Текст книги "Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Анатолий Азольский.
Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете.
Повесть

Лаборатория типовых испытаний (ЛТИ) – в просторном подвале, сюда несут модули, ячейки и блоки, здесь их парят-жарят, морозят, трясут или швыряют на цементный пол. Инженеры сидят у камер или стендов, почитывая газеты и покуривая, меняются новостями. Вспоминают со вздохом былые студенческие времена. При редких встречах в институтской столовой или у проходной не наговоришься, рабочий день в лабораториях плотный, и здесь, на посиделках в подвале, отводили душу. Одиннадцать отделов, сорок восемь лабораторий – где что делается, как платят, какие начальники, долог ли путь от старшего инженера до ведущего – всю эту весьма небесполезную информацию получишь только в подземелье ЛТИ, под шелест вентиляторов. Однажды начальник лаборатории застукал в темноте за камерой влажности целовавшихся: он и она, инженер и инженерша, холостой и незамужняя, шум поднялся, но не грандиозный; чьи губы соприкасались – это до парткома если и дошло, то нравоучений и оргвыводов не последовало. Правда, институтская стенгазета вякнула что-то о ненормальном климате на участке климатических испытаний, но кто их читает, стенгазеты эти: новым повеяло, с культом личности лет десять назад покончено, а какая-то там “оттепель”, о которой кто-то что-то говорил, до подвала так и не дошла, но что-то все-таки потеплело, говорить стали смелее.

О поцелуе, однако, стало известно, и в подвал стали заглядывать любопытные, судачили вовсю: имеют ли право юноши и девушки обниматься на территории НИИ, в каком пункте внутреннего распорядка режимного предприятия указан запрет на поцелуи и почему надзиратели всех мастей начали совать начальственные носы в подвал, что-то вынюхивая.

Я же, рядовой инженер, заскочил однажды в ЛТИ – занять очередь на вибро-стенд – и услышал поразившую меня речь одной начальницы. Красивая, плотная, с меня ростом девушка гневно обличала морально неустойчивых комсомольцев, забывших об уставе ВЛКСМ, который провозглашает товарищеские отношения, и только их, а не развратные объятья и обоюдные прижимания членов молодежной коммунистической организации.

Пылко поносила неразумных инженерша эта, партгрупорг, кстати, а я слушал – рот раскрыв. Что дура-дурой – понятно, чушь несусветную несет, но – так хороша! Хотя по виду – зануда: толстые очки, квадратные, без оправы, одета преувеличенно скромно, однако часики и сережки стоили вместе много больше трех или четырех получек. Странный вырез губ, что-то манящее в них, волосы уложены так, что в открытые уши хочется нашептывать дурашливые признания, на которые все мы горазды в младом возрасте. “Товарищеским отношениям” я не верил, поскольку “товарищи”, то есть девушки и юноши, хотят одного и того же, надо лишь понахальнее склонять биологически медлительных особ к известному действу. Не все, правда, особы склонялись, такова уж тяжкая мужская доля.

Но – так понравилась эта занудливая девушка, что язык онемел, ноги не стронулись пойти за нею. Узнал все же, кто она и откуда, подстерег через два дня. Выскочил, как из засады, подлетел – на институтском дворике было это, солнечным июньским днем, – эдаким ухарем подкатился и честно выложил: хочу познакомиться, подружиться и даже больше; в молодецкой одури решил, что уже влюбился и что любовь эта вытерпит арктическую стужу, жар Сахары и удушающую влажность, вынесет вибрации и тряски бесконечной жизни, которая ведь – ко мне подступала пора взросления – та же по сути лаборатория типовых испытаний.

А девушку звали Рита, Маргарита. Мои слова приняла не без удивления, округлила тонкие брови и нацелила на меня свои окуляры. Но на свидание – согласилась. Жила на Беговой она, поэтому – 19.00, кинотеатр “Темп”, я жду ее у входа.

Вечер теплый, дождь не намечался, я только что сшил костюм из голубой индийской шерсти, в обновке торчал у “Темпа”, посматривая и на трамвай, и на видневшийся вдали дом за ипподромом, откуда Рита могла и приехать, и прийти. По некоторым сведениям (я восстановил в памяти короткий разговор на дворике) родителей ее дома нет, и в мыслях было: после кино набиться в гости и совершить то, на что никто никогда еще не решался в ЛТИ.

Ждал, крутил головой, высматривая одинокую фигуру, и услышал вдруг свое имя.

Передо мной стояла парочка, моя Рита и еще одна девушка, что показалось мне сущим обманом, и я молча вставал на цыпочки, делал вид, что высматриваю кого-то там, вдали, и на вопрос, почему я молчу и кого еще жду, ответил чуть ли не со злостью:

– Родителей ваших! Братьев! Друзей и знакомых! Гулять так гулять! Встречаться так встречаться!

О сестрах не заикнулся, и так ясно: Рита пришла с младшей сестрой. Посмеялись и помирились, поскулил я немного и притих. Сестру звали Аней, совсем молоденькая, но уже не школьница, глаза, большие и грустные, выдавали взрослость. Когда вошли в фойе и я уставился на мороженое под стеклом, Рита подсказала, что надо покупать для нее, а что Ане. Она и кресло ее прощупала, чтоб оно не царапалось, она и крупными зубами куснула брикет Аниного мороженого, как бы беря пробу, то есть контролировала и оберегала… Нерадостные новости узнал я после кино, под сухое вино в доме рядом с ипподромом. Два года назад Аня едва не вышла замуж, уже и день в загсе намечен был, жениха ждали из авиаполка под Саратовом, парень только что кончил училище – и разбился в первом же полете, продлив череду несчастий: мать умерла за полгода до намеченного бракосочетания. Квартира просторная, хорошо обставлена, отец – зам. главного конструктора авиационного НИИ, сейчас в командировке; много, очень много книг, мать – из науки, дочерей воспитала по своему вкусу и разумению: в шкафах и на полках – поэзия, живопись, классики, история театра.

Часам к одиннадцати вечера покончили с еще одной бутылкой вина, пора ехать к себе; электричка от Беговой несла меня на Рабочий поселок, к институтскому общежитию; я перебрался туда два года назад, потому что родительская квартира уплотнялась, сестра вышла замуж за бездомного и привела его к себе, обнаглевший младший брат тоже нуждался в комнате и мог бы дирижировать выселявшим меня хором, но чем больше в квартире прописано, тем выше шансы улучшить жилплощадь, и родители поэтому терпели непутевых сыновей. Четырнадцать вагонных минут вспоминал я слова и жесты Риты; я прижимал к себе две связки книг, не нашедших места на полках и подаренных мне: книги, объяснила Аня, списаны и подлежат уничтожению, но ей, в библиотеке работающей, жалко стало сжигать труды мыслящих людей, да и мать приучила уважать написанное и напечатанное.

И завтра ходили в кино, и послезавтра, сидели у телевизора, потягивая вино, а встречались уже не у “Темпа”. Я, перекусив что-то на ходу, приезжал в дом к ним; Аня временами уходила в другую комнату, тогда Рита отбивалась от моих рук и губ. В институте три-четыре раза на дню бегал я в курилку ее лаборатории, слушал и узнавал много интересного о возлюбленной. Ее, Маргариту, суровую и черствую, в лаборатории побаивались, звали так: Маргара, и прозвище это почему-то устрашало, от самого звучания его, так подумалось, мог взорваться двигатель самолета, на котором погиб Анин жених, и Рита, вину свою переживая, присматривает за сестрой, как будто они еще не вышли из детства. Фотография лейтенанта с черной лентой наискосок стояла на серванте. Никого Аня не подпускала к себе, и не предвиделся в квартире на Беговой мужчина, с которым мы вместе станем домогаться любви сестер. Который уведет Аню по крайней мере в другую комнату и надолго.

Бежать бы безоглядно из этой квартиры, Беговую объезжать стороной – так нашептывалось мне, когда я слышал в ЛТИ россказни о злой, “идейной” Маргарите! Наутек пуститься, когти рвать, стремглав нестись – а не понапрасну ждать в квартире еще одного постоянного гостя, чтоб создались две пары: я и Рита, гость и Аня.

И вдруг он предстал перед нашими глазами – тот, кого я призывал, кто так нужен был мне, Ане и – так казалось, так мечталось – Рите.

Ничто не предвещало его появления, возникновения из ничего. В обеденный перерыв обменялись в столовой взглядами с Ритой, о встрече – ни слова: и так ясно – около половины седьмого буду на Беговой. Я и был там с тремя гвоздичками, почти по-родственному мы расцеловались и стали гадать, на какой фильм куда ехать. “Темп” наскучил, в “Динамо” какая-то мура, “Баррикады” далеко, в “Соколе”, позвонили, давно виденные “Римские каникулы”.

И вдруг будто осенило всех: ДК “Строитель” на Хорошевском шоссе, до него пять остановок на троллейбусе, а в Домах культуры крутят, по опыту знали, всегда что-то “безыдейное”, не допущенное на широкий экран. Приехали, ходили по фойе, увешанному картинами учеников изостудии, не одни мы поглядывали на раскрашенные холсты, какой-то любитель живописи неторопливо продвигался вдоль самодеятельности штукатуров и плотников. Впрочем, попадались любопытные полотна. Зал, уже заглянули туда, почти пустой, но и заходить туда рано. Буфета нет, очаг культуры на отшибе, мороженого в такую даль не повезешь. Посмеялись над мазней, у которой стояли – Аня спиной к ней, мы с Ритой что-то высматривали в комке аляповатостей, – и смех мой пресекся, я поразился свету, который бился из Ани, который делал ее светящимся шаром, и воссиял Аню тот мужчина, что до нас еще расхаживал по фойе и сейчас к нам приближался.

Такое счастье было в глазах Ани, такое биение радости, что светлое платьице ее показалось мне темным.

Мужчина лет на десять постарше меня, одет очень прилично, явно не для Дома культуры, заговорил на чистом русском языке, но проскальзывал – искаженным эхо – акцент, некоторые слова как бы делились двумя ударениями. Представился: иностранец, офицер, учится на курсах “Выстрел”, ему очень интересен русский язык и русские люди, а уж о культуре и говорить нечего; зовут его…

То ли Янек, то ли Янош, то ли Яцек – никто из нас толком не расслышал, да и надо ли точно знать, ведь в любом случае – наш, из стран народной демократии, из государства, что в Варшавском договоре, и удобнее показалось называть его так: Яша. Мы назвали себя, а как Яша оказался в захудалом Доме культуры – никто и не спросил, потому что виделось и понималось: надежный человек, настоящий мужчина со спортивной закалкой, что-то благодарно ищущий в быте и нравах столицы. В частности, спросил он, эти картины на стенах – творения самих строителей или профессионалов, нанятых местным профсоюзом?

Тут-то и подала голос моя дорогая Рита: она превращалась в Маргару, в первую линию обороны, в сторожевое охранение, собой заслоняя Аню, а к той не раз уже подкатывалось мужичье до и после кино.

– Из малярного цеха!

Это было принято за шутку… Минут десять длился ознакомительный треп, Яша равно почтительно относился к обеим девушкам, но – я с радостью отметил – Аня казалась несколько смущенной, как-то виновато улыбалась… Незанятых мест в зале полно, Яша получил разрешение сидеть рядом с нами. Свет погас, фильм недурен, наш, почти забытый, было уже около десяти вечера, пешком шли по Хорошевке, я у платформы “Беговая” простился, Яше пожал руку: “Надеюсь на встречу…” С утра начальство навалило на меня кучу дел, не удалось даже позвонить Рите, вечером помчался на Беговую, вышел из лифта и принюхался, а потом – прислушался. Пахло очень хорошими и явно не советскими сигаретами. Из-за двери доносились голоса сестер и – о, радость! – знакомый мужской баритон вчерашнего иностранца. Волновал и аромат чего-то винно-коньячного. Дверь не закрыта, меня ждали, я осторожно приблизился. Яша по-восточному сидел на ковре перед подносом с пузатой бутылкой иноземного происхождения, а сестры полулежали, щелкая орешки и потягивая нечто им нравящееся. Чуть слышно наигрывала радиола, фото с черной лентой Аня с серванта не убрала, но по тону витавшего над ковром разговора понятно было: Яша здесь – уже свой человек, всегда будет желанным гостем, и погибший летчик как бы освящает сплетение двух сердец… К ликеру добавили вино, орешки догрызли, тут Яша и предложил (язык он хорошо освоил) “смотаться” в ресторан, а неизбежные финансовые расчеты предрешил признанием: он приглашает, он, а у него много, много денег, через две-три недели он покидает СССР, так не тащить же ему с собой советские рубли.

Ближайший ресторан – “Динамо”, туда поехали на трамвае; и не мог я не отметить: ресторан классом выше – не так уж далеко от Беговой, и был, значит, у Яши какой-то смысл “мотаться” по скромным заведениям. Посидели, выпили, потанцевали и расстались, проводив сестричек до их дома: я на трамвай и к электричке, Яша на троллейбусе куда-то в центр.

Так и повелось: сходились к половине седьмого, потом кино, скромные питейные заведения, стадион… И в один из этих дней кончилась моя любовь к Рите-Маргарите, которую воистину правильно называли в институте Маргарой. Она, любовь, казавшаяся мне полноводной шумной рекой, иссякла, испарилась, обмелела, и не быть ей уже водопадом, не увлажнять земли плодородной влагой.

Аня и Яша сидели в тот вечер на балконе, а я, вдохновленный коньяком и шартрезом, решил объясниться наконец в любви по всем правилам давно ушедшего галантного века, вплоть до опускания на колени. Я говорил – на кухне это произошло – так громко и страстно, что вспугнутая Рита, кипяток в заварочный чайник наливавшая, едва не обожгла себе руку. Наложив ладошку на мои губы, она вывела меня на лестницу, толкнула в лифт, спустила кабину вниз и заставила повторить – на дворе, на скамейке под луной – объяснение в любви, но не сумбурно, не вообще, а конкретно: почему я люблю ее глаза, нравится ли мне ее походка, в какой степени сводят меня с ума ее губы; не кажется ли мне, что ножки ее много лучше тех, коими обладали все те девушки, с которыми я общался…

Я говорил, говорил, славословил, восхищался каждым квадратным дециметром ее тела, восхвалял подмышечные впадинки, глазу не доступные; я благословлял тот миг, когда впервые увидел Риту в ЛТИ, уверяя, что умираю от счастья, – и голос мой становился все тише, я сникал, я выдыхался, я не мог уже понять и тем более поведать, чем прельстили меня ресницы ее и брови…

Луна светила над головами нашими, над безлюдным тихим ипподромом, откуда-то донеслось ржание гуляки жеребца, а я продолжал молчать, я не мог собрать воедино разделенные вопросами Маргариты части ее лица и тела, не мог себе представить ее целиком, хотя она и была рядом… Страшная мысль-догадка пронзила меня: да не любил я ее вовсе, а если пылал какими-то чувствами, то нет их уже, Маргара растоптала идиотскими уточнениями.

Молчание длилось, я изнемогал, мне уже до лампочки были ее губы, ножки, ресницы и прочее, я разлюбил Риту мгновенно, и железная Маргара горько вздохнула, потом потрепала меня по затылку, обняла, поцеловала и сказала, что она – подождет, найдутся у меня еще слова. Какие – спрашивать не хотелось. Впереди простиралась безжалостная, как Луна, жизнь, она была отражением чужого света. Где, счастье, где – это вопрошал не я, а рыжий диск спутницы Земли.

Но Маргара услышала, деловитая Маргара сказала:

– Пойдем чай пить.

Вот на чае этом кто-то подал идею: а не сходить ли в театр? Я промолчал, я еще не пришел в себя после сцены под Луной, да мне эти ритуальные хождения в храмы искусств с детства не нравились. А идею бурно поддержала Маргарита, с пылом, и я ее понимал: старшей сестре так хотелось вывести младшую “в свет”, туда, где много празднично одетых людей, чтоб вспомнились времена, когда она, студентка, брала с собой в театр школьницу, такую же театралку, как и она. Не на ипподроме же предъявлять миру юную и горько прелестную сестру?

Я глянул на Аню и согласился. И Яша тоже. Решено: в театре – быть! Но в каком и как достать билеты?

Выручил Яша. Развернул газету, а там репертуар всех московских театров; билетами, сказал, в “Современник” он всех нас обеспечит, их в кассах нет, но для иностранцев всегда в СССР исключения, так на какой спектакль пойдем?

Вот тут-то и проявилось более чем тревожное обстоятельство: у Ани на работе взяли подписку – никаких контактов с иностранцами, никаких! Не допускались даже случайные знакомства, не говоря уже о… Но раз уж познакомилась – будь добра, заяви, сообщи, с кем и когда, кто такой. В самой подписке, Аня призналась, сильно покраснев, было упоминание о наказании, приводилась дата Указа Президиума Верховного Совета СССР, но что в самом Указе – Аня уже не помнила. “Расстреляйте меня на рассвете!” – рассмеялась она, тут же посерьезнела и объяснила: это их прибаутка, девушки на работе придумали. Зато, в тексты Указов не глядя, можно предположить почти наверняка: из комсомола, в лучшем случае, вытурят с треском, а это уже волчий билет, пятно на всю жизнь. Самое минимальное – увольнение с работы по инициативе администрации. (НИИ, где работали мы, я и Маргарита, режимный объект, но никаких подписок с нас не брали.)

Яша удрученно молчал. Я – тоже, хотя и знал, в какой библиотеке Аня работает. Подаренные мне книги я не так давно просмотрел и на титульном листе первой же увидел штамп Главного разведуправления при Генштабе Министерства обороны. Догадался и о том, кто устроил Аню на работу в ГРУ: Главком ВВС, когда жених ее грохнулся на необлетанном “МиГе”.

Положение безвыходное. К тому же, Яша произнес это с глубоким вздохом, на него тоже наложены особые запреты, ему, короче, как и всем иностранным слушателям военно-учебных заведений, рекомендовано не знакомиться с обладателями гостайн СССР.

Первой пришла в себя Маргарита. Встала, пошла выключать телевизор. Стали вчетвером обдумывать – вполголоса, – как обойти неожиданное препятствие. В “Современник” рвалась “вся Москва”, не побывать там – преступление. Все большей славой окутывался Театр на Таганке. Что делать? Не гримироваться же!

Маргарита наслаждалась нашим недомыслием. Она предложила простейшую комбинацию. Яша покупает две пары билетов, на разные места.

– Какой смысл? – удивился я.

– А такой… – На меня глянули чуть ли не с презрением. – Яша со мной сидит, к примеру, в пятом ряду, а ты с Аней – в седьмом. Вы нас не знаете – и мы вас тоже.

Не понравилась мне чем-то перестановка эта, веяло от нее опасностью…

Какой – понять не мог. Поэтому согласился.

Так и стали ходить по театрам: две незнакомые пары толкались в фойе, по звонку усаживались, в антракте встречались взглядами и расходились, вновь занимали места в партере; кончен спектакль – и по домам, у метро Яша церемонно прощался со своей дамой, та на троллейбус, он на вокзал, в Солнечногорск, там общежитие курсов “Выстрел”. А мы с Аней, издали понаблюдав за ними, тоже на троллейбус. Гастроли Райкина случились в тот год – и туда сходили, еще куда-то, а я горевал и тосковал, потому что на моих глазах совершалось великое таинство: они, Аня и Яша, любили друг друга спаянно, они, разделенные двадцатью или более метрами, одинаково принимали каждое слово со сцены, то есть никак не принимали, и Аня больше смотрела на сидевшего впереди Яшу, чем на артистов, и он поглаживал затылок свой, поводил плечами, чувствуя на себе взгляд Ани, сидевшей рядом со мной, а я весь застывал в предчувствии чего-то ужасного, потому что помнился летчик, так и не вышедший из штопора. Яша, наверное, переживал то же, терял голову, забывал о дешевой конспирации и однажды при прощании около станции метро вдруг догнал Аню, уже вместе со мной переходившую улицу Горького, и поцеловал ее руку. В Будапеште, Праге или в Варшаве никто бы внимания не обратил, но в Москве…

Да, это была любовь, глубину которой мог измерить только я, несколько дней назад спихнутый в пропасть злой Маргарой. И я страдал – как Аня, как Яша. Талдычили о чем-то актеры на сцене, ходили взад и вперед – да не слушал я их и не смотрел. Я страдал. Я понимал, что никогда уже не встретится мне женщина, подобная Ане.

Но, страдая, не мог я, по фойе в антрактах прогуливаясь, не видеть, как хорошо смотрятся они – Яша и Маргарита: длинное платье обтекало прекрасную фигуру старшей сестры, талия, оказывается, была у партгрупорга, чего я раньше не замечал; их шествие под руку напоминало прохождение царственной пары на приеме в каком-то дворце, на них оглядывались: еще бы – рост, величественность осанки, одеты с той скромностью, за которой – неисчислимые возможности облачаться в любые одежды. И квадратные без оправы очки Маргариты придавали ей и Яше оттенок какого-то превосходства над всеми, легкого высокомерия. Пара так и просилась на фотопленку, не раз ослеплялось фойе вспышками; нашим, советским, ни к чему были съемки в театрах, с аппаратами на ремешке через плечо приходили на спектакли только иностранцы. Аня – вот уж истинно любящая сестра! – радовалась тому удовольствию, какое испытывала, наверное, Маргарита, ловившая на себе взгляды мужчин… И в антракте, и в партере склоняла она головку на мое плечо в избытке благодарности за судьбу, подарившую ей Яшу. А я все думал: да, вовремя выбила из меня влюбленность Маргара, ну зачем я ей, никогда бы она мне ничего не позволила, и никогда руки мои не сомкнутся на ее плечах или талии, разрешила как-то поцеловать ее – вот и вся награда за преданность, за любовь, за те пылкие и неразумные слова на кухне.

Вдруг нагрянул из Казани отец, прервав командировку: умер его брат в Ленинграде, дочери засуетились, взяли отпуска и укатили на похороны. И я почему-то взял отпуск, к Беговой прижившись, да и Маргарита оставила мне ключи от квартиры. Ночевать у них я не решился, но утром поехал туда, стоял неподвижно в комнате, еще недавно наполненной голосами; в голове проносились какие-то пошленькие словечки о счастье, которое всегда за бедой, и про несчастье, где зреет радость. Подошел к окну, глянул вниз, увидел скамейку, на которой я разложен был и высечен Маргарой в лунную ночь дней десять назад.

Тут и возник Яша, его тоже потянуло сюда. (Ничто, кстати, так не сближает мужчин, как совместное и с непроизнесенными проклятьями ожидание ими дам, всегда не успевающих в театр.) Посидели, повздыхали, поехали пить, благо оба употреблять умели. У него остался несданным один экзамен, еще немного – и прием в Кремле выпускников, потом – по домам. Ни в какой степени подпития язык у Яши не развязывался, как много ни таскались мы по ресторанам и кафе, паркам и просто тенистым улицам. Он говорил только то, что можно было сказать гражданину дружественной или даже братской страны. Тем не менее – очень интересное услышал я: вернется он на родину – станет полковником, дадут бригаду. Жена с сыном погибли в автомобильной катастрофе, из-за чего прервалась его учеба в академии Фрунзе, продолжить ее начальство приказало в Солнечногорске. Такие вот дела, мой дорогой советский товарищ!

Говорил – и умолкал, прерывал себя. Сильный, владеющий собой мужчина тосковал, по три раза в день звонил я в Ленинград, передавал трубку Яше и отходил; какие слова летели по проводам – не надо угадывать, достаточно глянуть на дрожащую руку Яши. Чем больше раздумывал я о нем и Ане, тем чаще приходил к более чем неутешительному выводу: им – не пожениться! Никто, разумеется, не запретил бы этот брак, но Яша-то офицер, и русская жена воспрепятствует его карьере. У каждой армии свои секреты, делиться ими с московским Генштабом мало кто захочет, на карьере Яши будет поставлен крест. Но и Ане-то – не быть русской женой, запретят ей выходить замуж и отбывать с московскими секретами за рубеж. Безвыходная ситуация. У Яши к тому же были какие-то особые обстоятельства, какие – я не знал, не было между нами той душевной близости, когда один секрет на двоих, когда оба посвящены в некую их связывающую тайну.

Возникла эта близость случайно, и был я к ней подготовлен: укатила Маргарита – и увезла с собой мое слюнтяйство, я как бы повзрослел…

Жарко было в Москве. На улице Горького в кафе “Молодежное” перехватили мы быстренько по рюмке коньяка, помолчали над чашкой кофе, охладились лимонадом. Я спешил на обязательную для меня ежемесячную встречу, как раз 15-е число, до условленного времени оставалось десять минут. Куда я иду, к кому – Яша не знал, да и не мог я даже при большом желании рассказать, какая нужда гонит меня к 18.00 в библиотеку имени Н.А. Некрасова, а она – не так уж далека от “Молодежного”. Себе самому не смог бы внятно объяснить, почему мне надо видеть библиотечную уборщицу, тихую пьянчужку, обязательно 15-го числа каждого месяца, но от жары или от чего другого поведал Яше я о событиях трехлетней давности. У Тишинского рынка есть библиотека имени Чернышевского, какой черт занес меня туда однажды – уже и не вспомнишь, и зачем вообще поехал на рынок, где ни разу не бывал – не знаю и знать не хочу! Но – сунулся в библиотеку, которая явно нуждалась в расширении, книги уже распирали полки и стеллажи, книги лежали на полу, девица на абонементе сварлива и мужской глаз не радовала; что-то искал я, какой-то учебник, что ли, и девица чернильным пальцем ткнула в угол, там, мол, ищи. А там дверь, толкнул ее – и оказался в подсобке, но вместо швабры, метлы и тряпок – книги, среди которых нашлась нужная мне. Ее снять с полки, предъявить девице студенческий билет (да, да, я еще был студентом и писал дипломную работу), записаться – и, как говорится, гуляй, рванина, по Арбату. Вот там, в этой подсобке, я (глаза уже освоились с полутьмой) заметил прикорнувшую женщину, то ли спящую, то ли в обмороке. Тронул ее – а она пьяная в дым. Что делать? Подсобка без окон, воздух спертый, это только для книжников запахи застаренных временем страниц и типографских красок живительны. А девица на абонементе расправлялась с очередным настырным книгочеем. Женщину я поднял, перекинул через плечо, пронес по пустому залу периодики и оказался во дворе. Посадил на недоразбитый ящик у водосточной трубы и дождался, когда она придет в себя. Выпытал наконец адрес. Жила она неподалеку, доставил ее домой. Детей, расспросил, нет, муж невесть где, по возрасту старшая сестра мне, если не мать; какая беда с ней стряслось – времени не было узнавать, и желания тоже, да чего спрашивать: пить надо меньше! Сказал, что приду в библиотеку через неделю, 15 апреля. И пришел, посмотрел на нее, она на меня – и разошлись. Но повелось: 15 мая, 15 июня и далее – надо заглянуть в библиотеку. И заходил. Через год она перевелась уборщицей в другое место, подметала полы в некрасовской библиотеке, на Большой Бронной.

Туда мы с Яшей и двинули. Там внутренний дворик есть, в третьем от двери окне – книжица выставлена, “Мойдодыр”, знак того, что меня ожидают. Яша тенью следовал за мной. Видел, как постучал я пальцем по стеклу. Показалась уборщица, кивнула мне. Посмотрели мы друг на друга – и я пошел к выходу на улицу, обозначив себя в этом мире. И уборщица отметилась в быстротекущем времени. Верстовые столбы двух дорог, которые пересеклись на миг, вопреки закону параллельности.

В сильном недоумении Яша повел меня на бульвар. Кто эта женщина? Тетя, сестра? Почему именно 15-го? Именно в 18.00?

На бульваре сидели, вокруг – московская жизнь. Яша был чем-то встревожен. Он начал было расспрашивать меня, мучительно раздумывая над каждым словом, о библиотеке, о женщине, поджидавшей меня, и – осекся. Замолчал, не продолжил допрос, почему я каждый месяц прихожу в некрасовскую, мне не грозила недавняя сцена под луной, когда Маргара безжалостно допытывалась, чем ее ресницы отличаются от таких же у девушек в нашем НИИ и почему ее уши так великолепны… Она, я это сейчас, на бульваре, понял, не умела видеть человека в цельности, в единстве; жестокая, глупая, бессердечная девка, спутавшая микроскоп с телескопом! Яше-то простительно, он, иностранец, никак не поймет, почему русский парень не дал пьяной бабе задохнуться в смрадном закутке; с надеждой и жалостью вглядывался Яша в меня, пока я сам не выдавил ответ: да для этой пьянчужки я раз в месяц – будто с неба падающее напоминание о том, что надо жить, заглушая в себе тоску о былом, и существует все-таки душа, раз что-то колышется 15 мая, 15 сентября, 15 декабря!..

Он молчал, и в молчании было понимание; мне начинало казаться, что ответом моим он удовлетворен, он даже наслаждается тем, как я упорно отказываюсь признавать в себе чуть ли не спасителя нищей и спившейся женщины. Он что-то искал в себе, он разгадывал что-то. А я раздраженно брякнул: нечего ему влезать в мои беды, у каждого свои причуды, и люди мы разные, и страны наши разные…

Вот тогда-то он и заговорил. Тихо и как бы винясь в чем-то.

Одни мы были на скамейке, говорить можно в полный голос. Но тихо сказано было то, чего я ожидать не мог. Яша заговорил о детстве своем, о юности, о судьбе. Он, вот уж чего представить невозможно, он родился в очень богатой семье, отец дальний родственник императорской фамилии, промышленник, известный в Европе миллионер. Мать умерла, когда Яше было шесть лет, из-за придирок мачехи убрался он из дома, с ней он поначалу ладил, но оказалось, помимо второй супруги, отец имеет еще любовниц, что Яше казалось занятием постыдным, отчего он сдружился с детьми прислуги. Отец еще и стакнулся с немцами, когда страну оккупировали, а девятилетний Яша ушел в коммунистическое подполье, свыкся с бытом людей, с их мыслями о справедливости. Подружился с теми, кто давал ему кусок хлеба и признавал равным себе. Связным носился он по городу и стране, соединяя разрубленные гестапо нити, и, как только его признавали своим те, к кому он приходил, жизнь и пропитание Яши начинали зависеть от справедливости, честности и стойкости товарищей. Зависимость фатальная, неизбежная, смертельно опасная для каждого причастного к великому братству честных людей. Вот тогда-то и произошла однажды встреча с женщиной, подобной той, которую навещаю я раз в месяц. Он пришел на явку со срочным сообщением, с приказом немедленно уходить, но забыл пароль, и тем не менее какие-то слова и жесты убедили женщину, что он – свой, она ему поверила, и ей он благодарен … Война кончилась, пришла Красная армия – за отцом на Запад он не последовал, отрекся от него – и справедливости как не бывало, только женщина продолжала верить ему; а старшие товарищи стали большими начальниками и напомнили ему, откуда он родом. Три года мыкался, одно время спасателем на пляже работал. Потом – армия, военное училище, академия. И ласковое, почти карманно-воровское прощупывание, в Яше что-то искала его, отечественная разведка…

И еще сказано было там, на бульваре, нечто, чего я не понял, но что постиг в будущем, уразумел в испуге!

Да не сказано было ничего, такое не говорится, такое не должно произноситься, оно – в молчании, которое углубляется междометиями и подтверждается взглядами. И не в один присест на скамейке пришло ко мне осознание чужой судьбы, времени было у нас – навалом, сестры запаздывали, мы гужевались, мы гудели всю неделю, и с каждым днем нарастало во мне убеждение: Яша-то – прощается. Не со мной, понятно, не с Беговой, о которой помнить будет всю жизнь, не с Аней, потому что она навсегда в его сердце. С социализмом прощался Яша, с СССР, где все потому ему любо, что на шестой части суши сохранялся быт его страны, оккупированной немцами, и все его детские страхи, восторги и надежды – здесь продолжались, в Москве он будто в детство вернулся, в город и страну, где бегал связным от одной явки к другой. Тогда постоянно чего-то нехватало, безопасности, денег тем более, вот и вынуждались люди бескорыстно помогать друг другу, держа язык за зубами. Люди потому тогда приветливыми были, что верили: таких, как они, большинство, но все тем не менее обязаны видеть в прохожих только врагов. Все жили бедно, все казались обездоленными, и всех поддерживала вера в Победу. Яшу так и тянуло влезть в московскую толпу, волноваться вместе с нею или впадать в душевную тишину. Прямо от столика ресторана “Динамо” можно попасть на трибуны, официанты за червонец пускали нас пошуметь и поорать с болельщиками, мы возвращались к еде и питью, полные веры в торжество социализма и могущество простых людей. А Яша потому еще верил в надежность советского человека, что много-много лет назад послали его, мальца, встретить в горах русского парашютиста, и тот ни с того ни с сего вместо руки протянул Яше – не голодному, кстати, – колбасу с краюхой хлеба.