Текст книги "Мир под лунами. Начало будущего(СИ)"

Автор книги: Анастасия Петрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

С минуту я переваривала этот монолог. Он говорил больше с самим собой, мало волнуясь о том, пойму ли я его.

– Но некоторые воспоминания кажутся вполне достоверными! Все народы знают мифы о потопе, все считают, что большинство знаний и умений даны богами...

– Первое можно объяснить локальными наводнениями либо таянием ледников. А второе – факт известный: мой отец создал лулу именно для того, чтобы они работали вместо нанья. В любом случае, если мы по какой-то причине рано или поздно покинем планету, люди надолго сохранят память о нас и уже через несколько десятков лет эти воспоминания неизбежно переродятся в культ – хотя бы на тех территориях, где мы жили. Странно не это, а то, что культ не исчезнет, будет развиваться, усложняться, непредсказуемо трансформироваться! На Эркое процесс возникновения религии был иным. Может быть, где-то на других планетах... Увы, мне почти не с чем сравнить. Но отчего мы исчезнем – вот вопрос! Твои рассказы о всемирном потопе, Фаэтоне, битве богов и титанов имеют слишком много интерпретаций и никуда не ведут. Вижу лишь одно: что-то случится с нами буквально через два-три поколения. Как же угадать, что?..

Я осмелилась:

– Могу ли я просить тебя рассказать, как вы создали лулу? Каким был тот, прежний человек? Почему потребовалось его переделывать?

Великий Анту обернулся к ближайшему монитору.

Мы сидели в его рабочем кабинете. Я не люблю бывать в его комнатах. Вот, помню, когда приехала к бабе Тане и деду Леве, мне даже сумку в прихожей некуда было поставить: свободного пространства в их доме нет, куда ни ткнись – шкафы, диваны, кресла, стулья-табуреточки, буфеты-тумбочки, сундучки какие-то, стены все в полочках... Все это завешано кружевными салфетками и лоскутными ковриками и сплошь заставлено посудой, статуэтками, шкатулками, вазами – всем, что старики накопили за свою жизнь. В их доме ступить нельзя, чтоб не наткнуться на что-нибудь, не опрокинуть пережившую войну чашку, не смахнуть какую-нибудь грошовую куклу-балерину. Моим старикам семьдесят лет. А великому Анту, на минуточку, почти тридцать тысяч, и по его дому это заметно даже лучше, чем по внешности его. Чего тут только нет! Коллекция минералов со всей Солнечной системы (каждый раз не могу удержаться от мысли о том, что хотя бы некоторые из них могут оказаться радиоактивны). Высохшие пальмовые листья с заметками хозяина – возможно, они старше Махабхараты и Вед вместе взятых. Аквариумы с мутными жидкостями, в некоторых еще шевелятся какие-то ископаемые существа. В одном углу – полностью собранный четырехметровый скелет древнего морского зверя вроде ихтиозавра, покрытый таким слоем пыли, что при одном взгляде на него свербит в носу. Несколько человеческих скелетов, в том числе детских, и это не макеты, настоящие кости, у одного даже череп проломлен. Спит великий Анту под ветвями какого-то особенного, засохшего тыщу лет назад дерева, которое до сих пор стоит в бочке с землей. Полагаю, на фоне его невероятной истории побледнеет даже родословная Белого Древа Гондора. И – бесчисленные настенные щиты, мониторы, тарелки, инструменты, все это валяется где ни попадя, даже на полу.

Великий Анту обернулся к ближайшему монитору, который тут же показал видео: трое людей идут по степи. Они были безо всякой одежды и волосатые. Не в шерсти, как обезьяны, а в густом волосе от головы до пальцев ног. У двоих этот волосяной покров был коричнево-рыжим, у третьего – черным. Ничего особенного я сначала не заметила. Ну, подумаешь, волосатые, такие и в моем времени встречаются! И лишь вглядевшись внимательнее, поняла, что эти трое и впрямь не похожи ни на меня, ни даже на моих проводников по тундре. Волосы на головах короткие, лица мужчин наполовину заросли бородами, однако бороды эти тоже коротки, и не похоже, что стрижены, – скорей всего, просто дальше этой длины не растут. По лицу женщины не определить, молода она или стара. Груди маленькие и вполне молодые, упругие. Руки, ноги, живот тоже волосатые. Худые мальчишеские ягодицы, костлявые колени, тощая смуглая рука придерживает закинутый за спину сверток из шкур. Она шла за мужчинами тем же быстрым, ровным шагом, останавливалась на шаг позже, чем они, дожидалась, когда они закончат обнюхивать кочки или рассматривать чьи-то следы на земле, и шагом позже них продолжала путь.

Изображение уменьшилось. Фигуры отодвигались все дальше, пока не превратились в черточки, едва различимые в рыжей степи, потом снова стали приближаться. Три человека, опустив головы, мерной рысцой бежали по плоской равнине, по колено в травах, почти не придерживаясь одного направления, то и дело сворачивая направо или налево, чтобы на несколько мгновений остановиться, всматриваясь во что-то, видимое лишь им, и устремиться дальше, снова остановиться, принюхаться, присмотреться – и опять бежать. Я наконец вспомнила, кого они мне напоминают. Эту деловитую рысь я видела сотни раз в фильмах о живой природе. Так передвигаются по степи лисицы, по пустыне – шакалы и койоты, а в городе – собаки. Они точно знают, куда им надо, и все же постоянно сворачивают с прямого пути, читая следы других обитателей этой местности: отпечатки лап в пыли, оставленные когтями царапины, пахучие метки. Без этого путь бессмыслен, такое чтение – часть их коммуникации, также как они сами – часть экосистемы, не главнее любых других ее представителей.

Эти люди были, пожалуй, одного со мной роста, если не выше, поджарые и сильные, сделанные из одних сухих мускулов. Они разговаривали. Во всяком случае, я видела, как старший мужчина несколько раз поворачивался к младшему и открывал рот. Никакие эмоции при этом не читались на коричневых лицах. Нельзя было их назвать ни веселыми, ни раздраженными. Даже сосредоточенными они не были. Просто шли, как шли вчера и позавчера, как будут идти завтра – для того, чтобы найти какую-нибудь еду, поспать, свернувшись калачиком на земле, и идти дальше... Трудно представить, что у них есть где-то становище, шатры или обжитые пещеры, что они готовят пищу на огне и шьют одежду. Однако в левой руке оба мужчины несли копья – добротные копья с каменными наконечниками, и руки эти обвивали браслеты с мелкими камушками или ракушками. Если есть оружие и украшения, значит, есть зачатки культуры – я не могла представить, что может быть иначе.

– Что ты видишь? – спросил великий Анту.

– Это люди. Они еще очень близки к природе и не видят различий между собой и животными, но они уже люди. Они охотятся с оружием и украшают себя. Животные так не делают.

– Да, это не животные. Они не осознали силу своего ума, но уже умеют им пользоваться. Все же многое им недоступно. Они не думают о завтрашнем дне, потому что не знают категории времени. Они поедают своих родителей и умерших детей, потому что мертвый сородич для них – легко доставшееся мясо. Вчера яростно оборонявшие границы своей территории, сегодня они уходят вдаль и забывают место, где ночевали, – им неведомо, что такое дом. Для их мужчин существует только два закона: убей чужака и детей чужака и возьми себе его женщин. А для женщин законов и вовсе нет, они живут только ради того, чтобы выжить. Они рожают по четверо детей, из которых переживают троих, и умирают в двадцать лет. У них нет памяти, нет цели и будущего.

– И все же это уже не обезьяны!

– Кто знает, – проговорил он, – кто знает, сколько еще десятков, сотен тысяч лет они существовали бы только ради того, чтобы, подобно всем другим живым существам, снова и снова рожать таких же точно детей, пока виду не придет пора умирать? Разум возникает во многих мирах, но в подавляющем большинстве случаев он останавливается на стадии второго плато. Так было с этими лэнеи. Они научились добывать огонь и изготовлять оружие для охоты, но дальше не пошли. Если б не вмешались мы, скорее всего, они не смогли бы самостоятельно сделать следующий шаг, навсегда остались такими, как эти трое.

– Теи рассказывала, что после извержения одна группа лэнеи изменила обычное поведение, по собственной инициативе начав работать на вас.

– Именно это и натолкнуло великого Тавкарона на мысль привлечь их к постоянному труду. Этот случай показал, что эволюция сознания у лэнеи может происходить скачкообразно, за несколько лет. Конечно, ему повезло. В этой группе был яркий лидер, отличавшийся особым умом, а главное – дальновидностью. А еще важнее – он не только смог сам преодолеть психологический барьер, но и заставил других перешагнуть через себя. Их приход к нам так же важен для истории лэнеи, как был важен для предков нанья первый выход за пределы своей планеты. Он доказал: даже среди полуживотных рождаются люди. И чем труднее было им выжить, чем больше их умирало после извержения, тем важнее становилась в обществе роль этих новаторов.

– У нас говорят: то, что нас не убивает, делает нас сильнее.

Великий Анту одобрил:

– Верные слова. Из этих-то, самых сильных, отец и сделал лулу. В их сознании, психологии, обычаях уже были предпосылки к изменениям. Но для лэнеи прошлое всегда главнее будущего, а отец хотел, чтобы было наоборот. Нужно было избавить их от слепой приверженности к традициям отцов, научить меняться вместе с каждым новым днем и смело смотреть вперед. Долгое время ему казалось, что это невозможно. Одна-единственная вспышка света в темноте – отнюдь не признак приближения утра; быть может, свет вспыхнул лишь для того, чтобы показать, насколько глубок мрак... И все же она была, эта вспышка, и отец никогда не простил бы себе, если б не воспользовался ею. Увы, в этих лэнеи имелся лишь намек на то, что было нужно, поэтому пришлось дать им то, чем владели мы.

Его тусклые, поголубевшие от старости глаза остро вглядывались в меня, будто считая секунды – скоро ли я пойму, что он хочет сказать. После все прочитанных книг о палеоконтакте я могла предположить лишь одно.

– Ты имеешь в виду, что в лулу – ваши собственные гены?

– Тоньше, Ксенья, тоньше, – великий Анту поморщился и тихонько засмеялся. – Ты быстро соображаешь и почти всегда угадываешь верно, но твои предположения слишком прямолинейны. Впрочем, в этом нет твоей вины, просто вы еще многого не знаете.

Как всегда, при высказываемом нанья пренебрежении к моим сверстникам во мне взыграла гордость:

– Будь на моем месте человек со специальным образованием, он бы понял тебя лучше. Но я не...

Он ласково потрепал меня по волосам, веля замолчать.

– Я понимаю. Мне действительно хотелось бы, чтобы гость из далекого будущего знал как можно больше, – это доказало бы мою правоту. Ты не самый подходящий объект для демонстрации нашего триумфа. Возможно, в твоем времени люди действительно проводят манипуляции с генами, непосредственно удаляя или по-новому комбинируя их. Мы этим практически не пользовались – есть более изящные и эффективные методики, тем более, что нанья и лэнеи – дети разных планет, у нас очень мало общего... Но не будем погружаться в этот океан, ты для него слишком слабый пловец. Скажу проще: великий Тавкарон подарил лэнеи новый взгляд на мир, заставил их взглянуть на себя и на свое будущее.

– Но для этого он, как ты выражаешься, проводил какие-то манипуляции с их геномом? Как же можно по-другому сделать?

– Естественно. Другого пути нет. С тех пор наследственный аппарат лэнеи несет не только информацию о собственных предках, но и некоторые данные нанья – данные великого Тавкарона. Это новое существо, объединившее в себе кровь лэнеи и каплю интеллектуальных способностей нанья, и стало лулу.

– То есть, – медленно произнесла я, – все мы в некотором смысле твои братья и сестры.

– Не в физиологическом, но шире, в биологическом смысле так и есть.

– И египетские фараоны не преувеличивали, утверждая, что являются сыновьями богов, лишь забывали упомянуть при этом, что их подданные тоже дети богов!

– Здесь, пожалуй, нечто иное, – сказал великий Анту. – Не исключаю, что правители Египта и других государств будущего действительно могут вести свой род непосредственно от нанья. Уже сегодня Териваг и Парьеге многого добились для осуществления этой возможности, а Бероэс при первой же возможности поспешит довести эту работу до конца. Меня это не радует – я создавал Аэля вовсе не...

– То есть, – я его не слушала, – во мне тоже есть что-то от тебя? Я тоже твоя...

Он осторожно подхватил меня под мышки, посадил себе на колени.

– Как ни пафосно это звучит, но ты – действительно моя самая далекая и самая прекрасная сестра, Ксенья.

Голова у меня закружилась от счастья. Так вот почему! Вот почему нанья так меня восхищают! Они родные мне, мои родители, пусть и через тысячи поколений!

– Отец мой! – я всхлипнула и прижалась лицом к его груди, обхватила руками за шею, обняла так крепко, как только могла.

Его теплые руки поглаживали меня по спине – без особого, впрочем, восторга.

– Тебе это так приятно?

– Приятно ли? – я выпрямилась, вгляделась в прекрасное мудрое лицо, потянулась было, чтобы в своей радости его расцеловать, – но что-то в нем заставило меня остановиться.

Он-то знал это с самого начала. И его морщинистое лицо ни разу не отразило любви, в лучшем случае умильную нежность. Я расцепила ладони. Прошептала:

– Но ты не читаешь нас родственниками.

Спустив меня с колен, великий Анту поднялся. Прошелся по кабинету, остановился у настенной мандалы – сложного узора, в котором переплетались разноцветные геометрические фигуры.

– Вы величайшее достижение моего отца и мое собственное, и за это я не могу не ценить вас. Но часть его у нас отобрали, а зачем, мне неведомо. Что стало с лулу, отправленными на Эркой? Граждане Эркоя давно уже не соотечественники и не родичи нам, они не изволят ставить нас в известность о своих проектах, теперь они только приказывают... Мы для них не лучше лулу! Они проводят на нас эксперимент куда более рискованный, чем мы – на лэнеи! Как мне после этого называть лулу детьми? За что же сражался мой отец?..

Решившись, я подошла и поцеловала его руку. И сказала, глядя в глаза:

– Мне тоже не всегда легко любить вас. Но я тебе благодарна, великий Анту. Ты позволишь мне называть тебя отцом? Это будет самая большая честь для меня.

Долгое время он смотрел на меня. Потом взял мое лицо в руки, всмотрелся так, что я захолодела, и отпустил.

– Возможно, ты мой второй шанс. Зови меня, как пожелаешь. Об одном лишь прошу тебя, Ксенья: слушай меня. Верь мне.

– О чем ты? – удивилась я, но он отвернулся, явно расстроенный, и я поспешила уйти.

На следующий день он лег спать и поручил приглядывать за мной Бьоле, а Бероэса безо всяких объяснений услал обратно в Африку, чему я была очень рада. Этого юношу здесь не любят, несмотря на то, что после ухода великого Анту он должен стать очередным великим. В ранние годы все нанья легкомысленны, как и положено молодежи, но у Бероэса юношеское созревание чересчур затянулось. Напрямую никто ничего не говорит, однако по обрывкам разговоров я поняла, что, пользуясь будущим титулом, он слишком много себе позволял. Поэтому великий Анту велел ему заняться работой в садах и полях, чтобы он проводил почти все время внизу, на земле. Бероэс не стал возражать. Мало того, он с готовностью взял на себя обязанности курьера: отвозит нанья в Африку продукты и одежду, сопровождает на Луну грузы – металлы и минералы, которые они добывают в горах.

Пожалуй, его сложный характер – признак великого. Они живут намного дольше остальных нанья, соответственно и взрослеют медленнее. Бьоле как-то обронил, что, судя по хроникам, юный великий Анту тоже был не подарок. И именно он, Бьоле, настоял на том, чтобы Бероэс специализировался на ботанике – эта спокойное занятие, мол, позволит избежать осложнений, которые не раз возникали из-за склонности великих рисковать благополучием своих подданных.

Бьоле не знал, что со мной делать, и по моей просьбе согласился подробно объяснить законы письменности нанья. Это сложное искусство, которое я при всех своих новых способностях не сумела толком освоить. Но Бьоле помог запомнить значение нескольких сотен знаков и самые простые принципы их сочетания. Забавы ради он подарил мне золотую тарелку – нечто вроде планшета – и безо всякого энтузиазма объяснил, как ею пользоваться. Он не желал верить, что техника нанья мне послушна. Это не укладывалось в его голове.

Вопреки его ожиданиям, после опыта с катером и лифтом я без труда научилась языку мысленных указаний. Помню, как мы с Бьоле, не зная о том, потешались друг над другом. Он рассказал, какие действия требуется произвести, чтобы включить тарелку, и сколько секунд смотреть на определенные значки на экране, чтобы открыть нужный текст. Дважды все это объяснив, он ушел трапезничать в полной уверенности, что аппарат не отреагирует на сигналы от лулу. И каково же было его удивление, когда несколько часов спустя он обнаружил меня за чтением! Сидя на массивном деревянном стуле, закинув ноги на стену выше головы и сосредоточенно сопя, я упрямо продиралась сквозь лес незнакомых стилистических приемов и все еще хихикала, представляя, как Бьоле изумится. "Не понял, – так и сказал он и замер с широко разведенными руками – великолепный образец недоумения. Он простоял так несколько минут – как я уже говорила, все эмоции нанья чересчур растянуты во времени, – потом наконец опустил руки, велел мне проделать с тарелкой несколько манипуляций и растерянно сказал самому себе: – Выходит, великий Анту все же добился своего. Либо же... еще добьется".

Я запомнила эти слова, как запоминала все, что происходит вокруг, но не обратила на них внимания и перебила Бьоле каким-то вопросом.

Несколько дней я упорно пыталась читать. Без толку. Цифры, некоторые числа и одиночные пиктограммы были понятны. Благодаря этому я могла путешествовать по жилым уровням, не боясь заблудиться, поскольку знала значение всех надписей и интуитивно догадывалась о тайном смысле настенных узоров. Но пасовала перед любым связным текстом из более чем сотни знаков, в котором вступали в силу иные законы их сопряжения. Осознать их моему слабому разуму было не под силу. Я злилась – главным образом на себя, – отбрасывала тарелку подальше и шла гулять. Потом успокаивалась, решала сделать еще одну попытку, извлекала свернувшуюся в тугой цилиндр тарелку из-под какого-нибудь позолоченного стола и снова раскрывала ее. Вообще отличная штука: хранит огромный объем информации, не требует подзарядки и не боится грубого обращения. Правда, тяжеловата для меня – долго на весу не удержишь, да и великовата, ведь рассчитана на другие руки.

Первое время меня очень смущало обращение со стороны Бьоле. Нет сомнений, что он испытывал ко мне что-то более сильное, чем неприязнь. Сейчас я бы назвала это гадливостью, но в то время предпочитала не делать столь смелых умозаключений. Он старался не прикасаться ко мне, даже дыхание задерживал, когда я оказывалась рядом, и часто просто отходил подальше, будто я была заразная. И вместе с тем не сводил с меня глаз. Он единственный из нанья умел делать комплименты. Каждый раз при встрече отмечал мой наряд, или прическу, или цвет лица... И, когда никто не видел, жадно разглядывал мое тело. Сначала меня это пугало, потом злило, а еще позже стало смешить. Что ж, все люди разные, даже если они – нанья. Среди них есть возвышенные, благородные натуры, подобные великому Анту, но встречаются и тайные сластолюбцы, как Бьоле, и явные, как Бероэс. Бьоле определенно мучился влечением, которое сам считал нездоровым. Это какое-то время заставляло меня нервничать, но я убедила себя, что такое внимание дорогого стоит. К тому же оно с лихвой компенсировалось пренебрежением Льесте. Вот уж кто умел показать, какое я ничтожество! Мог несколько часов просидеть рядом со мной, не сказав ни слова, не подарив ни одного взгляда! Не здоровался, не прощался, будто меня и нет. Но почти так же он обращался с Теривагом и Парьеге.

А вот с Теривагом и его напарником я сошлась, как с близкими друзьями. Они ведь были очень молоды, на человеческий счет им было всего лет двадцать. Хотя сложно сравнивать, у нанья совсем другая схема развития.

Часто один из них залетал за мной, и мы отправлялись куда-нибудь на природу, пили вино и болтали. Больше всего я сейчас скучаю именно по тем нашим пикникам. Отец Анту, видимо, предупредил их, чтоб не расспрашивали меня ни о чем, и они по мере сил старались следовать его просьбе. Зато сами ничего от меня не скрывали. Конечно, и с ними бывало непросто: даже конченый алкоголик не в состоянии выпивать по пятнадцать-двадцать часов кряду, да еще вести все это время умную беседу... А любая беседа с нанья, даже о сущих пустяках с их точки зрения, требует от человека умственного напряжения. И не раз бывало, что я засыпала прямо посреди разговора, утомленная чересчур большим объемом новой информации. Потом просыпалась на мягкой шкуре, заботливо укутанная, а спутники мои все еще сидели у костра, допивая пятую бутыль, настолько большую, что я не смогла бы ее приподнять... Какая бы ни была погода – а зимой температура несколько раз опускалась градусов до десяти, шли дожди, дули сильные ветра, – оба моих приятеля и не думали одеваться теплее. Нежная на вид белая кожа равнодушно переносила жару и морозы, порывы ветра и ледяной дождь. Правда, в дождливые дни они хотя бы обувались.

Однажды Териваг исчез куда-то на несколько дней и вернулся с парой маленьких ботинок на жесткой искусственной подошве. Они были размера на два больше, чем мне надо, но я все равно обрадовалась. Аскетизм нанья мне не по душе. По чему из своей прошлой жизни я тосковала сильней всего, так это по зубной щетке, кремам и тоникам, красивому белью, удобным брюкам и кроссовкам. Сорок пять тысяч лет прожили нанья на Земле, а все ведут себя, как случайные гости! У них есть механизмы, способные за пару дней вырезать из горы дворец, их субмарины заплывают даже в жерла извергающихся в океане вулканов, – а в быту нанья остаются скромны, будто они не хозяева здесь, а слуги! Производят только самое необходимое и намеренно отказываются от роскоши. Я этого не понимала. Мифические боги, прообразом которых отец Анту называет именно нанья, ни в одном предании не отличались подобной скромностью! Они только и знали, что пировали да бегали за нимфами. А нанья – работают. Даже в редкие часы отдыха они не забывают о своих обязанностях, продолжают думать о работе, говорить о работе! Подозреваю, что и в имруру они не отдыхают, – наверняка там у них тоже куча обязанностей, которые нужно успеть выполнить!

Териваг и Парьеге рассказывали мне о растениях, селекцией которых занимался Бероэс, об их питательности и целебной силе. Пытались объяснить, чем занимаются сами, но каждый раз незаметно переходили с общих слов на узкоспециальную терминологию, начинали спорить друг с другом или обсуждать какую-нибудь очередную горячую проблему – и забывали обо мне. Еще они показывали фотографии американских, итальянских и антарктических пирамид и даже свозили меня за тысячи километров, на территорию будущего Китая, где из-под толщи зимнего льда и снега выглядывали верхушки этих огромных строений. Это они, мои большие друзья, поведали о тумане – побочном эффекте действия могучей энергетической всепланетарной системы.

Система каменных аккумуляторов настолько древняя, что даже нанья не знают, кто первый ее изобрел. Ее находят на самых старых планетах, где давно угасла жизнь. Она является самым доступным, в рамках Вселенной, постоянным источником энергии, и действие ее хорошо изучено. Туман стал ее спутником с тех пор, как количество таких планет в космической сети превысило сотню. Он изучен намного хуже. Перед последней эркойской войной как раз началась новая волна исследований. Колонистам Земли неизвестно, были ли они продолжены после войны и чем закончились.

В общем, туман вроде коротких замыканий в электроцепи – это пробои в пространстве-времени, на считанные минуты соединяющие разные реальности, разные эпохи и планеты. Туман подобен паутине, раскинувшейся в многомерном пространстве. Наблюдатель видит только ее узлы – точки пробоя – и лишь в том случае, если находится рядом с ними. А сама паутина существует постоянно, в каждый момент времени. Она реальна, пусть даже ее невозможно себе вообразить, ведь для этого требуется представить тысячи планет, миллионолетиями вращающихся вокруг своих звезд. Оказавшись в нужное время в месте пробоя, ты провалишься в него и вынырнешь с одинаковой вероятностью в любом из этих миров, включая свой собственный, в любой момент этих миллионолетий. Мне очень повезло, что туман швырнул меня всего лишь в собственное недавнее прошлое. Могла бы оказаться на планете, где кромлехи еще кое-где стоят, а воздуха уже нет.

Некоторые законы тумана известны. Так, нанья выяснили, что на Земле почти одновременно возникает два пробоя, работающих в обе стороны, как шоссе с двусторонним движением. Временные промежутки между вторым пробоем одной серии и первым другой не вписываются ни в какую систему, нерегулярны и непредсказуемы. Между ними может пройти и сто, и несколько сотен тысяч лет. Но внутри серии действуют строгие законы. Образуется два пробоя с периодом около 12638 земных часов – чуть более 526 с половиной суток. Если стал свидетелем появления одного тумана, можешь точно вычислить, когда и где появится следующий. При условии, конечно, что известный тебе пробой был первым, а не вторым. В любой золотой тарелке есть специальная программа для этого. В тарелках вообще полно ненужных приблуд. А ненужная она потому, что ни один нанья в туман не вступит. Потому и малоизвестны его законы – слишком велик риск. Для исследований нужна какая-то база, точка, в которую можно вернуться, проанализировать полученную информацию, обменяться ею с другими исследователями, сделать выводы. Но как общаться и делать выводы, если одного путешественника закинет на миллион лет в прошлое и за два парсека от базы, а другой вынырнет всего через пару лет, но за пятьсот мегапарсеков? А иных способов изучить действие загадочного механизма пока не придумали. Возможно, на Эркое после войны нашли метод изучить это явление или даже узнали, как использовать его с выгодой для себя. Но на Земле ничего об этом неизвестно.

Туман – явление редкое. Большинство пробоев вообще не фиксируется. Они ведь могут открываться не только на поверхности земли, но и под водой, и высоко в воздухе, или вообще в скальном массиве. Чаще всего никто в них не попадает. Ну, насекомое случайно окажется в этой точке, рыба или птица... Так что мне просто удивительно не повезло.

Помню, Парьеге еще рассказывал подробности, а я его не слушала, напряженно размышляя. Меня выкинуло сюда в середине зимы. День не знаю, но можно узнать, ввести координаты в тарелку и получить точные координаты второго тумана. Если первый возник, скажем, в декабре... нулевого года, то второй нужно ждать в июне года второго. У меня есть еще больше года. Это в том случае, если мой туман был первым. А если вторым, то я застряла здесь навсегда.

Мысли были равнодушными, будто речь шла не обо мне, а о несуществующем человеке. Конечно же, прыгать в туман еще раз – отчаянная авантюра. Вероятность вернуться в свое время практически равна нулю. Свою долю везения я уже исчерпала; в следующий раз могу попасть на планету с ядовитой атмосферой или вовсе без таковой. Или даже на Землю пару миллионов лет назад, и тогда по сравнению с австралопитеками лулу покажутся мне милашками. Я заставила себя прислушаться к Парьеге.

– Мы не помним своих первых снов, первых визитов в имруру. Это мир с иными законами, и сознание отвергает его. Позже я возвращался с воспоминаниями. Но так еще хуже: на втором этапе взаимодействие с имруру просто-напросто опасно. После возвращения в земную реальность наступает депрессия, апатия. В старые времена, когда наши предки только-только нащупали имруру, многие после третьего-четвертого визита возвращались другими, не могли больше жить как раньше и убивали себя. Собственно, так и появились нанья: эпидемия изучения имруру погубила большую часть населения Эркоя, и оставшиеся поняли, что нужно принимать кардинальные меры, пока кто-то еще хочет остаться на земле. Так появились долгоживущие, сумевшие соединить привычную реальность и существование в истинном мире.

Парьеге выше Теривага и худее. Собранные на затылке в пучок волосы обтягивают длинный острый череп, оставляя открытым очень высокий лоб. Из-под платья торчат ключицы, и кисти рук у него поистине гигантские! Если разглядывать каждую черту внешности Парьеге по отдельности, они кажутся преувеличенными до нелепости. Но все вместе, облагороженные уверенными движениями и умным взглядом черных глаз, производят впечатление гармоничной красоты, которой больше ничего не требуется. Помню, что-то подобное я испытывала, рассматривая золотой саркофаг Тутанхамона: у изображенного на нем мужчины головной убор едва виден за ушами, глаза чересчур большие, брови неправдоподобно длинные, губам Анджелина Джоли позавидует – а все-таки он прекрасен!

– Может быть, – предположила я, – имруру – это смерть? После смерти мы все уходим туда?

Парьеге поднял и опустил кисть руки: нет.

– Имруру – мир над смертью и привычной реальностью. Открыв его, мы не сразу осознали, что депрессию вызывает не посещение имруру, а возврат к обычной жизни. Стремление к самоубийству – напрасная попытка вернуться туда. Не понимаешь? Ты поняла бы меня лучше, если б оказалась там еще раз. Но вряд ли ты выдержишь еще один визит. Даже наша психика долгие века не справлялась с этим испытанием. Наконец, после второго, самого опасного этапа наступает третий: имруру сам приходит к тебе, дает новые силы. В этот период юные нанья овладевают телепатией, интуитивно постигают законы обоих миров. Но за это приходится дорого платить! Мы должны возвращаться туда снова и снова – только так мы можем продлить свою жизнь. Но и пребывать там постоянно не можем тоже.

– Правильно ли я поняла, что лулу путь туда закрыт?

– Я никогда не встречал их там.

– Теи говорила, что я была в имруру, когда шла через туман. А что это значит? Туман – это вроде возникающего на мгновенье тоннеля в имруру?

– Не на мгновенье. Там другое время. Ты могла пробыть там сколь угодно долго.

Я попыталась представить, что бы это могло значить. Слова Парьеге звучали как безумная выдумка. Невозможно вообразить такое, невозможно поверить. Продолжить разговор нам не удалось – подошел Териваг.

Оба они относились ко мне как к равной. Им нравилось на меня смотреть, и они не скрывали этого, как не брезговали есть из одной со мной посуды. Они даже танцевали со мной!