Текст книги "Сквозь смерть и время"

Автор книги: Анатолий Бураков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

1942 год

 
«По селу до высокой околицы
Провожал их огулом народ.
Вот где Русь, твои добрые молодцы
Вся опора в годину невзгод…»
 

С. Есенин

Утром, в 7 часов, роты приходили за кофе. Рядом с кухней находился открытый навес с четырьмя узкими проходами, и в конце каждого прохода ставились ушаты с мутноватой жидкостью и с баландой на обед.

Во время выдачи пищи стоял сплошной шум, гвалт, плетки полицаев полосовали спины и лица доходяг, не могущих быстро двигаться; некоторые ухитрялись спрятать полную банку под шинель, а другой рукой подставить пустую. Пойманных добивали на месте, и в конце выдачи рядом с каждой кухней валялось с десяток мертвых и недобитых доходяг. Лежали они до вечера, оставляли их так для примера другим. На другой день было то же, подходить к ним строго запрещалось; оказавший помощь сам мог попасть под наказание. Все проходили мимо лежавших лагерников; некоторым удавалось стянуть с мертвого пилотку, колодки, а вечером обменять на толкучке за пищу или окурок. Базар начинался сразу же после выдачи вечером хлеба. Гвалт стоял невообразимый; иногда ловили человека, укравшего что-либо у – товарища, и озверелая толпа набрасывалась на него и забивала насмерть; никакой жалости не было, каждый думал, как бы прожить самому день. На базаре продавалось все – от тряпок на портянки до зубных золотых коронок – их ухитрялись вырывать с зубов, а после карантина обменивать часовым на хлеб. Рядом с нашей кухней находилась яма метра в два глубины, куда сваливались всякого рода остатки с кухни, – гнилой картофель, грязь после мытья пола и другое; а утром, первый из постоянных рабочих (их приводили из лагеря), выбрасывая мусор находил там мертвеца. Забирались туда дабы найти что-нибудь съедобное, а вылезти назад не хватало сил; зимой они там и замерзали. Являлся полицай, снимал номер, а мертвеца засыпали отбросами. Летом их вытаскивали и сдавали ротному полицаю, который в «назидание потомкам» «вливал» 25 своим холодным оружием.

По вечерам, после приготовления «кофе» к следующему утру, мы собирались в нашей каморке, пели песни (меня просили петь русские), а мой сосед пел украинские. Своими песнями и рассказами о своей родине, он привил мне любовь к Украине.

Так я прожил на кухне до февраля 1943 года, встречал немало земляков, помогал чем мог; один из них, после войны приехавши домой, посетил мою мать. 11 февраля в лагерь приехал власовский офицер в чине поручика. Всех нас выстроили, и он начал рассказывать о Власовском движении, о добровольцах, о прелестях национал-социализма, о том, как Гитлер беспокоится о народах Европы и Азии, какова станет сытая жизнь; недалек, мол, тот день, когда знамя национал-социализма будет развиваться и над свободной Россией. Рассказал еще о последней речи Сталина, в которой он, на обращение Швейцарского Красного Креста, сказал: «Пленных у меня нет, а есть изменники Родины». И отказал в помощи через Красный Крест. «Так что, – продолжал власовский поручик, – улучшения питания в лагере для вас – ждать не приходится».

Большинство лагерников, конечно, и не знало ничего о национал-социализме, ни о Власове, да это было и не важно для них, – был важен главным образом приличный кусок хлеба и котелок густого супа… Это последнее и заставило многих военнопленных принять предложение власовского посланца и влиться в ряды этой освободительной армии.

На другой день отобрали артиллеристов, а еще через два дня меня самого и еще 11 человек, под конвоем немца, привели на станцию и посадили в пустой пассажирский вагон. Поезд дал свисток и вагоны тронулись…

К тому времени я уже довольно прилично выучился говорить по-немецки и начал расспрашивать нашего часового, куда мы едем. Он ответил, что едем в другой лагерь, в котором должны пройти медицинскую комиссию.

Я сел у окна. Мелькали поля, через снег пробивалась озимь, огороды, чистые домики, на станциях люди с рюкзаками, все хорошо одетые; и как-то стало тепло на душе… Я задремал.

Снова у пушек

 
«Грядущее тревожит грудь мою —
Как жизнь я кончу, где душа моя
Блуждать осуждена, в каком краю
Любезные предметы встречу я?»
 

М. Лермонтов

Стук буферов вывел меня из полудремоты. Мы стояли перед вокзалом. Название станции Фаллингбостен. Часовой крикнул: «Лос, лос!» и мы пулей вылетели из вагона, вслед за нами вышел часовой и мы двинулись пешком. Километров через пять подошли к высокой изгороди из проволоки, вышки, а за ними большие каменные здания. Во дворе часовой нас сдал в один из бараков. Внутри было чисто, двойные деревянные кровати, электричество, стол на каждые 10 человек. Это был бывший французский лагерь. Через час дали котелок супа, кусок хлеба, одеяло и указали койку. Французов увезли давно, и лагерь предназначили переходным для советских пленных. Здесь мы проходили военную медицинскую комиссию; здоровых отправляли по военным частям, а больных возвращали назад в лагерь, как мы говорили «доходить». На другой день прошли вошебойку, стрижку наголо и нас повели в санчасть. В одной из комнат находилось несколько офицеров в форме зенитчиков в белых халатах. Произвели поверхностный осмотр. Доктор, к которому я попал, обратил внимание на мою упитанность, а когда я ответил ему по-немецки, даже улыбнулся. После осмотра подвели меня к столу с картотекой; там отобрали номер и записали имя, фамилию, год рождения, национальность, и после этого нас в количестве четырех человек отвели в канцелярию и передали вахмистру зенитчику. Оттуда снова пошли на вокзал. Дальше – вагон, ночь пути, остановка и город Брауншвейг. Здесь пересели на автомашину. За городом во все стороны стояли заводские корпуса, между которыми – вышки, на них торчали стволы зениток, а рядом с корпусами копошились люди, темные от грязи и голода; одни из них с желтыми звездами на груди – это «юде», другие – французы с зелеными сумочками через плечо, но больше всего было молодых девушек в советских фуфайках и самодельной одежде – на груди круглый значок «О.С.Т.» Вскоре машины свернули и остановились рядом с четырьмя бараками и тремя вышками с 33-миллиметровыми зенитными орудиями. В стороне стояли длинные деревянные бараки, в них жило около 500 французов, работавших на заводах. Привели нас в зенитный 4-й взвод, распределили по орудиям и стали обучать строевой подготовке, названию частей орудия и немецкому языку. Здесь было до 25 немцев. Пищу давали ту же, что и им, но только после раздачи немцам. Так что, иногда получали обильно, а иногда худо. Нас было четверо: двое из Украины, один казах и я. С утра до обеда находились около орудий, потом с одним немцем ехали за обедом, после обеда ходили в французский лагерь мыть канистры, и там встречались и разговаривали с нашими русскими девушками. Еженедельно их пригоняли к французам мыть и красить бараки, а однажды, когда мы их встретили, им привезли пищу из лагеря. Одна из них позвала нас и открыла канистер; я отпрянул от вони – стоял тот же гнилой кислый запах нечищенной полусгнившей картошки, которой кормили пленных. Мы-то уж отвыкли от этой вони, а одна девушка с упреком сказала: «Эх, добровольцы! Кого защищаете? Эх, вы!..» От стыда мы не могли смотреть им в глаза. После этого, все остатки своей пищи мы приносили им. Лагерь, в котором они работали, был заселен гражданскими французами, все они были здоровые, упитанные, получали посылки из дома. Жили неплохо. Западных жителей немцы на работы, подобные как нашим девушкам, не посылали, только «унтерменшей» без разбора пола и рода работы. Некоторые девушки не выдерживали голодного пайка и продавали французам свое тело. Нельзя судить их за это. Жить и им хотелось. Хотелось увидеть своих близких, родных, услышать родную речь, а не эти постоянные «Лос, лос!» – голод, холод, проволока, проволока без конца. Хотя и у себя дома было нелегко, но все это нелегкое было свое и у себя. Там найдется кому рассказать, а здесь свои такие же несчастные, а немец на жалобу ответит прикладом.

Однажды на работе я порезал палец и меня с конвоиром отправили в город к доктору. Шли по тротуару. Дорогой встретили обер-лейтенанта летчика, конвоир сделал приветствие. Не прошли мы и нескольких шагов, как услышали громкий окрик и, подбежавший, офицер начал орать на конвоира, что он не должен идти по тротуару с русским швайн. На объяснение конвоира, что мы живем вместе, офицер продолжал орать, повторяя «руссише швайн», «унтерменш», и приказал солдату, явившись в часть, доложить начальству, чтобы на него наложили взыскание. «Яволь!» – покорно ответил конвоир. Тогда-то я убедился, к какому освобождению России стремятся немцы.

Дорога дальняя

 
«Тучки небесные, вечные странники
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, словно такие ж изгнанники,
С милого севера в сторону южную…»
 

М. Лермонтов

Лето 1943 года шло на исход. В августе нам приказали собрать вещи, посадили в автомашину и привезли в один из военных городков Брауншвейга. Там таких как мы оказалось 35 человек. Городок был заполнен немцами в желтоафриканской одежде, с напуском брюки, в рубашках с короткими рукавами, в широкополых шляпах, которые я видел только в кино. Недалеко находился товарный состав, на открытых платформах которого стояли зенитные орудия. Поскольку я знал немецкий язык лучше всех, меня назначили переводчиком. На другой день с немцем пошел получать обмундирование. Выдали то же самое, только с пилоток отпороли орлов, и краской написали «SU» (Советунион). 20 августа весь день происходила погрузка. Нас всех посадили в вагон, густо застланный соломой. Тронулись. На остановках 3 раза в день выдавали пищу, утром кофе с хлебом, в обед суп и второе, вечером приварок и остатки от обеда. Пища приготовлялась в походной кухне, находившейся на платформе; меня взяли туда чистить картофель и мыть посуду, и только к вечеру я возвращался в свой вагон. Так промелькнули Прага, Вена, будапештские купола. В одном месте дорога проходила по берегу реки, в этих местах поезд замедлял ход, машинист давал гудок, люди нежившиеся в воде в купальных костюмах, махали нам приветливо руками, на поворотах поезд снова набирал скорость и все проходило, как в фильмовом кадре.

Мелькали дни, страны, города: Белград, Скопль – здесь простояли полдня за городом и сразу начался товарообмен. Немцы меняли сигаретную бумагу на табак; здесь же я увидел после многих лет надпись на коробке сигарет «СВОБОДА», слышалась славянская речь, но около нашего вагона стоял часовой и строжайше запрещал разговаривать с населением. К вечеру гражданская прислуга паровоза сменилась военной и колеса вагона снова начали отбивать километры. В эту ночь шесть человек наших товарищей, открыв дверной крюк проволокой, убежали, выпрыгнув на малом ходу. Утром я только взобрался на платформу, как сразу позвали назад. Поезд остановился среди поля, нас из вагона выгнали и начался обыск; из мешков все вытряхивалось в одну кучу. В моем мешке обнаружили тетрадь, в которой я записывал, при учёбе в Брауншвейге, немецкие фразы, передали ее вахмейстеру, где он громким голосом прочитал: «Их либе Дёйчланд», «Их либе дас дейче фольк». Когда он узнал, что тетрадь моя, то ехидно засмеялся и повторил: «Ду либст дейче фольк!» «Сжечь!» – крикнул он. И нас пинками и прикладами начали загонять в вагон. Теперь на дверь стали вешать замок. Через день, на одной остановке, прочитал – Салоники, дорога шла по берегу Эгейского моря, а берег до железной дороги был залит асфальтом и опутан колючей проволокой. Здесь поезд шел очень медленно, дорога круто поднималась в гору и в одном месте я увидел на берегу длинную торпеду, о которую бились волны, двигая ее взад и вперед. Медленно проехали Ларису. Здесь дорога шла высоко по горе, над самым обрывом и, когда глянешь вниз, деревья кажутся зелеными точками на серо-каменистой почве, речка словно зеленая нитка, а вверху высоко-высоко парили птицы и казались черными крапинками на безоблачном небе.

30 сентября прибыли в Афины и стали сразу выгружаться. Здесь нас ожидали итальянские грузовики с тупыми носами, прицепили орудия и двинулись вниз. Дорога все время вилась по склонам гор, среди виноградников и больших помидоровых огородов, посреди которых стоял колодец; по кругу ходил ослик и подавал воду на поля. Иногда виднелись глиняные мазанки без окон и дверей. Навстречу попадались грузовики с ящиками фруктов, последних было нагружено так много, что они свисали со всех сторон и непонятно было, как все это держалось. По обочинам дороги медленно шагали ослики, нагруженные поклажей, рядом плелись старики или дети с хворостинами в руках, а греческая молодежь находилась в Германии, на принудительных работах или в партизанах. Эти люди были смуглы, с нависшими черными бровями, без улыбок на лицах. Вверху, где почва была зеленее, паслись стада овец и на горизонте маячила фигура пастушка с длинной палкой.

На последнем перекрестке дороги я прочитал надпись «Элейзис» и, когда спустились в долину, то слева открылось море с парусными лодками, сливаясь вдали с безоблачным небом. Впереди небольшой городок, окруженный фруктовыми деревьями, за ними горы подковой опоясывающие долину и концы подков упирались в море. Дорога круто свернула направо, проехали мимо часового и въехали на гладкую асфальтовую дорогу, по бокам густо засаженную цитрусовыми деревьями. Здесь слышался сильный гул опускавшихся и поднимавшихся самолетов; по бокам посадочной площадки находились бункеры в высоту самолета – в форме подковы. За ними прятались бомбардировщики «хенкельс», «юнкере», «мессершмидт», а сзади них, вокруг аэродрома, сплошной сад из оливковых деревьев, под которыми в вырытых ямах виднелись бочки с горючим и аэробомбы. Проехав аэродром, стали у подножья горы и стали выгружаться. Гора высилась метров на 300, наверху виднелась вышка, каменный домик с бассейном для купанья. На военной карте это место было обозначено «Высота 60», и она стала зенитной точкой для 4-го взвода.

В апреле 1941 года немецкие и итальянские войска совместно оккупировали Грецию. В городах конфисковывался товар, у крестьян забиралось все, безвозмездно. Этим немцы поставили население в безвыходное положение; греки начали уходить в горы к партизанам. Последние на зверства фашистов начали отвечать террором и диверсионными актами, приводя немцев к большим жестокостям. Так газета «Грихише нахтрихтунг», на первой странице, пестрела приказами о расстрелах заложников – по 10–20 и более человек, а весной 1944 года цифра увеличилась до 50 человек, – после убийства немецкого майора. В ответ на это партизаны еще более усилили свою деятельность против оккупантов: под откосы летели воинские составы, истреблялись офицеры издававшие приказы… Особенно сильно ненавидели греки итальянцев, которых в оккупированных зонах находилось больше чем немцев, и которые к жителям относились бесцеремонно; играла здесь роль и вековая вражда между этими двумя народами. Греки сильно бедствовали, голодали и держались только на фруктах; в стране была полнейшая инфляция: одна пачка сигарет стоила десятки тысяч драхм, а о хлебе и говорить не приходится. И это происходило в стране величественных зданий, древней архитектуры, литературных произведений; в стране научившей мир красоте, давшей людям идеи демократии. Немцы и итальянцы забирали все, что попадало в поле зрения, не жалели и прекрасные сады с оливковыми, фиговыми и цитрусовыми деревьями… Среди них оккупанты расположили и свои зенитные орудия… Когда солнце спускалось за горы и темнота покрывала долину, начинался вой сирен, предупреждая о подходе партизанского отряда; все мчались к орудиям, держа под мышкой одеяла, поскольку приходилось находиться на дворе всю ночь, а ночи стояли холодные. С началом тревоги, вокруг аэродрома начали раздаваться одиночные выстрелы, им отвечал тяжелый автомат, иногда рвалась мина. Сразу же за аэродромом и до предгорья находилась минированная зона и были случаи, когда пастухи с овцами и козами взрывались на этих минных полях.

С восходом солнца утром ложились на койку, над которой находились четыре рейки с сеткой, – предохранение от малярийных комаров, которых в этой местности была уйма, и спали до 8 часов утра; а после завтрака отправлялись на работу. Гора была усеяна большими валунами, к которым мы приделывали стенки из диких камней, бетонированную крышу, и бункер был готов. В каждом лежало до 12 снарядных ящиков. До марта 1944 года мы наделали сотни таких бункеров – в каждой зенитной точке.

До нашего приезда аэродром этот ни разу не бомбили, а в середине сентября это свершилось; в обеденный перерыв сразу завыла сирена и сразу же упала бомба. Я сидел на стенке бассейна, и от неожиданности скатился в воду, кое-как выбрался и бросился к орудиям. Наша обязанность была таскать снарядные ящики из бункера. Низко пригнувшись я побежал за ящиками; в некоторых местах уже горел фосфор от упавших бомб, и аэродром был окутан густым черным дымом. Горели бензин и не успевшие подняться самолеты, которые представляли хорошую цель для тяжелых авиабомб; в промежутках между взрывов бомб, раздавались продолжительные пулеметные очереди. Бомбежка продолжалась с полчаса. Наши зенитки не стреляли, потому что английские самолеты были выше нашей цели; лишь где-то около моря слышалось как били 88 мм орудия. К 4 часам вечера, когда рассеялся дым, аэродром представлял из себя разбитое поле, где местами вырывались языки пламени от догоравшего самолета и фейерверком взлетал огонь от взорвавшейся бензиновой бочки. А ночью, после того как огонь сделал свое дело, пригнали греков из городка и приступили к ремонту посадочной и подъемной площадки.

На другой день аэродром работал нормально; снова ревели «хенкельсы» и «мессершмидты», а трехмоторные «юнкерсы» пополняли уничтоженное. Во время бомбежки одна из зажигательных бомб попала в нашу палатку и все наши тряпки сгорели. На другой день мы отправились в штаб, чтобы получить новое обмундирование. Городок, несмотря на близость к аэродрому, ни разу не был поврежден, ни одна бомба не попала в него. Штаб батареи находился в центре городка в двухэтажном доме, во дворе же стояло несколько построек с разными складами. Получив все, что нам было положено, мы стали ждать отлучившегося нашего конвоира. В это время мимо нас несколько раз прошел пожилой грек. Посматривая на нас, поманил меня пальцем и тыкая в буквы на моей груди, на ломанном немецком языке спросил, не русский ли я? Когда услышал мой утвердительный ответ, стал радостно трясти мою руку, что-то говоря по-гречески. Иногда лицо его менялось, принимая зверское выражение, он сжимал кулаки, поднимал глаза кверху, голос его превращался в шепот и я интуитивно почувствовал, что он посылал проклятия на голову поработителей своей родины. Потом позвал нас в дом, где налил по стакану желтого вина; повторив это несколько раз мы изрядно захмелели и вышли на двор. На прощанье грек подарил нам еще по бутылке вина. Во дворе мы увидели бегавшего и искавшего нас часового. Он набросился на меня с криком и кулаками, но когда я всунул ему бутылку вина, он моментально переменился и замурлыкал, словно кот когда ему чешут подбородок.

Вернувшись назад поставили новую палатку, сколотили кровати; на наше счастье в эту ночь тревоги не было, вместе с ужином нам выдали по литру «Вермута», да было еще три бутылки от грека, так что мы устроили новоселье: расселись на кровати и до полуночи выпивали и пели песни. Пели мы больше украинские; когда зашел к нам часовой с целью успокоить, мы заканчивали советскую песню:

 
«Вот умру я, умру я —
Похоронят меня —
И родные не узнают,
Где могилка моя…»
 

Эту песню знали все советские подданные, даже такие, которые плохо владели русским языком, но и они выговаривали слова этой песни хорошо.

В одну из ночей октября началась какая-то суматоха, слышался приглушенный разговор, шум машинных моторов. Пришел часовой и сказал, чтоб мы оделись и никуда не выходили. Около наших орудий осталось по 3 немца, а остальные в полной боевой готовности вскочив в машины, умчались в темноту. На другой день мы узнали, что Италия капитулировала. Все итальянцы были арестованы и заключены за проволоку, как пленные. Позднее их, как и нас, распределили на группы и мы вместе работали по бетону. После этого бомбежки сразу участились. Теперь англичанам из Италии летать было совсем недалеко и бомбили они почти каждый день. Ночью летает разведчик и фотографирует объекты, а днем налетают бомбардировщики…

В один из таких дней, когда дождевые облака низко облегли долину, завыла сирена. Мы бросились за ящики со снарядами, сидим и ждем. Это был самый страшный день. Со стороны моря все сильнее и сильнее нарастал гул бомбардировщиков. Вдруг в одном из просветов на небе они показались по 3 в ряд и снова нырнули в тучи. В это время начали бить тяжелые зенитки, и с первым залпом мы услышали рев приближавшийся к земле. Затем из-за тучи штопором вынырнул самолет, ударился о волны, взметнул столб яркого пламени, и набежавшие волны похоронили остатки. Самолеты кружились над аэродромом стараясь выйти из низких облаков, по-видимому в поисках для себя цели; стоял страшный вой, казалось что камни дрожали. Покрутившись минут 15, самолеты повернули назад и гул их исчез в высоте.

До января месяца бомбили не меньше двух раз в неделю. На аэродроме машин становилось все меньше; нас чаще брали работать на кухню и там я был свидетелем, как вылавливали партизан. Однажды по улице затрещали мотоциклы и машины. Во двор прибежала плачущая гречанка, работница кухни, и сообщила, что в городе идет очередная облава, и у всех, у кого не окажется документов, арестовывают и отправляют в тюрьму, а оттуда в Германию. У нее в городе остался муж и она не уверена, увидит ли его. По улицам с плачем бегают старухи и дети, а солдаты, подталкивая прикладами, загоняют мужчин и женщин в кузов автомашины.

С началом 1944 года аэродром опустел совсем, лишь изредка опускались на него транспортные самолеты, поддерживая связь с Критом, или иной садился за горючим. Прекратились и бомбежки. Много пришлось увидеть мне несчастных случаев: вот поднимается самолет с бомбами, неожиданно одно колесо подвертывается, машина круто поворачивается в сторону, части крыла разлетаются… оглушительный взрыв и огонь горючего, или: во время разбега самолета вдруг оба колеса подвертываются, самолет по инерции тащится метров 20 на «животе»; скрежет металла, дым и страшный взрыв… а то, после бомбежки подлетит к аэродрому, колеса не выпускаются, летчик выльет горючее на горы и делает посадку, иногда удачно, а иногда сальто-мортале через нос, вся махина приподнимается в воздух и падает на спину.

В Греции, из-за жары, рабочее время начинается очень рано и к обеду все замирает, оживая только в 5–6 часов вечера, а некоторые магазины торгуют всю ночь.

Пробыл я там до марта месяца, а в марте опять Афины, погрузка и паровоз медленно повел свой состав на север…