Текст книги "Пирамида Мортона"
Автор книги: Анатоль Имерманис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Я новыми глазами посмотрел на картины. Дело было вовсе не в похожих на медицинские шприцы цилиндрит ках, из которых цвет словно выбрызгивался уже вместе с глубиной и светом, а в чудовищной цене, которую Торе пришлось заплатиь за возможность создавать картины.
Это была ярчайшая вспышка при переходе из одной пустоты в еще большую – из потерянного прошлого в потерянное будущее.
Я обнял Тору, она всем телом ушла в мои руки, между нами на полчаса опять не было ничего – ни моей прежней жизни, ни Логоса, ни биодома.
– Не жалей меня! – она лежала с закрытыми глазами, глядя куда-то внутрь себя и к чему-то прислушивалась. – Я получила от жизни все, что хотела, – шесть картин и тебя… Неправда, семь! Последняя еще не закончена, но…
– Последняя? – спросил я и сам не услышал своего голоса. Часовой механизм – единственная мера счастья и горя – застучал и во мне, с каждым ударом все громче и невыносимее.
– Ты меня не понял, – она открыла глаза и улыбнулась из-под полуопущенных век. – Сейчас у меня уже не будет времени на живопись. Я не так расточительна, как тебе кажется. Но эту последнюю все-таки надо закончить. – Она освободилась из моих рук и, соскользнув с кровати, повернула полотно.
Странно, что я сразу узнал его. Тысячи встреченных в биодоме людей так и остались тенями, хотя некоторых из них я разглядывал подолгу, например, посетителей ресторана “Робот”. Он был одним из них – моложавый блондин в дальнем углу. И запомнил я не столько его лицо, сколько смех. Я уходил из зала последним, в зале оставались только временно мертвые столики и огромная световая надпись “Стена” – и он.
На этот раз картина была безо всякой фантастики.
Реальная плоскость с той же светящейся надписью, а в полумраке обращенное к ней румяное лицо под светлыми пушистыми волосами. Но была какая-то несуразность в портрете. Не то очень старые глаза на молодом лице, не то застывшие в еле заметной улыбке губы.
– Какой ужасный смех! – сказал я.
– Значит, ты это тоже заметил! – Тора даже обрадовалась. – Я боялась, что не донесу. Если бы он понастоящему смеялся, было бы совсем не то. Тут, с точки зрения художника, самое главное – передать несоизмеримость маски и настоящего лица.
Негромкая трель заставила ее повернуться. Звук исходил из зеркала. Точно такое же висело в моей комнате, я несколько раз заглядывал в него, не обращая никакого внимания на цветные кнопочки.
– Это он! – она быстро накинула халат и, поправив волосы, нажала одну из кнопок.
И тут самое простейшее из всех чудес биодома привело меня в крайнее замешательство. В зеркале по-прежнему отражалась наша комната, тю вместо стоявшей перед ним Торы – человек с последней картины. Лишь секунду спустя-, заглянув вглубь, я осознал свою ошибку.
Комната была такой же – все десять тысяч одиночных раев биодома повторяли друг друга с предельной точностью. Но это была чужая комната. В ней не было картин и женских безделушек. В ней не было ничего, кроме комфортабельной мебели и адского холода.
– Я жду тебя! – сказала Тора. – Приходи поскорее!
Человек с картины не ответил. Он в упор смотрел на меня.
– Почему ты на него так смотришь? – испуганно спросила его Тора. – Это мой друг… Кстати, вам не мешало бы познакомиться… Суеверные люди считают, что знакомство по телеону приносит счастье.
– Гарри! – представился я и улыбнулся, чтобы заглушить смутное беспокойство. Мне было не по себе.
Но он уже отключился.
– Как его зовут? – спросил я с непонятной тревогой.
– Это не имеет никакого значения! – Потом, после долгой паузы: – Эдвард не придет. Я поняла это, как только он увидел тебя.
– Ну и пусть! По-моему, это тоже не имеет значения.
– Гарри, постарайся понять! – Она опять закрыла глаза. Слишком уж часто она закрывала их. – Я бы не впустила никого, и тебя не выпустила бы – слишком дорога мне каждая минута. Но эту картину, свою последнюю картину, я хочу кончить. Все, что я думаю о будущем, я сказала в той, – она показала на окруженную выродившимся человечеством капсулу. – А этот человек… Я увидела его на Прошлой неделе и сразу же почувствовала – это наше время, вся его беспримерная трагедия. Довольная улыбка – ведь все так хорошо, так стабильно. И страшный смех над самим собой – чтобы поддержать эту стабильность, половину человечества приходится заманивать в анабиоз всем, что так успешно искоренено в обычной жизни. Алкоголем, наркотиками, развратом и разгулом, телемортоновскими фильмами ужасов.
Она очень беспокоилась, придет ли он, по нескольку раз открывала дверь и выбегала в коридор. Поскольку самой притягательной силой биодомов была возможность побыть одному, дверь открывалась лишь изнутри.
Ни один человек не мог проникнуть, не предупредив заранее о своем приходе по телеону. Беспрепятственно входили единственно роботы. Те, что в течение девяноста дней заботились о чистоте и комфорте жильцов. И те, что по истечении девяноста дней приходили за квартирной платой – самими жильцами.
Мне было до боли обидно, что она его так ждет. В данную минуту он был для нее важнее меня. Я понимал ее, но понимать не всегда означает прощать. Пусть в нем сидит хоть сто трагедий, для меня это все равно не перевесило бы трагедию нашей любви. Побыть вместе месяц или два, вести каждым поцелуем, каждым прикосновением жестокий счет оставшимся дням и минутам! Каждым моментом близости готовиться к почти вечной разлуке! Мне казалось – объявись сейчас сам Государственный секретарь, чтобы положить к моим ногам Пирамиду Мортона со всеми вытекающими из этого последствиями, и то я бы сказал: “Не сейчас! Оставьте нас вдвоем”.
Но я утешал ее, как мог, говорил, что он непременно придет, что картина будет закончена, что это будет ее лучшая картина.
Наш телеон остался невыключенным, и когда на нем внезапно возникло его лицо, я испуганно отскочил от Торы. Это мне что-то напомнило, какую-то необычайно драматическую ситуацию, когда решалась не то моя судьба, не то судьба других. Желание прорвать во что бы то ни стало завесу, казавшуюся зыбким, легко пробиваемым туманом, и ее упорное сопротивление моим усилиям выводили из себя.
Это мучительное ощущение было все еще во мне, когда он пришел.
– Эдвард Кин, – представился он и, не обращая на меня уже больше никакого внимания, принялся позировать. Казалось, что он вкладывает в это дело не меньше усердия, чем сама Тора. Моя смутная тревога постепенно рассеялась.
– Пожалуй, пойду прогуляюсь, – сказал я. – Я вам только мешаю.
– Нет, нет! – отчаянно закричала Тора. В ее мольбе мне послышалась боязнь остаться с ним наедине. – Гарри предпочитает светопись, – добавила она минуту спустя, уже с улыбкой.
– Я тоже, – сказал Кин. – Успокаивает нервы. Электронный светописец в первую очередь отобразил бы краски и контуры. Я бы превратился в красные квадраты и желтые конусы, синие струйки; в черные хвостатые линии, все это извивалось бы, танцевало, меняло выражение. Каждый почувствовал бы в моем портрете что-нибудь иное, сообразно своему собственному характеру… А то, что делаешь ты, Тора, вынес бы не каждый.
Он говорил спокойно и ровно, немного усталым, как бы бесцветным голосом, при этом румяное молодое лицо оставалось почти неподвижным. Сидел он очень прямо, пряча руки в широких карманах комбинезона. Мне казалос ему лет тридцать или около того, и поэтому я сначала удивился ее работе. Она наносила на молодое, пышащее здоровьем лицо еле заметные морщинки, как бы выпиравшие из-под гладкой кожи. И с каждой новой морщинкой усиливалась аналогия с развалинами некогда цветущего города, покрытого ровными румянами вулканического пепла. И когда я внимательно пригляделся к оригиналу, пришлось с ней согласиться. Еще минуту назад Кин казался мне молодым. Сейчас я увидел – он очень, очень стар.
– Почему вы решились на анабиоз? – спросил я.
Он повернул голову, его старые, очень темные глаза остановились на мне.
– Сиди спокойно, Эдвард. Ты мне испортишь всю картину.
Он покорно отвернулся и принял прежнюю позу.
– В общем-то, вы правы. Удовольствия меня уже давно не привлекают, а надежда на лучшее будущее – тем более. Просто надоело жить.
– Это все война, – Тора принялась дописывать комбинезон. Черный блестящий синтетический материал тесно облегал прямые плечи, но на картине почему-то появились складки. Они тоже были едва заметны, и тоже как бы под тканью, а не на ней.
Мне вспомнилось произведение одного художника моего времени – вздувшийся пузырем скафандр и в нем – сплющенный огромным давлением водолаз.
– Война, которая не была настоящей, – улыбнулся Кин. Он глядел на меня и картины не мог видеть. Поэтому меня так поразило инстинктивное движение, которым он пригладил на плече несуществующие складки.
Я понял, что и тут Тора была права. Несмотря на внешнюю несгорбленность, этот человек походил на горящий лист бумаги. Еще страница кажется целой, еще можно прочесть любое слово, а через секунду она сморщится и превратится в пепел.
– Да, почти игрушечной и поэтому куда страшнее для психики, чем настоящая. Нам нанесли только два удара – по Вашингтону и главной базе кассетных ракет. Не зная даже толком, кто их нанес, мы немедленно обрушили всю термоядерную мощь на каждый клочок Восточного полушария, включая Австралию.
– Ты ведь знаешь официальную версию, Тора! Это было необходимо, чтобы противник после возведения гравистены не мог выжить в оккупированных им нейтральных странах и спустя много лет, как только мы решимся выйти из укрытия, отомстить нам. Это делалось во имя жизни в Западном полушарии.
Кин улыбался – той улыбкой, что беззвучным адским смехом сотрясала его лицо на картине.
– А результат? – Тора передернулась. – Одна мысль, что можно так легко и безнаказанно превратить в порошок миллиарды жизней, лишает нас жизненного стимула…
. – Но самоубийц ведь нет! – заметил я, вспоминая женщину, которая была довольна всем, кроме огромной скученности.
Кин засмеялся, на этот раз громко.
– Пожалуй, на сегодня хватит! – Тора решительно повернула картину лицом к стене. – Я уже выдохлась.
Я чувствовал, что ей смертельно хотелось продолжать работу. Но еще больше – остаться со мной наедине.
– Хорошо! – Кин встал. – Я тебя понимаю. Ты не хочешь себя грабить… Но… прости, Тора, это сделаю я. Мне надо поговорить с твоим другом. Через час он вернется к тебе.
– Нет! Нет! – это звучало почти как крик. – Ты ведь знаешь, Эдвард, как мало мне… – словно чего-то испугавшись, она умолкла.
– Знаю, Тора! Но это важнее. Пошли, Трид! – Он нажал кнопку, дверь открылась.
Тора судорожно схватила меня за руку, но я оттолкнул ее и пошел за ним.
А когда мы сели в лифт, он сказал:
– Вот мы и встретились, Трид!.. Не узнаешь? Я – Лайонелл Марр, президент Соединенных Штатов Свободного Мира.
7
Мы пошли в парк. Тут было очень много растений и очень мало людей. Люди успели отвыкнуть не только от искусства, но и от природы. Они жили в благоустроенных городах, почти никогда не покидая их, любуясь постепенно вытеснявшими зелень световыми фонтанами и монументальной уличной светописью. Сады и парки застраивались – Логос считал жилые дома куда более нужными.
Мы с Лайонеллом легли прямо на траву возле пруда с лотосами. Нлкак не верилось, что это румяное лицо всего лишь пластическая биомаска, а сравнительно молодой голос – результат особой операции голосовых связок. Но сейчас, когда я знал, кто он такой, даже тембр показался мне иным – безнадежным и бесконечно старым.
Хорошо, что он привел меня именно в это место.
Лавина XXI века беспрерывно обрушивалась на меня, эта последняя колоссальная глыба была настолько тяжелой, что могла окончательно задавить.
Меня спасала природа. Я уже не был прежним Тридентом Мортоном – заключенным в бетонно-машинную скорлупу комком нервов. Я стал частью ее и, слушая Лайонелла, одновременно прислушивался к ней. Она говорила со мной тысячами запахов, нежных, горьковатых, сладострастных, я понимал ее язык, и это помогло. При веем высоком уровне медицинского обслуживания, которое почти всецело было доверено кибернетике, при всем низком проценте смертности, пройдет еще немало времени, до того как человеческий муравейник окончательно покроет свободное пространство. А пока существует природа, пережившая взлет и крушение сотен цивилизаций, существует и возможность смотреть ее глазами на мировые трагедии.
– Как видишь, Трид, я исполнил данное тебе обещание. Пирамида Мортона, моя пирамида, воздвигнута… Помнишь, я говорил о проклятьях, которые мне воздаст человечество. Но моя месть безвкусна – люди слишком худосочны, чтобы что-либо понимать и кого-нибудь проклинать. Я сам проклял себя – вот единственный практический итог шестидесятилетних нечеловеческих усилий.
– Месть? – спросил я. Приглядываясь к разлегшейся под пальмой парочке. Они были очень далеко, я не видел выражения их лиц, но слышал, как мужчина забавляет женщину, выстукивая двумя кокосовыми орехами незамысловатый джазовый ритм. Едва ли ему приходило в голову, – что эти импровизированные музыкальные инструменты съедобны.
– Да, месть, какую не придумал бы ни один восточный деспот!
– Кому?
– Вам, белым! Я не цыган, Трид, как думал ты и многие другие. Я чистокровный индеец. Мой прадед был великим вождем великого племени. Мой дед – вожаком жалкой затравленной стаи, за которой охотились белые. Мой отец – этнографическим экспонатом в индейском резервате. Почти пятьсот лет вы истребляли нас алкоголем, пулями, деньгами, убивали во имя цивилизации и культуры – сначало тело, а затем душу. Я, Лайонелл Марр, мстил вам в обратном порядке. Я начал с Телемортона! И когда с вас после Стены окончательно сползла тонкая кожура ханжеской цивилизации, когда люди перестали читать сентиментальные романы и технические учебники, оставался только один шаг. Чтобы выжить, белые сами истребили бы друг друга.
В его полупогасших зрачках на мгновение снова зажегся тот пронзительно-черный огонь, что когда-то noразил меня. Сейчас я осознал, почему его внезапное появление на экране телеона мучительно напомнило один момент моей прежней жизни. Вот так же он, новый руководитель Телемортона, неожиданно вырос на стенном экране, чтобы объявить любое политическое выступление платной рекламой, и тем самым – войну правительству.
Я сказал ему, что он неправ. Индейцев в Соединенных Штатах истребляли правительственные войска и отдельные поселенцы. Нельзя же вину за это перекладывать на всех, мстить им в десятом поколении.
– Ты говоришь, не виновны? Нацисты говорили то же самое. Неужели ты думаешь, что можно жечь в печах, травить газом, вздергивать на висилицы миллионы без того, чтобы каждый в отдельности нес за это ответственность? Какой-нибудь господин Мюллер мог случайно не знать, что происходит, но все мюллеры вместе могут только уверять себя, что ничего не происходит… У нас, в Соединенных Штатах даже притворяться не считали нужным. Христианская мораль и угрызения совести не имели к краснокожим никакого отношения – для белых времен освоения Америки индеец не был человеком. Я вспомнил молчаливых индейцев, строивших мое анабиозное убежище. Вспомнил моих невидимых телохранителей в Каскадных горах, их ритуальный поклон и оружейный салют, которым они провожали наш вертолет. Возможно, они уже тогда знали, что Лайонелл Марр не только правнук великого вождя, но и долгожданный кровавый мессия, которому духи предков поручили содрать скальп с Белой Америки. Империя Мортона уже тогда была занесенным для смертельного удара боевым топором.
– Но в Гренландию выслали все-таки не белых, а цветных, – усмехнулся я.
– Выслали? – его гладкое лицо взрывал изнутри так точно угаданный Торой убийственный смех. На меня повеяло холодом. Так и казалось, что цветущие лотосы превратятся в сосульки. Но они цвели по-прежнему – случайно оказавшиеся в человеческом аду, неподвластные его климату существа из другого измерения.
– Ты в положении марсианина, которому надо за час преподать всю мировую историю. Времени у нас мало, Тора ждет тебя. Мне не хочется, чтобы она страдала. Моя пирамида уже и так достаточно высока.
Только сейчас до меня дошло, сколько ему лет. На пять меньше, чем мне. Но на мои полвека ангельского т сна приходилось пятьдесят лет нечеловеческих страстей, уже давно загнавших бы другого в могилу. Я вспомнил Мефистофеля.
– Когда умер Эрквуд? – почему-то мне показалось смешным называть его в присутствии Лайонелла Мефистофелем.
– Семь лет спустя после твоего ухода в анабиоз. Я ему сказал об этом. Он по-прежнему верил в твою миссию. Это он перед смертью учредил Государственный совет опекунов под моим председательством. К тому времени Логос уже стал планировать экономику и политику в национальном масштабе. За несколько лет до Стены Мортоновская империя имела такой вес, что ее президент автоматически становился президентом Соединенных Штатов. Я сам мог им стать, но по некоторым соображениям предпочел твоего двоюродного брата.
– Мне всегда казалось, что ты презираешь его, – удивился я.
– Кого? Болдуина Мортона? О покойниках плохо не говорят. Он погиб во время атомной бомбежки Вашингтона, царство ему небесное! Вместе со всем правительством, конгрессом, сенатом. К счастью для меня, заодно с этой мразью погиб почти каждый человек, который мало-мальски понимал, куда я веду страну. Как раз в этот день в Вашингтоне происходила огромная антимортоновская демонстрация… – Лайонелл замолчал.
Мимо прошло несколько анабиозников. Чувствовалось, что они в парке впервые. Окинув равнодушным взглядом бамбуковую рощу, парень в ярко-зеленом комбинезоне повернулся к остальным:
– Палки какие-то растут! Никакой жизни. И запах какой-то неприятный, назойливый… Пойдемте лучше в кинозал “Эрос”. Там сегодня чудесный фильм… Мне говорила Бэсси из 6532 комнаты. Она очень надеялась, что удастся просмотреть его вторично, но как раз сегодня утром ей пришлось закапсуловаться.
Они ушли из парка, а я думал о том, от каких случайностей иногда зависит история. Состоись тогдашняя антимортоновская демонстрация не в Вашингтоне, а в другом городе, все, возможно, пошло бы иным путем.
Лишенная антител кровь не в состоянии противиться инфекции.
– Потом наступил День Стены, – снова заговорил Лайонелл. – Над миром возвышалась Пирамида Мортона. Телемортон – информация и пропаганда. Кредимортон – экономика. Логомортон – планирование и управление государством. И, наконец, самая великая сила – Гравимортон, государственная безопасность. По ту сторону Стены была убийственная радиация, люди считали Стену своим ангелом-хранителем, а мне со званием президента присвоили официальный титул “Спасителя Человечества”… И тут я совершил непростительную ошибку, объявив последней и решающей инстанцией – Логос. Я рассчитывал на то, что его мерка общественной пользы будет работать на меня. Он уже тогда не любил выслушивать советы, но его можно было обмануть, незаметно подталкивая в нужном направлении. Если бы ты видел, с каким энтузиазмом он принялся за полную автоматизацию и одновременное истребление культуры во имя удовлетворения жизненно необходимых человеческих потребностей! Двадцать лет спустя, когда он уже занимал все восемьдесят этажей, редко кто еще помнил о музеях, библиотеках, колледжах. Это была моя месть за гибель великого искусства ацтеков, майя, инков. Никто не знает, чем бы оно стало, не явись белые варвары! Я всегда считал культуру среднего американца скорее голливудским фанерным макетом, чем настоящим зданием, но не ожидал, что он развалится так быстро и почти бесшумно.
– Что ты хочешь? – Лайонелл пожал плечами. – Диалектический скачок от количества к качеству не требует времени. Я знаю еще один пример. Почти безграмотная в 1917 году Россия имела в День Стены в десять раз больше ученых, чем мы, а людей с высшим образованием больше, чем вся Европа со дня основания первого средневекового университета… И затем – в самой человеческой психике заложен контрольный механизм, 6 котором мы раньше редко задумывались – целесообразность. Кому хочется учиться, если он нигде не может приложить свои знания? Творят машины, думает Логос, а человек… Человек только существует. Систематической местью, вот чем была предложенная мною Система Стабильности… Но мне этого было недостаточно! Дождавшись первых последствий демографического взрыва, естественного для мира, не знающего, что такое война, голод, массовые эпидемии, я натолкнул Логоса на идею уничтожить часть людей, чтобы сохранить жизненный минимум для остальных.
– И Логос предложил вместо этого гуманный анабиоз? – спросил я с иронией.
– О, нет, великий мудрец с радостью согласился. Он всегда был очень разумен. Но я-хотел, чтобы уничтожили белых – с согласия самих белых. Это было бы не только справедливой местью за гибель целой расы, но даже разумно – первыми начали вырождаться именно они. Логос думал иначе. И знаешь, почему?
Я знал. В тот день, когда я решился на анабиоз, Мефистофель прожужжал мне все уши объективностью, справедливостью, неподкупностью будущего гигантского электронного мозга, который тогда еще лежал в пеленках.
Младенца пичкали, казалось бы, объективной информацией – нашими газетами, радио– и телепередачами, фильмами и книгами. Взрослый Логос тоже полагал, должно быть, что он абсолютно объективен. Но вместе с молоком матери он впитал как непреложную истину – превосходство белого человека.
– Ты угадал! – подтвердил Лайонелл мертвенным голосом. – Убили полинезийцев, японцев, малайцев, негров. Я был бессилен – вся фактическая власть к тому времени перешла к Логосу. Еще бы! В том “разумном” мире, который я сам из мести навязал людям, диктатором должен был естественно стать восьмидесятиэтажный гигантский разум, а не отдельный человек, будь он даже президентом и “Спасителем Человечества”…
– Убили? – только сейчас это слово дошло до меня. – Тора ведь рассказывала, что их переселили в Гренландию!
– Ну, разумеется, переселили! – Пластическая маска Лайонелла исказилась гримасой. – Именно такова была формулировка резолюции, за которую на объединенном заседании единодушно голосовали все шесть тысяч сенаторов и конгрессменов. Все, кроме высылаемых. Как видишь, у нас по-прежнему существует полная демократия… Но посмотрел бы ты, какими глазами проголосовавшие провожали своих коллег, когда тех выводил прямо из зала вооруженный автоматами батальон особой полиции. Повторилось точно то же самое, что в гитлеровской Германии: “До тех пор пока не трогают нас, ничего не происходит”.
Я вспомнил картину Торы – голая черная негритянка на фоне поднимающихся в поднебесье голых белых ледников. Она и на этот раз чутьем настоящего художника угадала правду. В эту минуту я смертельно ненавидел Лайонелла.
– Глупо, Трид, – он посмотрел на меня прежним всевидящим взглядом. – Зачем? Я сам себя скоро убью. А расплату я уже получил! Сполна! После негров Логос взялся за индейцев. Вот как обернулась моя месть! – Он долго молчал. – Отменить его решения я не мог. Но я обманул его, в последний раз обманул. Я предупредил их, и когда индейцы ушли в бассейн Амазонки, под предлогом готовящегося восстания убедил Логоса послать туда полицейскую армию с самым современным оружием. Я сделал так, чтобы оно попало в их руки. Почти полмиллиарда индейцев! Моя единственная надежда. С их помощью, возможно, еще удалось бы разбить вдребезги чудовищный мир, который я сам построил. Но Логос на этот раз раскусил мою игру. Индейцев окружили магнитно-гравитонной стеной, а мне пришлось бежать…
Да, Лайонелл, действительно, получил все сполна – даже грависистема вернулась бумерангом, чтобы поразить своего творца.
– А кто теперь станет президентом? – машинально спросил я.
– Никто. “Спасителя Человечества” нельзя сместить. Официально объявлено, что я нахожусь на длительном отдыхе и меня временно замещает Государственный секретарь. Название осталось по традиции, в сущности это министр внутренних дел и полиции… Я ждал тебя, Трид! Так я даже не ждал дня, когда сумею явиться к моим предкам и сказать: “Вы отомщены”. Половина человечества гибнет! После всего, что случилось, спасти его мог только ты. Ты, легендарный Тридент Мортон, полубог, чья золотая статуя стоит в золотом храме, венчающем стовосьмидесятиэтажную Пирамиду Мортона. Логос – это разум, нынешние людишки привыкли его почитать. Но обожествляется по-прежнему богатство – в тысячу раз больше прежнего. В прошлом веке американцы тешились волшебной сказкой: “У нас даже нищий может стать миллионером”. Сейчас каждый из почти семи миллиардов нищих знает, что до конца своих дней не станет богаче ни на один мортоновский кредит… И этот последний шанс я задушил собственными руками двадцать лет назад, когда назначил Тристана Мортона на должность Государственного секретаря. Ведь мой девиз был: “Чем хуже, тем лучше”. Сейчас, когда половина фантастического состояния перешла в его руки, у него достаточно власти не только, чтобы объявить тебя умершим, но чтобы действительно убить. Сын Болдуина Мортона способен на это.
Его глаза снова погасли, он принялся что-то бормотать. Я почти ничего не понимал, только под конец уловил несколько фраз:
– Какая ирония судьбы – встретить самую, самую последнюю надежду здесь, куда я пришел умирать. Биомортон – последняя ступень моей проклятой пирамиды. Ведь это я подал Логосу идею массового анабиоза. Но для реализации требовалось очень много времени, а избавиться от излишка надо было срочно, поэтому жребий пал сперва на индейцев. Я так ждал тебя, Трид…. Сейчас слишком поздно. Но я умею платить. Пусть история скажет обо мне: “Собака лежит в могиле, которую сама себе вырыла”.
Голос постепенно становился все пронзительнее, надрывнее. Он как будто забыл о том, что его могут услышать. Мне показалось, что Лайонелл бредит.
– Называть анабиоз похоронами, пожалуй, немного преувеличено! – Я пытался шуткой привести его в чувство. – Как видишь, я еще не совсем разложился, хотя со дня моей кончины прошло пятьдесят лет.
– Ты? – он захохотал.
– Хватит! – резко оборвал я его. – Меня ждет Тора.
– Да… Тора… Прости, совсем забыл… – забормотал он, не глядя на меня. – Иди к ней! Договорим после! – Лайонелл подернулся и пропал за деревьями.
Уходя, я окинул парк прощальным взглядом. Сочно зеленели листья, всеми красками мира цвели цветы, над головой голубело вечное небо. Но между ним и мной была крыша. Совершенно прозрачная, и оттого в миллион раз тяжелее обычной. Мы были белками, которым заботливый хозяин положил в клетку иллюзию свободы – веточку с самой натуральной шишкой.
Внезапно мне стало страшно холодно. Я пытался услышать зеленые голоса растений, но и в шуршании деревьев, и в шелесте цветов чудился замогильный шепот.
Тора ждала меня в коридоре, перед раскрытой дверью своей комнаты.
