Текст книги "Разная смелость"

Автор книги: Анатолий Аграновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Анатолий Аграновский
Разная смелость

«...Плевать я хотел на пренебрежение к смерти. Если в основе его не лежит сознание ответственности, оно лишь признак нищеты духа или избытка юношеского пыла».

Аитуан де Сент-Экзюпери

– До Луны теперь двое суток лета, – сказал инженер К. – Не так уж, в общем, и далеко. Но это путь особенный. Двое суток в черно-фиолетовой пустоте. Двое суток безмолвия, неподвижности, невесомости. И страшного одиночества, отрешенности: человек не дом покинул, не город, не страну – Землю! Вы можете себе это представить? Тут смелость нужна особая...

Я приготовился слушать. Время у нас было, около пятидесяти минут. Только что мы проводили опытный самолет. Он взлетел стремительно и беззвучно; рев следом прокатился по полю. Шлейф дыма тянулся за самолетом: серебристая точка и длинный расплывающийся хвост. Потом звездочка померкла, стала всего лишь острием дымчатой стрелы. Потом и стрела развеялась, пусто стало в небе.

Летчик вернется через пятьдесят минут. Я видел, как он готовился к полету, как надевал «марсианский» высотный скафандр, как садился в кабину, – мне трудно избавиться от мыслей о летчике. Он один сейчас на немыслимой высоте, с глазу на глаз с черно-фиолетовым небом, и никто в целом мире не может помочь ему. Нам остается только одно: ждать. Это – тягучее, тяжелое и ощутимо пустое время; надо как-то заполнить его. И мы начинаем разговор.

Мы идем вдоль взлетной полосы по осенней рыжей траве. Инженер К. рассказывает, я слушаю его, почти не перебивая. Сотни раз провожал он испытателей в полет; для него это работа, служба. При нем появились первые реактивные самолеты, при нем они перевалили скорость звука, полезли в стратосферу. Бездну историй знает этот человек. Я люблю его рассказы.

Я знаю, почему он вспомнил о Луне, мне и самому пришло это в голову. Недавно в районе морей «Ясности» и «Спокойствия» прилунилась наша первая ракета, на аэродроме все говорят о ней. Но не только в этом дело.

Больно уж сам сегодняшний самолет похож на ракету, да и взлет его напоминает ракетный старт. Потому и разговоры о будущих межпланетных путешествиях окрашены здесь какой-то деловой простотой. И если вы хотите попросту, так сказать, без фантастики представить себе будущих астронавтов, присмотритесь к летчикам-испытателям, прислушайтесь к рассказам о них.

– Смелость, – говорит инженер К., – бывает разная. И не всякая смелость полезна.

В кабинете его я видел на столе большую, тяжелую книгу. На обложке надпись: «Дневник летных испытаний». Страницы разграфлены; такие книги бывают у бухгалтеров. И вся она, почти вся, заполнена крупным, неизменно четким почерком моего собеседника. Что бы ни случилось, все он заносит в дневник. И полет на Луну запишет, если будет такое задание.

«На указанном режиме, – напишет он, – произвести облет Луны и, выбрав соответствующую площадку, произвести прилунение...»

Десятки героических поэм, повестей, трагедий заключены в этой разлинованной «Книге судеб». Надо только извлечь их оттуда, понять. Инженер К. это умеет.

Пятьдесят минут в нашем распоряжении. Вы только не перебивайте инженера К. Вы слушайте. Вот первая из его новелл.

Рассказ о старом пилоте

Он появился у нас в ангаре в середине дня. Вначале мы услышали пофыркиванье его старенькой «эмки», потом появился он сам. Постоял на пороге и, ни слова не говоря, направился прямо к машине, которую мы готовили к испытаниям. Это была «Аннушка-Первая» – высотный самолет, проходивший у нас под шифром «А-1». Впрочем, кажется, старик и дал ему это ласковое прозвище. Он подошел к машине и начал ее обхаживать, как старый лошадник обхаживает доброго коня. Постоял молча перед носом «Аннушки», зашел в хвост, пощупал, присев, ноги самолета, похлопал его по крутому боку и все к чему-то прислушивался, что-то бормотал себе под нос. Мотористы после божились, что он обнюхал весь самолет – от винта до костыля. Это они, конечно, присочинили. Во всяком случае, это было сильно преувеличено.

Я старику не мешал, хотя ждал его с нетерпением третий день: пусть осмотрится. Он еще посидел с четверть часа в кабине: сидел, молчал, изредка шевелил рулями, – потом только подошел ко мне.

– Ну, здравствуй! Ничего машинка, возьму. Летать можно. У тебя все готово?

– Давно, Александр Иванович. Рулежки можете начинать хоть сегодня.

– Завтра начнем, – сказал старик. – Первый вылет назначай через неделю.

Спорить с ним было трудно. Александр Иванович Жуков был стар, как сама авиация: ему перевалило на шестой десяток. Это был, пожалуй, самый старый летчик-испытатель в стране, я думаю, даже и в мире. Летать он начал еще в 1914 году. Между прочим, незадолго до того, как мне пришла мысль пригласить его на наш завод, о существовании Жукова вспомнил один большой авиационный начальник: «Как? Все еще летает? Посадить его под стеклянный колпак и хранить, как музейную редкость». Это следовало понимать так: дать старику приличную пенсию и проводить с почетом. Говорили, Жуков сильно рассердился: «Самих вас надо под колпак! А я родился истребителем и помру истребителем». И, представьте, прошел медкомиссию, отбился от врачей, остался на аэродроме.

Это был самый старый мастеровой летного цеха и самый опытный. Знаете вы, что такое опыт? Он ухитрился за всю свою жизнь ни разу не воспользоваться парашютом. В первую половину жизни потому, что тогда и парашютов не было. А во вторую потому, что был уже у него опыт. Он просто чувствовал, что можно делать, а чего нельзя. С ним я был, как за каменной горой.

– Ну, все выполнил, – доложил старик после первого вылета. – Задание сделал.

– Что делали?

– А что в задании написано.

– Виражи пробовали?

– Пробовал маленько.

– Есть замечания?

– А чего? Нормально! Летать можно!

– Мотор как?

– Потряхивал, конечно, маленько. Но ничего, летать можно.

Он, когда говорил о полетах, казалось, сберегал каждое слово. Но уж тому, что удавалось клещами вытянуть из него, можно было верить. Тут уж все было точно.

– «Аннушку» взять или прошлый ваш самолет: небо и земля, – говорил он главному конструктору, прибывшему на испытания. – Совсем другой класс.

– В чем видите различия?

– А во всем. То был самолет строгий. Затянешь штопор – не простит. После шестого витка снимай голову и клади в карман. Если уж повезет вылезти, тогда только ставь ее обратно на плечи. А эта, как «У-2», ее и в штопор с трудом загонишь... Нет, «Аннушка» заслуживает немедленно идти в серию.

Он угадал в машине главное. И все больше – это было заметно – влюблялся в свою остроносую красавицу. Может, чувствовал уже, что «Аннушка» – последняя его машина. Работал старик мастерски... Ну, как бы вам объяснить? Вот вы говорите: смелость. Конечно, была смелость, без нее в нашем деле вообще нельзя. Но он работал именно мастерски. Ну, как старый мастер, как хороший токарь, который без фокусов, без особых эффектов делает свое дело: в любой час бери любую деталь, вышедшую из его рук, – брака не будет.

Ходил Жуков, как положено, на средние высоты, проверял шасси, закрылки, систему охлаждения, работу мотора... Что вам рассказывать об этом! Испытания как испытания.

Только делалась «Аннушка» не для этого. Я вам забыл сказать: полеты мы начали в середине 42-го года. Потолок истребителей был тогда 8—9 тысяч метров. Летали, случалось, и выше. Коккинаки еще до войны поставил рекорд – 14 тысяч. Так то и был рекорд – подвиг выдающегося летчика... А нам нужно было рекорд сделать нормой для всех. Чтобы любой пилот мог свободно, без напряжения всех своих сил, без специальной подготовки повторить блестящее достижение – в этом была суть.

Наконец появилась в «Дневнике» такая запись: «На режиме скороподъемности, при работе двигателя на номинальных оборотах, произвести набор высоты до 10000 метров...» Задание подписал, кроме меня, ведущий конструктор. Он и давал Жукову предполетные инструкции. Потом старик надел кислородную маску и начал выруливать на полосу. Вид у него был бодрый.

«Аннушка» ушла, даже в сильный бинокль ее было не разглядеть. Нам оставалось ждать, и мы ждали. Никто, в общем, не волновался. Вдруг бежит механик и без слов тычет в небо. Смотрю: падает «Аннушка». Падает с работающим мотором. Что там стряслось? В такие минуты на земле молчат: трудно говорить... На высоте около трех тысяч метров машина выровнялась и пошла очень неуверенно по кругу. Мы закурили. Сейчас старик сядет, и мы узнаем, что это было. Но прошла минута, две, и он опять полез вверх. Неужели ему удалось в воздухе устранить дефект?.. Помню еще, когда «Аннушка» снова потерялась в вышине, ведущий конструктор сказал, что вот-де сила старой гвардии: сорвалось раз – пошел на вторую попытку. Я с ним не был согласен. Пожалуй, я уж начал догадываться, какая там беда... Второй раз старик падал долго, очень долго. Считанные секунды оставались до катастрофы, когда он вырвал машину. Приземлилась она у самого «Т» с обычным жуковским изяществом.

Я не сказал вам: старик был небольшого роста. И первое впечатление, когда мы подбежали к самолету, было такое: кабина пуста. Лишь поднявшись на крыло, я увидел его. Старик плакал. Сидел в кабине, маленький, сморщенный, обвисший на ремнях, которые не успел отстегнуть, и плакал.

– Александр Иванович!

– Конец, – сказал старик. – Мне поцеловаться с землей оставались секунды, ты видел?

– Что это было?

– Я снова полез, ты видел? И ничего... Как дошел до семи тысяч, чувствую: воздуха не хватает. Плохо мне стало, понимаешь! Совсем плохо. И кислород не помог.

– Успокойтесь, Александр Иванович. Может, это...

– Тут, брат, ничего не поделаешь. Я летал слишком долго.

– Да, тридцать две минуты...

– Тридцать лет, – сказал старик. – Я начал, когда тебя на свете не было. Чертовски долго! Нельзя летать так долго.

Слезы катились по глубоким морщинам, прорезавшим его щеки. Он был действительно стар, в первый раз я увидел это.

– Не надо, Александр Иванович, – вмешался конструктор. – Может, машина виновата. И еще вы летали много в последнее время. Отдохнете денек—другой, а потом...

– Эка! – Старик махнул рукой. – Старый я, понятно?

Старость, все-таки старость! Он сделал все, что мог. Барограмма рассказала, что в первый раз он поднялся до шести с половиной тысяч метров. Потеряв там сознание, едва не погиб, но, отдышавшись, смирив сердце, снова пошел на высоту. Включил кислород, но, как и в первый раз, не почувствовал облегчения. Однако продолжал лезть вверх. Выполнить задание значило победить старость. И он побеждал ее метр за метром. Сердце стучало в висках, глаза с трудом различали стрелку высотомера: 5000... 6000... 6700... 7000... 7200... – и снова потерял сознание.

Старость, все-таки старость. Бухгалтер может работать до конца своих дней. Бородатыми дедами уходят на пенсию кузнец, сталевар, плотник. Учитель, врач – они трудятся, пока живут. Летчик перестает летать задолго до своих морщин и седин. Ему 40– 45 лет, еще целая жизнь впереди, а он уж «старик», он стар для испытательной работы. Это закон, и как ни редкостно было летное долголетие Жукова, видно, и ему пришел срок.

– Ну и весь разговор, – сказал нам старик. – Можете теперь сажать меня под стеклянный колпак. Все!

Что мы могли возразить?

В это время подошел механик, бледный, с трясущимися губами, и до меня не сразу дошел смысл его слов. Это было дико, этого быть не могло! Помню, я увидел вначале странную, какую-то грустную радость в глазах старика и потом только услышал:

– Товарищи, это я виноват. Я один. Забыл открыть подачу кислорода.

Черт возьми, в стратосферу мы послали его без кислорода!.. И ведь он поднялся до семи тысяч!

Рассказ о влюбленном пилоте

Левушку мы взяли из гвардейского истребительного полка. Честно говоря, это была моя идея: пригласить на испытания простого строевого летчика. Впрочем, он был хороший летчик, успел уже сбить два или три немецких самолета. Фамилия его... Но зачем вам его фамилия? Левушка был молод; он очень скоро, куда скорей, чем старик Жуков, стал у нас своим человеком, все мы звали его по имени.

Вот уж кто действительно был патриотом испытаний! Послушать его, так наш завод был лучшим из заводов, голубой ангар – лучшим из ангаров, главный конструктор – лучшим из конструкторов. И спецовка– щеголеватая канадская куртка, которую он получил у нас, – была тоже самая лучшая. И, разумеется, самолет – это был самолет, каких свет не видал.

Ему досталась следующая наша высотная машина. «Аннушку-Первую» довел Жуков. Старик с блеском проделал все полеты и, между прочим, снял на ней страшную по тому времени скорость– 700 километров в час. А после него к нам пришел белобрысый, губастый Левушка.

Два или три вылета сделал, бежит ко мне:

– Давайте задание: пойду на потолок.

– Что?!

– А что? Машина-то высотная.

Пришлось втолковывать ему, что главное в методике испытаний – последовательность. Что все новинки, заложенные в новую машину, нужно опробовать вначале на средних высотах. Что наверняка обнаружатся при этом какие-то дефекты. Что, лишь устранив их, мы сможем лезть на «потолок». Что даже тогда полет этот будет опасен: ведь на такой высоте мы еще не были... Думаете, Левушка внял моим рассуждениям?

– На то я и испытатель, чтобы идти первым, – сказал он.

И ведь пошел бы, не раздумывая, разреши я ему. А это – ну, с чем бы сравнить? – все равно, как если бы рядовой хирург, умеющий зашивать простые раны, взялся без подготовки оперировать сердце. Притом Левушка отлично знал, что «операцию» ему придется делать не на чьем-нибудь, а на собственном сердце, и был все же достаточно опытен, чтобы понимать, сколь это опасно. Так что это была храбрость, большая личная храбрость, в нашем деле необходимая. Но испытатель он был еще, конечно, никакой. И попадись ему на земле такой же бесшабашный храбрец, который сказал бы: «Что? Потолок? Давай!» – убился бы парень на первом же вылете.

Таков он был, наш Левушка. Вдобавок он был влюблен. Я встретил его с нею как раз накануне того треклятого полета, о котором хочу рассказать. Левушка был в своей выдающейся куртке; куртка сияла, и сам он сиял. Свою спутницу представил мне с таким видом, словно хотел сказать: ну где ты видел еще таких девчат? И она его, видно, любила.

– Скажите, пожалуйста, – спрашивает у меня, – это очень опасно, что Левушка делает? Так я боюсь за него.

Но она не боялась. Он уже успел описать ей все в наилучшем виде. И потом в них обоих жила еще счастливая детская уверенность, что если вообще-то и бывают грустные истории на свете, то уж с ними ничего «такого» произойти не может.

– Вам боевое задание, – сказал я ей, – отпустите Левушку пораньше. Завтра серьезная работа.

Смеются оба.

Итак, Левушка был влюблен... Вы скажете: а тебе-то, собственно, какое дело, кто влюблен, а кто не влюблен? Отвечу: есть дело. Мне приходилось даже отменять полеты, когда я видел, что пилот не выспался, расстроен, взволнован. Ну, конечно, уважаемому испытателю не скажешь: сегодня, мол, не полетишь, потому что вчера с женой поругался. Но можно ведь сказать, что маслосистема требует отладки. В «Дневник летных испытаний» этого тоже не запишешь, но, верьте, много было бы у нас неприятностей, если б мы не старались следить за внутренней готовностью летчика к работе.

Полет у нас действительно намечался серьезный. Нужно было опробовать турбокомпрессор «ТКБ-3» – главную новинку на этой машине. Мы ведь продолжали повышать потолок. А на больших высотах не только человек задыхается без кислорода, но и мотор. Вот и приходилось нагнетать дополнительный воздух. Задача решалась остроумно: мы использовали выхлопные газы, которые прежде попросту выбрасывались в атмосферу. Выхлопа всех цилиндров включались в общий коллектор и вращали турбинку, турбинка вращала компрессор, и мы без затраты энергии получали дополнительную тягу. Понимаете?

На аэродром приехал в тот день главный конструктор. Сам уточнял задание, давал инструкции летчику. Мы точно наметили маршрут, задали высоту: три тысячи метров. Левушка слушал, отвечал односложно: «Да», «Есть», «Сделаю». Мне показалось, что он невнимателен. Провожая его к машине, я спросил:

– Когда вчера уснул?

– Рано... Ну что вы так смотрите? Ей-богу, рано! А вам моя невеста понравилась?

– Ты сейчас не об этом должен думать.

– Сдам машину, мы с ней распишемся, – сказал он.

А через четверть часа выбросился из самолета. Он вышел к аэродрому не там, где мы намечали, а со стороны станции. И ниже заданной высоты. Потом прямо над нами Левушка сбросил фонарь, аккуратно перевернул машину, прыгнул, раскрыл парашют. Действовал он, надо признать, спокойно и четко. Однако машина продолжала лететь. Он уж приземлился на поле, а она все летела, летела. И мотор работал, пока она не ткнулась в землю...

– Пожар! – сказал Левушка.

– Причина?

– Не знаю. Дым... Полна кабина дыма.

– Ну?

– Высоты у меня было мало.

– Ну?

– Прыгнул.

Он ничего не понял. Он просто перевернул машину и выпрыгнул. А она еще минуты три летела.

– Давление масла какое было? Исходный режим? Температура?

– Дым, – сказал он. – Черный дым. Полна кабина дыма.

Главный конструктор, ни слова не говоря, повернулся, уехал. Настроение у меня было... Ну, да что говорить, сам ведь пригласил этого человека. А он даже на приборную доску не взглянул. Он включил турбокомпрессор, и часть выхлопных газов попала в кабину (мы еще немало повозились потом с доводкой системы, пока добились полной герметичности). Так он, душа с него винтом, даже понять не пытался, откуда дым, – прыгнул! А она, бедная, еще минуты три летела!

– Что мне теперь будет? Что со мной сделают? – И еще почему-то раза три спросил: – Сдавать спецовку?

– Иди. Пиши объяснение, – сказал я.

А на проходной встречаю девушку, ту самую.

– Что с ним?!

– Не надо плакать. Цел ваш Левушка.

Я тогда даже не удивился, что она оказалась там. После сообразил: вот почему он сменил маршрут. Он пригласил ее на станцию: увидишь, мол, чем твой милый занят. Потому и высоту снизил. Но вы не думайте, пожалуйста, что высота тут сыграла существенную роль или тем более маршрут. Просто у него вдобавок ко всему голова не тем была забита во время сложного полета. Главное же, он не был летчиком-испытателем. Испытатель умеет, идя в полет, все земное оставлять земле. А этот с собой тянул, в небо.

Он ведь, повторяю, четко действовал, четко и вполне логично для простого строевого пилота. В кабине дым – значит, на самолете огонь, значит, пожар в воздухе, значит, надо прыгать; сработал простейший рефлекс. А для настоящего испытателя формула «нет дыма без огня» не закон. Он знает, что дым еще не обязательно огонь, а огонь не обязательно пожар.

Во всяком случае, это требует проверки. У него сработал бы другой простой рефлекс: раз твое действие привело к неприятности – переиграй обратно. Раз после включения «ТКБ-3» появился дым – выключи «ТКБ-3». Это профессиональное, как дважды два; испытатель поступил бы так, не думая. А Левушка наш при всей его храбрости испытателем не был. И такая вышла чушь! Помирать буду, не забуду.

– ...Скажите, а дальше что было с этим Левушкой?

– Дальше что? Говорили, женился он на ней. У нас больше не работал.

Рассказ о хладнокровном пилоте

– Вы Шиянова знаете, Георгия Михайловича? Вот уж кто умел земное оставлять земле. Удивительного спокойствия человек! Надо было видеть, как он отдыхал перед полетом: сядет в глубоком кресле, глаза закроет, мускулы расслабит... Помню, я спросил у него как-то, пойдет он или не пойдет на «Дядю Ваню».

– Нет, дорогой, – отвечает, – не пойду.

– Хорошая вещь... Добронравов играет.

– У меня, видишь ли, трудная сейчас машина.

– Ну и что?

– Тяжелых спектаклей лучше избегать. Все-таки зазубрина на психике.

А сам могучий мужик. Ручищи атлета, шея борца, грудь боксера. Он и был смолоду боксером, и акробатом, и, кажется, тяжелоатлетом. Сам мне как-то рассказывал, что на высоте 7200 метров побывал впервые еще летом 1931 года (то есть раньше всех других летчиков) – участвовал в восхождении на Памир. Сильный, абсолютно здоровый, хорошо тренированный спортсмен. И следил за собой, как спортсмен, твердо решивший стать чемпионом: я не помню случая, чтобы он лег спать позже одиннадцати часов... Словом, такому человеку я спокойно мог доверить нашу последнюю высотную машину. А она, по идее, должна была работать уже на высоте 14 тысяч метров.

Первый наш самолет с герметической кабиной... Когда он поднимался на высоту 14 тысяч метров, давление в кабине соответствовало высоте 7—8 тысяч. Не стану вам рассказывать, как мы этого добивались, поверьте на слово: работа была сложная. Однажды перед самым началом испытаний мы проверяли в ангаре герметичность. Ведущий конструктор сел в кабину, закрыл фонарь и «полетел» – включил давление. Сидит, следит за ртутным манометром, записывает показания расходомера... и вдруг – взрыв. Стекло разлетелось, конструктор оказался в атмосфере ангара. Бледный сидит. «Надо будет учесть, – говорит. – Надо обязательно учесть: стекло обычного типа теряет прочность».

Как на грех, Шиянов был в это время в ангаре. Я осторожно поглядываю на него сбоку: как он? Хуже нет, когда испытатель увидит такое. Хорошо ведь, на земле взрыв, а если б в полете?.. Смотрю на Шиянова – молчит. Лицо как будто спокойное. Помните его профиль? Выпуклый широкий лоб, прямой короткий нос, резко очерченный квадратный подбородок, свидетельствующий, как пишут в романах, о сильной воле. Я, когда слышу слова «джеклондоновский герой», всегда вспоминаю лицо Шиянова: у него и глаза синие. Спереди-то на него смотреть – Георгий Михайлович не таков. Лицо кажется мягче, круглее, и подбородок, пожалуй, тяжеловат, а в центре его – добродушнейшая ямочка. Но, может, только мне так кажется.

Ничего он тогда не сказал. Молчал, слушал спокойно наши споры, потом и сам принял участие в обсуждении, сказал, что фонарь надо, конечно, усилить, но летную программу менять не следует. Все, что намечали, он выполнит. Хладнокровный был летчик... Он сейчас, как вам известно, стал Героем Советского Союза, получил звание Заслуженного летчика-испытателя страны. Для меня это не было неожиданностью.

Расскажу об одном лишь эпизоде его работы, об одной несостоявшейся катастрофе, чтобы вам стало ясно, что такое хладнокровие летчика. У него на высоте 11 тысяч метров вдруг резко упало давление масла. Он вовремя заметил это и, как положено, убрал обороты. Прекратил подъем. Начал осторожно проверять, в чем дело, но тут давление ушло на ноль. Он выключил зажигание и пошел к земле. Все время ждал беды, потому что знал; масла в моторе нет, подшипники перегреются без смазки – и тогда пожар. А вы знаете, что такое пожар, настоящий пожар в воздухе? Человека может разорвать на куски в любую минуту. Но он даже не подумал бросить машину: внизу были дома, люди – она бы такого наворотила! На высоте полутора тысяч услышал страшный удар. Машину встряхнуло, кабину заволокло дымом. Он защитил лицо маской и продолжал снижаться.

А мы с земли видим: через лес перетягивает горящий самолет. С правой стороны вырывается пламя, позади – черный дым. Двигатель молчит. Мы схватили машину – и к нему навстречу. Самолет сел, летчик выскочил из кабины, отошел в сторону и начал снимать парашют. Я подбегаю к нему.

– Ну, что?

– Видимо, что-то с поршнем.

– Черт с ним, с поршнем! С тобой что?

А он парашют отстегнул и пошел сбивать огонь. Ну, и сбили песком. И мы с механиком полезли под капот смотреть, в чем там дело. Видим: действительно оторвался шатун поршня и пробил картер. Оттого и начался пожар. Сгорели еще провода в кабине.

Неделю спустя он уже продолжал испытания той же машины. И заданный рубеж высоты все-таки взял на ней. Вот, собственно, и все. Так сказать, хрестоматийный пример правильной работы летчика в сложных условиях. Я после, дома, на досуге, продумал все шаг за шагом и убедился: ни единой ошибки. А ведь он не за столом принимал решения, не за чашкой чая.