Текст книги "Русский советский научно-фантастический роман"

Автор книги: Анатолий Бритиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

В рассказе «Последние мученики» (1906) в форме записок очевидца "громадного исторического движения, которое его приверженцы именуют теперь «Мировой Революцией», [43] Брюсов гиперболизировал противоречие между разрушительным и созидательным началами грядущего переворота. Действие происходит в некой условной стране. Центральная часть рассказа – – диалог между «революционерами-разрушителями» и «хранителями культуры». На первый взгляд автор на стороне хранителей: «Мы стоим на вершинах сознания, до которых вы не достигали никогда… Вы – варвары, у которых нет предков. Вы презираете культуру веков, потому что не понимаете ее. Вы хвалитесь будущим, потому что духовно вы – нищие» (73 – 75).

Ответная речь «революционера» очень напоминает лозунги анархистов, футуристов, будущих пролеткультовцев (и, между прочим, некоторых крайне «левых» нынешних «революционеров»): «Нам не надо ничего старого. Мы отрекаемся от всякого наследства, потому что сами скуем себе свое сокровище» (74 – 75). Здесь очевидны отголоски спора о культуре, который вел В. И. Ленин и с «охранителями», не отделявшими прогрессивных элементов культуры от реакционных, и с отрицавшими все «ниспровергателями». Брюсов не видел диалектики в ленинском подходе и склонялся к «охранителям». Но в художественной практике он уничтожающе развенчал жрецов реакционной культуры.

«Жрецы» требуют от толпы, чтобы их пронесли на руках «ко дворцу и, коленопреклоненные, ждали… велений» (74). Одна из «хранительниц света» изъясняется определенней: «Мне нужно быть над другими, я задыхаюсь, когда слишком многие рядом» (70). Т. е. все гораздо проще: не столько хранят, сколько желают быть сверху. Не случайно златоуст «жрецов» Феодосии, по словам его же единомышленника, – человек лицемерный и мелочно тщеславный.

«Поэты», «мыслители», «художники» замкнулись в храме мистико-эротического культа Слепой Тайны. Культура, кичащаяся своей древностью, выродилась в секту развратников, и речь революционеров, с отвращением взирающих на изысканное скотство, воспринимается как справедливый голос истории: революция своим мечом отсекает от человечества "всех мертвых, всех неспособных на возрождение", потому что «мертвая сила… до сих пор всегда уничтожала наши победы» (74).

Сознавая всю тленность омертвелой культуры, Брюсов все же сопроводил эту объективно убийственную характеристику некоторым сожалением. В «Дневниках» он признавался, что революция его затронула слишком лично: "… я не мог выносить той обязательности восхищаться ею и негодовать на правительство, с какой обращались ко мне мои товарищи… я прослыл правым, а у иных и «черносотенником». [44] И далее: «Первая (хотя и низшая) заповедь – любовь к себе и поклонение себе. Credo». [45]

Возможно, против философско-эстетического индивидуализма вождя символистов был направлен выпад Н. Олигера в утопическом романе «Праздник Весны». Осколок прошлого, волей писателя перенесенный в коммунистическое будущее, жалуется: «Зачем мне ваш мир?… Конец и начало всего – во мне… Для меня только это сознание – действительность» (в предисловии к сборнику «Земная ось» Брюсов писал, что субъективно воображаемый мир, «может быть, высшая реальность мира»). Ему возражают: «Как ты стар, мой бедный Кредо! Ты подбираешь старые объедки и питаешь ими свою мысль… ты так же, как и все, пользуешься трудами других, но не чувствуешь этих других в своем сердце». [46]

Критика отмечала влияние Ф. Ницше на автора «Земной оси» – «ложный индивидуализм», который по своей религиозно-философской слепоте мечтает утвердить себя вне общественности". [47] Дело между тем обстояло сложнее: фантастическое творчество Брюсова обнаруживало кризис эстетско-индивидуалистического кредо символистов. Художественно-философский субъективизм особенно резко выявлял свою несостоятельность на фоне тех животрепещущих проблем века, которые Брюсов стремился осмыслить в фантастической прозе.

Но, с другой сторны, включение в орбиту фантастики наряду с идеями индивидуалистически-декадентскими остросоциальных, прозорливость брюсовской критики опасных тенденций капитализма – все это заставляет внести поправку в нарочито эстетскую декларацию предисловия к «Земной оси».

Центральными вещами сборника являются драматизированная повесть «Земля» (1904) и большой рассказ «Республика Южного Креста» (1904 – 1905). Оба посвящены любимой теме Брюсова-фантаста, поэта и прозаика, – городу будущего. Этот город у него – символ надежды и в то же время – предостережение человечеству. Предостережение и надежда – два противоположных полюса, между которыми колеблются брюсовские прорицания.

В «Земле» будущее олицетворено в лабиринте этажей, залов, переходов, лестниц и машин, заключенных под непроницаемым колпаком. Человечество, лишенное естественного света и воздуха, вымирает в этом научно созданном мире. Восторженные юноши мечтают о давно забытом солнце, о давно покинутой земле. Они требуют открыть купол, впустить свет и воздух. Мудрец Теотль знает, что вокруг – пустота и, если купол открыть, люди задохнутся. Но еще важнее ему доказать неизбежность угасания. Подобно тому как прежде человек помогал созидающей работе Природы, теперь он, проповедует Теотль, во имя ее же закона умирания, должен стать разрушителем.

Лукавый старец противопоставляет смерть жизни как высокую духовность низменному плотскому стремлению: «Вам нравятся зачатия и рождения, – упрекает он толпу, – крик младенцев и опять первые поцелуи, и опять первые объятия – вся сказка веков и миллионов поколений!». [48]

В этих аллегориях слышится отклик на реакционные пессимистические концепции, получавшие выражение то в философии Мальтуса и Шпенглера, то в мистических романах Крыжановской. Возможно, близкие совпадения (порой почти текстуальные) человеконенавистнических деклараций брюсовского Теотля с философией Тускуба в «Аэлите» А. Толстого восходят к общим источникам.

Жизнь, однако, берет свое: машины приводят в действие, купол медленно поднимается. Коленопреклоненная толпа ждет Солнца. Но люди не послушались старика, – и вот огромный зал превращается в кладбище.

И все– таки правы те, кто рвался к Солнцу. Предфинальный эпизод «Земли» неожидан. Под крики: «Бегите в нижние этажи, закройте все опускные двери! Это -спасение», появляется Юноша. «Ты ошибся, Теотль! Мы – не последние люди! Есть еще другие залы! Там живет истинное человечество… А мы – лишь несчастная толпа, заблудившаяся в темных залах… Пусть погибнем мы, земля – жива!». [49]

Открытие Юноши не снимает все же мрачного тона финала. Возможно, Брюсов и не хотел этого. В «Земле» изображен город мрака и смерти. Совсем не тот Город Будущего, что пригрезился поэту в стихах 1904 – 1905 гг., которому суждено «вечно жить ласкательной весной», где

 
Свобода, братство, равенство, все то,
О чем томимся мы, почти без веры…[50]
 

В «Земле» гиперболизированы и светлые, и темные страсти человечества. В «Республике Южного Креста» сконцентрированы одни пороки. Рассказ навеян раздумьем о будущем буржуазной демократии, тень которой мелькнула над Россией в 1905 г. Повествование выдержано в форме бесстрастного исторического репортажа. Новое государство в Антарктиде возникло "из треста сталелитейных заводов… Конституция республики по внешним признакам казалась осуществлением народовластия..…Однако эта демократическая внешность прикрывала чисто самодержавную тиранию членов-учредителей бывшего треста" (3).

При некоторых вымышленных деталях (рабочие – единственные полноправные граждане) фантастическая республика лицемерием своего строя сильно смахивала на Североамериканские Соединенные Штаты. Впрочем, в ней воплощены и черты прусского полицейского государства, и технократический рай буржуазных утопистов, и самодержавная система всеобщего сыска. Вся земля завидует процветанию «научно» организованного Звездного города. Трудящиеся достигли там, казалось бы, вершины желаний человеческих. Никакой анархии производства и безработицы. Но чудовищная регламентация жизни (та самая, которую воспел Э. Беллами в своей утопии) и тотальная демагогия, весь тиранический дух, пронизывающий эту «демократию», приводят к психическому взрыву. Звездный город, роскошная столица пенсионеров-рантье, поголовно заболевает манией противоречия. Желая добра, «счастливые» во всем поступают наоборот – режут друг друга и сокрушают все вокруг. То, что в купринском «Королевском парке» случилось от сытой скуки «социализма», в рассказе Брюсова – следствие алогизма капиталистической демократии.

Брюсов чутко провидел инволюцию капиталистического строя к фашизму. Прозорливость «Республики Южного Креста» не столько в таких аксессуарах будущего, как управляемые аэростаты, электрические дороги, циклопический город под стеклянной крышей, сколько в символичности этой «мании противоречия», развернутой в «идеальное» будущее и доведенной до абсурда сущности буржуазного строя.

Соотнесенностью фантазии с тенденциями «развития» капитализма «Республика Южного Креста» и «Земля» напоминают известные романы Уэллса «Когда спящий проснется» и «Машина времени». Уэллс, правда, пытался дать выход протесту (в первом – восстание народа). Брюсов же заставляет олигархическую диктатуру погибнуть, так сказать, своей естественной смертью.

«Республика Южного Креста» имела подражателей. По образцу ее, писал Брюсов в неопубликованной статье «Пределы фантазии», «изобразил свою „Полярную империю“ автор весьма слабого романа, печатавшегося в „Синем журнале“, – „Под стеклянным колпаком“ – Сергей Соломин». [51]

5

В сборнике «Земная ось» утопии-предостережения причудливо орнаментованы декадентскими экспериментами. Ссылаясь на предисловие автора к первому изданию (1907), в котором Брюсов назвал своих предтеч: Э. По, А. Франса, С. Пшибышевского, – критика расценила сборник как подражание чужим стилям, в лучшем случае как попытку привить русской прозе приемы иностранных беллетристов. [52]

Брюсов в самом деле хотел перенести на русскую почву «рассказ положений» (в отличие, например, от чеховского «рассказа характеров»). Но приемы остросюжетного повествования интересовали его не сами по себе. В предисловии ко второму изданию сборника он писал:

"Кроме общности приемов письма, «манеры», эти одиннадцать рассказов объединены еще единой мыслью, с разных сторон освещаемой в каждом из них: это – мысль о том, что нет определенной границы между миром реальным и воображаемым, между «сном» и «явью», «жизнью» и «фантазией». [53]

Если сопоставить эту декларацию с более поздней статьей «Пределы фантазии» (1912 – 1913), нельзя не заметить, что от парадокса: реальность бреда – бредовость реальности, от осужденных критикой «сцен безумия, сладострастия, извращений, пыток и преступлений» [54] Брюсов продвигался к мысли о расширении сферы искусства за счет нового метода и материала фантастики.

Еще в статье «Об искусстве» (1899) он писал, что искусство – в преддверии новой эпохи: ее готовят успехи науки. Брюсов предчувствовал зревший в лабораториях и кабинетах ученых грандиозный переворот в представлениях о мире. Но если тогда он эклектически смешивал знание с тайной, неведомое с мистикой, психологию с магией, внушение со спиритизмом; если в лекции «Ключи тайны» (1903) утверждал, что искусство только в «стихии запредельной», «по ту сторону познаваемого», то в «Пределах фантазии» (характерно уже само название) Брюсов измерял фантастический вымысел реальностью.

«В моем рассказе „В зеркале“, – писал он, – отражение гипнотизирует героиню рассказа и заставляет ее обменяться с собой местами… Впрочем, для постороннего наблюдателя никакого чуда нет: перед ним все та же женщина, и ее рассказ о том, что она одно время была заключена, как отражение, в зеркале, он вправе считать за бред». Подзаголовок «Из архива психиатра» не оставлял недоговоренности. Можно сомневаться, предмет ли искусства раздвоенное сознание, но, без сомнения, реальность больной души, а не мистическая запредельность составляет содержание рассказа. В научно-фантастическом рассказе 1918 г. «Не воскрешайте меня!» Брюсов писал: «Пора старого примитивного материализма давно миновала. Наука осталась позитивной, какой она и будет всегда, пока человек будет мыслить по законам логики! Мы позитивисты в том смысле, что отрицаем всякую мистику, все сверхъестественное. Но зато границы естественного раздвинулись теперь гораздо шире, чем столетие назад». [55]

В цитированной статье «Пределы фантазии» Брюсов сделал попытку нащупать технологию фантастического вымысла. Рассматривая широкий круг произведений всех времен и народов, он приходит к выводу: "Чтобы изобразить явления «фантастические», т. е. подчиняющиеся иным законам природы, нежели те, которым подчинен наш мир, может быть три приема:

1) Изобразить иной мир, – не тот, где живем мы.

2) Ввести в наш мир существо иного мира.

3) Изменить условия нашего мира".

Брюсов показывает, как фантастика, обойдя Землю в поисках уголка, где мог бы запрятаться неведомый мир, спустилась в океан, затем в глубь земли, затем поднялась в воздух и наконец вышла в межпланетное пространство. Называя Эдгара По «родоначальником всей новой фантастики», Брюсов тем не менее критикует его роман «Путешествие Ганса Пфалля»: «Совершенно ясно, что возд„ушный“ шар для путеш„ествия“ в межпланетном простр„анстве“, где воздуха нет, – не пригоден». Он отдает предпочтение более научным идеям Верна и Федорова, предшественника Циолковского: «Ж. Ве„рн“ дал намек еще на одну возможн„ость“ посет„ить“ небесн„ый“ мир. В его р„омане“ „Вверх дном“ герои хотят построить исполинскую пушку, кот„орая“ сотрясением своего выстрела… переместила бы положение пол„юсов“ Земли, н„а“при„мер“, сделав пол„юса“ обит„аемыми“. Этот толчок мог бы бы„ть“ такж„е“ продолжением» движ«ения» Зем«ли» по ее орбите. Любопытно, что русск«ий» философ Федоров серьезно проектировал управлять движением Земли в пространстве, превр«атив» ее в огром«ный» электромаг«нит». На Земле, как на гиг«антском» корабле, люди могли бы посетить не т«олько» др«угие» планеты, но и другие звезды».

Брюсов рассматривает как прием фантастики путешествие во времени: «В сущ„ности“ гов„оря“, все исторические романы носят в себе элемент фантастич„еский“. Перенося д„ейст“вие в глубь врем„ен“, романисты до изв„естной“ степ„ени“ создают обстановку ф„антастическую“, во вс„яком“ случ„ае“ не похожую на нашу. Особенно это относится к романам из доисторической эпохи. Здесь научн„ые“ данные невольно переплетаются с „вымыслом“ из-за недостатка сведений. Непосредственно к области фантастики относятся попытки романистов ввести древность в условия совр„еменной“ жизни». Брюсов упоминает оживление древнего помпеянина (уснувшего в I в. н. э. летаргическим сном) в романе Э. По «Разговор с мумией» и отдает предпочтение Уэллсу: «Уэльс смелее других решает вопрос о путешест„вии“ во времен „и“. Его герой строит особую „Машину времени“, на которой можно путешест„вовать“ в веках, как на автом„обиле“ в пространстве». Рассматривая третий прием фантастики – изменение условий жизни (в эту рубрику автор статьи отнес и свой рассказ «В зеркале»), Брюсов вновь подчеркивает превосходство Уэллса – автора «Новейшего ускорителя» и «Человека-невидимки».

Фантастическим творчеством поэт занимался более четверти века. Первое свое фантастическое произведение, неопубликованный роман «Гора Звезды», он написал еще в 1895 – 1899 гг., рукопись последнего научно-фантастического рассказа датирована 1921 г. Фантастика была одним из направлений намеченной Брюсовым генеральной программы литературных и научных занятий. В записях 1908 – 1909 гг. он помечает в разделе «Рассказы» следующие темы: «1. Ожившие машины… 8. Путеводитель по Марсу». [56] Этот темник позволяет судить о разносторонности Брюсова-фантаста: приемы и метод фантастики, их место в общей системе реализма, наука и техника как предмет фантастического воображения, в том числе «белые пятна» науки – Атлантида, «мистика с позитивной точки зрения» [57] и многое другое, наконец, социально-историческая фантастика.

С фантастикой связаны и другие разделы программы, например научная поэзия, задуманные и частично осуществленные стихотворные циклы «Фильм веков», «Кинематограф столетий». Замысел большой повести «Семь соблазнов» (опубликованы отрывки первой части) включал тему будущего. В приключенческую фабулу философско-психологического романа «Гора Звезды» Брюсов одним из первых в русской фантастике ввел мотив межпланетных путешествий. Уже в этом эклектическом произведении Брюсов искал какую-то взаимозависимость между машинной фантастикой и социальной утопией. В «Земле» и «Республике Южного Креста» социальные прогнозы как бы выводятся из машинизированной «научной» структуры капитализма. Последняя берется обобщенно, как некая символическая целостность.

В более поздних фантастических замыслах Брюсов избирает отдельные элементы индустриальной основы общества и сквозь их призму пытается разглядеть тенденции социального целого. Таковы наброски «Восстание машин» (1908 – 1909) и «Мятеж машин» (1915). В них Брюсов реализовал пункт программы «Ожившие машины». В изменении названия чувствуется поворот от собственно машины к социальной роли техники, от «машинной утопии» к социальной аллегории. В первом наброске, имеющем подзаголовок «Из летописи ***-го века», описана великая катастрофа, отнявшая у героя всех, кого он любил, и превратившая его самого в калеку. Во втором наброске дана как бы экспозиция этой истории: «Надобно ясно себе представить всю организацию жизни в ту эпоху». [58] Автор стремится показать социальную обстановку, в которой разразился необычный бунт.

Одним из первых в мировой фантастике Брюсов задумался над коллизиями, которые сегодня, в предвиденье появления машины, наделенной свободой поведения, ожесточенно обсуждаются не только фантастами, но и учеными-кибернетиками. Для Брюсова, видимо, была интересна не столько вероятность самого бунта машины (о мыслящей машине никто еще всерьез не говорил), сколько заключенная в этом парадоксе социальная аллегория. Все же не следует недооценивать интуиции фантаста. Писатель необыкновенно эрудированный, Брюсов чутко следил за всем новым, что появлялось на горизонте знания.

К 1918 – 1919 гг. относится набросок «Экспедиция на Марс» (в брюсовской программе 1908 – 1909 гг. была тема «Путеводитель по Марсу»). Это незаконченный научно-фантастический рассказ. В нем подробно описано устройство «междупланетного корабля», на котором «тов. Марли» с двумя спутниками совершил путешествие на Марс, привез ценные коллекции, но разбился при возвращении. В 1921 г. Брюсов еще раз вернулся к этой теме в наброске «Первая междупланетная экспедиция». [59] Для космического путешествия здесь предусмотрена атомная энергия. Действие происходит при коммунизме.

Брюсов– фантаст шел «с веком наравне», ставил в своих произведениях актуальные естественнонаучные и социальные проблемы. Он раньше многих обратил внимание на внутреннюю связь научно-технического прогресса с социальной жизнью и с тревогой заговорил об опасности механизированной цивилизации, которая выбрасывает за борт гуманизм и демократию.

6

Когда П. Сакулин писал в 1912 г. (в связи с утопическим романом Одоевского), что «появление утопий служит симптомом назревающего кризиса», [60] он мог бы сослаться на целый ряд современных произведений. Русская фантастика той поры предчувствовала надвигавшийся социальный взрыв, хотя и не всегда сознавала его связь с промышленно-технической революцией. Она не только отражала брожение научной и общественной мысли, но уже испытывала и воздействие социально-освободительной борьбы.

В 1910 г. появился утопический роман Н. Олигера «Праздник Весны». Олигер был второразрядным беллетристом, но он, в меру своего таланта, возражал тем, кому в обетованном завтра мерещилось возвращение насилия и собственничества «на круги своя». Не употребляя по цензурным соображениям слово «революция», но явно намекая на смятение перед нею русской интеллигенции, он убеждал читателя, что жизнь продолжает нести «свое пламенное знамя среди серого тумана», [61] что надо уметь видеть не только «красный луч, который остр, как оружие», но и освещаемое им будущее. «Разве там ничего? – спрашивал он и отвечал: – Там – мечта. Там – то, чего еще не было» (6).

Не лишне вспомнить, что появившийся тремя годами позже роман В. Ропшина (Савинкова) озаглавлен был теми же словами: «То, чего не было», но в прямо противоположном значении – с ренегатским намеком на то, что революция 1905 г. была фантомом.

В «Празднике Весны» есть сознательные полемические переклички. Мы упоминали выпад против декадентского индивидуализма. Олигер оспаривает также мысль купринского «Тоста». Он тоже допускает в будущее личность, тоскующую по прошлому, по его людям, жестоким и нечутким, но сильным и смелым, выкованным звериной борьбой за существование. Но у Олигера этому тоскующему герою отвечают, что такие, как он, идеализаторы прошлого всегда тянули человечество назад.

Олигера упрекали за то, что его утопия не содержала ни социального, ни эстетического идеала. "Потому что нельзя же считать эстетическим «идеалом то фразистое и праздное „воображательство“ о статуях, картинах, необыкновенно грандиозных храмах и бесконечных купаньях, общими обывательскими словами которого наполнен роман». [62] Это не вполне справедливо. Да, утопический идеал Олигера расплывчат (хотя не более, чем у В. Морриса или Г. Уэллса, чьи романы противопоставлялись «Празднику Весны»). И вместе с тем, в отличие от большинства поздних. западных утопистов (особенно Э. Беллами и Т. Герцка), на взгляды Олигера оказала заметное влияние практика революционного движения. На некоторых страницах романа отразился и горьковский пролетарский пафос. Фигуру гиганта с молотом, строителя Земли, призывающего разогнуть спину и побеждать, Олигер возвышает над жизнью как символ будущего и главную силу движения вперед. Реакция олицетворена в служителях, «одетых в золото», которые кормятся у «седалища» Властителя и тупо бубнят, чтобы люди не слушали бунтаря.

Критика не могла не заметить, что Олигер сосредоточивается не на внешних формах, а на внутреннем содержании будущего, хотя и сомневалась, чтобы «идиллические образы аркадских пастушков» показались «заманчивыми современному сознанию, измеряющему полноту жизни широтою размаха от величайших страданий до величайших радостей». [63]

Олигер ориентировался на салонных читательниц в наивной надежде, что дамы скорее заинтересуются мечтой. И все же в «Празднике Весны» подняты отнюдь не салонные темы. Писатель, например, задумался о драме интеллектуальной неравноценности в социально освобожденном обществе. Смогут ли совершенные социальные условия устранить несовершенство природных способностей? Ведь во мнении товарищей слабый работник будет подобен тем, кто не трудится, а человечество «не имеет права быть расточительным» (97).

Олигер разделял распространенное заблуждение, что высокая духовность коммунизма выразится главным образом в украшении жизни (см. также роман В. Морриса «Вести ниоткуда», авторское предисловие к утопии В. Итина «Страна Гонгури» и др.). «Праздник Весны» – феерия торжеств и карнавалов в прекрасных дворцах и садах. Искусство становится культом, он олицетворен в статуе Весны, которой посвящены храмы. Герои Олигера, правда, задумываются: не слишком ли много они тратят «на бесполезное в своей сущности служение красоте» (97)? Критик иронизировал: «Утопия г. Олигера воображает будущность человечества в образе какого-то „Дуракова царства“, где не сеют, не жнут, не собирают в житницы». [64]

Это была крайность: такой упрек можно предъявить многим старым и новым утопиям. Но крайность симптоматичная: от утопии уже требовали не только «определенного слова», т. е. четкого идеала, но и развертывания этого идеала в действии, в борьбе.

Олигер набрасывал социальный контур будущего, почти не затрагивая индустриально-научной основы общества. В «Празднике Весны» есть декларации о том, что наука и техника займут в будущем гораздо более значительное место. Что же касается изображения научно-технического прогресса, то оно сведено в основном к декоративному обрамлению сельской идиллии. Люди что-то исследуют, на чем-то летают, как-то общаются на расстоянии, какими-то машинами строят свои бесконечные храмы искусства («Мара спорила с Акро о каком-то новом изобретении, которое должно было внести новый переворот в строительную технику»,177).

7

Естественнонаучная и социально-утопическая тематика в русской фантастике начала XX в. сближаются, перекрещиваются, но в общем, так сказать, существуют в параллельных плоскостях – в разных жанрах и, главное, концепционно разграниченные. Синтез, неизбежно повлекший бы типологически новую разновидность жанра, удавался пока в плане негативных утопий – фантазий-предостережений типа брюсовской «Республики Южного Креста» или купринского «Жидкого солнца».

Позитивная утопия должна была опираться на понимание решающего значения для коммунизма производительных сил и научное знание законов общественной жизни. Естественно, что такая утопия вышла из-под пера социал-демократа. Речь идет о романе "Красная звездам (1908) А. Богданова-Малиновского, видного социал-демократического деятеля, философа. Некоторыми фабульными нитями и философскими построениями с «Красной звездой» связан второй утопический роман Богданова «Инженер Мэнни» (1913). Он уже отразил отход автора от революционного марксизма.

Либеральная критика иронизировала: «Не марксистское дело сочинять проекты социалистического строя», ибо фантазии о будущем якобы «принципиально отрицаются правоверным марксизмом». [65] Марксисты между тем лишь против фантазий, которые не помогают, а мешают революционной перестройке общества. Поэтому они против утопий, запоздало поспевающих к тому времени, когда пришла пора революционной борьбы, поэтому же отвергают и мелочную регламентацию будущего (чем так увлекались социалисты-утописты), ибо невозможно предугадать все детали.

В. И. Ленин порицал Богданова не за намерение писать утопический роман, а за махистские заблуждения в «Инженере Мэнни». Он сам предлагал ему тему утопического романа. Горький вспоминал, как сожалел Ленин, что никто не догадался написать книгу о расточении общественного богатства при капитализме. Беседуя на Капри у Горького с Богдановым об утопическом романе, Ленин сказал: «Вот вы бы написали для рабочих роман на тему о том, как хищники капитализма ограбили землю, растратив всю нефть, все железо, дерево, весь уголь. Это была бы очень полезная книга, синьор махист!». [66]

Возможно, у Ленина было свежо впечатление от первого романа Богданова «Красная звезда», хорошо принятого в партийной среде. Но изданный пять лет спустя роман «Инженер Мэнни» оказался совсем другой книгой. В нем отразилась полемика с марксистами-ленинцами, которую Богданов вел с позиций эмпириомонизма Э. Маха и Р. Авенариуса. Главный тезис эмпириомонистов: внешний мир – не независимо от нас существующая реальность, а только социально организованый опыт наших ощущений стал для Богданова ступенью к его тектологии, или всеобщей организационной науке.

Богданов создал, казалось бы, стройную систему: в технике и индустрии человечество организует внешний мир, в экономике само организуется для борьбы с природой, а в идеологии организует свой социальный опыт. Организационными проблемами Богданов склонен был подменять классовую борьбу. Эксплуатируемые у него превращались в исполнителей, эксплуататоры – в организаторов. Пролетариат, по Богданову, выступает в производстве одновременно и организатором, и исполнителем, т. е. способен встать на всеорганизационную точку зрения и таким образом внести в общество отсутствующее единство. Исходя из этого, Богданов подменял реальную классовую борьбу идеальными коллективизмом и товарищеским сотрудничеством.

Тем не менее в «Инженере Мэнни» организацию вносит не рабочий класс, а прогрессивная технократия уэллсовского типа. По-видимому, для наглядности структуры организаторы – исполнители классовые противоречия в этом романе приглушены. В какой-то мере Богданов объясняет это природными особенностями Марса. Географические и климатические условия, конечно, накладывают отпечаток на общество, но не настолько, чтобы менее резким природным контрастам соответствовала смягченность социальных отношений. На Земле, во всяком случае, самую зверскую эксплуатацию можно встретить в самых благодатных уголках.

«Прочел его „Инженера Мэнни“, – писал Ленин Горькому в 1913 г. – Тот же махизм = идеализм, спрятанный так, что ни рабочие, ни глупые редактора в „Правде“ не поняли» [67]. Роман не разоблачал, а объективно идеализировал капитализм. По свидетельству современника, он не возбудил в партийных кругах того интереса, с которым была встречена «Красная звезда». [68]

«Красную звезду» Богданов писал под свежим впечатлением буржуазно-демократической революции, гегемоном которой был рабочий класс. Тема романа – победоносная социальная революция – не была взята с философского потолка, как махистская «организация», разрешающая в «Инженере Мэнни» все вопросы. «Был ноябрь 1907 года, – вспоминал рецензент, – когда появилась „Красная звезда“: реакция уже вступила в свои права, но у нас, рядовых работников большевизма, все еще не умирали надежды на близкое возрождение революции, и именно такую ласточку мы видели в этом романе. Интересно отметить, что для многих из нас прошла совершенно незамеченной основная мысль автора об организованном обществе и о принципах этой организации. Все же о романе много говорили в партийных кругах». [69]

Вероятно, это была первая утопия, окрашенная пафосом пролетарского освободительного движения. Марсиане прилетают на Землю в связи с восстанием, подготовляемым русскими революционерами. До «Аэлиты» это была и первая в мировой фантастике революционная мотивировка космического путешествия. Богданов распространил на гуманистическую идею объединения разумных миров дух пролетарской солидарности.

А. В. Луначарский уловил, что автор «Красной звезды» противопоставляет «гармоническую и разумную культуру» марсиан «с ее рационализмом и позитивизмом бурной, юношеской земной культуре, которой гораздо труднее достигнуть гармонии, но которая обещает нечто гораздо более богатое, чем схематическая и сухая, при всей ее величавой стройности, культура марсиан… Это отчасти и научное открытие, или его предвидение и популяризация, это и пророчество. Сила поэтической мысли заключается здесь в победе над обыденным, в творческом построении прообраза грядущего целого из разбросанных и часто неуловимых элементов его, зреющих в недрах настоящего». [70] «А. Богданов сумел свою утопию написать так, – отмечала позднее советская печать, – что она представила будущую жизнь человечества с точки зрения научного социализма и показала грядущий общественный строй сообразно тому, что намечается уже в настоящее время». [71]