Текст книги "Дети Йеманжи"
Автор книги: Анастасия Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Сколько тебе лет, милая? Восемнадцать? О-о, так ты уже настоящий художник! Зарабатываешь этим?
– Нет, – с сожалением созналась Эва, – Мать мне никогда не позволит…
– Дорогая, у меня для тебя сюрприз! – таинственно понизив голос, проворковала Ошун. – Ты взро-о-ослая! Ты свободна делать что хочешь!
Эва только грустно улыбнулась.
– У тебя есть братья или сёстры? – вдруг спросила Ошун.
– Нет. Никого нет, – пробормотала Эва, чувствуя, что к горлу подступает комок. Ошун сочувственно покачала головой. Глядя в упор блестящими глазами, спросила:
– Ты уверена?
Эва изумлённо подняла глаза. Конечно, она была уверена. Братьев и сестёр у неё не было. Не было даже подруг. Дона Каррейра легко, жёстко и уверенно пресекала все дружеские связи дочери. В детстве Эва, как и все, приглашала к себе школьных приятельниц, и мать не запрещала этого делать. Но после, когда подруга уходила домой, будничным голосом замечала:
«По-моему, Эвинья, Кармела тебе завидует. Ты видела, как она разглядывала твой компьютер? У неё самой такого никогда не будет! Как бы она не начала говорить о тебе гадости за спиной!»
«Эвинья, я ничего плохого не хочу сказать о Марии, но она невыносимо вульгарна! Что это за красное платье с синими кроссовками? Почему она хохочет так, что потолок трещит? Над тобой посмеются, если ты будешь появляться рядом с ней!»
«Эта Нина – милая девочка, но, к несчастью, совершенно глупа. Напрасно ты заговорила с ней о Пикассо: ей было попросту скучно! Думаю, она ни одной книги в своей жизни не прочла! Разве ты не можешь общаться с кем-нибудь поинтереснее?»
После таких слов было немыслимо приглашать подруг снова. Девочки обижались, отдалялись, находили себе новых знакомых. Эва расстраивалась, но поделать ничего не могла. Она страшно, до тошноты и головокружения, боялась своей матери.
Эве было двенадцать, когда она понакомилась с Габриэлой Эмедиату: та приехала из Ресифи и поступила в ту же школу, где училась Эва. Габриэла была весёлой, смелой и красивой, а самое главное – любила рисовать. В первый же день она, восхищённо ахая, пересмотрела все рисунки Эвы, какие только нашлись у той в рюкзаке, а на следующий день притащила в школу пачку своих. Габриэле чудесно удавались цветы, птицы и деревья. Огромные бабочки. Разноцветные ящерицы. Эва пришла в восторг. Несколько месяцев девочки были неразлучны. Сидели рядом на школьных уроках, гуляли по городу, ели мороженое и фрукты, заходили на пляжи. Говорили о книгах, о художниках, о мальчишках, о капоэйре, которую Габриэла обожала, о стихах и музыке, о невыносимой Мариалве да Контас, которая воображает о себе невесть что лишь потому, что её отец работает в мэрии, – и были счастливы. Эва побывала в гостях у Габриэлы – и вышла оттуда счастливая и с гудящей головой: у подруги оказалось три брата и две сестры, которые не замолкали ни на минуту и постоянно требовали к себе внимания! В огромном доме царил страшный бардак и бегала из комнаты в комнату куча народу. Пахло печеньем, кофе, красками и растворителями, повсюду валялись скомканные вещи. В одной комнате под беримбау[18]18
Беримбау – музыкальный инструмент для аккомпанемента в капоэйре
[Закрыть] занимались капоэйрой. В другой – рисовали мелками, лёжа на полу. В третьей – до хрипоты спорили об эстетике Ди Кавальканти. В четвёртой – пили кофе. На кухне трое детей делали уроки, а на плите в огромной мятой кастрюле варилась фейжоада[19]19
Фейжоада – популярное на севере Бразилии блюдо из чёрной фасоли и любых видов мяса.
[Закрыть] на всех. Дона Фернанда, мать Габриэлы, высокая и худая мулатка, долго и с интересом рассматривала рисунки Эвы и, качая головой, серьёзно говорила о том, что из Эвы получится настоящий художник.
Никогда Эва не видела такого в чистом, пустом, зеркально убранном доме родителей. Никогда ей не было так интересно и весело. Вернувшись домой, она рассказала матери о новой подруге и попросила разрешения пригласить Габриэлу к себе.
Габриэла пришла. Мать казалась на удивление любезной, угостила девочек какао с пирожными, долго задавала Габриэле вопросы об её семье. Эва, впрочем, успела заметить пренебрежительную гримасу на лице матери, когда Габриэла сказала, что её родители – художники. Вечером, когда подруга ушла, Эва приготовилась к схватке с матерью. На этот раз она намеревалась стоять до конца и сохранить отношения с Габриэлой. Видимо, мать это почувствовала – и ни одного дурного слова не сказала о новой подруге дочери. Но наутро дона Нана заявила, что у неё пропал золотой браслет, – и потребовала телефон родителей Габриэлы.
Эва, сидя в своей комнате, напряжённо ожидала конца разговора. В горле словно застрял острый камень. Она была совершенно уверена в том, что всё это – оскорбительное недоразумение, что браслет просто затерялся где-то… как будто у матери хоть раз что-то терялось! Эве было ужасно неловко перед подругой и её родителями. Но она почувствовала, что летит в пропасть, когда мать вошла в её комнату и победоносно объявила, что золотой браслет нашёлся у Габриэлы в сумке!
Браслет принесла дона Фернанда – со слезами на глазах и сбивчивыми извинениями, которые дона Каррейра приняла с ледяным лицом. В школу на следующий день Габриэла не пришла. Эва целый день звонила подруге, но телефон не отвечал. Вскоре Эва узнала, что семья Эмедиату уехала из Баии.
После этого случая мать раз и навсегда запретила дочери приводить домой подруг:
«Ты не умеешь разбираться в людях и тащишь в дом воровок! С меня достаточно! Я не для того зарабатываю деньги, чтобы их крали твои нищие подружки! Больше здесь никто из них не появится! Ты меня слышишь, Эвинья?»
Эва покорно кивнула, чувствуя, как к горлу подступают знакомые позывы тошноты. Именно в тот день она ясно осознала, что мать – опасна. И когда два года спустя Жозе Тейшейра из одиннадцатого класса, отчаянно краснея, пригласил её в кино, Эва спокойно сказала, что этим вечером она занята. И завтра тоже. И послезавтра. Она очень сожалеет, но у неё вообще не бывает свободных вечеров.
После Эва в одиночестве бродила по пляжу, глотая слёзы и напоминая себе, что ничего страшного не случилось. Что она даже ни капли не влюблена в Жозе. И что пусть лучше он пойдёт в кино с другой девочкой, чем найдёт у себя в сумке кольцо доны Нана или часы дона Каррейра. С тех пор у Эвы не было ни одной близкой подруги, и она не согласилась на свидание ни с одним молодым человеком.
По Габриэле она тосковала до сих пор. Вспоминала их долгие прогулки по городу, рисунки в альбоме, мороженое на пляже, звонкий смех подруги, её широкую, открытую улыбку, шумных братьев и сестёр, большой и бестолковый, полный разговоров и веселья дом… И понимала, что теперь она осталась одна навсегда.
Впрочем, Эве казалось, что так было не всегда. Ей смутно помнились какие-то картинки из раннего детства, иногда снились странные сны… Вспоминалась толстая чёрная девочка-подросток, которая играла с Эвой, совсем крошечной, в куклы и пекла для неё печенье. Вкус этого печенья, а также огромные, полные печали глаза юной негритянки Эва не могла забыть. Одна из кукол (Эва отлично помнила, как чёрная девушка мастерила её из лоскутков) долго сидела на краю её кровати – растрёпанная, кое-как сшитая, в белом пышном наряде баиянки, в красном тюрбане… Куклу звали Амаранта, и Эва точно знала, что не она сама придумала это имя. Однажды, возвращаясь из школы, она увидела свою Амаранту в уличном мусорном баке. Понимая, что это дело рук матери (прислуга никогда не осмелилась бы на такое), Эва выудила куклу из мусорных завалов, и с тех пор Амаранта перешла на нелегальное положение в Эвином школьном рюкзаке.
Также крепко зацепился в памяти худой и высокий парнишка, мулат цвета кофе с молоком, – такой же, как и сама Эва. Они вместе рисовали фломастерами, лёжа на животах в её комнате, смеялись и пили лимонад… Но когда Эва пыталась расспрашивать об этих детях мать, та лишь отмахивалась:
«Что за чушь, Эвинья? Тебе приснилось! Может, горничная какая-нибудь… Или приходили гости… Я не помню, ей-богу! Выброси из головы! Ты скоро попросту свихнёшься из-за своих фантазий! Где, боже мой, была моя голова, когда я позволила тебе рисовать?!»
Между бровями матери появлялась жёсткая морщина, и Эва умолкала. Она знала: стоит ей возразить хоть словом – и мать с жёсткой и холодной улыбкой выбросит все её рисунки. Такое уже было однажды, и Эва до сих пор помнила свои безутешные рыдания в тот день. Повод был ничтожным: восьмилетняя Эва спросила, нельзя ли ей навсегда уехать жить к бабушке на ферму. И тогда она в первый раз услышала слова «неблагодарная тварь» и почувствовала обжигающие пощёчины. Мать была страшна с её ледяным лицом и спокойным голосом, которым она обвиняла маленькую дочь в бессердечности и подлости, в предательстве родителей. Затем последовал запрет на прогулки в течение месяца, были отобраны игрушки и, что ещё хуже, – краски с карандашами. Все найденные рисунки были безжалостно изорваны матерью и отправлены в мусорное ведро. Перепуганная Эва не могла даже протестовать – лишь горько плакала и не понимала: чего такого ужасного она попросила? Ведь нигде ей не было так хорошо, как на ферме бабушки – доны Энграсии де Айока.
Строго говоря, фермой это и нельзя было назвать: просто белый облупившийся дом в тридцати километрах от города. Дом, до которого можно было добраться по шоссе в сторону Санту-Амару в облезлом жёлто-зелёном автобусе. Дом с плоской черепичной крышей и небольшим садом из питангейр, гуяв и авокадо. За садом пристроился крошечный огород с овощами. Под окнами кустились огромные белые гардении: они остро, свежо и сильно пахли по ночам. Во дворе, закрывая крошечный патио своей кроной, росло старое манговое дерево. Маленькой Эва ловко, как обезьянка, взбиралась на него и обрывала зеленовато-красные душистые плоды. В доме было просторно и прохладно, пахло корицей, вербеной. К рассохшимся деревянным воротам вела дорога, заросшая травой. По соседству жил лишь один человек: старый сеу[20]20
Сеу – разговорное сокращение от «сеньор»
[Закрыть] Осаин, который сажал табак и продавал его в лавку в Баие. Его тенистый дом был завешан сверху донизу пучками сухих трав и соцветий, и Эва знала: сеу Осаин может вылечить этими травами кого угодно.
«Бабушка, сеу Осаин – врач?»
«Он – сын святого, девочка моя…» – смеялась бабушка. Она сидела на плетёном из тростника коврике под манговым деревом – на своём обычном рабочем месте. Большие и морщинистые руки её были по локоть в глине, на предплечьях уже подсохшей и осыпающейся золотистыми чешуйками, а на ладонях – липкой и рыжей. Дона Энграсия мяла, вертела и вытягивала глиняный ком, приговаривая: «Ну, кто же придёт к нам сегодня?..» – а маленькая Эва смотрела затаив дыхание, на то, как из бесформенного кома появляются голова, плечи, торс, повязка…
– К нам пришёл Огун! – возвещала Эва, вскочив и подняв руки в ритуальном жесте. Дона Энграсия, смеясь, разглядывала своё творение:
– И правда… кажется, он! Что за неделя такая – восьмой Огун! Да эту армию не примут в магазин! Каждый гринго[21]21
Гринго – название белых иностранцев в Бразилии
[Закрыть] уплывёт из Баии с моим Воителем! Эвинья, любовь моя, может быть, это не Огун? Может, Шанго?
– Шанго никогда не придёт туда, где пляшет Огун! – важно заявляла Эва, и бабушка опять заливалась смехом:
– Аминь… Значит, Шанго придёт к нам завтра!
Именно в доме бабушки Эва впервые взяла в руки ком липкой глины и слепила первую свою статуэтку: пучеглазую жабу-каруру, точную копию той, которая подходила по вечерам к самому крыльцу и пела тонким, жалобным голосом. Бабушка похвалила каруру и попросила сделать ещё что-нибудь. Когда десятка полтора жаб, птиц, броненосцев и тейю[22]22
Тейю – большая ящерица
[Закрыть] выстроились на столе, бабушка обожгла их в большой печи, покрыла блестящей глазурью и вечером позвала соседа:
– Что скажешь, друг мой?
– Скажу, что наследственность – великая вещь! – возгласил сеу Осаин, важно тараща глаза. Эва ничего не поняла. И испугалась, когда бабушка вдруг заплакала: две крохотные слезинки выбежали на чёрные, как переспелые сливы, щёки.
– Бабушка, что случилось, почему ты плачешь?!.
– Не пугайся, девочка моя, я просто старая дура… Ты умница, и мы отправим твоих красавцев в магазин!
– Но…
– …и если эти грингос их не купят – тем хуже для них!
Раз в месяц сеу Осаин загружал в свой задыхающийся грузовичок вместе с коробками сигар фанерный ящик с изделиями доны Энграсии и вёз их в Баию, в магазин. В тот раз вместе с керамическими «чудесами» бабушки в город уехали и кривобокие жабки и ящерки Эвы. И вечером сеу Осаин торжественно вручил смущённой и радостной девочке несколько монет:
– Это – за твоих зверей! Они очень понравились хозяйке! Энграсия! Почему ты опять ревёшь?! Свари лучше кофе, достань кашасы, и порадуемся вместе! Твоя внучка наверняка теперь не останется без куска хлеба!
Сеу Осаин часто заходил к ним – выпить бабушкиного кофе, съесть одно-другое печенье с шоколадом и корицей, вернуть прочитанную книгу (у бабушки в спальне был целый шкаф) и выкурить на пару с доной Энграсией несколько толстых сигар собственного производства. Других соседей в округе, казалось, не было. Но несколько раз за лето десятка два машин, фургонов и мотоциклов подъезжало к воротам. Дом наполнялся людьми всех оттенков коричневого. Гости шумно говорили, здоровались, обнимались, смеялись. Женщины в белых, жёлтых, голубых платьях толпились на бабушкиной кухне, готовя мясо, салаты, печенье и кофе. Дом наполнялся пряными и острыми запахами. Из залы, где ожидали мужчины, доносился аромат кофе, кашасы и сигарет. Дети, которые приезжали со старшими, носились повсюду: их никто не унимал. Эва бегала вместе с ними. Ей помнился мулат-подросток, который качал её на качелях, девушки-негритянки, со смехом заплетающие в косички её волосы, коричневый большеротый мальчишка, по виду – её ровесник, который запустил в неё перезрелой питангой, а когда Эва расплакалась, деловито вытер ей нос своей грязной майкой и подарил ракушку-бузио… Эва не очень-то задумывалась, что означают эти сборища на ферме и почему вечером из зала начинает доноситься глухой рокот барабанов. Ей ни разу даже в голову не приходило посмотреть, что делается в доме, когда всходит луна и кроны гуяв и питангейр становятся серебряными. Впрочем, к тому времени она и так уже всё знала об ориша.
Девочкой Эва просто слушала бабушкины истории-патакис[23]23
Патакис (patakis) – мифы-истории о жизни и похождениях различных ориша в кандомбле.
[Закрыть]: о Йеманже, Матери Моря, доброй ко всем, которая спасла братьев Ошумарэ и Обалуайе, брошенных их матерью Нана Буруку. О Шанго, повелевающем грозами и бурями, – неистовом Шанго, которого регулярно доводили до белого каления собственные жёны. Об Огуне, хозяине войны и железа, сумрачном и сильном воине, которого боятся все, а больше всех – его младший брат Эшу, хитрец и негодник. О смелой воительнице Йанса, чей крик заставляет врагов трепетать. О ласковой и нежной Ошун, которая вертит мужчинами как хочет. Об угрюмой, несчастной Оба, влюблённой в собственного мужа… Об африканских божествах, которые приплыли в Бразилию четыреста лет назад в вонючих трюмах португальских каравелл вместе с насмерть перепуганными чёрными людьми. Ориша остались вместе с этими несчастными в чужой земле и разделили с ними все их горести. Бабушка рассказывала об этом так, будто ориша были её соседями или близкими знакомыми: добродушно, посмеиваясь, иногда с осуждением, иногда одобрительно. Эва знала, что ориша можно о многом попросить, и если правильно это сделать, то желания твои сбудутся. Йеманжа любит рыбу и моллюсков, учила бабушка, и, если подарить Матери Вод всё это – будешь счастлива в своей семье. Ошун дарят украшения, Эшу – сигары и кашасу, воины Шанго и Огун без ума от мяса, а некоторые вещи – НЕКОТОРЫЕ, понимаешь, Эвинья? – требуют и жертвенных петушков, и голубей, и волшебных раковин-каури. Эва морщилась, бабушка смеялась: с тёмно-коричневого лица блестели крепкие белые зубы.
«У каждого человека свой святой, малышка Эвинья, – говорила она, моя в миске чёрную фасоль и одновременно приглядывая за кофе на плите, – Мою святую ты знаешь…»
«Да, Йеманжа, – важно говорила Эва, поглядывая на керамическую статуэтку высокой чёрной женщины в голубой юбке и белой блузке, стоящую в углу бабушкиной спальни. – А кто – моя?»
«Эуа, конечно! – бабушка смеялась и ловила в фартук соскользнувший со стола початок кукурузы, – Эуа, самая красивая из ориша!»
«Самая красивая – Ошун!» – обиженно возражала Эва.
«Ничего подобного! Эта Ошун – просто шлю… Ой, боже! – бабушка поспешно шлёпала себя ладонью по губам, и Эва не осмеливалась спросить: то ли она не хотела ругаться при маленькой внучке, то ли боялась оскорбить святую. – Эуа совсем другая! Она была так прекрасна, что к ней женихи съезжались со всей округи! Они уже начали убивать друг дружку за неё! Бедная Эуа была так расстроена! Ей это ничуть не льстило, понимаешь? Ей нравилось только шить и рисовать, расписывать глиняные горшки, ткать пёстрые ткани… Всё в её руках становилось волшебным! Всё превращалось в красоту! Эуа плакала днём и ночью, видя, что мужчины потеряли разум и сражаются из-за неё! И ей совсем не хотелось выходить замуж за победителя: попробуй поживи с убийцей нескольких человек! Рано или поздно он и тебя саму убьёт, вот увидишь! Пообещай мне, девочка моя…»
«Я никогда не выйду замуж за убийцу нескольких человек!» – торопливо обещала Эва.
«Умница! – удовлетворённо кивала дона Энграсия. – Ну так вот, Эуа поняла, что надо остановить это безобразие. Выйти, что ли, в самом деле хоть за одного, чтобы остальные угомонились… И она вышла к женихам и велела им прекратить драку: она сейчас решит их проблему. Все замерли как вкопанные и не могли отвести глаз от прекрасной, сияющей, как утреннее солнце, девушки. А она возьми да превратись в лужицу воды! Солнце согрело её, и вода-Эуа вознеслась на небо, к своему брату Ошумарэ. Вот там ей стало хорошо! Ошумарэ любит сестру и ни в чём ей не мешает! Эва делает ткани из радужных нитей и рисует на облаках закат. Посмотри, как красиво у неё выходит! – бабушка махала рукой в окно, где по листьям питангейр стекали розовые и золотые лучи заката, и почему-то вздыхала. И спохватывалась. – Так мы будем пить кофе или нет? Сколько можно болтать о пустяках?!»
Они пили кофе – крепкий, чёрный, сладкий, невероятно вкусный, а для себя бабушка добавляла в угольную жидкость капельку кашасы, – ели тающее во рту печенье, и несколько штук бабушка непременно несла на голубой тарелке Йеманже. Эва смотрела в тёмное, улыбающееся лицо богини и старалась представить себе Эуа – красавицу, которой были неинтересны все мужчины на свете, потому что она любила рисовать. Гипсовая статуэтка Эуа стояла на полке рядом с другими ориша. Все святые дружно жили в доме бабушки, все изображения их стояли на алтаре рядом. И только Нана Буруку не было среди них.
Был лишь один вопрос, на который бабушка не давала ответа любимой внучке: почему мама никогда не приезжает на ферму? Почему так неохотно отпускает к доне Энграсии внучку? Почему брезгливо морщится всякий раз, когда Эва пытается рассказать о своих каникулах у бабушки? Дона Энграсия лишь тяжело вздыхала и обещала:
– Когда-нибудь, малышка, ты всё узнаешь и всё поймёшь. Не спорь с матерью. Мать – она всегда мать… Делай то, что она просит. Скоро ты вырастешь и сможешь заниматься чем угодно – но до этого ещё нужно дожить. Не ссорься с Нана, она… Она может сделать тебя несчастной.
И Эва знала, что так оно и есть.
Она хорошо помнила тот сырой и душный вечер полгода назад, когда дождь то заливал город потоками воды, то переставал, давая воде испаряться и зажигаться то там, то тут над крышами короткими радугами. Эва возвращалась домой из «Ремедиос»: сначала на трамвае, потом пешком. До дома оставалось пройти два квартала, когда из-за угла, чуть не сбив её, вылетел грузовик. Девушка с испуганным воплем прыгнула на тротуар. Грузовик остановился, завизжав тормозами. Он показался Эве военным: выкрашенным в камуфляжные цвета, обшарпанным, с открытым кузовом, с которого свисал грязный брезент. И тёмная мулатка, выскочившая из кабины, тоже была одета в военную форму. Не захлопывая за собой дверцы, она решительно шагнула на тротуар, и изумлённая Эва поняла, что молодая женщина направляется прямо к ней.
– Здравствуй, Эвинья, – поздоровалась она, отбрасывая с хмурого лица заплетённые в косички волосы.
– Здравствуйте, синьора… – растерянно ответила Эва, точно зная, что никогда прежде не видела этой особы.
– Ты меня не знаешь. Я – Йанса, родственница твоей бабушки Энграсии.
– Я очень рада…
– Бабушка послала меня к тебе. Она хочет, чтобы ты приехала как можно скорей. Сегодня же! – сказала незнакомка и, отвернувшись от остолбеневшей Эвы, побежала к грузовику.
– Подождите! Дона Йанса, постойте! – отчаянно закричала ей вслед Эва, бросаясь вдогонку. Но грузовик уже газанул и, подняв веер брызг, исчез за поворотом. И Эва успела только подумать о том, что эта стройная, гибкая женщина и в самом деле похожа на Йанса – ориша битвы и ветров, хозяйку мёртвых. И ещё о том, что заходить домой уже некогда.
Как во сне, Эва добралась до остановки автобуса, который подъехал лишь через два часа и долго трясся с пассажирами вдоль побережья по ухабистому шоссе, перерезанному тенями пальм и мангровых деревьев. Последние километры Эва ехала в автобусе уже в сумерках, одна-одинёшенька. Водитель высадил её у дороги, уходящей в заросли, осведомился, встретит ли её кто-нибудь, не дождался ответа, озабоченно вздохнул, развернул автобус и уехал. Эва неуверенно пошла по пустой дороге. Ей никогда не доводилось так поздно ходить одной по лесу. И, хотя она знала, что здесь редко бывают люди, а хищников нет совсем, сумерки пугали её. Дорогу перечёркивали лунные полосы; изредка из зарослей доносились крики птиц. Эва шла вперёд, слушая звук собственных шагов. Она знала, что заблудиться здесь нельзя, что дорога тут одна и рано или поздно упрёшься в ворота бабушкиной фермы, – но от страха у неё зуб на зуб не попадал. И поэтому, увидев неподвижно стоящую на обочине мужскую фигуру, девушка чуть не завопила от ужаса. Страх стиснул горло. Эва застыла, готовая спрыгнуть с дороги и бежать через заросли прочь.
Незнакомец меж тем не спеша повернулся к ней. В темноте Эва не видела его лица, но голос, позвавший её по имени, был совсем молодым.
«Эвинья? Привет! Не пугайся, я от твоей бабушки! Она меня послала тебя встретить!»
Низкий, мягкий голос незнакомца слегка успокоил Эву. Ей даже показалось, что она слышала его прежде. Они с этим парнем встречались, вероятно, в доме бабушки… Было темно, но Эва сумела разглядеть, что на её неожиданном провожатом – рваные джинсы и растянутая майка, мешком висящая на широких, мускулистых плечах. В полном молчании они шагали по дороге. Незнакомец шёл бесшумной, развалистой походкой, курил сигарету за сигаретой, на Эву не смотрел, – но ей уже не было страшно.
Вскоре вдали показались освещённые окна фермы. К изумлению Эвы, дом был полон народу, и у ворот стояло десятка полтора машин и мотоциклов. Когда она вошла, навстречу ей сразу же бросились женщины:
«Эва! Эвинья! Какое счастье, ты приехала! Ты совсем одна?! Как же ты узнала?»
«Где бабушка, что с ней?» – не отвечая, встревоженно спрашивала она. Её провели в дом. Там, в спальне, освещённой десятком свечей, на своей огромной кровати лежала дона Энграсия. Эва кинулась к ней.
«Бабушка!»
«Малышка Эвинья, любовь моя… – Голос бабушки был едва слышен и дрожал от нежности. – Ты приехала, родная, какое счастье… Не надо плакать, моя девочка. Ничего страшного не случилось: я просто умираю. Не плачь, малышка, я ведь прожила хорошую жизнь! Мне девяносто четыре года, можешь в это поверить? Хватит… ей-богу, хватит. Я так устала! И мне так давно пора… Ты получила телеграмму от Осаина? Как твоя мать отпустила тебя одну так поздно?»
«Я ничего не получала! – сквозь слёзы вскричала Эва, – Мне сказала дона Йанса! Она… – Девушка осеклась, увидев, каким странным блеском сверкнули бабушкины глаза из-под морщинистых век. Стоявшие вокруг женщины ахнули, отшатнулись. Несколько из них подняли руки в ритуальном жесте.
«Йанса пришла к тебе сама? – прошептала бабушка. – Вот это честь для меня на старости лет… Как она была одета, девочка?»
«В… военную форму…» – совсем испугалась Эва.
«Но как же ты добралась совсем одна, малышка? – Бабушкин голос стал едва слышным. Женщины с тревогой склонились над ней, но она слабым, нетерпеливым движением отстранила их и впилась блестящими глазами в лицо внучки. – Господи, как же ты ехала сюда? Одна? Ночью? В темноте?!»
«Меня встречал какой-то парень! Сказал, что от тебя! – Эва умолкла, внезапно осознав, что бабушка не могла послать за ней никого: она ведь даже не знала, что внучка приедет! И Эва смогла только растерянно пробормотать под испуганными взглядами всех присутствующих:
«Он встретил меня… на дороге… И провожал до самых ворот! Он же вошёл сюда вместе со мной! Вы все видели его! Такой… самый обыкновенный парень! Чёрный! Джинсы рваные… и красная майка…»
«Эшу! Эшу…» – нестройно разнеслось по комнате. Эва в ужасе схватила морщинистую, сухую руку бабушки и прижала её к своей груди. Бабушка закрыла глаза, улыбнулась. Пробормотала:
«Благодарю тебя, Эшу, проказник этакий…» – и закрыла глаза. Эва, разрыдавшись, уткнулась головой в её одеяло.
«Не время, малышка… Не время! Мне осталось мало, совсем немного… Я знаю, что твоя мать будет против… Но ты должна быть счастлива! И меня больше ничего не держит. Скоро ты встретишься с другими… Они придут. Они никогда не оставят тебя, что бы там ни говорила Нана! А если тебе придётся плохо – всегда зови Эшу! Ты знаешь как, я учила тебя. Эшу придёт и поможет, хоть он и негодник, каких свет не знает. А пока… пока… ступай.»
В соседней комнате зарокотали барабаны – громко, призывно. Низкий мужской голос затянул: «Одойя, Йеманжа, одойя…» – и чёрные женщины увели Эву туда, где пульсировал ритм и качались в такт с барабанами фигуры. И она пришла в себя лишь утром, оказавшись на широкой кровати бабушки. И, не раздумывая, осталась на бдение у тела, на похороны и поминки.
Ни мать, ни отец не прибыли попрощаться с бабушкой. Эва ничуть этому не удивилась. Гораздо больше её поразило то, что, когда она вернулась домой, пропустив четыре школьных дня, ожидая чудовищного скандала, мать вдруг обняла её прямо на пороге и долго прижимала к себе. Эва застыла – в самом искреннем ужасе. Никогда в жизни доне Нана в голову не приходило приласкать дочь. Даже в Эвином детстве мать не сажала её к себе на колени, не гладила по голове, не обнимала. И сейчас Эва чувствовала себя так, будто на неё накинулся с объятиями совершенно чужой человек.
Но это всё же была её мать, и Эва терпеливо вынесла её прикосновение. Тем более, что всё кончилось так же внезапно, как и началось. Мать жёстко отстранила, почти оттолкнула дочь от себя, осмотрела её с головы до ног и обычным своим резким голосом сказала:
– Выглядишь ужасно. Что ты там делала? Надеюсь, не играла в макумбу? Какая дикость все эти бдения! Теперь нужно как-то продавать дом, землю… Такая морока! Иди, ложись в постель.
И Эва поняла, что ей это в самом деле нужно. Она провела четыре дня на ногах, засыпая урывками на несколько часов, разговаривала с людьми, слушала истории, утешала других, плакала сама – но ни разу не почувствовала усталости или недомогания. Но сейчас, после неожиданных объятий матери, девушке показалось, что из неё выдернули стержень. Разом навалилась смертельная тоска, сердце стиснуло болью, закружилась голова, перед глазами поплыл туман… Кое-как удерживаясь за стену, Эва доплелась до своей спальни и, не раздеваясь, рухнула на неразобранную постель.
Лучше ей не стало. Всю ночь и целый день Эва пролежала на кровати, глядя в потолок и мучаясь от приступов головокружения. Мыслей, казалось, не было ни одной: она не могла думать даже о бабушке. Не было горя, не было отчаяния. Не было вообще ничего – словно из неё вынули и рассудок, и волю. При мысли о том, что надо встать, снять грязную одежду, что-то поесть, к горлу подкатывала тошнота. Дверь была заперта. В комнату к Эве никто не входил.
На другой день стало ещё хуже. Вместо равнодушия подступила тяжёлая, давящая тоска. День будет идти за днём, горько думала Эва, глядя в потолок. Каждый день она будет делать несколько набросков в альбоме. Рисовать акварелью. Лепить никому не нужные фигурки. Зачем? Зачем ей делать эти бессмысленные глупости? Бабушка учила её совсем не тому, не тому… Самые лучшие её статуэтки, может быть, купят американские туристы – и поставят на полку в своём офисе как экзотический сувенир. Неужели стоит тратить на это жизнь, молодость, время? А её рисункам и вовсе не суждено увидеть свет – ведь она даже не самая лучшая в студии… Да и разве можно зарабатывать на жизнь неумелыми картинками? Если бы она была Микеланджело или Веласкесом… Или хотя бы Ди Кавальканти! Она – Эва Каррейра, рядовая бездарность, которая тратит время на уродцев из гипса и глупую мазню! Нужно попросту выбросить их все. Избавиться от бумаги, красок, карандашей, как от ненужного хлама – и заняться, наконец, настоящим делом! Слёзы ползли по вискам, противно затекали в уши, но Эва не меняла позы. Лишь к вечеру, когда лежать на спине стало уж совсем невыносимо, она с огромным трудом попробовала перевернуться на бок – и сдавленно охнула. Что-то больно ужалило ей на бедро. «Это в кармане… в джинсах,» – словно сквозь сон подумала Эва.
Собственная рука казалась страшно тяжёлой, пальцы – негнущимися. Несколько раз Эва бросала попытки забраться в собственный карман и вытащить оттуда предмет, так мешавший ей. Голова кружилась всё сильней, отчаянно жгло виски, и Эва поняла: сейчас её вырвет. Из последних сил она просунула пальцы в тесный карман брюк и вытащила… камень. Гладкий камешек с ноготь величиной, с одной стороны – серый, с другой – молочно-белый. Похожий на кофейное зерно с продольной чертой посередине.
Тошнота пропала – как не было. Исчезло головокружение. Горькое отчаяние выпало из сердца, словно булавка. Эва торчком села на постели. Испуганно осмотрелась, словно ожидая увидеть свою боль рядом, в нескольких шагах. Но комната была по-прежнему пуста, жалюзи – опущены. За окном шелестел дождь. А на столе лежал гладкий серо-белый камень, от которого – теперь Эва отчётливо это чувствовала – пахло опасностью, как пролитым бензином на заправочной станции. Казалось, камешек – живое существо, который смотрит на перепуганную девушку так же насторожённо, как и она на него. «Я должна его убить,» – вдруг поняла Эва. Осмотрелась. И сразу сообразила, что самое лучшее орудие для убийства – металлическая статуэтка Огуна, давным-давно подаренная бабушкой. Эва решительно взяла Огуна за голову, замахнулась – и ударила по кошмарному камню тяжёлым основанием статуэтки.
