Текст книги "Со щитом и на щите"

Автор книги: Анатолий Димаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Я имел намерение, как только раздастся звонок и Мария Федоровна из класса выйдет, подкинуть его кому-нибудь из девчонок.

А Мишка вдруг хлоп меня по руке, чертик выскользнул и заголосил «уа! уа!» под ногами у учительницы.

Мария Федоровна в это время читала свой самый любимый отрывок из «Фата-Морганы», тот, где дожди и холодные, осенние туманы… Как раз в тот момент, когда она с трагедийным надрывом в голосе вопросила: «Где небо? Где солнце?», чертик и закричал ей в ответ, будто и он тосковал но небу и солнцу.

Класс тихонько смеялся, только мне было совсем не смешно.

В этот выходной мама возле печки не хлопотала – убедилась, наверно, что для меня пироги печь – только муку переводить. Да я и не был в претензии к маме, понимал, что сам виноват. Хотя если как следует разобраться, то никакой особой моей вины не было.

Ведь я так хотел стать отличником!

Последняя школьная глава

В нашем классе что ни ученик, то обязательно какое-нибудь новое увлечение. Мишка, например, больше всего любил стрелять: мечтал стать снайпером. Стоило ему увидеть мелкокалиберку – весь трясется. Ким собирал почтовые марки: как-то принес в школу три больших альбома. Каждая марка аккуратно наклеена, еще и папиросной бумажкой прикрыта. Показывал сам – не позволял и пальцем притронуться. Калюжный поначалу бегал на лодочную станцию, а с девятого поступил в футбольную команду. И когда осенью – мы уже в десятом были – наша школьная команда завоевала первенство и ее фотографию поместили в районной газете, он и вовсе задрал нос. Ходит – на нас и не глянет. И все, что бы ни валялось на пути, обязательно ногой поддаст. Как-то я книжку уронил, так он и ее запузырил под самый потолок.

Ну, мы его и проучили: я и Мишка. Я задавак терпеть не могу, а Мишка и подавно.

Принесли в класс кирпич, завернули в газету и положили недалеко от дверей. Каждому, кто вбегает в класс, кричим, чтобы не трогал: гостинец Калюжному. Но вот и Калюжный. Заметил сверток, разогнался да бац носком. Хотел, видимо, зафутболить под потолок. Только кирпич не книжка, лежит, как лежал, зато Калюжный ухватился за ногу и проойкал до самой парты. Это чтобы знал, как задаваться!

Василь Гаврильченко грезил самолетами. После девятого класса по комсомольской путевке отправился в авиационное училище. Провожали мы его всем классом и очень гордились им. Нина даже заплакала на перроне. Девчата ее обняли, шепчут, утешают, а Василь отвел меня в сторонку, спрашивает:

– Ты мне будешь писать? О хлопцах, о девчатах и о Нине?..

Ответил ему, что буду.

– Ты настоящий друг! – воскликнул Василь и сильно пожал мне руку.

Теперь я каждую неделю пишу ему письма. Пишу больше стихами, потому что прозой неинтересно, да и событий особенных нет, а в стихах можно выдумать что-нибудь необычное.

У меня тоже было увлечение, которое не угасало все школьные годы и частенько мешало даже в учении. Я много читал, жадно поглощая все, что только попадало в руки. Маме некогда было следить за тем, какие книжки я глотаю, тем более что где-то в четвертом классе я понял, что совсем не обязательно показывать старшим то, что читаешь. К этому печальному выводу я пришел после того, как, будучи учеником еще третьего класса, на вопрос высокого гостя – инспектора из района, – что я читаю, достал и показал ему объемистую книжку. У инспектора брови полезли на лоб, когда он прочел заголовок: это была «Повия» Панаса Мирного.

– И много ты успел прочитать? – немного оправившись, поинтересовался он.

– Уже дочитываю.

– Что же ты понял в ней?

– Все.

Я было собрался рассказать инспектору, о чем там написано, но мама вовремя закрыла мне рот. Она сердито сказала, чтобы я убирался вон и не смел приносить в дом никаких книжек без ее разрешения.

– Где ты ее взял?

– В клубе. Их там навалом…

– Чтобы твоей ноги там больше не было! А эту книжку я сама отнесу…

Обескураженный, вышел я из дома. Никак не мог понять, почему так удивился инспектор, увидав книжку, и почему так рассердилась мама. Ведь ничего такого я в повести той не заметил, может, что-нибудь в самом конце?.. Наверное, так, раз мама не дала мне дочитать.

Позднее я поумнел: знал, какую книжку можно показывать маме, а с какой нужно прятаться от нее подальше – на чердаке, на дровах в сарае или где-нибудь в огороде.

Кроме мамы, должен был остерегаться и учителей. Они тоже охотились за такими, как я. Особенно на уроках, когда достанешь книжку тайком, развернешь на коленях под партой и читаешь. Бывало, так зачитаешься, что и не слышишь, будто глухой, как тебя вызывает учитель. Пока сосед в бок не толкнет.

А сколько раз проезжал остановку, когда возвращался в субботу домой! Зачитаешься и не заметишь, что твоя остановка. И хорошо, если рядом знакомый и крикнет, выходя:

– Ты что, заснул? Давай к выходу, а то дальше поедешь!

Подскочишь и опрометью из вагона.

В восьмом классе я перечитал почти все книжки из нашей школьной библиотеки. Это оказалось нетрудным: библиотека помещалась в небольшой комнатке с двумя или тремя шкафами и большую часть книжек я уже читал. Тогда старшая пионервожатая – она же выдавала нам книги – посоветовала мне записаться в библиотеку Дворца культуры. Там хватит что читать до самого окончания школы.

Библиотека занимала второй этаж.

Сперва нужно было пройти через большой читальный зал, почти пустой днем и переполненный по вечерам, и только потом можно попасть в абонемент: святая святых для каждого, кто влюблен в книги. Там, отгороженные невысоким барьером, стояли длиннющие, высотой до самого потолка стеллажи, сплошь забитые книгами. Среди этого неимоверного богатства похаживал всегда деловитый, всегда немного сердитый Михаил Семенович – среднего роста мужчина с седыми растрепанными волосами и воспаленными близорукими глазами.

Когда я несмело вошел, он придирчиво допытывался у пожилого человека:

– Вы хотите интересную книжку? Думаете, вы один ее хотите? Все хотят только интересные книжки! А кому прикажете читать скучные? Но человек не сердился на библиотекаря. Он весело отвечал:

– Скучные вы и читайте! Вам за это деньги платят.

– «Деньги, деньги»! А вы их считали, те деньги?

Человек ответил, что не считал.

– Чего же вы изволите о деньгах говорить?

– Да я просто так… – оправдывался человек. – Дадите вы мне интересную книгу?

– А какую такую книжку вы хотите?

– Дайте что-нибудь Гоголя.

– О, опять Гоголя! – всплеснул руками Михаил Семенович. – И этот хочет Гоголя, и тому дай только Гоголя… Где я вам возьму столько Гоголей? Как вы себе думаете, нам только Гоголя и присылают?

Человек ответил, что не думает.

– Почему все вы хотите только Гоголя?

Последний вопрос прозвучал уже из-за стеллажей, так как Михаил Семенович все же пошел за Гоголем.

– Вот вам последняя, – сказал, возвратившись. Осторожно пролистал книжку, лицо у него было таким торжественным, что и пожилой читатель, и я прониклись уважением к тоненькому томику.

Когда мужчина, поблагодарив, ушел, Михаил Семенович перевел взгляд на меня:

– Ну-с, а где твоя книжка? Или, не дай бог, уже потерял?

Поняв, что библиотекарь принял меня за постоянного читателя, отвечаю, что я пришел впервые.

– Ты пришел записаться? – переспрашивает Михаил Семенович. – А пять рублей принес?

Молчу, ничего не понимая.

– Пять, пять! – как глухому, повторяет Михаил Семенович. – Пять рублей залога. Если ты потеряешь книгу или не захочешь вдруг возвратить ее, то мы вычтем из этих пяти рублей ее стоимость. Ну-с, есть у тебя пять рублей?

Говорю, что нет. Нет и не будет. По крайней мере, еще лет шесть, пока не закончу институт и не начну работать.

– О, у него нет пяти рублей! – воскликнул Михаил Семенович. – Он, видите ли, учится! И ждет, пока мама с папой дадут ему пять рублей! А чтобы самому заработать, так этого и в мыслях у него нет…

Библиотекарь продолжает свой сердитый монолог, но я его уже не слушаю. Разочарованно говорю «до свидания», отступаю к двери.

– О, он уже и обиделся! Лучше сказал бы, из какой школы да что читал…

Передо мной появляется проблеск надежды. Возвращаюсь к столику, перечисляю названия прочитанных книжек. И чем больше книг я вспоминаю, тем внимательнее слушает меня Михаил Семенович.

– Хватит-с, – говорит он. – Вижу, что ты кое-что читал… Так нет, говоришь, у тебя пяти рублей? – Опять за свое.

Уныло говорю, что нет.

– Вот все вы такие! На кино, на ситро есть, а на книги нет…

Он снова сердится, но тем не менее выписывает мне читательскую карточку.

– Так что будем читать-с?

Молчу в нерешительности. Попросить что-либо интересное – вдруг еще больше рассердится? А неинтересных книжек не помню.

– Что дадите, – отвечаю несмело.

– О, он уже не знает, что и читать! – взрывается Михаил Семенович. – Выдавай им книги, да еще думай за них! «Что дадите, что дадите»… А если ничего не дам?

Последняя фраза доносится до меня уже из-за стеллажей.

Михаил Семенович вернулся вскоре с целой охапкой книг. Разложил на столе аккуратным рядком, спросил:

– Ну-с, может, хоть из этих что-нибудь себе выберешь?

«Что-нибудь выберешь»! Да я готов забрать их все разом! Рассматриваю книжку за книжкой, и руки мои дрожат, щеки пылают. Одна интересней другой, не знаешь, на которой остановить свой выбор.

– Вот эту.

И по тому, как сверкнули глаза Михаила Семеновича, понял, что и ему понравился мой выбор.

Так стал я в библиотеке своим человеком. Прошло совсем немного времени, как я дневал и ночевал там, помогая Михаилу Семеновичу.

У него, кроме меня, было еще несколько таких же помощников, и все мы считали за счастье остаться на вечер, чтобы помогать Михаилу Семеновичу выдавать книги. Библиотека была очень большая, читателей по вечерам набивалось полным-полно, и тогда Михаилу Семеновичу впору было разорваться. Да еще с его привычкой не просто выдать книгу, а обязательно допытаться, почему именно эту, а не иную. Он был большим чудаком, однако чудачества его не отваживали читателей от библиотеки – наоборот, они всем нравились.

Свое дежурство мы начинали с того, что разыскивали очки Михаила Семеновича. Мне и до сих пор не понятно, для чего он их носил. Сколько его помню, он ни разу ими не пользовался. Большие, в старомодной медной оправе, они или зависали на самом кончике его горбатого носа – и тогда глаза Михаила Семеновича смотрели поверх оправы, – или венчали его высокий лоб. Но чаще всего они куда-то таинственно исчезали, и тогда раздавался полный отчаяния крик Михаила Семеновича:

– Куда делись мои очки? Кто взял мои очки?!

И все, кто находился в это время в библиотеке, включались в поиски. Дело в том, что, пока пропажу не обнаруживали, Михаил Семенович отказывался выдавать книги. Подбегал чуть ли не к каждому, сердито спрашивал:

– Это вы взяли мои очки?

Наконец очки попадались кому-нибудь на глаза. Находились они в самых неожиданных местах: между книжками, на подоконнике, а то и под столом. Михаил Семенович торжественно водружал их на лоб и как ни в чем не бывало прицеливался прищуренными глазами в очередного читателя:

– Так вам хочется интересную книжку? А я что, печатаю их, эти интересные книжки?

Мы ходили между стеллажами, отыскивали и доставали одни томики и устанавливали на место другие. Мы блаженствовали в этом книжном царстве, и вскоре я заслужил такое доверие Михаила Семеновича, что мог брать с собой любую книжку и читать ее сколько угодно.

Понятно, что при таких обстоятельствах нечего было и думать об аттестате отличника. Закончить бы с хорошими оценками, без удовлетворительных, хотя и от удовлетворительных никто еще не умирал. Поступают же как-то люди в институт, а я чем хуже?

Михаил Семенович соглашался, говорил, что не хуже. Убеждал меня поступать в библиотечный, поскольку это была единственная специальность, стоящая, по его мнению, внимания. Я так и подал бы туда документы, если бы не вторая мировая война, не напряженное международное положение и не решение правительства призвать меня в ряды Красной Армии. Потому пришлось мне на некоторое время распрощаться с мечтой об институте и готовиться к военной службе.

Михаил Семенович был этим очень удручен.

– А что, может война начаться?

Я говорил, что не начнется. Ведь нам не с кем и воевать. Мы подписали пакт о ненападении с Германией… Доказывал я это все Михаилу Семеновичу с запальчивостью молодости, а он только покачивал головой да печально улыбался.

– Если б у всех было столько разума, сколько в словах твоих правды! – отвечал Михаил Семенович. Покачивая головой, с горечью добавлял: – Я старый человек, может, и не доживу, а ты доживешь и вспомнишь, что я тебе сейчас скажу: Гитлер начал с евреев, а заканчивать будет вами.

Тогда я не обратил внимания на эти пророческие слова. Всплыли они в моей памяти много позднее, во время войны, когда за плечами осталась и школа, и год службы в армии, и библиотека при Дворце культуры с постоянно озабоченным, чудаковатым и добрым Михаилом Семеновичем…

Чрезмерное увлечение книгами не прошло для меня бесследно. Кроме того, что я не получил аттестат отличника, надо мной нависла еще и угроза остаться вне армии из-за близорукости, которую я приобрел, читая книжки. При одной лишь мысли об этом меня начинало трясти. Это оказалось бы позором, который вряд ли можно было пережить.

Не годен к строевой. Все равно что калека.

Но в армию я должен попасть во что бы то ни стало. Хотя бы для этого пришлось обмануть всю медицинскую комиссию.

Я заранее разузнал, как проверяют там зрение, – сажают на стульчик, подальше от стенки, на которой висит таблица с буквами: большими, чуть поменьше, еще меньшими и совсем мелкими, как маковые зернышки. Врач становится возле той таблицы и указкой касается букв – самых крупных, потом тех, что поменьше, и так дальше, а ты должен их называть…

Точно такая же таблица висела в школьном медпункте. Я взял «взаймы» ее и повесил дома на стене. Изо дня в день изучал я те буквы, какая за какой стоит, до тех пор, пока мог безошибочно назвать все до самой мелкой, когда меня экзаменовал по таблице Мишка.

После этого я уже не пасался идти на медкомиссию.

Не так давно мечтал я стать танкистом. Но, начитавшись морских рассказов Станюковича, заболел морем. Потому и заявил в военкомате, что хочу служить в военно-морском флоте.

Военный комиссар записал что-то в блокноте, и я, чувствуя себя уже моряком, гордо возвращался из военкомата домой.

Проводы

– И когда ты, наконец, станешь взрослым?..

Мама улыбнулась – спасибо и на этом! Правда, улыбка коснулась лишь маминых губ, а глаза остались печальными. Смотрит так, будто видит меня в последний раз. Мне становится не по себе: не переношу, когда кто-нибудь грустит. Или, еще хуже, плачет.

А во всем виновата Олька Чровжова. Загорелось ей, видите ли, похвастать, что она уже в институте. Прибежала, точно рублевку по дороге нашла.

– Завтра в армию?

– Да, завтра, – отвечаю сдержанно: что они, женщины, понимают в этом!

– Я тебя провожу… – И тут же к маме: – Можно? – Будто мы до сих пор маленькие, ей-ей! Не хватало еще и теперь спрашивать разрешения у старших.

– Провожай, если хочешь, – опережаю маму. – Только мы чуть свет выйдем.

– А ты мне покричишь. Мимо же пойдете…

– Не забуду, так крикну.

Могла бы уже и уйти. Так нет, вертится и вертится.

– А может, и служить будешь недалеко?

Меня всего передернуло: насмехаться надо мной прибежала, что ли?

– Ха, недалеко! А Тихий океан не хочешь? А Ледовитый?

Сам-то я до сих пор убеждал маму, что буду служить лишь на Черном море. Чтобы она не так убивалась. При одной только мысли об океане, об ураганах и штормах у нее сердце заходится. На Черном же море, как маме кажется, и ветры послабее, и волны поменьше.

– Значит, ты будешь плавать на кораблях? Ой, как интересно!

– На линкоре, – поправляю снисходительно. Не то, чего доброго, Оля может подумать, что буду служить на каком-нибудь торговом корыте.

– Это надо же, целых четыре года! – вставляет мама. – А он, глупый, радуется… Эти четыре года службы на флоте маму больше всего страшат. Когда узнала, куда я напросился, – обмерла. Даже в пехоте всего два года, а там – четыре!

– Ты все перезабудешь! И так в голове ничего не задерживается!

Маму заботит одно: институт. Никак не может уяснить, что флот и пехота – как небо и земля. Вот отслужу год или два, приеду в отпуск в морской форме, тогда увидит, что лучше: пехота или флот.

Чтобы замять неприятный для меня разговор, спрашиваю Олю:

– Ну а как твой институт?

– Прекрасно! – сияет Оля от счастья. – Уже и лекции начались!

– А почему ты дома?

– Мама заболела. На три дня отпустили.

– На лекциях интересно?

– Очень! Математику нам читает профессор, так знаешь, что он нам сказал? Забудьте все, что вы учили в школе!

Ну! Вот это здорово! Оглядываюсь на маму: неужели не слыхала? А Олька щебечет и щебечет – все о своем институте. И какие там аудитории, и какое общежитие… В их комнате живут три девушки.

Это меня совсем не интересует.

Наконец Оля ушла. И хорошо сделала. А то мама совсем загрустила. Ей и так, бедняжке, невесело, а тут еще Олька со своим институтом надоела!

– Вот и ты мог бы стать студентом…

– Успею… Закончу службу…

– Ой, сынок, пока отслужишь – все перезабудешь!

Мама весь день ходит как в воду опущенная. Плакать, правда, не плачет, не то что другие матери, а все же очень опечалена. Да и мне самому не по себе. Бодрюсь, бодрюсь, а то вдруг сердце так защемит – хоть садись да ревмя реви!

Однако пора собираться.

Собирались вот как: что мама в торбу, то я из торбы. Маме почему-то кажется, что еду я в голодный край. Потому и впихивает все, что попадается на глаза. Еще и упрекает:

– Говорила же: бери ту, что побольше. А в эту, видишь, не вмещается…

Большую торбу мама сшила еще вчера. Но торба – чувал! Нищий и то не решился бы ее надеть. Я как глянул – завопил. Из дома сбегу, ночевать не вернусь, если заставят эту торбу взять!

Пришлось маме вновь браться за иголку с ниткой.

А теперь она старается наполнить эту торбу по самую завязку.

– О, и сухари! Что я, побирушка, что ли?..

– Вот глупенький! Я тебе в дорогу насушила. Захочется есть – и погрызешь в свое удовольствие.

– Ага, погрызешь… Чтобы все надо мной смеялись!

– Да кто там станет смеяться?

– Все! А сало зачем?

Я кисну и кисну. Да и как не предаваться унынию, когда в повестке черным по белому написано, что нужно брать с собой. Ложку и пару белья. А про харчи – ни слова.

Но наконец мы все-таки собрались! И тут ко мне подходит брат:

– Это тебе. На дорогу.

– Чего там еще?

Сергунька не говорит. Лишь протягивает что-то зажатое в кулаке. Я подставляю руку, и в мою ладонь ссыпаются медяки. Целая гора медяков.

– Рубль и сорок семь копеек, – говорит брат. – Бери!

Я ужасно растроган. Знаю же, как трудно Сергуньке отдавать эти деньги. Собирал их больше года – на «Конструктор». Не позволял себе купить самых дешевых конфет. Даже маму как-то попросил: если она захочет покупать нам сладости, так его долю пусть отдает ему деньгами.

– Оставь лучше себе. Тебе ж на «Конструктор»!

– Не хочу.

Стоит, на медяки и не глянет. Боится, очевидно, передумать – попросить назад.

– Ну, спасибо! А тебе чего привезти?

– Ничего. Я так, без отдачи…

Побродил, побродил без дела, потом вновь подошел:

– Ты мне малость пороху пришли… И патронов…

Пылко обещаю прислать и то и другое. Сейчас я готов весь флот обезоружить, только бы порадовать брата.

Ложимся поздно, в час. Мама в последнюю минуту надумала меня искупать, хотя я позавчера мылся. Как я ни отговаривался, как ни отбрыкивался – ведь там же будет и море, и баня, – ничего не помогло.

– Так это ж на четыре года! А мне известно, как ты сам купаешься… Терла мне спину, аж кожа трещала. А потом принялась еще и голову мыть. Совсем ни к чему: все равно обстригут!

– Тем более! Я не желаю за тебя краснеть!

Умора! Будто мама собиралась присутствовать при том, как мне волосы снимут!

Вымытый, прилизанный, ложусь в постель. Не успел, показалось, и заснуть, как слышу ласковый мамин голос. Склонилась надо мной, провела теплой ладонью по щеке:

– Пора, сынок… Опоздаем…

Насилу открыл глаза. Слабый мягкий свет заливает комнату, в плите потрескивают дрова, шипит, стекая из кастрюли, вода: мама уже готовит мне завтрак. Когда же она встала? А может, и вовсе не ложилась?!

Смотрю на маму, на ее, как всегда, озабоченное лицо, и волна горячей нежности заполняет мое сердце. Нежности и жалости к маме. Думаю, как ей тоскливо будет без меня, впервые начинаю понимать, что эти четыре года покажутся ей куда более долгими, чем мне. Хочется подойти к маме, сказать что-нибудь хорошее в утешение, но я знаю наперед, что ничего из этого не выйдет.

Мама понятия не имеет, что со мной творится. Поворачивается ко мне, повторяет ласково:

– Сынок, пора.

Да, нужно вставать. Считаю до трех, потом до десяти, наконец, на пятнадцатом счете сползаю с кровати. А мама уже стоит с кружкой воды, с чистым, из комода, полотенцем…

Выходим из дома, когда светать еще и не думает. На улице темно, по-осеннему холодно. Но я не хочу надевать пальто, как мама ни сердится, опасаясь, что я простужусь.

Олькины окна без света – в доме все спят. Мама напоминает, что я обещал постучать, но я не желаю.

– Ну, как знаешь, – печально соглашается мама.

Сбор у военкомата, а оттуда поведут на станцию. Мы пришли в числе первых, во дворе пусто, над воротами красное полотнище: «Пламенный привет допризывникам – достойному пополнению Рабоче-Крестьянской Красной Армии!» Значит, и я – достойное пополнение! Невольно выпячиваю грудь, расправляю плечи. Торбу бросаю на землю и загораживаю собой, чтобы в глаза не бросалась.

Постепенно двор заполняется новобранцами. Подходят по одному и группками. Те, что пришли одни, сразу ищут свободное местечко у стены, робко опираются на нее. Компании вваливаются со смехом, шумом, даже с музыкой. Вот уже и в одном углу двора и во втором перекликаются гармошки, одна звонче другой выводят:

 
Эх, яблочко, да куда котишься,
Как на службу попадешь —
Не воротишься!
 
 
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет!
 

Тут же и Катюши – без них и проводы не проводы. Виснут на локтях у хлопцев, ни на шаг не отходят. Поют, разговаривают потихоньку, а некоторые уже и глаза платочками вытирают – попусту слезы развозят. Хлопцы им «бу-бу», да «бу-бу», оглядываются по сторонам смущенно. Хорошо, что хоть Ольку не взяли с собой: а ну как реветь вздумала б? Что тогда могли подумать? Мне бы маму удержать от слез…

Стоит печальная, на глазах постарела, взгляд от меня не отводит.

– Ты, сынок, веди себя хорошо, не перечь командирам… И пиши мне почаще…

Слушаю маму вполуха. Потому что такой галдеж, шум-гам вокруг – оглохнуть можно, да к тому же высматриваю Мишку Кононенко. Договорились с ним держаться вместе, хотя бы до тех пор, пока не отправят нас по частям. Он записался в танкисты, а я, как известно, во флот.

Но вот и он. Пробирается через толпу, вертит головой – меня разыскивает.

– Мишка! – машу ему рукой. – Сюда!

Заметил, направился в нашу сторону. У меня на душе даже потеплело.

– Военно-морскому – привет!

– Привет, броня!

Хлопнули изо всех сил ладонями, крепко пожали друг другу руки. У Мишки через правое плечо небрежно перекинута сумка, на левом – осеннее пальто. Воротничок сорочки расстегнут, будто не осень сейчас, а жаркое лето. И кепка задом наперед.

– Чего опоздал?

– Да со стариками прощался. Договорились, что не пойдут провожать…

– Может, ты нас познакомишь? – делает мне замечание мама. И затем обращается к Мишке: – Мне Толя о вас много рассказывал.

Я говорю Мишке, что это моя мама. А маме говорю, что это мой товарищ Миша Кононенко.

Ну, вот они и познакомились. Теперь маме можно и домой возвращаться. А то не известно, когда еще нас на вокзал поведут.

– Ты не хочешь, чтобы я тебя проводила?

Чувствую, что обидел маму, хотя совсем того не хотел.

Просто мне было стыдно перед товарищем, что меня провожают, будто маленького. Однако хватает ума не сказать этого маме. Говорю, что очень хочу, чтобы мама проводила меня до вокзала, но она может устать. А ей еще и до дома добираться нужно…

– Обо мне можешь не тревожиться, – отвечает мама обиженно.

Чувствую себя не в своей тарелке. Мишке, видимо, тоже неловко за меня, а я готов себе язык откусить. Вот так всегда: что-нибудь брякну, а потом каюсь.

Но вот на крыльцо выходит капитан. Я его до сих пор не видел. За ним еще несколько военных.

– Внимание! Сейчас начну вызывать допризывников. Кого вызову, выстраивайтесь здесь. – И указал на стену справа.

– Бойко!

– Коваль!

– Костюк!

Меня и Мишку назвал почти последними, когда я уже забеспокоился: вдруг в списки забыли внести?

– Пошли! – тяну Мишку нетерпеливо за руку.

Когда капитан закончил, забегали младшие командиры, которые вышли из здания райвоенкомата вместе с ним. Они будут сопровождать нас в дороге. Дают команду рассчитаться, приказывают построиться по четыре в ряд.

Но странно: все тут пехотинцы – ну хотя бы один моряк или танкист!

– Это только до Харькова, – уверенно говорит Мишка. – А оттуда уже по нашим воинским частям разошлют.

Ищу глазами маму.

– Я здесь, сынок!

Машет мне рукой, пробирается поближе. Косынка сползла с головы, но мама этого не замечает – смотрит только на меня. Хочу крикнуть ей, чтобы поправила косынку, но в это время капитан махнул рукой: отправляйсь! Командиры засуетились, закричали на все голоса: «Нале-во! Правое плечо вперед – ша-гом арш!» И мы, толкая друг друга чемоданами, котомками, торбами, вышли на улицу.

– Ать-два! Левой!

Командиры стараются, чтобы наша колонна приняла стройный вид. Мы и сами усердно отбиваем шаг, так что подошвы болят, а рядом торопятся матери, сестры, отцы. Они пытаются не отстать от нас, но мы уже не принадлежим ни себе, ни им, между нами пролегла полоса отчуждения, которая будет разделять нас многие годы.

До Харькова едем пассажирским поездом. Сидим в купе чуть ли не друг на друге, притихшие, печальные, всеми мыслями оставшиеся еще там, на перроне. Даже Мишка, которого никто не провожал, который ни с кем не прощался, и тот скис. А про меня и говорить нечего…

Мама так и не поправила косынку. Когда поезд тронулся, она шла рядом с вагоном и приговаривала:

– Твоя мать не плачет. Видишь, твоя мать не плачет…

А сама не замечала, как по ее лицу катились слезы.

Поезд мчится уже вовсю. Мелькают телефонные столбы, проплывают поля, села, небольшие рощи. Одни из нас прилипли к окну, другие слушают нашего сопровождающего – помкомвзвода. Мы приберегли для него место и втайне гордимся тем, что он едет в нашем купе, наперебой, друг перед другом, угощаем его всем, чем богаты. Но все это без заискивания, угодничества: помкомвзвода представляет часть того удивительного мира, в который мы вскоре войдем. Сопровождающий не отказывается от щедрых даров: ест все подряд, охотно отвечает на наши дотошные бесконечные расспросы. Изо всех его ответов до нас доходит одно: что служба в армии – это «не фунт изюма», кто не был на ней, тот попадет, а кто побывал, тот «не забудет»! Потому что армия – это вам не игрушки, в армии перво-наперво дисциплина: «Кругом!» – и все разговорчики!

В Харьков приехали в обед. И сразу же в баню.

– Отпарить гражданский душок, – пояснил нам сопровождающий. – И патлы остричь. Чтобы зверей не разводить.

– А если я не хочу? – спрашивает Мишка. Помкомвзвода прицелился на Мишку строгим глазом, ответил:

– В армии забудь: хочу – не хочу! В армии: «Кругом!» – и все разговорчики!

Раздался смех.

Баню брали приступом: кто первый ворвется.

– Куда?! – хотел остановить нас здоровенный дядька.

Его так и втащили в раздевалку. А он яростно размахивал березовым веником и ругался:

– Ну, сущие жеребцы, окаянные!

В раздевалку набилось полным-полно. Мишка успел захватить шкафчик для одежды. Окликает меня:

– Толька, сюда! Раздевайся быстрей. Орда налетит, и шайки не захватишь.

Сбросили с себя одежду, заперли шкафчики и с номерками в руках начали пробираться к дверям, из которых валил пар. Заняли свободную лавку поблизости от кранов. Лавка широченная, скользкая, хоть катайся на ней. Шайки деревянные, с медными ручками. Медь вся зеленая, дерево – черное: из них, должно быть, мылись еще купцы до революции.

Только устроились, как вдруг подбегает к нам тот подхалим, что всю дорогу увивался вокруг помкомвзвода. Подбежал и две шайки на лавку плюх:

– Товарищ помкомвзвода, сюда! Вот лавка свободная!

Мы бы ему показали «свободную»… Мишка уже и шайку его схватил, да сопровождающий тут как тут. Подошел, хлопнул Мишку по голой спине, дружелюбно спросил:

– Моемся? Порядочек…

А угодник возле него чуть хвостом не машет:

– Ложитесь, товарищ командир, я вам спинку потру!

Нам уже никакая баня не мила. Отодвинулись на самый край лавки, хмуро наблюдаем, как подлиза заискивает перед командиром. Набрал теплой воды, шурует спину, только что языком не лижет.

Мишка смотрел, смотрел, а потом взял свою шайку – и к кранам.

– Ты что?

– Ничего.

Открутил кран с холодной водой, налил полную шайку:

– Сейчас он его помоет.

Я попробовал рукой воду: как лед!

– Стань так, чтобы он ничего не заметил, – шепчет мне Мишка. И поставил свою шайку на лавку, разводит мыло, чтоб было точно так же, как у подхалима.

Я, понятно, стал. Мне-то что, трудно? Стою и смотрю, как угодничек командиру спину намыливает. Спина красная, распаренная – командир лишь покряхтывает блаженно.

– Порядочек! А теперь обливай…

Я отступил в сторону, чтобы не мешать людям мыться. Тем более что и Мишка уже управился: поменял шайки. А подлиза рад стараться:

– Держитесь, товарищ командир!

Да хлюп всю шайку ледяной воды!

Никогда не думал, что командир так разозлится и начнет ругаться. Особенно после того, как, вскочив с лавки, уже сам схватил другую шайку и вылил ее на себя…

Потом мне Мишка рассказал, что он успел подменить и вторую: она была с кипятком.

Здесь же в бане мы с Мишкой и постриглись. Взглянули друг на друга – и не могли удержаться от хохота. Мишка заливается, а я пуще его.

Когда вышли из бани, сопровождающий громко спросил:

– Кто хочет сходить за обедом?

Мишка дерг меня за рукав:

– Толька, пойдем?

– Пойдем!

– Мы, товарищ командир!

Колонна двинулась, мы, двенадцать человек, остались на месте. И тринадцатым – младший командир. Как раз чертова дюжина!

– Товарищ командир, а где этот обед?

– В воинской части… По два – становись!

– Товарищ командир, а куда все наши пошли?

– На станцию, в эшелон… Правое плечо вперед – шагом марш!

– Товарищ командир, а разве не будут нас рассылать по частям?

– Разговорчики! Вы в строю иль на посиделках?!

Войсковая часть, в которой мы должны были забрать обед, оказалась далековато: шли около часа. Мишка уже начал бурчать, что могли бы и на трамвае подъехать, но тут командир подал команду «Стой!» – и мы увидели массивные зеленые ворота с красной пятиконечной звездой. Ворота сразу же открылись, и мы вошли в широченный, вымощенный булыжником двор. Вокруг длинные двухэтажные дома из красного кирпича.