Текст книги "Метафора в политической коммуникации"

Автор книги: Анатолий Чудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Следует отметить, что в советскую эпоху едва ли не всякое опубликованное в нашей стране исследование по проблемам политической речи было изначально скомпрометировано. Как известно, в условиях жесткой цензуры и самоцензуры было крайне сложно объективно охарактеризовать особенности речи как коммунистических лидеров (идейная чистота и высокая должность как бы предопределяли их речевое мастерство), так и их политических противников; допускались лишь своего рода «советы» агитаторам, стремящимся увеличить воздействие своей пропаганды, рекомендации журналистам по проблемам «языка и стиля» в средствах массовой коммуникации, а также критический анализ языка «буржуазной» прессы. Положение изменилось только после начала перестройки, когда гласность сделала возможной публикацию хотя бы сколько-нибудь объективных исследований.

Совершенно особое место в изучении отечественного политического языка занимают зарубежные исследования (Андре Мазон, Астрид Бэклунд, Эгон Бадер и др.), в том числе выполненные эмигрантами из России (С.М. Волконский, С.И. Карцевский, Л. Ржевский, А. Фесенко и Т. Фесенко и др.). Среди современных исследований подобного рода выделяются работы П. Серио [1999], Р. Андерсона [Anderson 2001, 2002a, 2002b], Дж. Данна [Dunn 1995], Дж. Кодевиллы [Codevilla 2003], а также публикации специалистов из бывших советских республик – ныне суверенных государств (А.Д. Дуличенко [1995], Н.Н. Клочко [2005], Э.Р. Лассан [1995], С.Н. Муране [2001], Б.Ю. Норман [1994], Г.Г. Почепцов [2000] и др.).

Как справедливо писал С. Есенин, «лицом к лицу лица не увидать»: взгляд «со стороны» иногда позволяет увидеть даже больше, чем наблюдения над языковой ситуацией «изнутри». Кроме того, нельзя забывать, что жесткая цензура и самоцензура часто не позволяли советским лингвистам в полной мере высказать свою точку зрения, тогда как авторы, работавшие за рубежом, были в этом отношении относительно свободны. С другой стороны, многие эмигранты «первой волны» оказались слишком суровыми критиками и отвергали едва ли не любые инновации послереволюционного периода. В некоторых таких публикациях (например, в книге Андрея и Татьяны Фесенко «Русский язык при Советах» [1955]) ненависть к лидерам советского государства отчетливо проявлялась и при критике языковых изменений, проходящих в советской России.

Новый этап в развитии отечественной политической лингвистики начался в период перестройки социальной системы нашего общества. Обсуждение проблем политической коммуникации на предшествующих этапах происходило, по существу, вне контекста мировой науки. Западные публикации по этой проблематике считались идеологически порочными и по различным причинам почти не были известны в нашей стране. Положение изменилось только в конце ХХ в., когда демократизация общественной жизни сделала политическую коммуникацию в России предметом массового интереса. В этот период у нас стала возможной объективная оценка трудов крупнейших зарубежных специалистов в области политической коммуникации и – самое главное – достаточно объективное исследование речевой практики действующих политических лидеров. В этом отношении особенно выделяется монография Е.И. Шейгал [2000], в которой, с одной стороны, широко представлены и глубоко осмыслены идеи зарубежной политической лингвистики, а с другой – продемонстрирован потенциал использования соответствующих эвристик для анализа отечественной политической коммуникации.

Как и на Западе, среди современных российских публикаций представлены исследования, которые можно отнести к различным направлениям – рецептурному, аналитическому (восхваляющему и дискредитирующему) и критическому; материалом для этих исследований служат как тоталитарные, так и демократические коммуникативные практики.

Одним из ярких примеров использования методики критического дискурс-анализа могут служить исследования А.А. Филинского (2001, 2001а, 2002, 2002а), в которых детально проанализирован политический дискурс предвыборных кампаний 1999–2000 гг. в Государственную Думу РФ и на пост президента РФ. Автор детально рассматривает манипулятивные методики представления «своих» и «чужих» в коммуникативных практиках национал-коммунистов под руководством Г.А. Зюганова и «партии власти», возглавляемой В.В. Путиным. Исследователь показывает, что прагматической особенностью дискурса НПСР является назидательность, директивная дидактичность, пафосность. Основной априорной характеристикой В.В. Путина стал образ человека из силовых структур, сумевшего победить во второй чеченской кампании. Стратегически В.В. Путин как политический субъект представал в качестве образа сильного и жесткого политика, способного обеспечить порядок, сохранив демократические свободы; при этом он – честный, верный, ответственный, проницательный и владеющий собой человек. Задачей штаба будущего президента стало смягчение образа «жесткой руки», а также ориентация на большую прозрачность и понятность Путина как человека и политика.

По существу, российским вариантом критического дискурс-анализа являются методики, использованные в монографиях А.Д. Васильева «Слово в российском телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления» [2003] и В.Н. Шапошникова «Русская речь 1990-х. Современная Россия в языковом отображении» [1998]. Авторы этих книг не скрывают своего негативного отношения как к реформам Б.Н. Ельцина, так и к современной политической коммуникации, средства которой постоянно используются для обмана и запутывания населения.

Методика контент-анализа с использованием фиксированного электронного корпуса текстов успешно использована в исследовании Н.А. Санцевич «Моделирование вариативности языковой картины мира на основе двуязычного корпуса публицистических текстов (метафоры и семантические оппозиции)» [2003]. Автор детально анализирует способы представления оппозиции «свой – чужой» в немецкой и русской прессе и обнаруживает, что указанная оппозиция выражается различными языковыми средствами и трансформируется в свою очередь в преломлении к исследуемому языковому материалу в следующие оппозиции: «Запад (Германия) – Восток (Россия)», «богатый – бедный», «опасный – безопасный», «здесь – там», «народ – власть». В процессе исследования подтверждается вывод Е.И. Шейгал [2000: 81] о том, что дистанция между властью и народом проявляется в следующих аспектах: особое расположение в пространстве, отделенность барьером, охрана, специальное помещение, власть находится на отдалении и на возвышении (дворец, трон, трибуна мавзолея, расположение в центре, во главе стола); недоступность политиков высокого ранга для прямого речевого контакта, общение с народом только через ретрансляторы; право на обладание особыми предметами власти: корона, скипетр и держава, герб, президентская печать, спецсамолет, резиденция и пр.; ореол таинственности, священный трепет при общении с власть имущими, осознание особой мудрости и проницательности «вождя»; монополия на информацию, ограничение доступа к информации для нижестоящих, семиотическая роль секретности. Показательно, что российские властные структуры отдалены от народа даже в большей степени, чем немецкие.

Следует однако отметить, что методики критического дискурс-анализа и контент-анализа политической коммуникации не получили в нашей стране широкого распространения. Значительно чаще в отечественной лингвистике используются лингвокогнитивные методики изучения политического дискурса. Ярким примером подобного подхода может служить докторская диссертация М.В. Гавриловой «Лингвокогнитивный анализ русского политического дискурса» [2005], ведущее место в которой занимает описание коммуникативной практики президентов Б.Н. Ельцина и В.В. Путина.

Особенно много отечественных специалистов используют когнитивные принципы, в той или иной степени восходящие к теории и практике исследования политических метафор, разработанных Дж. Лакоффом и его последователями. Названные методики используются, в частности, в словарях А.Н. Баранова и Ю.Н. Караулова [1991, 1994)], в монографиях А.П. Чудинова [2001, 2003], в десятках статей и диссертаций [Вершинина 2002; Ряпосова 2003; Стрельников 2005; Феденева 1998; Федосеев 2004; Чудакова 2005 и др.]. Столь значительную популярность идей Дж. Лакоффа в России можно объяснить прежде всего тем, что его методика в определенной степени соответствует традициям отечественной лингвистики и во многом «перекликается» с традиционной для России теорией регулярной многозначности [Апресян 1971; Шмелев 1964 и др.].

В качестве своего рода российского аналога риторического направления в американской политической лингвистике можно рассматривать российские исследования, выполненные в рамках различных направлений стилистики, в том числе тропологии, учения о нормативности и иных качествах речи, социальной дифференциации языка. Ярким примером в этом отношении могут служить публикации М.Р. Желтухиной, в которых рассматривается эффективность воздействия тропов в политическом дискурсе [2000, 2003, 2004]. К стилистическому направлению в отечественной политической лингвистике следует отнести публикации С.И. Виноградова [1993], Е.В. Какориной [1996], М.В. Китайгородской и Н.Н. Розановой [2003].

Показательной чертой современной российской политической лингвистики является интерес к советскому политическому языку. Подобные исследования по идеологическим причинам не могли быть опубликованы в Советском Союзе, а поэтому в нашей стране «новояз» стал предметом глубокого изучения только тогда, когда он уже вышел из активного употребления. Первой крупной публикацией по этой проблеме стала монография Н.А. Купиной [1995], позднее названные проблемы детально рассматривались в работах А.П. Романенко [2000], О.И. Воробьевой [2000], А.А. Ворожбитовой [1999] и других специалистов. Характерные для советской эпохи неумеренные восторги сменились максимально критической оценкой.

Рассмотренные выше исследования показывают, что на смену советскому «новоязу» в политическую практику современной России пришел новый политический язык. Вместе с тем критически мыслящие специалисты считают, что современный «постновояз» еще далек от идеала, что на смену пропагандистскому триумфализму, лозунговости, стандартизированности и ритуальности пришли механическое следование западным образцам, безответственность и чрезмерная раскрепощенность, способствующие успеху в реализации новых способов манипуляции сознанием читателей и слушателей.

Представленный обзор показывает, что политическая лингвистика как в России, так и за ее рубежами за несколько десятилетий своего существования добилась значительных успехов. Следует констатировать, что на рубеже веков политическая лингвистика по существу превратилась в автономное научное направление, для которого характерны не только совершенно особый материал для изучения, но и специфические методы, принципы и задачи исследования. Характерными чертами современного состояния этой науки в России являются ее едва ли не демонстративный разрыв с некоторыми направлениями советской лингвистики, методологическое сближение с зарубежными исследованиями и существенное расширение сферы исследований. В современной России политическая лингвистика перестала быть «верной служанкой» коммунистической идеологии и все больше претендует на роль независимого эксперта.

1.2. Метафорология

Исследование метафоры имеет более чем двухтысячелетнюю историю: известно, что многие современные исследования по-прежнему базируются на определении, идущем еще от Аристотеля, который утверждал, что метафора – это имя, перенесенное с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид. Однако, несмотря на значительный объем накопленных знаний о метафоре, интерес к ней в настоящее время не только не ослабевает, а наоборот, усиливается в связи с переходом изучения метафоры на качественно новый уровень, обусловленный актуализацией когнитивных исследований. В последнее время к проблемам метафорологии регулярно обращаются философы, логики, социологи, психологи, лингвисты, литературоведы, представители иных гуманитарных наук.

1. Ведущие направления в исследовании метафоры. В последние десятилетия сформировалась самостоятельная научная область – метафорология, объектом исследования которой является метафорика, включающая в себя как результаты метафорогенной деятельности человека, так и все механизмы этой деятельности (нейрологический, синестетический, когнитивный, коммуникативный). О.Н. Лагута в монографии «Метафорология: теоретические аспекты» [2003], обобщая основные результаты метафорологических изысканий в рамках философских, логических, психологических и лингвистических работ, приходит к выводу о том, что метафора и метафоризация в исследованиях разных направлений рассматриваются как особые объекты:

– лингвопоэтические, находящиеся на стыке предметных интересов лингвистики, текстовой поэтики, риторики и стилистики;

– ментальные сущности, концепты, обладающие особым механизмом образования;

– нейролингвистические;

– онтолингвистические;

– герменевтические и интерпретационные;

– лексикологические;

– объекты идиолектных описаний;

– лексикографические;

– лингвокультурологические;

– объекты коммуникативистики и теории речевых актов;

– объекты прагматических исследований;

– семиотические объекты;

– объекты социолингвистического описания [Лагута 2003: 8—11].

Подробный анализ исследований по метафоре в отечественной научной литературе содержится в работе Г.Н. Скляревской «Языковая метафора в толковом словаре» [1988]. Исследователь делает вывод о том, что понимание сложного, а подчас противоречивого статуса метафоры «заставило исследовательскую мысль двигаться в разных направлениях, рассматривать разные грани этого многогранного явления, устремляться вширь, сопоставляя его с другими, иногда весьма отдаленными явлениями, и вглубь, расчленяя его структуру» [Скляревская 1988: 11]. В отечественной науке Г.Н. Скляревская условно выделила одиннадцать направлений изучения метафоры:

– семасиологическое;

– ономасиологическое;

– гносеологическое;

– логическое;

– собственно лингвистическое;

– лингвостилистическое;

– психолингвистическое;

– экспрессиологическое;

– лингволитературоведческое;

– лексикологическое;

– лексикографическое [Скляревская 1993: 6—11].

Достаточно полное представление о направлениях лингвистического изучения метафоры в зарубежной науке дает сборник «Теория метафоры» [1990], где представлены работы, отражающие самые разные точки зрения.

Широта объектных и предметных границ метафорологии как новой научной области отражает неоднозначность решения проблемы метафоры в современной науке. Вместе с тем, по мнению В.В. Петрова, все многообразие исследовательских подходов к изучению метафоры можно свести к двум различным направлениям – семантическому и когнитивному. «С позиций первого, механизм и результат переноса хорошо описываются посредством концепции значения. В рамках второго – основную роль играет знание», – пишет исследователь [Петров 1990: 135]. При семантическом подходе метафора понимается как языковое явление, как способ оформления и украшения мысли, тогда как в основе когнитивного направления лежит представление о том, что метафора – это явление не языковое, а ментальное, соответственно, метафоричность – это особый способ мышления.

В обзоре «Метафора: от семантических представлений к когнитивному анализу» В.В. Петров, обращаясь к исследованиям М. Блэка, Дж. Серля, Д. Ротбарта, Е. Киттей, выделяет основные признаки семантического уровня представления метафор. В частности, существенными являются предложенные М. Блэком понятия «фильтрации» и позже «проекции» некоторых характеристик В на А [Блэк 1990]. Другой важной особенностью теории М. Блэка В.В. Петров считает упор на концепцию значения при описании модели метафо-рообразования. «В соответствии со строго семантической точкой зрения образование метафоры обязательно предполагает изменение значения исходного выражения. Самый простой вариант – экстенсивное расширение значения слова или выражения до нового, метафорического значения, – указывает В.В. Петров. – При этом одно и то же выражение может иметь два вида значения – буквальное и так называемое метафорическое, появляющееся в конкретных актах употребления» [Петров 1990: 136]. Таким образом, при семантическом подходе в первую очередь рассматриваются семная структура метафоры, семантические процессы, формирующие метафорические значения, соотношение сем в исходном и метафорическом значениях, а также семантические поля (лексико-семантические или тематические группы), к которым эта метафора относится в первичном и вторичном значениях. В подобных исследованиях могут акцентироваться стилистические функции метафоры, в том числе оценочность метафорического значения, его эмоциональность, эстетическая значимость, что дает основания для обозначения данного направления как семантико-стилистического.

Основные положения семантико-стилистического направления изучены в работе В.П. Москвина «Русская метафора: Очерк семиотической теории» (2006).

2. Когнитивный подход к метафоре. С момента выхода в 1962 г. книги Т. Куна «Структура научных революций» понятие «научная парадигма» прочно закрепилось в научном терминологическом аппарате. Накладывая понятийную сетку куновской методологии на эволюцию той или иной науки, исследователи рассматривают становление и развитие науки как смену научных парадигм (научных революций). С середины 70-х годов в области гуманитарных наук появляется тенденция включать в сферу исследовательского интереса вопрос о когнитивных структурах и когнитивных механизмах оперирования этими структурами для объяснения феноменов, которые не поддавались адекватному изучению в рамках традиционной позитивистской методологии. Впоследствии этот процесс получил название когнитивной революции (cognitive revolution), когнитивного поворота (cognitnve turn), приведшего к возникновению когнитивной науки (когнитологии, когитологии).

Необходимо уточнить термин когнитивный, определяющий одно из направлений в современной лингвистике и подход к исследованию метафоры. Едва ли есть смысл (если не учитывать «терминологическую моду») использовать термин когнитивный как синоним традиционного для ряда наук термина познавательный. Как отмечает Е.С. Кубрякова, заимствованный из английского языка термин cognition означает не только познание как процесс достижения знания, но и само знание как его результат [Кубрякова 1994: 35], поэтому когнитивная наука ставит своей целью исследовать как процессы восприятия, категоризации, классификации и осмысления мира [Болдырев 2001: 8], так и системы репрезентации и хранения знаний [Кубрякова 1994: 34]. Другими словами, определение когнитивный следует понимать как относящийся и к знанию, и к познанию.

Когнитивистика – это комплекс (федерация) наук, в центре внимания которых находятся ментальные аспекты человеческой деятельности: познание мира, усвоение, хранение и переработка информации, классификация, категоризация и оценка действительности. В названной федерации различаются когнитивная лингвистика, когнитивная психология, когнитивная нейрофизиология и ряд других наук. Формирование когнитивистики как самостоятельного направления относится ко второй половине прошлого века, то есть совпадает по времени с периодом расцвета политической лингвистики.

Когнитивная лингвистика – направление, «в центре внимания которого находится язык как общий когнитивный механизм» [Демьянков 1995: 304] и когниция «в ее языковом отражении» [Рудакова 2002: 10]. Когнитивная лингвистика возникла в США (М. Джонсон, Р. Джэкендофф, Дж. Лакофф, Р. Лангакер, Л. Талми, М. Тернер, Ч. Филлмор, Ж. Фоконье, У. Чейф и др.) и получила значительное распространение, дальнейшее развитие и свою интерпретацию в российской науке (Н.Д. Арутюнова, А.Н. Баранов, Н.Н. Болдырев, В.З. Демьянков, Д.О. Добровольский, В.И. Карасик, Ю.Н. Караулов, Е.С. Кубрякова, В.В. Петров, Е.В. Рахилина, Ю.С. Степанов, И.А. Стернин, А.П. Чудинов и др.). Становление когнитивной лингвистики, развитие ее проблематики и научный аппарат подробно охарактеризованы в работах А.Н. Баранова и Д.О. Добровольского [1997], В.З. Демьянкова [1994], Е.С. Кубряковой [1994, 1997, 1999, 2004], В.А. Масловой [2004], З.Д. Поповой и И.А. Стернина [2002], Е.В. Рахилиной [1998, 2000], А.В. Рудаковой [2002], Т.Г. Скребцовой [2000], В. Эванса и М.Грин [Evans, Green 2006], А. Ченки [1996; 2002], А.П. Чудинова [2001] и др.

В современной когнитивной лингвистике выделяются два основных направления: когнитивная семантика и когнитивная грамматика [Evans et al. 2006].

К основным принципам когнитивной семантики В. Эванс, Б. Берген и Й. Цинкен относят четыре постулата:

1) тезис о воплощенной когниции (когнитивные структуры определяются телесным опытом);

2) семантические структуры – это концептуальные структуры;

3) репрезентация значения носит энциклопедический характер (лексические концепты не строго инвентаризованные упаковки знания, а только «точки доступа» к обширному хранилищу информации, связанному с определенным концептом или концептуальным доменом);

4) конструирование значения – это концептуализация.

В рамках когнитивной семантики наибольшее распространение получили теория схем-образов, энциклопедическая семантика, теория идеализированных когнитивных моделей, когнитивная лексическая семантика, теория концептуальной метафоры и метонимии, теория ментальных пространств и теория блендинга, теория прототипов и категориальная семантика Э. Рош, теория этнокультурной семантики ключевых культурных концептов А. Вежбицкой, теория фреймов М. Минского и Ч. Филлмора.

Когнитивная грамматика основывается на символическом тезисе (the symbolic thesis) и тезисе основания практического применения (the usage-based thesis). Первый основывается на утверждении, что фундаментальной единицей грамматики необходимо считать неразрывную пару форма-значение – символическую единицу. Согласно второму тезису ментальная грамматика говорящего формируется на основе абстрагирования символьных единиц, употребляемых в реальной ситуации. Важным следствием этого тезиса является утверждение об отсутствии принципиальных различий между разграниченными в генеративистике понятиями компетенции и употребления (competence and performance), потому что знание о языке есть знание о том, как язык использовать.

Среди ведущих теорий когнитивной грамматики выделяются «ролевая» когнитивная грамматика (Р. Лангакер), теория структурирования пространства и фонообразования (Л. Талми), ряд теорий грамматикализации (Р. Дашер, Е. Свитсер, Э. Троготт) и различные варианты конструкционных грамматик (Б. Берген, А. Голдберг, П. Кей, М. О'Коннор, В. Крофт, Ч. Филлмор, Н. Чанг).

Детальное описание большинства этих направлений в зарубежной когнитивистике представлено в публикациях В.З. Демьянкова [1994], Е.С. Кубряковой [1994], Е.В. Рахилиной [2000; 2002], ТГ. Скребцовой [2000], А. Ченки [1996; 2002]. Своего рода «энциклопедией» когнитивной лингвистики является «Краткий словарь когнитивных терминов» [1996], подготовленный под руководством Е.С. Кубряковой.

В нашей стране когнитивистика получила широкое признание в последнее десятилетие прошлого века. Так, Н.Н. Болдырев характеризует когнитивную лингвистику как «одно из самых современных и перспективных направлений лингвистических исследований, которое изучает язык в его взаимодействии с различными мыслительными структурами и процессами: вниманием, восприятием, памятью и т. д.» [Болдырев 1998: 3]. Как отмечают В.З. Демьянков и Е.С. Кубрякова, когнитивная лингвистика изучает язык как когнитивный механизм, играющий роль в кодировании и трансформировании информации [КСКТ 1996: 53–55].

Среди крупнейших российских специалистов по когнитивной лингвистике получили признание А.Н. Баранов, Н.Н. Болдырев, В.З. Демьянков, В.И. Карасик, Ю.Н. Караулов, И.М. Кобозева, Е.С. Кубрякова, М.В. Пименова, Е.В. Рахилина, И.А. Стернин, Т.А. Фесенко и др. Для всех названных лингвистов характерно стремление так или иначе соотнести языковые формы с их ментальными репрезентациями и с тем опытом, который они отражают в качестве структур знания. Специфика российской когнитивной лингвистики рассматривается в книге З.Д. Поповой и И.А. Стернина «Очерки по когнитивной лингвистике» [2002], в учебных пособиях О.Н. Кондратьевой и М.В. Пименовой «Введение в концептуальные исследования» [2005], Г.И. Берестнева «Семантика русского языка в когнитивном аспекте» [2002] и В.А. Масловой «Когнитивная лингвистика» [2004]. Для нашего исследования в данном случае особенно важно вхождение теории концептуальной метафоры в широкий когнитивный контекст, который в значительной степени определяет методологию исследования.

В основе когнитивной теории метафоры лежит идея о том, что метафора – это феномен не лингвистический, а ментальный: языковой уровень лишь отражает мыслительные процессы. Метафорические значения слов – это не украшение мыслей, а лишь поверхностное отражение концептуальных метафор, заложенных в понятийной системе человека и структурирующих его восприятие, мышление и деятельность.

Современные специалисты рассматривают вербальную метафору как языковое отображение крайне важных аналоговых процессов, подчеркивается ее активное участие в формировании личностной модели мира, важная роль в интеграции вербальной и чувственно-образной систем человека. Одновременно метафора признается ключевым элементом концептуализации, категоризации и оценки мира в языке, мышлении и восприятии [Петров 1990; Баранов, Караулов 1991; Баранов, Караулов 1994; Кубрякова 2004 и др.].

Известный языковед А. Ченки относит к числу наиболее важных следующие черты концептуальных метафор.

1. Метафоры представляют собой мост от знакомого к незнакомому, от очевидного к менее очевидному. По сравнению с областью-мишенью область-источник обычно:

– интуитивно понятнее,

– конкретнее,

– известна, скорее всего, через непосредственный физический опыт,

– известна более детально,

– легче передается одним человеком другому.

2. Области, связанные метафорой, асимметричны, неравны. Метафора «Любовь – это путешествие» распространена в ряде культур, а «Путешествие – это любовь» не встречается, поскольку физические события не осмысляются через абстрактные понятия.

3. Метафоры содержат парадокс, утверждая, что А = Хи при этом Х ф А. Они сосредоточивают внимание на избранных аспектах сравнения. Например, метафора «Время – деньги», характерная для американской культуры, сосредоточивается на функции денег, а не на размере купюры или материале.

4. Метафоры функционируют на разных уровнях конкретности, некоторые на высшем, более общем уровне, а другие на более конкретном. Метафоры высокого уровня пользуются большей универсальностью, проявляются в разных языках и культурах, а метафоры более низкого уровня, скорее, культурно специфические [Ченки 2002: 352–354].

В роли фундаментальной когнитивной операции, участвующей в организации, обобщении человеческого опыта и восприятии мира, постулируется метафора. «Метафора пронизывает всю нашу повседневную жизнь и проявляется не только в языке, но и в мышлении и действии. Наша обыденная понятийная система, в рамках которой мы мыслим и действуем, метафорична по самой своей сути… Наши понятия упорядочивают воспринимаемую реальность, способы нашего поведения в мире и наши контакты с людьми. Наша понятийная система играет, таким образом, центральную роль в определении повседневной реальности. И если мы правы в своем предположении, что наша понятийная система носит преимущественно метафорический характер, тогда наше мышление, повседневный опыт и поведение в значительной степени обусловлены метафорой», – писали Дж. Лакофф и М. Джонсон, создатели одного из ведущих направлений когнитивной лингвистики – теории концептуальной метафоры [Лакофф, Джонсон 1990: 387].

Заканчивая обзор теории современной метафорологии, следует отметить, что как в России, так и за ее рубежами несомненное большинство современных исследований по политической метафоре базируется на когнитивной теории метафоры. Так иногда случается в науке, что две, казалось бы, совершенно различные теории, слившись в единое целое, создают основу для принципиально нового научного направления, обладающего мощным эвристическим потенциалом. Рассмотрению становления этого научного направления в его противостоянии и взаимодействии с другими научными школами будут посвящены следующие главы настоящего исследования.