как будто в коллекторе лучше! Приезжали какие-то тетки, смотрели наш дом, выспрашивали, а после заявили, что отправят меня в детдом. Я им сразу ответил: сбегу! Они поджали губы и уехали злые. Дядя Саша подумал и сходил к отцу Григорию. Тот похлопотал. Что ему? В церковь разный люд ходит, начальники попадаются. Священник поговорил с одним… Без опекунства меня не брали в школу, пока шла канитель, учебный год пропустил. Учусь теперь с семиклашками. Они совсем дети, мне по плечо. Меня побаиваются. Спрашивается, с чего? Ни одного даже пальцем не тронул… Родители их возмущались: пустили в класс беспризорника! Научит деточек пить, курить и ругаться матом. В поселке они и без меня научатся… Родители пошумели и успокоились – убедились, что не правы. Попробовал бы я ругнуться! Дядя Саша мне бы показал…

– Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей, и по множеству щедрот твоих очисти беззаконiе мое. Наипаче омый мя от беззаконiя моего и от греха моего очисти мя; яко беззаконiе мое аз знаю, и грех мой предо мною eсть выну. Тебе eдиному согреших и лукавое пред тобою сотворих; яко да оправдишися во словесех твоих и победиши, внегда судити ти. Се бо, в беззаконiих зачат eсмь, и во гресех роди мя мати моя…

Мысленно я перевожу слова псалма на русский. Неправда! Мать не рожала меня в грехе, у нее был муж, мой отец. Только он нас бросил, а мать стала пить…

Дядя Саша довольно кивает – читаю правильно. Отец Григорий учил: надо ровно и монотонно, не вкладывая в слова чувства. Те, кто слушает, сами их вложат. Пусть тогда сами и читают! Не хочу в попы!

– Дядь Саша! – Я откладываю псалтырь. – Позанимаемся?

Тот смотрит вопросительно:

– Голова не болит?

– Да нет же!

Из детдома прислали мои документы, в том числе медицинскую карточку. Чего там написали, не знаю, но дядя Саша тревожится. Голова у меня крепкая, как котел! Об стену били – не разбили… В доказательство стучу себя кулаком по темени. Дядя Саша усмехается и встает. Я ныряю под стол и хватаюсь за черенок. Это МПЛ – малая пехотная лопатка, в армии ее выдают каждому солдату – землю копать. Мало кто знает, что лопатка – оружие: страшное и смертельное в опытных руках. Дядя Саша говорил, что современные солдаты этого не знают – их не учат рукопашному бою. А вот дяде Саше пришлось…

Он шагает впереди, припадая на правую ногу. У дяди Саши протез: наступил на мину, когда воевал. Со стороны смотреть – неуклюжий. Я на это купился. Увидел хромого на вокзале и решил: этот точно не догонит… Дядя Саша покупал билет на электричку, я подождал, пока он сунет кошелек в карман, и запустил туда руку. В тот же миг ее будто тисками схватили – смешно было думать, чтоб вырваться. Хват у дяди Саши железный, как у всех шорников. Они же кожу на ленчики натягивают. Я сжался, ожидая затрещины или крика, а он молчал, разглядывая меня из-под прищуренных век.

– Есть хочешь? – спросил внезапно.

Я кивнул. Он отвел меня к киоску и заказал сосиску в тесте. Продавец разогрела ее в микроволновке, сосиска была горячей и обжигала рот, но я глотал, не чувствуя вкуса. Дядя Саша заказал еще одну.

– Вот что, пацан! – сказал, когда я расправился и с этой. – Денег больше нет. Хочешь есть – поехали со мной! Здесь недалеко…

Пацаны в коллекторе предупреждали насчет такого. Сначала подкормят, затем пригласят домой… Там изнасилуют и зарежут или продадут на органы. Извращенцев полно… Искать не станут: беспризорника-то? Кому он нужен? Но дядя Саша уговаривать не стал; предложил – и пошел к поезду. Я подумал и побежал следом. Правильно сделал, что побежал…