Текст книги "Камышовые странники"
Автор книги: Анатолий Стерликов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Стерликов Анатолий Егорович
Камышовые странники
Анатолий Егорович СТЕРЛИКОВ
Камышовые странники
Повесть
________________________________________________________________
СОДЕРЖАНИЕ:
Заячья нога
Камышовые странники
Елка в Кукуе
На переезде
На том краю песков сыпучих
Гусиные перья
Бычья шкура
Словарь незнакомых слов
________________________________________________________________
ЗАЯЧЬЯ НОГА
Третьи сутки сидит Егор в землянке один-одинешенек. А землянка та затеряна среди гряд песчаных Муюнкума. Он сидит на утрамбованном полу, на пропыленной кошме*. Егор уже не плачет – он плакал долго и не может больше плакать. У него есть родители и братья, но нынче они далеко.
_______________
* Здесь и далее все слова, отмеченные звездочками, поясняются в конце книги в алфавитном порядке: смотри "Словарь незнакомых слов".
Охотник Харитон, Егоров отец, с войны пришел недавно. Он был чуть живой и на улицу не мог выйти без посторонней помощи – ему помогал братка* Володя.
– Плохо, оказывается, на войне вас кормили, – слышал Егор слова матери. – А мы ведь всю рыбу на войну сдавали, себе почти ничего не оставляли...
– На передовой добрый харч был, – возражал отец. – Кроме своей порции ели еще и за побитых. Это в госпитале зубами щелкали. Но я в основном за дорогу отощал... Свой паек поделил с беспризорной детворой. Еду и думаю: как-нибудь выдюжу. Вернусь в Муюнкум, а там – мясо под окнами бегает.
Но Харитон первое время не то что ружье – ложку не мог держать в руках. Она у него дрожала, и уха зря расплескивалась. И семья жила как прежде: мать Егора с братьями старшими ходила на узеки* поймы Чу-реки, что за барханами, долбили там тяжелой пешней* лед и ставили гнилые сетки.
Отец же все время думал про зверя, рыскающего по тугаю и саксаульникам пустыни Муюнкум. И он мало-помалу готовился к предстоящей охоте. Сидя на кошме, набивал зарядами патроны, запечатывал их пыжами.
Егор теперь вспоминает эти прекрасные часы. Как он сидел рядом с отцом, играл холодными тяжелыми гильзами, покрытыми прозеленью окисла. Ему, конечно, хотелось большего: помогать отцу. Например, наполнять мерки маслянисто блестевшей дробью и вставлять в гильзы капсюли, снаружи блестящие, пурпурные, как ягоды нитрарии*, пустынного растения. Но отец всякий раз грозил Егору шомполом, когда тот пытался добраться поближе к разложенным на кошме боевым припасам.
Харитон был промысловиком и животных убивал не потому, что это доставляло ему большое удовольствие (как, скажем, охотникам-любителям, которые почему-то иногда называют себя спортсменами), а потому, что должен был кормить свою семью и выполнять договор – привозить на склад фактории* мясо. Такая, значит, у него была работа. Впрочем, охотился он только осенью и зимой, не больше трех месяцев в году. Остальное же время – мирно рыбачил. По этой причине Харитон с семьей все время кочевал – как до войны, так и после. Весной люди покидали охотничье зимовье, перебирались на берег какого-нибудь чуйского узека. А осенью снова возвращались в свою землянку.
Но возможно, тут нужно сказать несколько слов о том, как русские оказались в казахстанских пустынях.
Сто с лишним лет назад отважные и смелые люди из центральных и южных губерний России пустились в далекие странствия. Эти люди не были путешественниками – нужда заставила их странствовать. На своих телегах, запряженных быками, они тащились по беспредельным и безлюдным степям, в надежде найти свободную, никем не занятую пахотную землю, и луга и пастбища, где, по слухам, скот можно пасти круглый год потому, что "клин зеленый" не желтеет, не иссыхает и не вытаптывается.
Некоторые переселенцы погибали в пути. Не хватало еды, порой нечем было кормить-поить скот, и людей мучила жажда. Но большая часть переселенцев добиралась до берегов Сырдарьи, Чу, Или, Каратала, Лепсы, Карабалты – этих и других больших и малых рек Семиречья и Средней Азии.
Еще тележные следы не замел песок, еще не заросли они травами, а переселенцы уже пахали землю и сеяли хлеб, строили мельницы и кузницы. И казахи-кочевники видели, как у них на глазах бесплодная земля превращается в зеленые оазисы. Переселенцев можно было обнаружить в Муюнкумских и даже Кызылкумских песках. Здесь они промышляли зверя, ловили рыбу в узеках, петляющих среди барханов.
Пришельцы не мешали степнякам, мирная жизнь кочевий не нарушалась. Поэтому казахи, давно принявшие подданство России, не препятствовали стихийному проникновению русских в свои беспредельные степи, в дебри камышовые и тугайные. Они даже видели выгоду в том, что на их просторной земле появились поселения, где прямо-таки на глазах какой-нибудь круглоглазый бородач из куска ржавого железа может выковать подкову, отбить кетмень*, без лишних слов починить колесо арбы. Эту способность русского человека ко всякому ремеслу высоко ценили кочевники.
Родители Егора как раз и были потомками семиреченца-первопоселенца, обосновавшегося когда-то в чуйских камышах*.
В январе отец и самый старший брат, Николай, перепоясались патронташами и на лошадях охотничьей фактории поскакали в глубь Муюнкума. Еще раньше на телеге уехала мать. Ее увезли в Гуляевку – вырезать аппендицит. И теперь Егор не знал, что с ней. Умерла ли она, или ей просто не на чем домой вернуться в урочище* Кукуй и она у гуляевской бабушки ждет возвращения охотничьего каравана?
А братка Володя, с которым Егор остался на зимовье, ушел к дедушке Кожемурату, к соседу-чабану, чтобы попросить у него пшеницы. Он хочет перемолоть зерно на ручной мельнице – диирмене, сварить из муки баланду да испечь пышек. Кожемурат добрый человек. Так отец считает.
– А почему он добрый? – спросил однажды Егор у отца.
– Потому что он умный, свет видел. В Мекку ходил, – ответил отец, дымя вонючей махоркой и морщась от боли в плече, изуродованном на войне немецкой пулей. Харитон больше уважал тех, кто много странствовал "видел свет". Хотя сам он, если б не война, пожалуй, дальше Гуляевки нигде бы и не был. Многие русские казахстанцы даже в России не были за всю свою жизнь. Особенно первопоселенцы и потомки семиреченских казаков.
– Что такое Мекка? – допытывался Егор.
– Место, где никогда не бывает зима. Фрукты там растут прямо на улицах. Хошь рви и ешь, хошь любуйся.
Мальчик ничего не понял. Потому что фруктов он и в глаза не видел. А в разговорах они даже не упоминались. Взрослые обычно толковали про войну, про охоту и рыбалку. О хлебе еще много говорили. Чем меньше хлеба, тем больше о нем говорят. А вот фрукты он даже и представить себе не мог. Ведь пустыня кругом песчаная. Сколько ни смотришь с гребня бархана – не увидишь ни людей, ни деревьев. Иногда вдали, где гряды сливаются в одну сплошную линию, замаячит всадник или путник. А приглядишься – куст жузгуна* или одинокая, скрюченная в три погибели саксаулина.
Пустыня, пустыня, пустыня...
Однако Егор из слов отца догадался, что фрукты – какая-то еда. И тогда сказал ему:
– Дедушке Кожемурату хорошо-о-о... Раз он в Мекку ходил...
– Нет, ему плохо, – возразил отец, затягиваясь цигаркой, чтобы хоть как-то отвлечься от боли, которая объявлялась перед бураном. – У него сынка Естена убили. Шальной пулей. Из пэтээра стрелял не хуже нас, охотников.
Чабан был мирный с рождения, а перед немецкими танками у него страха не было, жег их, если попадались они ему на мушку.
Многое из того, о чем рассказывал отец, непонятно. Что такое "шальная пуля" или "пэтээр"? Егор видел только обыкновенные, охотничьи пули. Те, что братья рубили из кусков свинца и обкатывали на диирмене. Свинцовые окатыши запечатывали войлочными пулями или бумажными пыжами. В каждую гильзу – по одному окатышу.
Харитон и Естен до войны немного дружили. И так уж случилось, что и воевали они в одном батальоне. Теперь бы Естен был джигджятом отца Егорова – другом то есть задушевным, для которого не жалко зарезать и последнюю овцу.
Дедушка Кожемурат всегда заворачивает к промысловику, когда бывает рядом с колхозной отарой, которую он пасет. Привяжет лошадь за корневище жузгуна, сядет на кошму, подобрав под себя ноги, молча слушает охотника. Лишь только теребит реденькую серебристую бородку. И по его морщинистому лицу катятся слезы. Егор догадывается: о войне речь, хотя отец с дедушкой Кожемуратом говорят по-казахски.
...Если бы дедушка Кожемурат пришел! Но не идет... Ни родителей нет, ни братки Володи. Никого. Егору скучно и тоскливо так, что даже и есть ничего не хочется. Хотя второй день во рту не было и макового зернышка. Это очень плохо, когда человек один-одинешенек. И когда совсем нечего делать...
Были бы овчарки – Егор катался бы верхом. А будь на дворе лето запрягал бы в арбу черепах. У него хорошая арба, прямо как настоящая. Оси железные, колеса – кругляши тополевые, кузовок – решетчатый. Все честь по чести. Запрягай и поезжай. Дедушка Кожемурат подарил.
Но возле зимовья не видно овчарок: где-то в песках гоняются за дикими кабанами. И черепах тоже нет. Как зарылись в июльскую жару в песок, так и не просыпались еще. Дрыхнут, сони.
Егор чувствовал, как у него на глаза наворачивались слезы. Но он знал: бесполезно плакать, когда один. Вытерев рукавом выкатившуюся слезу, мальчик принимается рассматривать газеты, приколотые деревянными клинышками к земляным стенам жилища.
Сквозь осколок стекла, вмазанного в скат крыши, на некоторое время проникал луч солнца. И тогда можно было хорошенько рассмотреть, что изображено на газетных листах. Под самой кровлей шагает аксакал* с большой торбой за спиной. Борода у него точь-в-точь как у Кожемурата: острая, загнутая к горлу. Егору штаны нравятся: много звезд и полос. Таких штанов он никогда не видел.
Отец объяснял Егору, что это никакой не аксакал, а жулик и разбойник. Он награбил много золота и сделал страшную атомную бомбу, от взрыва которой не только свинец, но и песок может расплавиться и как вода потечь. Поэтому-то люди до сих пор (хотя война кончилась) живут бедно: почти все золото истрачено на дорогую бомбу. А зовут разбойника янки.
Еще Егору нравилась буква "К", повторяющаяся в одном из слов. Как-то он спросил у матери: "Что это такое?"
Занятая латанием одежды, она взглянула на буквы, по которым мальчик водил пальцем, и сказала: "Кавкас". Так Егору послышалось. Хотя, конечно, было напечатано "Кавказ".
"Кавкас" теперь закрыт стеблями трав, свисающими по земляным стенам. Они попротыкали газеты и растут не вверх, а вниз, повинуясь закону тяготения. Лишь концы их загибаются кверху.
В жилище мало света, поэтому стебли почти без листьев. Одно название что трава. Длинные стебли, напоминающие червей, с каждым днем становятся все длиннее. Бледно-зеленые пучки совершенно закрыли "Кавкас". А сами газетные полосы пожелтели, высохли, вздулись и стали похожи на коржи, из которых мать готовила вкусную лапшу. Но это было так давно!
Егор взял деревянную ложку с обкусанными краями и почернелым изображением цветка, когда-то яркого, как подсолнух. Направился за печку, где стоял казан* с баландой. Став на колени, принялся черпать ложкой.
Нынче баландой с пренебрежением называют плохо приготовленное первое. А в трудные времена баланда – мука, замешанная на воде, – спасала людей от голодной смерти.
Но Егору не удалось как следует поесть. Притащились кутята. Повизгивая от радости, они взбираются передними лапами на край казана, лижут Егору лицо, вышибают из рук ложку. "Они совсем не голодны, у них ведь тоже есть хлебово, целое корыто, – думает Егор. – Еще братка Володя наливал. Им просто хочется резвиться и шалить". Рассердившись, Егор бьет их ложкой в бугристые лбы. Но слабые удары лишь раззадоривают шалунов.
Вдруг Егору показалось, что кто-то в оконце заглянул. Бросив ложку, он быстро карабкается по глинобитным ступеням. Верно, мать с отцом. Или братка Володя... Сердце мальчика замирает от радости. Но на дворе никого нет, пустые барханы кругом. Егор, однако, не пожалел, что вышел на улицу. Вчера выл ветер, с неба валились комья снега. Но теперь солнце, теплынь. Ручейки талой воды на склоне бархана тут и там вымывают петлистые излучины с бочажками и перекатами – что тебе узеки.
Неделю назад на одном из таких ручейков братка Володя поставил деревянное колесико и сказал, что это водяная мельница. Колесико крутилось то быстро, то медленно, и мокрые лопаточки его запускали в глаза крошечных зайчиков.
Теперь нет братки Володи. Может, на него волки напали, коль так давно нет. Егор захныкал было, но потом передумал плакать и направился в низину, в межбарханье, где рос камыш. Теплый ветер раскачивал тростинки, и обледенелые метелки ударялись и чуть слышно тренькали. Егор еще не знал, что это метелки, и называл их "талаки". Он любил придумывать названия. Мальчик жил в пустыне, играл в одиночестве и слов ему не хватало. Вот и придумывал. Надо же назвать словом то, что видишь каждый день.
Нагнув тростинки, он попытался отломить "талаки". Но почему-то ничего не получилось. И тогда он стал бегать по проталинам. И до чего же было приятно ощущать под ногами упругий мокрый и холодный песок, от которого немели подошвы! Набегавшись вволю, мальчик стал рассматривать отпечатки собственных ног.
Следы рассматривал также, принюхиваясь, хищный зверь. Это был волк тот самый, что заглядывал в землянку.
Стоял конец февраля, и песчанки, к великому горю волка, спали в своих тщательно заделанных норах. А зайцы-толаи ему теперь не под силу: он уже слишком стар, чтобы гоняться за долгоухими.
Неподалеку от его логова – овечья отара. Но – видит око, да зуб неймет! – овец очень бдительно охраняют чабан и собаки. Стоит овчарке в своем "секрете" зарычать, как тут же выходит старик с ружьем. Это, конечно, Кожемурат. Поэтому терзаемый голодом зверь был вынужден рыскать вокруг зимовья. Охотника-кабанятника ведь хищники не интересуют. Правда, тут тоже следует быть начеку. Охотничьи псы люты. Свернувшись клубками у трубы, они спят чутко, готовые в любой момент сорваться в погоню. Псы покорны человеку, они равнодушно смотрят на коз и овец. Но как они ненавидят своего дикого сородича!
Волку иногда снилось, будто собаки учуяли его и продираются к нему сквозь упругие и жесткие прутья жузгуна. Или как овчарки гонятся за ним по бархану. Волку всегда снилось что-нибудь такое, и при этом у него вставала дыбом шерсть на загривке. Он вскакивал и водил носом: не изменилось ли направление ветра? Хуже всего, если ветер подует с бархана на зимовье...
Но вот уже много дней вокруг землянки безлюдно, как и в глубине Муюнкума. Собак нигде не видно. Хищник осмелел, спустился в межбарханье и стал метить кустики. Затем и углы человеческого жилья. Меж тем он высматривал, где какие мослы лежат. Волк отощал и теперь не прочь поглодать и мослы.
Измученный голодом, зверь боязливо, но нагло преследовал маленького человечка, в руках которого не было черной блестящей палки, рыгающей огнем и причинившей ему однажды страшную боль...
Заметив волка, Егор остановился и принялся подзывать:
– Султан! Султан!
Он хныкал, вообразив, что волки напали на братку Володю. Его часто стращали волками – для того, чтобы он играл в межгрядье и не уходил далеко за бархан. В пустыне ведь даже взрослому человеку легко заблудиться.
Словом, волков Егор представлял чудищами вроде верблюдов и быков. Он не знал, что настоящие волки с виду не страшнее овчарок.
И нет ничего удивительного в том, что увидев настоящего хищника, голодного, значит, и самого опасного, он принял его за обычного пса охотничьей своры, удравшего домой. Бывали такие случаи, когда некоторые трусоватые собаки убегали с охотничьего стана.
Этот Лжесултан тощ и худ, как бродячая дворняжка, и шерсть на нем висит, свалялась клочьями. Он, как сказала бы Егорова мать, совсем захлял. И нет в том ничего удивительного, что Егор жалел хищного зверя.
Мальчик сделал шаг по направлению к волку, но тот отпрыгнул в сторону, забежал за куст жузгуна. Егор шагнул еще, но Лжесултан злобно оскалился, показав свои желтые клыки.
Зверя пугали запахи, которые сопровождали каждое движение мальчика. Ветер доносил запахи псины и пороховой гари, ведь мальчик водился с кутятами, а игрушками его были гильзы. Да и человек он ведь, только ростом мал. А зверь был, надо сказать, стреляный и пуганый, горький опыт подсказывал ему: "Беги прочь в безлюдные саксаульники, в тугай* непролазный!"
Но страшный голод – страшнее смерти...
Братка Володя вынужден был переждать у Кожемурата. Внезапный сильный буран задержал его на целых три дня. И теперь он спешил к зимовью.
В дырявые сапоги набивался мокрый снег. Приходилось то и дело разуваться и выколачивать обувь о саксауловый посох. Он готов был сбросить сапоги и бежать босиком – все равно ведь дырявые! А в голове стучало только одно: как там Егор в нетопленой землянке? И стыд томил его: он сыт, а малый братишка на зимовье голодает. У Кожемурата Володя хорошо подкрепился – ел мясо и пил чай с толстыми казахскими лепешками. С баландой разве сравнишь? Ему было стыдно, что он, старший брат, сыт, и он спешил как мог. Последние километры где шел, а где и бежал.
Опустившись с бархана, он замер. У входа в землянку чернели следы: большие волчьи и маленькие – человечьи.
Вытащив из-за голенища нож, братка Володя бросился к двери.
Услышав, что кто-то вошел, Егор поднял голову и вылез из-под стеганого одеяла. А старший брат погладил его дрожащей рукой и достал из мешка вареную заячью ногу, облепленную пшеницей. Но прежде чем дать ее Егору, он аккуратно обобрал все пшеничные зернышки и высыпал себе в рот.
Он крепко проголодался, пока шел. Брести по заснеженному бездорожью с грузом за плечами – тяжелая работа. Велико было желание отщипнуть от заячьей ноги хотя бы малую толику. Но братка Володя сглотнул слюну, одолел самого себя.
Егор съел заячью ногу и пожалел, что она такая маленькая, и обглодал косточку. На самом деле эта нога была большого, хорошо упитанного зайца.
Егор хотел рассказать о том, как его чуть не укусил Султан, сбежавший с охоты, и как он его прогнал, швырнув гильзу, которая угодила ему прямо в лоб. Султан смешно подпрыгнул и убежал за барханы, а он, Егор, вернулся в землянку.
Все это он хотел рассказать, но его вдруг сморил сон. Он крепко уснул, не выпуская руки старшего брата и бормоча уже во сне какие-то слова. Володя наклонился и услышал: "Кавкас"...
Пройдет много лет, и Егор поймет, что в дикой природе, даже в пустыне, где рыскают голодные волки, нет ничего враждебного человеку. При условии, конечно, что он сознаёт свое человеческое достоинство и заботится о ближнем: брат это, друг или случайный спутник.
КАМЫШОВЫЕ СТРАННИКИ
Куда ни посмотришь – камыш да вода, вода да камыш... В самом сердце поймы Чу, по Коянды-узеку плывет "душегубка" – верткая и узкая, как щука, лодка-плоскодонка. Почти бесшумно скользит под нависающими лохмами камыша. Заросли вдоль протоки непролазные, сумрачные, что-то наподобие джунглей. Как и в настоящих джунглях, слышны голоса птиц, доносится скрежетанье, плеск, шорохи.
В "душегубке" охотник Харитон и его малолетний сын Егор, повзрослевший за два послевоенных года. Короткую, но показавшуюся долгой зиму Егор, как обычно, просидел в четырех стенах на Кукуе, теперь здесь промысловики живут не в землянке, а в хате. Настоящая хата, из самана*. Все вместе строили. Родители и братья кирпичи делали, а Егор помогал: глину месил, навоз и солому разбрасывал. Славная получилась хата. Говорят, не хуже, чем у бабушки в Гуляевке.
Но в хате тоже скучно, как и в землянке. Особенно если сидеть целыми днями и смотреть в окошко. Правда, этой весной, когда снег стаял и прилетели удоды, мальчик не скучал – собирал на барханах пахучие желтые тюльпаны и жестяной косой косил сено для черепах. А на Коянды-узек рыбацкое становище – он с братьями приехал три дня назад.
...Сегодня утром встали рано, когда лиловые тени камышей еще лежали по всему аралу*. Харитон принялся собирать просохшие сетки, а полусонного Егора, размазывающего по лицу злых "утрешних" комаров, он послал вычерпывать из лодки застоявшуюся вонючую воду. И вот уже солнце высоко поднялось над зарослями, и уже путников начинала морить полуденная духота. А вокруг все то же: камыш да вода... Воды текут тут, текут не только по руслу узека, но и по всему окружающему пространству. Сотрясаются камышовые леса!
Егор, поудобнее устроившись на сетях, смотрел вперед. Туда, где сходятся желтовато-зеленые стены зарослей. Кажется, там тупик. Но лодка все плыла и плыла, а протока не кончалась. Вдруг Егор увидел странную птицу. Близко, на расстоянии длины шеста. Вытянув вертикально вверх длинную шею и острый, похожий на шило клюв, она маскировалась среди толстых стеблей камыша.
Отец хлопнул шестом по воде, и птица, взмахивая большими крыльями, тяжело летит над протокой. Ноги ее, свисающие вниз, болтаются как бесполезные предметы. Странно, что у большой птицы такая тонкая шея.
За очередным поворотом, на уширении протоки, они увидели селезня. Отец сильно оттолкнулся и замер, поваживая, поруливая шестом. А селезень даже не обратил внимания на плывшую лодку. Смотрит себе в зеркало воды. Вроде как любуется собственным отражением. Не замечает опасности.
– Эх, нет ружья... – шепнул отец – наполовину рыбак, наполовину охотник.
"Хорошо, что нет ружья", – подумал Егор. От выстрелов у него закладывало уши. Мальчик еще не знал, что отец никогда не стал бы стрелять утку летом: чтил неписаные чуйские законы. Харитон лишь страсть охотничью выдал, обнаружил ее через слова.
И снова бульканье воды, шуршание и шелест камыша. Иногда доносятся скрипучие звуки: "кр-ррр-ра! Кр-ррр-ра! Кр-ра-ка-ка!"
Возможно, кто-то кого-то предупреждал об опасности. И как бы в ответ на это скрипенье донеслось утробное мычание.
– Пап, откуда взялись коровы?
– Не коровы, сынок. Бугай, птица такая. Мы ее только что видели, с длинной шеей. У нее есть еще и другое название – выпь.
Лишь на некоторое время воцаряется тишина. Затем доносится усиливающееся овечье блеянье.
– Ой, пап, может, наша Зорька по камышовой тропе сюда пробралась и тонет?! – Егор всполошился, вспомнив белую овцу, которую он украдкой кормил пышками.
– Нет, не Зорька. Тоже птица. Птаха невзрачная.
Опять молчание. На этот раз продолжительное. А лодка, приводимая в движение ритмичными толчками шеста, шла с прежней скоростью.
Вдруг раздался протяжный тоскливый плач. Будто в камышовых дебрях бродил жалобно плачущий, кем-то потерянный ребенок. У Егора внутри все захолонуло, и он оторопело посмотрел на отца. Но ничего не спросил. Сам понял, что кричит птица-погиб. Увидеть ее невозможно, а своими криками она промысловику несчастье кличет. Об этом гуляевская бабушка говорила, когда приезжала погостить в Кукуй.
Отец, однако, как ни в чем не бывало поставил пяту шеста в берег протоки, всем телом навалился на шест.
Внимательно посмотрев на побледневшего сына, сказал:
– Она в этих местах обретается, на Песчаном арале, что за камышами. Вот люди говорят: "Птица-погиб беду вещает". А рыбы как раз много дают ямы Коянды-узека. Голос у птахи такой жалостливый, вот люди и возвели на нее напраслину...
Пойма живет своей, скрытой от людей жизнью. И тут, среди хлябей и камышей, совсем не так, как в песках Муюнкума, где зимовище.
"Что теперь в Кукуе?" – задумался Егор, которого немного успокоили слова отца. И он представил иссохшие цветы, гремучие коробочки чингиля*. Злаковые травы представил скрутившиеся в спирали. Горячий ветер теперь обмолотил дикие злаки, а жадные муравьи растащили зерно. Черепахи, для которых он косил траву и которых он порой запрягал в свою маленькую арбу, зарылись в песок, замуровали себя до следующей весны. Они ведь не переносят жару, как люди или овцы. Даже ящерки-агамы нынче уж не сидят на ветвях жузгуна, не кивают путникам головками. Тоже попрятались кто куда. Летом нет жизни на Кукуе. То есть она, конечно, есть, да только заметить ее не просто. Кукуй – урочище в пустыне, а здесь – пойма реки, похожая на Амазонку.
...Отец сильно толкает лодку шестом, и она легко скользит по протоке. Все хорошо, да вода с шеста капает прямо на спину. А на мокрую рубашку тут же садится всякий гнус и жалит. Но Егор ни слова. Только шлепает себя по спине. На рыбалке нельзя ныть и жаловаться. Ни в коем случае. На рыбалке полагается терпеть трудности. А то никогда удачи не будет.
Егор давит оводов и комаров, а сам прислушивается к плеску и треску в камышах. Глаза и уши насторожены, хотят все вокруг распознать.
Вот шумит камыш. Как чуден, как таинствен его шелест. То усиливается, то ослабевает до едва различимого шороха. Доносится трепетание тростинок, колеблемых струями, да комариное разноголосье.
"Он всегда шумит, этот камыш. О чем шумит?" Если б Егор понял древний язык камыша, то узнал бы много печального и даже ужасного. Узнал бы о схватке диких кабанов-секачей с тиграми. О гибели чуйских тигров в недавние времена.
О многом мог бы рассказать камыш. Древние народы считали его разглашателем тайн. В легендах говорится, будто именно камыш разнес по свету, что у царя Мидаса ослиные уши. Но теперь язык его загадочен и непонятен.
"Я знаю, почему бывает ветер. Камыши качаются, размахивают своими пушистыми талаками, потому и ветер", – делает вывод Егор, разглядывая, как дружно качаются стебли камыша.
...Отец ходит по грудь в воде, прочищает резаком ловецкую просеку, ставит сетки. А Егор в лодке сидит. Но он тоже даром времени не теряет. Обрывает листья камыша, широкие и острые как лезвия рыбацких ножей, загибает их концы, как братка Володя научил. Получаются лодчонки – копии "душегубок". Но прежде чем опустить лодочки на воду, Егор "нагружает" их каплями. Капли дрожат, блестят, как ртуть, катаются по зеленому ворсу листа, совершенно его не смачивая. Опущенные на воду и подхваченные течением, лодочки исчезают в зеленой тьме камышового леса. Ладно, можно еще наделать...
Егор обожает все, что плавает. К своему удовольствию, он обнаружил, что плавают не только лодки и поплавки, но также и посуда. Это самое непонятное: как посуда может плавать? Ведь железо! А всякое железо непременно тонет: топоры, тележные обручи, ножи. Даже деревянная бричка и та тонет – она всякими железяками окована. А вот миски и прочая посуда плавают. За миски нагоняй был, мать опять выговаривала.
...Начищенная песком и водорослями посуда обычно сушилась на берегу узека. А Егор как раз тут помогал братке Володе чинить снасти – нитку на челнок наматывал. Только на минуту братка Володя отлучился, как Егор мигом очутился на косе возле посуды. Сначала закачалась на воде большая зеленая миска, затем – кастрюля. Уж готова была отправиться в плавание большая алюминиевая чашка. Братке Володе пришлось вплавь догонять посуду, так как на пристани не было лодки.
И теперь Егора не оставляют одного и на минутку. Везде с собой берут. Но ему от этого не хуже. Он любит путешествовать: в телеге ли, на лодке. Или даже по степи ходить с браткой Володей.
Одну за другой Егор спускает на воду лодчонки, и они куда-то уплывают. Он уже построил и отправил целую флотилию. И вся эта флотилия исчезла без следа. Сгинула. Провожая глазами лодчонки, глядя на тростники, вибрирующие и тонко поющие, Егор, может, и не ясно, но смутно ощутил бесконечность текучей воды и беспредельность окружающего мира. Разумеется, все это он не мог понять до конца, тем более как-то высказать. Но он отчетливо представил, что они с отцом одни среди этого пространства без конца и без края, заполненного текучими водами и шелестящими камышами. И почувствовал, возможно, то, что взрослые называют тоской. Ведь он еще так мал и слаб духом...
Егор уже готов был захныкать, но вовремя вспомнил, что обещал на рыбалке вести себя достойно. Да и разве можно плакать, когда рядом отец вот он, ходит по ловецкой просеке совершенно спокойно, проверяет, хорошо ли держат снасти тычки.
Егор пожаловался отцу, что лодочки куда-то уплыли.
– А ты, сынок, не делай, раз они уплывают, – услышал он в ответ.
На становище вернулись поздно. В небе появились первые стаи звезд, а в жестких степных травах пиликали уже не кузнечики, а сменившие их сверчки.
– Егор, наверное, хныкал, канючил, – услышал голос матери мальчик, когда его укладывали спать в масахане – марлевом пологе.
– Да нет. Весь день молчал. Верно, еще воды боится. Завтра опять возьму. Пусть привыкает к рыбалке. Помощник все же. Где подбор сетки натянет, где за камышок попридержится. Как-никак четыре руки, а не две...
Узнав, что его снова берут на рыбалку, Егор пискнул от удовольствия в своем масахане. И тут же закрыл глаза: надо бы поскорее уснуть – тогда и утро побыстрее наступит.
ЕЛКА В КУКУЕ
В урочище Кукуй, на окраине пустыни, приютилась саманная хата Харитона. А вокруг на десятки и сотни километров – ни одного поселка. Лишь редкими дымами отмечены в пустыне чабанские зимовки.
В жилище темновато – мороз разрисовал окна розовыми и фиолетовыми папоротниками и хвощами. Пол земляной, но пыли нет: утрамбован хорошо, да и промазан глиной. Возле кроватей – волчьи шкуры. Нет, не ради красоты те шкуры и не ради особого шика, а чтобы было куда становиться, когда утром, впотьмах, слезаешь с койки и начинаешь искать поршни из сыромятной кабаньей кожи. На потолке проступают кривые чоблуки – джидовые* жерди, поддерживающие плоскую, залитую глиной крышу.
Такие жилища в Муюнкуме тогда никого не удивляли. Были и поплоше: темные землянки, с крохотным стекольцем на потолке вместо окна. В такой землянке жил и Егор с родителями и братьями. Да что там хаты и землянки! Случалось ведь и в камышовых шалашах жить – когда переезжали на какое-нибудь становище на берегу узека.
Да, такие времена были! Промысловик, вернувшись с войны, прежде всего думал о том, чтобы прокормить семью и выполнить план по добыче мяса и рыбы. И кочевал с одного урочища на другое. Да и где ставить хату, если кабаны сегодня здесь, а завтра они уже километров за тридцать – сорок? А где будут через полгода?.. И рыба тоже кочует по узекам.
Однако Егор с родителями теперь жил не в шалаше, не в землянке даже, а в настоящей хате с толстыми глиняными стенами и ровной, как стол, крышей. Зимой тепло, а летом, в лютый зной – очень даже прохладно. Словом, ладная хата.
...Побелив стены и подмазав пол, мать разбросала душистое сено. И затопила печь. В обеих половинах хаты стало тепло. Пол и стены подсыхали, запах извести и сырой глины улетучивался, и хата наполнялась ароматами степных трав.
Мать еще не разрешает ходить по непросохшему полу, и Егор сидит на своем топчане и уныло смотрит на "хвощи" и "папоротники". Вспоминает луг и камыши Коянды-узека. С каким бы удовольствием он теперь собирал кизяк!* Хоть целый день. Только бы снова оказаться среди камышей, среди солодки и запашистых метелок кендыря, этой дикой азиатской сирени.
