Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Валтасар сбросил свой хитон из шитого золотом полотна и надел передник нищего. Теперь он выглядел настоящим невольником. Вскоре вернулась царица в синем платье, сделанном из одного куска ткани, как у женщин, которые работают на полях.

– Пойдем, – сказала она Валтасару. И узкими переходами вывела его к маленькой двери, выходившей в поле.

2

Ночь была темная. В темноте Балкида казалась совсем маленькой.

Она повела Валтасара в одну из харчевен, куда из города сходились носильщики, крючники и блудницы. Там они сели за стол под светильником, чадившим в спертом воздухе, и стали смотреть на вонючих оборванцев, одни из которых, пуская в ход кулаки и ножи, дрались из-за женщин или кружки прокисшего вина, меж тем как другие мертвецки храпели под столами. Трактирщик, лежа на груде мешков, украдкой, но зорко наблюдал за буйными пьяницами.

Заметив, что к одной из потолочин подвешена связка соленой рыбы, Балкида сказала своему спутнику:

– Я поела бы этой рыбы с толченым луком.

Валтасар велел подать рыбу. Когда Балкида кончила есть, он вспомнил, что не взял с собой денег. Это его нисколько не обеспокоило, и он решил уйти, не заплатив за еду. Но трактирщик, загородив им дорогу, обозвал его грязным рабом, а ее-дрянной ослицей, за что Валтасар ударом кулака сбил его с ног. Тогда несколько гуляк, размахивая ножами, кинулись на двух неизвестных. Но, вооружившись огромным пестом, которым здесь толкли египетский лук, эфиоп уложил на месте двух первых нападавших, а остальных принудил отступить. Он чувствовал теплоту прижавшейся к нему Балкиды – и был непобедим. Друзья трактирщика, не отваживаясь более приблизиться, принялись швырять в него издали кувшины с маслом, оловянные кружки и горящие светильники; они бросили даже огромный бронзовый котел, в котором целиком варился баран. Этот котел со страшным грохотом обрушился на Валтасара и рассек ему голову. На мгновение удар ошеломил царя, но тут же, собрав все свое мужество, он послал котел обратно, с силой, удесятерившей его тяжесть. Звон металла смешался с воплями и предсмертным хрипом. Те, кто уцелел, пришли в ужас; воспользовавшись этим и опасаясь, что в свалке могут поранить Балкиду, Валтасар подхватил ее на руки и побежал по глухим безлюдным улочкам. Земля была окутана безмолвием ночи, и беглецы слышали, как позади них постепенно затихают крики пьяниц и женщин, которые наудачу гнались за ними во мраке. Скоро все смолкло, и слышался только еле уловимый звук капель крови, падавших со лба Валтасара на грудь Балкиды.

– Я люблю тебя, – прошептала царица. И в сиянье луны, проглянувшей из-за туч, царь увидел влажный блеск в полузакрытых глазах Балкиды. Они шли по руслу пересохшего ручья. Вдруг Валтасар ступил ногой в мох и поскользнулся. Они оба упали, обнявшись. Им показалось, что они летят в бездонную пропасть, и мир перестал для них существовать. Когда на заре к ручью пришли газели, чтобы попить воды, скопившейся в углублениях камней, любовники все еще предавались на мшистом ложе восхитительным усладам, потеряв счет, забыв о времени и месте.

В это время мимо проходили разбойники; они заметили Валтасара и Балкиду.

– Они бедняки, но молоды и красивы, – решили разбойники, – и мы выручим за них большие деньги.

Они подкрались к влюбленным, скрутили их и, привязав к хвосту осла, увели с собой. Эфиоп пытался разорвать путы и угрожал разбойникам смертью; Балкида же, вздрагивая от утреннего холодка, чему-то улыбалась.

Так шли они по мертвой пустыне, пока не ударил полдневный зной. Солнце стояло уже высоко, когда разбойники развязали пленников, позволили им сесть рядом с собой в тени скалы и швырнули по куску заплесневелого хлеба. Валтасар побрезговал даже поднять предназначенную ему долю, но Балкида съела свою с жадностью.

Она смеялась. И предводитель разбойников спросил ее, чему она смеется.

– Мне смешно, – ответила она, – при мысли, что я прикажу всех вас повесить. Предводитель воскликнул:

– Вот поистине странная речь в устах такой грязной судомойки, как ты, красотка! Уж не твой ли черномазый дружок поможет тебе нас повесить?

Услыхав эти оскорбительные слова, Валтасар пришел в ярость: он бросился на злодея и так сдавил ему глотку, что чуть было не задушил.

Но предводитель всадил ему в живот нож по самую рукоятку, и бедный царь рухнул на землю, устремив на Балкиду угасающий взгляд, который почти тотчас же померк.

3

В эту минуту раздались громкие голоса, ржание коней, лязг оружия, и Балкида увидела верного Абнера, подоспевшего с воинами на выручку к своей царице, о таинственном исчезновении которой его известили еще ночью.

Он троекратно простерся перед Балкидой и приказал подать приготовленные для нее носилки. Тем временем его люди вязали разбойникам руки. Царица повернулась к их предводителю и кротко сказала:

– Друг мой, тебе не придется упрекнуть меня в напрасно данном обещании: ты будешь повешен.

Евнух Менкера и маг Самбобит, сопровождавшие Абнера, разразились воплями, увидев, что их царь безжизненно распростерт на земле. Они слегка приподняли его. Самбобит, который был сведущ в искусстве врачевания, увидел, что Валтасар еще дышит. Он наскоро перевязал его, а Менкера отер пену, запекшуюся на устах царя. Затем они положили его на лошадь и осторожно отвезли во дворец Балкиды.

Две недели Валтасар беспрерывно бредил. Он вспоминал о дымящемся котле, о мшистом русле и громко звал Балкиду. Наконец, на шестнадцатый день, он очнулся и увидел у изголовья Самбобита и Менкеру, но не увидел царицы.

– Где она? Что она делает?

– Повелитель, – ответил Менкера, – она заперлась с царем Комагенским.

– Они, без сомнения, обсуждают договор об обмене товарами, – прибавил мудрый Самбобит. – Но не волнуйся так, повелитель: от этого может возобновиться лихорадка.

– Я хочу ее видеть! – вскричал Валтасар. И, прежде чем старец и евнух смогли его удержать, он бросился к покоям царицы. У дверей спальни он увидел царя Комагенского, который, сияя как солнце, выходил оттуда в своем раззолоченном одеянии.

Балкида, раскинувшаяся на пурпурном ложе, улыбалась, полузакрыв глаза.

– Моя Балкида, моя Балкида! – воскликнул Валтасар.

Но она не повернула головы, словно все еще была во власти сновидения.

Валтасар подошел к ней и взял ее за руку, но она нетерпеливо отдернула ее.

– Что тебе надо? – спросила она.

– И ты еще спрашиваешь! – сказал царь, заплакав.

Она окинула его бесстрастным и холодным взглядом. Он понял, что она все забыла, и напомнил ей о ночи у ручья. Но она отвечала:

– Поистине я не понимаю, о чем ты говоришь, царь. Пальмовое вино не идет тебе на пользу. Ты, наверно, все еще видишь сон.

– Как! – вскричал несчастный Валтасар, заломив руки. – Значит, твои объятья, твои поцелуи и нож, след которого я еще храню, – все это только сон?

Балкида встала; драгоценные камни на ее одеждах застучали, как град, и заблистали, как молнии.

– Царь, – сказала она, – в этот час собирается мой совет. Мне некогда толковать сны, которые рождаются в твоей больной голове. Ступай, отдохни. Прощай!

Валтасар, чувствуя, что лишается сил, напряг волю, чтобы не показать свою слабость перед этой злой женщиной; он бегом вернулся в свои покои и упал без сознания, ибо рана его открылась снова.

4

Он пролежал три недели в беспамятстве, как мертвый; на двадцать второй день он пришел в себя, взял за руку Самбобита, который вместе с Менкерой ни на минуту не покидал его, и, обливаясь слезами, воскликнул:

– О друзья мои, как счастливы вы оба! Ведь один из вас старик, а другой подобен старику... Но нет, что я говорю! На свете нет счастья, нет даже ничего хорошего, потому что любовь – это мука, а Балкида – зла.

– Только мудрость дает человеку счастье, – ответил Самбобит.

– Я попробую убедиться в этом, – сказал Валтасар. – А пока что вернемся поскорей в Эфиопию.

Он утратил то, что любил; поэтому он решил посвятить свою жизнь мудрости и сделаться магом. Это решение не вернуло ему радости, но по крайней мере немного успокоило его. Вечерами, сидя на террасе своего дворца в обществе мага Самбобита и евнуха Менкеры, он смотрел на неподвижные пальмы, высившиеся у самого горизонта, или наблюдал, как по Нилу, озаренному луной, плавают крокодилы, похожие на стволы деревьев.

– Созерцая природу, не устаешь восхищаться ею, – говорил Самбобит.

– Без сомнения, – отвечал Валтасар. – Но в природе есть вещи более прекрасные, чем пальмы и крокодилы.

Он говорил так, потому что вспоминал Балкиду. А Самбобит, который был стар, продолжал:

– Есть в ней и такое чудесное явление, как разливы Нила. Я объяснил их причину. Человек рожден, чтобы познавать.

– Он рожден, чтобы любить, – отвечал Валтасар со вздохом. – Бывают вещи необъяснимые.

– Какие же? – спросил Самбобит.

– Измена женщины, – ответил царь.

Решив стать магом, Валтасар приказал возвести башню, с высоты которой он мог бы видеть многие царства и весь простор небес. Эта башня, сложенная из кирпича, превосходила высотой все остальные башни. Постройка длилась более двух лет, и Валтасар истратил на нее все сокровища, оставленные ему отцом. Каждую ночь он поднимался на верхнюю площадку башни и оттуда наблюдал небо под руководством мудрого Самбобита.

– Сочетания светил небесных предвещают нашу судьбу, – говорил Самбобит царю. И тот отвечал:

– Должен сознаться, что эти предвещания очень не ясны. Но, изучая их, я не думаю о Балкиде, и это уже благо.

Наряду с другими полезными истинами маг поведал ему, что звезды вбиты в небосвод, как гвозди, и что существует пять планет, из коих три – Бел, Меродах и Нево – мужские, а две – Син и Милитта – женские.

– Серебро, – прибавлял он, – соответствует Син-Луне, железо Меродаху, олово – Белу. И добрый Валтасар говорил:

– Вот познания, которые я хочу приобрести. Изучая астрономию, я не думаю о Балкиде, я забываю обо всем на свете. Наука-благодетельница человека: она не дает ему думать. Самбобит, открой мне знания, которые мешают людям чувствовать, и я возвеличу тебя перед моим народом.

Вот почему Самбобит поучал Валтасара мудрости.

Он обучил его апотелесматике 4 по трактатам Астрампсиха, Гобрида и Пасата. Чем дольше наблюдал Валтасар двенадцать домов солнца 5, тем меньше он думал о Балкиде.

Заметив это, Менкера возликовал.

– Скажи, повелитель, – сказал он однажды, – вправду ли у царицы Балкиды под ее златотканой одеждой козлиные ноги?

– От кого ты слышал такую нелепую басню? – спросил царь.

– Так утверждает молва и в стране Сабейской, и у нас в Эфиопии, повелитель, – ответил евнух. – Всякий скажет тебе, что у царицы Балкиды ноги поросли шерстью и кончаются раздвоенными копытцами.

Валтасар пожал плечами. Он-то знал, что ноги у Балкиды такие же, как у всех женщин, и притом безупречной формы. Но слова евнуха омрачили ему воспоминание о той, кого он так любил. Он как бы досадовал на Балкиду за то, что другие, не знавшие ее, находят изъяны в ее красоте. При мысли, что он обладал женщиной, в действительности прекрасной, но слывшей уродом, он испытывал подлинное раздражение и у него пропало желание видеть Балкиду. Валтасар был простодушен, а любовь ведь очень сложное чувство.

С этого дня царь стал делать большие успехи в магии и астрологии. Он особенно прилежно следил за сочетаниями небесных тел и составлял теперь гороскопы не менее точно, чем сам мудрый Самбобит.

– Самбобит, – спрашивал царь, – готов ли ты поручиться головой за верность моих гороскопов?

И мудрый Самбобит отвечал:

– Повелитель, наука всегда достоверна, но ученые постоянно ошибаются.

Валтасар от природы был одарен светлым разумом. Он говорил:

– Истинно лишь то, что божественно, а божественное скрыто от нас. Поэтому напрасно мы ищем истину. И все-таки я открыл на небе новую звезду. Она прекрасна, она словно живая. Когда она мерцает, мне кажется, что это ласково мигает некое небесное око, которое зовет меня. Счастлив, счастлив, счастлив, кто родится под этой звездой! Самбобит, видишь ли ты, как смотрит на нас это дивное, великолепное светило?

Но Самбобит не видел звезды, ибо не хотел ее видеть. Как все ученые и старики, он не любил ничего нового.

И Валтасар повторял один в безмолвии ночи:

– Счастлив, счастлив, счастлив, кто родится под этой звездой!

5

И вот по всей Эфиопии и соседним с нею царствам разнесся слух, что царь Валтасар разлюбил Балкиду.

Когда весть об этом достигла страны Сабейской, Балкида вознегодовала так, как если бы ей изменил возлюбленный. Она поспешила к царю Комагенскому, который давно позабыл свои владения ради города Сабы, и воскликнула:

– Друг мой, знаешь ли, что мне сообщили? Валтасар разлюбил меня.

– Что нам в том, – ответил с улыбкой царь Комагенский, – раз мы любим друг друга?

– Неужели ты не понимаешь, какое оскорбление наносит мне этот чернокожий?

– Нет, не понимаю, – ответил царь Комагенский. Она с позором изгнала его и приказала своему великому визирю приготовить все необходимое для путешествия в Эфиопию.

– Мы едем сегодня же ночью, – сказала Балкида. – И если до захода солнца сборы не будут закончены, я прикажу отрубить тебе голову.

Оставшись одна, Балкида разразилась рыданиями.

– Я люблю его! Он разлюбил меня, а я его люблю, – твердила она со всей искренностью, присущей ее сердцу.

И вот однажды ночью, когда Валтасар наблюдал со своей башни за чудесной звездой, он случайно взглянул на землю и увидел вдали длинную черную ленту, которая, извиваясь, ползла по пескам пустыни и походила на вереницу идущих в поход муравьев. Мало-помалу то, что казалось муравьями, увеличивалось в размерах, и теперь уже царь ясно различал лошадей, верблюдов и слонов. Когда караван подошел к самому городу, Валтасар по длинным сверкающим саблям и вороным коням узнал телохранителей царицы Савской. Он узнал и ее самое, и смятение охватило его. Он понял, что все еще любит ее. В зените стояла звезда и дивно блистала. Внизу, лежа в раззолоченных пурпурных носилках, ехала Балкида. Она казалась маленькой и сверкающей, как звезда. Валтасар почувствовал, что его неодолимо влечет к ней. Однако, сделав над собой отчаянное усилие, он отвернулся, поднял голову и вновь увидел звезду. Тогда звезда заговорила и сказала ему:

– Слава в вышних богу, и на земле мир, в человеках благоволение!

Возьми одну меру смирны, о кроткий царь Валтасар, и ступай за мной. Я приведу тебя к ногам младенца, лежащего в яслях между ослом и быком.

И этот младенец есть царь царей. Он утешит всех, кто алчет утешения.

Он зовет тебя, Валтасар, чья душа столь же темна, сколь и лицо, а сердце чисто, как у ребенка.

Он избрал тебя, потому что ты страдал, и он даст тебе богатство, радость и любовь.

Он скажет тебе: "Будь радостен в нищете, ибо истинное богатство – в ней". И еще он скажет тебе:

"Истинная радость – в отречении от радости. Возлюби меня и возлюби во мне всю тварь живую, ибо лишь во мне любовь".

При этих словах божественный покой, словно луч света, озарил грустное лицо царя.

Валтасар восторженно внимал звезде, чувствуя, что в нем рождается новый человек. Вместе с Самбобитом и Менкерой он простерся на камнях и поклонился ей.

Царица Балкида взглянула на Валтасара и поняла, что в сердце его, исполненном божественной любви, никогда уже не будет места для любви к ней. Побледнев от досады, она тут же приказала каравану повернуть и идти обратно в страну Сабейскую.

Когда звезда умолкла, царь и оба его приближенных спустились с башни. Затем, взяв меру смирны, они снарядили караван и двинулись вслед за звездой. Они долго ехали по незнакомым странам, и звезда предшествовала им.

Однажды, достигнув места, где сходились три дороги, они встретили двух царей, ехавших с многочисленной свитой. Один был молод годами и бел лицом. Он поклонился Валтасару и молвил:

– Имя мое Гаспар, я царь и несу золото в дар младенцу, рожденному в Вифлееме иудейском.

Второй царь тоже приблизился. Это был старец, и седая борода ниспадала ему на грудь.

– Имя мое Мельхиор, – сказал он. – Я царь и несу ладан божественному младенцу, который пришел возвестить людям истину.

– Я, как и вы, иду к нему,-ответил Валтасар.– Я победил свое любострастие, и потому звезда говорила со мной.

– Я, – сказал Мельхиор,– победил свою гордыню и потому был призван.

– Я, – сказал Гаспар, – победил свое жестокосердие и потому иду с вами.

И три волхва вместе двинулись снова в путь.

И звезда, которую они видели на востоке, шла перед ними, пока наконец не пришла и не остановилась над местом, где был младенец.

Увидев, что звезда остановилась, они возрадовались великой радостью. И, вошедши в дом, увидели младенца с Марией, матерью его, и, пав ниц, поклонились ему. И, открыв сокровища свои, принесли ему дары: золото, ладан и смирну, как о том сказано в Евангелии.

Дочь Лилит

Жану Псикари. 6

Я покинул Париж вчера вечером и, забившись в угол купе, провел в нем долгую и безмолвную снежную ночь. В X... мне пришлось прождать шесть томительных часов, и только после полудня мне удалось раздобыть крестьянскую повозку, которая доставила меня в Артиг. Равнина, которая тянется по обе стороны дороги, то немного повышаясь, то понижаясь, и которая когда-то казалась мне в лучах солнца такой радостной и манящей, теперь была покрыта пеленой снега, откуда торчали черные побеги виноградных лоз. Мой проводник лениво понукал свою старую лошаденку, и мы медленно продвигались среди необъятного молчания, изредка нарушаемого унылыми криками птиц. Охваченный смертельной тоской, я шептал про себя молитву. "Боже мой, боже милостивый, спаси меня от отчаяния, не допусти, чтобы после стольких заблуждений я впал в единственный грех, которого ты не прощаешь". Вдруг я увидел, как заалевший диск солнца, без лучей, закатился за горизонт; я вспомнил об искупительной жертве господа нашего на Голгофе и почувствовал, как надежда озарила мою душу. Колеса еще некоторое время катились по скрипучему снегу. Наконец мой возница концом кнута указал на колокольню Артигской церкви, подобно призраку вставшей перед нами в рыжеватом тумане:

– Так, значит, вы остановитесь в доме священника? Вы знакомы с господином кюре?

– Я знаю его с детских лет. Он был моим учителем, когда я ходил в школу.

– Должно быть, он человек ученый и прочел много книг?

– Друг мой, аббат Сафрак столь же учен, как и добродетелен.

– Вроде бы так. Но слыхал я и другое.

– Что же вы слышали, мой друг?

– Всякий говорит, что ему вздумается. А по мне– пускай себе говорят.

– В чем же дело?

– Да вот, есть люди, которые уверяют, будто бы господин кюре колдун и у него дурной глаз.

– Какой вздор!

– Я, сударь, ничего не говорю. Но только если господин Сафрак не колдун и не человек с дурным глазом, так зачем же он вечно роется в книгах?

Повозка остановилась у дома священника. Я расстался с этим дурнем и пошел вслед за служанкой священника, проводившей меня к своему хозяину. В комнате стол уже был накрыт. Я заметил, что г-н Сафрак за последние три года очень изменился. Он, прежде такой высокий и плотный, сгорбился и ужасно похудел. Глаза, смотревшие пристально, сверкали на его осунувшемся лице. Нос, словно удлинившись, нависал над сжавшимися губами. Я бросился в его объятия и, рыдая, воскликнул:

– Отец мой! Отец мой! Я пришел к вам, потому что я согрешил. Мой отец, мой старый учитель, вы, чья глубокая и таинственная мудрость пугала мой ум, но чье материнское сердце всегда успокаивало мою душу! Спасите вашего сына, стоящего на краю бездны. О мой единственный друг, спасите меня! Озарите меня, мой единственный светоч!

Он обнял меня, улыбнулся своей улыбкой, полной необычайной доброты, которую я столько раз ощущал на себе в дни моего детства, и, отступив на шаг, словно для того, чтобы лучше меня рассмотреть, сказал:

– Да поможет тебе бог, – и махнул рукой, как это делают на его родине, ибо г-н Сафрак провел детские годы на берегах Гаронны, в краю тех прославленных лоз, которые кажутся эмблемой его благородной и благоуханной души.

После того как он много лет с огромным успехом преподавал философию в Бордо, Пуатье и Париже, он в награду за это исхлопотал себе как единственную милость бедный приход в тех местах, где он родился и где желал умереть. Будучи уже шесть лет кюре в Артиге, он являет в этой затерянной деревушке пример самого смиренного благочестия в соединении с глубочайшей ученостью.

– Да поможет тебе бог, дитя мое, – повторил он. – Ты сообщил мне о своем предстоящем приезде в письме, которое меня очень тронуло. Значит, ты вправду не забыл своего старого учителя.

Продолжая бормотать: "Спасите меня! Спасите меня!" – я хотел броситься к его ногам, но он удержал меня движением повелительным и вместе с тем нежным.

– Ари, – сказал он, – ты расскажешь мне обо всем завтра. А теперь ты сначала обогрейся, а потом мы пообедаем вместе, потому что ты, наверно, сильно озяб и проголодался.

Служанка поставила на стол миску с супом, откуда поднималась струйка душистого пара.

Это была старая женщина; волосы ее были спрятаны под черным платком. На ее морщинистом лице черты той особенной красоты, которая свойственна местным уроженкам, удивительным образом сочетались с печальными следами увядания. Я был глубоко взволнован. Однако мир, осенявший эту обитель душевной чистоты, веселое потрескивание хвороста и диких трав в камине, белизна скатерти, теплота дымящихся блюд и вина, наполнившего стаканы, постепенно стали благотворно действовать на меня. Не переставая подкрепляться, я почти забыл о том, что явился к очагу этого священника для того, чтобы с его помощью оросить мою выжженную угрызениями душу живительной росою раскаяния. Г-н Сафрак заговорил со мной о тех далеких днях, когда мы собирались все вместе в коллеже, где он преподавал нам философию.

– Ари, – сказал он, – ты был моим лучшим учеником. Твой живой ум часто опережал мысль учителя. Вот почему я сразу привязался к тебе. Я люблю смелость мыслей у христианина. Вера не должна быть робкой в дни, когда безбожие проявляет себя с неслыханной наглостью. Церковь располагает сейчас только агнцами, а ей нужны львы. Откуда мы возьмем отцов церкви и мудрецов, чей взор, бывало, охватывал все науки? Истина подобна солнцу: только орлиный глаз может на нее взирать.

– Ах, дорогой мой учитель, вы обладали, о чем бы ни зашла речь, тем острым глазом, который ничто не могло ослепить. Я помню, что ваши мнения нередко приводили в ужас даже тех из ваших собратьев, которых святость вашей жизни приводила в восхищение. Вас не страшила новизна мыслей. Так, например, вы были склонны допустить множественность обитаемых миров.

В его глазах загорелся огонек.

– Что скажут робкие умы, когда прочтут мою книгу? Ари, под этим прекрасным небом, в краю, который бог создал с особенной любовью, я размышлял, я трудился. Ты знаешь, что я недурно владею древнееврейским языком, арабским, персидским и многими наречиями Индии. Тебе известно также, что я собрал здесь обширную библиотеку, содержащую немало древних рукописей. В последние годы я углубился в изучение языков и преданий первобытного Востока. Мои немалые труды с божьей помощью должны были принести свой плод. На днях я закончил книгу "О происхождении", углубляющую и восполняющую то благочестивое толкование начал Вселенной, которому греховная наука уже готова была предсказать неминуемое крушение. Ари, бог пожелал в своем милосердии, чтобы наука и вера примирились наконец между собой. Стремясь достигнуть такого единения, я исходил из следующей предпосылки: Библия, которая вдохновлена святым духом, содержит только истину, но она не сообщает нам всего того, что истинно. Да и как могло быть иначе, раз она ставит себе единственной целью осведомить нас лишь о том, что необходимо для спасения нашей души. Все, что выходит за пределы этой высокой задачи, не имеет для нее никакого значения. План ее столь же прост, как и велик. Он охватывает судьбы человека от его грехопадения до божественного искупления. Это священная история человека. Библия обнимает все, и вместе с тем содержание ее ограниченно. В ней нет ничего такого, что бы тешило мирское любопытство.

Так вот, мы не должны больше терпеть, чтобы нечестивая наука смеялась над молчанием бога. Пора сказать: "Нет! Если Библия не все нам открыла, это не значит, что она в чем-либо солгала". Такова истина, которую я возглашаю. Опираясь на геологию, доисторическую археологию, на восточные космогонии, хеттские и шумерийские памятники, халдейские и вавилонские предания, на древние сказания, сохранившиеся в Талмуде, я доказал существование преадамитов 7, о которых боговдохновенный автор книги Бытие ничего не говорит только потому, что история их не имеет значения для спасения души детей Адама. Больше того, тщательное изучение первых глав Книги Бытия доказало мне наличие двух актов творения, разделенных многими веками, причем второй из них, собственно говоря, был лишь приспособлением частицы нашей земли к нуждам Адама и его потомства.

Он помолчал минутку, затем продолжал, понизив голос, с подлинно религиозной торжественностью:

– Я, Марциал Сафрак, недостойный пастырь божий, доктор богословия, покорный, как малое дитя, велениям нашей святой матери церкви, утверждаю с полной уверенностью, – если только святейший папа и церковные соборы не возгласят противное, – что Адам, созданный по образу и подобию божию, имел двух жен, из которых Ева была вторая.

Эти странные слова вывели меня из состояния равнодушия и пробудили во мне чрезвычайный интерес. Поэтому я был несколько разочарован, когда г-н Сафрак, опершись локтями о стол, сказал:

– Но довольно об этом. Быть может, ты когда-нибудь прочтешь мою книгу, где найдешь все подробности. Я был вынужден, ради строгого исполнения моего долга, повергнуть мой труд на рассмотрение архиепископа и просить у его высокопреосвященства одобрения. Рукопись в данный момент находится у архиепископа, и я с часу на час жду ответа, который, как я имею все основания надеяться, будет благоприятным. Дорогое мое дитя, отведай этих грибов, собранных в здешнем лесу, и вина наших лоз, – и скажи, не вторая ли обетованная земля этот край, для которого первая была лишь прообразом и предвещанием.

После этого разговор стал более непринужденным и коснулся наших общих воспоминаний.

– Да, сын мой, – сказал кюре, – ты самый любимый из моих учеников. Бог разрешает нам отдавать чему-нибудь предпочтение, когда оно основано на беспристрастной оценке. Так вот, в тебе я сразу же увидел задатки подлинного человека и христианина. Правда, в тебе проявлялись также и серьезные недостатки. Ты не всегда был одинаков, в тебе часто появлялась неуверенность, ты легко падал духом. Страсти, еще неясные, дремали в твоей душе. Я любил тебя за эту душевную тревогу, между тем как иного из моих учеников, случалось, любил за противоположные свойства. Поль д'Эрви, например, был мне дорог за непоколебимую твердость его ума и сердца.

При этом имени я покраснел, побледнел и едва не вскрикнул, а когда попробовал что-то сказать, голос мой мне не повиновался.

– Если мне не изменяет память, – добавил кюре, – он был твой лучший друг. Ты по-прежнему близок с ним, не правда ли? Я слышал, что он стал дипломатом и ему предсказывают блестящую будущность. Я желал бы, чтобы, когда настанут лучшие времена, он занял место на службе у его святейшества папы.

– Отец мой, – с трудом проговорил я, – завтра я расскажу вам о Поле д'Эрви и еще об одном лице.

Г-н Сафрак пожал мне руку. Мы попрощались, и я удалился в отведенную для меня комнату.

Лежа в постели, пахнущей лавандой, я вообразил, что я по-прежнему тот ребенок, который, стоя на коленях в часовне коллежа, восторженно смотрит на женщин с такими белыми и светлыми лицами, заполняющих хоры. И вдруг словно какой-то голос, исходящий из облаков, зазвучал надо мной и промолвил: "Ари, тебе кажется, что ты любишь их в боге, но на самом деле ты любишь в них бога".

Проснувшись на следующее утро, я увидел г-на Сафрака, стоявшего у изголовья моей кровати.

– Ари, – сказал он, – пойдем; ты отстоишь мессу, которую я отслужу для тебя, а потом я выслушаю все, что ты хочешь мне рассказать.

Артигская церковь была небольшим строением в романском стиле, который в Аквитании был распространен еще в XII веке. Подвергшись реставрации лет двадцать тому назад, она приобрела колокольню, которая отнюдь не была предусмотрена при ее первоначальной постройке. По счастью, принадлежа к очень бедному приходу, она сохранила свою строгую наготу. Я присоединился, насколько позволяло мое душевное состояние, к молитвам священнослужителя, а по окончании мессы прошел вместе с ним в ризницу. Там мы слегка подкрепились хлебом и молоком, а затем вернулись в дом г-на Сафрака.

Придвинув кресло к камину, над которым висело распятие, он предложил мне сесть и, заняв место рядом со мной, знаком попросил меня начать мой рассказ. За окном падал снег. Я начал так:

– Отец мой, десять лет прошло с тех пор, как я вышел из-под вашей опеки и вступил в свет. Я сохранил в нем мою веру, но, увы, не мою чистоту.

Нет необходимости рассказывать вам о том, как я жил: вам, моему руководителю, моему единственному духовнику, это хорошо известно.

Я спешу перейти к событию, которое перевернуло всю мою жизнь. В прошлом году мои родители решили меня женить, и я охотно согласился на это. Девушка, которую мне предназначали, обладала всеми достоинствами, которых обычно желают родители. К тому же она была красива, она мне нравилась, и вместо брака по расчету мне предстоял брак по склонности. Мое предложение было принято. Состоялось обручение. Счастье и покой моей жизни были обеспечены, но внезапно я получил письмо от Поля д'Эрви, который, вернувшись из Константинополя, сообщал мне о своем приезде и выражал большое желание меня увидеть. Я поспешил к нему и рассказал о своей предстоящей женитьбе. Он сердечно меня поздравил. "Мой старый товарищ, сказал он мне, – я радуюсь твоему счастью". Я сказал, что хотел бы иметь его своим шафером, и он охотно согласился. Свадьба была назначена на пятнадцатое мая, а он должен был вернуться на службу лишь в начале июня. "Значит, все в порядке, – сказал я ему; – Ну а твои дела как?" – "О! Мои! воскликнул он с улыбкой, выражавшей одновременно и радость и печаль. – Мои дела... как все изменилось... Я потерял голову... Одна женщина... Ари, я либо очень счастлив, либо очень несчастен! Как назвать счастье, купленное ценой недостойного поступка? Я предал, я поверг в отчаяние прекраснейшего друга... я похитил там, в Константинополе, ее..." Г-н Сафрак перебил меня:

– Сын мой, не останавливайтесь на заблуждениях других людей и не называйте имен.

Я обещал повиноваться и продолжал:

– Еще не успел Поль договорить, как в комнату вошла женщина. Это была несомненно она: одетая в длинный голубой пеньюар, она чувствовала себя совсем непринужденно. Я выражу одним словом то потрясающее впечатление, которое она произвела на меня. Она показалась мне неестественной. Я знаю, насколько слово это туманно и как плохо передает оно мою мысль. Но, быть может, из моего рассказа оно станет для вас яснее. Поистине, в выражении ее золотистых глаз, изливавших порою снопы света, в изгибе ее загадочного рта, в оттенке ее кожи, одновременно смуглой и ослепительной, в движении линий ее тела, угловатых и вместе с тем гармоничных, в воздушной легкости ее походки и даже в ее обнаженных руках, к которым, кажется, были прикреплены невидимые крылья, – словом, во всем ее существе, пламенном и струящемся, я почувствовал что-то глубоко чуждое человеческой природе, делавшее ее созданием и низшим, и в то же время высшим, чем женщина, сотворенная богом в его суровой доброте и предназначенная быть нашей подругой в этой земле изгнания. С той минуты, как я ее увидел, какое-то странное чувство вспыхнуло во мне и заполнило всю мою душу: я ощутил бесконечное отвращение ко всему, что не было этой женщиной.