Текст книги "Полынь – сухие слёзы"
Автор книги: Анастасия Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
С того вечера мальчики часто и помногу беседовали. Болтал, впрочем, в основном Миша, который, к восхищению Никиты, мог свободно говорить абсолютно обо всём: о своей семье и родне, о прочитанных книгах, об истории Москвы, о рыбалке, до которой был большой охотник, о колдунах и святых угодниках, о печатных пряниках, о гадании на картах и последней военной кампании… Никита с искренним удовольствием слушал его, тайно ужасаясь при мысли, что ему пришлось бы столько же проговорить самому. Миша, со своей стороны, оставил попытки разговорить товарища, убедившись, что для Закатова комфортнее молчать и внимать.
Более всего Никита любил слушать в иверзневском исполнении пересказы известных литературных произведений, которые для него самого были тайной за семью печатями. Миша поначалу не хотел даже верить в то, что Никита не читал ни барона Брамбеуса, ни Одоевского, ни Жуковского, ни Пушкина.
– Как, даже «Бахчисарайский фонтан»? И «Светлану» не читали?! И Загоскина? Закатов, вы, верно, шутите? – недоумевал он. Но, увидев покрасневшее, несчастное лицо друга, сам страшно смутился и почему-то шёпотом сказал:
– Простите меня, я не хотел вас обижать… Разумеется, вы много болели и не могли, я понимаю… Хотите, в ближайшее воскресенье мама принесёт для вас книг?
Никита отказался, решив, что чрезвычайно обременит этой просьбой госпожу Иверзневу и к тому же обнаружит себя перед ней полным болваном. Миша, к счастью, не стал настаивать.
– Ничего, вы придёте в гости к нам на Рождество и сами возьмёте в библиотеке какую вам вздумается книгу. Ведь придёте, Закатов? Ведь мама вас уже пригласила! И Саша приезжает из полка, и Петька тоже пойдёт на каникулы! Все наши будут ужасно рады!
Никита осторожно молчал. Действительно, в минувшее воскресенье, услышав от дежурного кадета, что госпожа Иверзнева дожидается сына в приёмной, Миша решительно потащил упирающегося Никиту за собой. Тот трусил отчаянно, но брыкаться на глазах всего отделения было слишком нелепо, и ему пришлось, насупившись и на ходу одёргивая курточку, следовать за Мишей. Он был ещё больше смущён, когда Марья Андреевна, весело блестя чёрными, как вишни, глазами, расцеловала его наравне с сыном в обе щеки, объявила, что уже наслышана о его геройстве и искренне благодарна ему за спасение сына «от этих ужасных жеребцов со старшего курса».
– Госпожа Иверзнева, я, право, не стою… И это не я Мишу, а наоборот… – неловко начал было Закатов, но мать Миши, засмеявшись, легко взъерошила ему волосы:
– К чему такие церемонии, Никита Владимирович? Кстати, вы позволите звать вас просто Никитой? Чудно, а вы называйте меня Марья Андреевна! Ведь мы с вами почти родня, вы ведь из смоленских Закатовых, не правда ли? Ну вот, а ваша соседка по имению, госпожа Барятьева, – моя кузина, я и батюшку вашего имею честь знать! А ваша покойная матушка приходится мне троюродной сестрой по отцу! Мы даже вместе были в институте, она училась курсом моложе! Сами видите, что никаких церемоний между нами быть не может!
Никита не мог и слова вымолвить в ответ: Марья Андреевна, точно так же, как её младший сын, смеялась, говорила и шутила одновременно, и ни перебить её, ни возразить не было ни малейшей возможности. Никита и оглянуться не успел – а уже дал своё согласие на то, что госпожа Иверзнева нынче же напишет письмо его отцу и попросит позволения пригласить Никиту на все рождественские каникулы.
– Как это будет чудно! – прыгал от радости Миша. – Маменька, право, вы идеал и совершенство!
– А ты – легкомысленный папильон! – последовала шутливая отповедь. – Взгляни на Никиту – вот каким должен быть настоящий мужчина! Скуп в словах, но решителен в действиях, как мой покойный Николай Ардальоныч говорил… – Её тёмные глаза неожиданно затуманились, улыбка пропала. – Боже, Мишенька, как же мне до сих пор тяжело без него…
Миша молча обнял мать и протянул ей свой платок. Марья Андреевна благодарно прижала его к себе – но через мгновение уже улыбнулась сквозь набежавшие слёзы и посмотрела на Никиту.
– Мон шер, вы уж простите нас за эту семейную сцену… Всё горюем об отце, замечательный был человек… Так я жду вас на Рождество и никаких отказов не приму, так и напишу вашему папеньке! А пока что – возьмите в дар! – и она с улыбкой протянула свёрток шелковистой бумаги. Бумага была развёрнута на кровати Никиты в дортуаре – в ней оказался огромный мясной пирог, горсть засахаренных фруктов, кулебяка с вареньем и холодная ветчина. Чудовищным усилием воли подавив желание накинуться на гостинец и в полминуты уплести его в одиночку, Никита тяжело вздохнул и жестом пригласил «налетать» всю левую половину спальни. Правая половина была таким же жестом приглашена Мишей Иверзневым: жевать гостинцы под кроватью считалось в Московском кадетском корпусе крайне дурным тоном.
В бесконечной зубрёжке прошла золотая московская осень, пролетел серый промозглый ноябрь с тоскливыми ливнями и первыми заморозками, делались всё короче и холоднее дни, с каждым разом всё труднее было вставать по утрам. Лекции казались долгими и нудными. Никита, поначалу старавшийся внимательно слушать учителей, теперь уже никак не мог взять в толк, зачем на уроках математики так долго и подробно объясняется то, что понятно с первого раза.
– Это вам понятно, Закатов… – вздыхал Миша, которому точные науки давались со страшным трудом. – После брата Саши первого человека вижу, который так легко лавирует в этой зверской математике! Ей-богу, как будто у вас в голове какое-то хитрое устройство вроде часов!
– Но ведь это на самом деле очень просто! – недоумевал Никита, который давно уже прочёл запоем, как роман, учебник по арифметике и мог решить задачу любой сложности за несколько секунд. – А вот отвечать завтра по словесности – вот это мучение…
– Тоже ещё, мучение… – фыркал Миша. – Ну, позвольте, я ещё раз прочту вам стихотворение – и вы мгновенно запомните! С вашей-то памятью!
Увы, запомнить не получалось. Замечательная математическая память Закатова позорно пасовала перед литературой: сказывалось отсутствие систематического чтения, и по словесности у него следовал кол за колом.
Наконец, наступила зима – морозная и снежная. Сидя после уроков на широких подоконниках корпуса, Миша и Никита часами следили за медленным кружением белых хлопьев, которые оседали на карнизах и лепнине домов, на заборах, на голых ветвях деревьев и на спинах лошадей, которые тянули извозчичьи сани по улице мимо корпуса. Москва вовсю готовилась к рождественским праздникам, а младшие кадеты – к первым в их жизни каникулам. Те, кто приезжал из дальних губерний, ждали посланных за ними саней; те несчастные, у которых средств на поездку домой не хватало, готовились остаться на праздники в корпусе. Никита знал, что ему также придётся остаться в Москве на Рождество, но в отличие от сокурсников ничуть не горевал об этом. Холодный, пустой отцовский дом, где его никто не ждал, ничуть не тянул его, и немного сожалел Никита лишь о том, что не увидит своих цыган. Письмо от отца пришло только одно и, кроме нескольких дежурных вопросов об учёбе и поведении Никиты, содержало подробный рассказ о жизни Аркадия в полку, о его успехах, о расположении к нему начальства, о любви товарищей и о гордости, которую он, отец, испытывает, узнавая об этом. Ничего нового в этих строчках для Никиты не было, распоряжений от отца насчёт рождественских каникул не пришло, и мальчик был уверен, что госпожа Иверзнева либо забыла написать его отцу, либо тот не счёл нужным ей ответить. Никиту это скорее обрадовало: впервые в жизни отправляться в гости, да ещё на все каникулы, он отчаянно боялся и в глубине души чувствовал, что предпочёл бы провести эти две недели один в пустом дортуаре корпуса.
– Должно быть, письмо не дошло, – утешал он расстроенного Мишу. – У нас в уезде почта иногда месяцами блуждает… ничего особенного. Извинитесь за меня перед вашей маменькой, а я останусь в корпусе. Соковцев из среднего возраста обещал мне дать свой учебник по фортификации… Думаю, будет очень интересно.
Однако письмо всё же пришло – за два дня до каникул. Оно было коротким: в нескольких строчках полковник Закатов выражал изумление тем, что Никите удалось расположить к себе вдову замечательного человека, генерала Иверзнева, с которым он имел честь находиться в одном полку во время последней кампании, разрешал сыну погостить у Иверзневых и сообщал, что благодарственное письмо Марии Андреевне им также отправлено. Далее шли поучения о том, как вести себя, чтобы не опозорить род Закатовых. Никита читал письмо со смесью разочарования и испуга, близкого к панике. Миша в это время, вне себя от радости, трубил сигнал атаки на сложенных воронкой ладонях и скакал по спальне:
– Ура! Ура, Закатов! Да здравствует мама! Да здравствует ваш отец! Да здравствует почта Бельского уезда! Да здравствует Господь Бог наш во веки веков, ура-а-а!
Никита машинально улыбался. В душе царил полный ужаса и тоски хаос.
Сумрачным утром конца декабря в дортуар, где ещё не разобранная родственниками последняя пятёрка кадетов играла в «чёт-нечет», заглянул дежурный дядька с вестью: «За кадетами Иверзневым и Закатовым прибыли!» Миша подскочил от восторга, расцеловал возмущённого такой непосредственностью дядьку, схватил перепуганного Никиту за рукав и потащил за собой в приёмную.
Паника Никиты разом увеличилась втрое, когда он увидел внизу, в огромной мрачной комнате с портретом государя императора не Марью Андреевну, а высоченного кавалерийского поручика в длинной шинели, с решительно закрученными, чёрными как смоль усами и чёрными же мохнатыми бровями. О молодости сего грозного воина говорили лишь весело и живо блестевшие из-под козырька фуражки глаза. При виде кадетов он поднялся и шагнул им навстречу.
– Михайло? Здорово, брат, вырос как, не узнать! Служба тебе на пользу пошла! – рокочущим басом объявил он.
– Здравствуй, Саша! Давно ли и ты прибыл, как прошла дорога? – чопорно ответил Миша, косясь на неподвижную фигуру дядьки у дверей, но в его глазах скакали такие отчаянные искры, что Никита видел: ему до смерти хочется кинуться брату на шею.
– Прибыл ночью, как снег на голову, всполошил весь дом… А вы, надо полагать, Закатов? – спокойно спросил военный у Никиты. – Позвольте рекомендоваться, поручик Петербургского полка Александр Иверзнев, старший и любимый брат вот этого недоразумения в мундирчике…
– Са-аша! – обиженно протянул Миша.
– Что «Саша»? Говорил я маменьке – не место тебе в военном, засовывайте его в гимназию, а там и в университет… Куда там! «Ваш покойный отец…», «Его последние слова…», «Семейная традиция…», «Все Иверзневы всегда шли на службу государю…». Всё равно ничего путного из тебя не выйдет, вот тебе моё последнее слово! Штафирка с книжкой под мышкой!
Поручик гудел басом и шевелил усами весьма сурово, но Мишу, судя по всему, эти пророчества ничуть не пугали: он весело улыбался и торопливо застёгивал пуговицы шинели, взглядом понукая делать то же и Никиту. Оделись быстро, строевым маршем пересекли заснеженный двор училища, предъявили усатому и подозрительному швейцару Сидору отпускные документы и выбрались на улицу к ожидавшему извозчику.
– Ну теперь, брат Михайло, пожалуй, и поздороваться можно, – объявил Александр и, оглянувшись на всякий случай на строгое здание корпуса, вдруг ловко и, казалось, без малейшего усилия схватил младшего брата под мышки.
– И-и-и-и-и!!! – зашёлся Миша, взлетая над Лефортовом. Никите от страха показалось, что старший брат подбросил Мишу выше корпусного забора, и фигура кадета Иверзнева мелькает сейчас непосредственно перед окном кабинета начальника корпуса. – И-и-и-и! Са-а-а-ашка! Ещё-о-о-о!
– С удо… вольствием… И-ех, полетай, родимый! Рот закрой – ворона влетит! – надсаживался Саша, ещё и ещё подкидывая брата вверх. Растрёпанный и визжащий от счастья Миша взлетел над забором не меньше шести раз, прежде чем был наконец милостиво установлен в подобающую кадету его императорского величества позу возле саней, и братья крепко обнялись.
– Лихо, лихо, вась-сиясь! – одобрил сивобородый извозчик в синем халате поверх тулупа. – Эх, не перевелись богатыри в России-матушке!
– Сам ты, борода, «вась-сиясь»… – со смехом отмахнулся поручик. – Свыше гривенника обговоренного ни копейки не дам, не надейся! Ну, что ж, господа кадеты, едем? Закатов, давайте ваш баул… Мишка мне про вас постоянно писал, и всё – с восторгом! Это верно, что вы играете в шахматы?
– Да, немного, господин поручик…
– Закатов, мы ведь не в корпусе и не в полку, к чему субординация? – слегка озадаченно сказал Саша. – «Александра» достаточно будет с меня, друзья брата – мои друзья! К тому же у меня в отношении вас вполне корыстный интерес: сам уважаю шахматы, а сыграть дома совершенно не с кем. От Петьки толку никакого, впору Егоровну обучать… Буду вас использовать немилосердно весь отпуск!
– А где же мама? – нахлобучивая на голову упавшую фуражку и отряхиваясь, спросил Миша. – Почему она тебя прислала, а не приехала сама?
– О, брат… – туманно протянул Саша. – Дома-то у нас нынче вавилон и столпотворение. Маменька вся в нервическом, ей не до вас… Кажется, Веру нашу выгоняют из института.
– Как, опять?! – ужаснулся Миша. – Это ведь уже третье заведение, кажется…
– Вот так. Не годится для нашей разбойницы дамское образование… Впрочем, поехали, а то ещё и мне достанется, что не привёз вас к обеду. Закатов, что вы там застряли, полезайте скорее в сани!
Растерянный Никита послушался – и до самого Столешникова ему не давали покоя две мысли: не лучше ли было ему отказаться от иверзневского гостеприимства, коль уж в семье стряслось несчастье; и отчего брату Аркадию никогда и в голову не приходило подкинуть его, Никиту, в воздух по приезде в отпуск. «Всё же странные люди эти Иверзневы», – решил он, когда сани уже сворачивали с Тверской в Столешников переулок.
Иверзневы жили в небольшом старом доме, расположенном по усадебному типу в глубине большого двора, заросшего яблонями, сиренью и смородиной. Кусты и деревья сейчас сплошь были завалены снегом, округлыми шапками сидящим на их голых ветвях. Возле огромной поленницы яростно дрались из-за хлебной корки воробьи; на них, восседая на брёвнах и изящно обернув хвостом лапки, брезгливо смотрела дымчатая кошка. На заснеженной рябине чинно сидели красногрудые важные снегири. Александр, Миша и Никита прошли по узкой, расчищенной дорожке к крыльцу, и поручик, повернувшись к гостю, начал было: «Милости прошу, Закатов, в наш дом…», когда хлопнула дверь и на крыльцо выбежала худенькая старушка в выцветшем саржевом платье и сбитом на затылок повойнике.
– Мишенька! Ангел мой господний! – всплеснула она ладошками и, к ужасу Никиты, ловко прыгнула с крыльца через три ступеньки: её едва успел поймать Александр.
– Егоровна, что ж ты этакие свечки делаешь?! Чай, не молоденькая!
– Поставь… Поставь, говорят тебе, негодник! Эко перехватил старуху поперёк живота! – сердитым воробьём трепыхалась в его руках бабка. Поручик, смеясь, выпустил её, и Егоровна кинулась к Мише.
– Мишенька! Дитятко моё, ангел божий, слава господу, что дождалась! – старушка мелко, торопливо целовала своего любимца. – Да что ж это в такую колючую шерсть вас заворачивают… А мне уж такой сон нехороший утресь привиделся, будто б снег всю дорогу завалил, да луна, злодейка, висит… Уж и просыпаться не хотелось, думаю – не приедет голубчик мой…
– Ну вот ещё, Егоровна! Как же это я не приеду, коли каникулы? – возражал Миша, несколько смущённо поглядывая через плечо Егоровны на Никиту.
– А у нас, изволишь видеть, снова вакханалия образовалась… Сестрица-то твоя опять маменьке расстройство соорудила, умудрилась! И в кого такая пошла, ведь маменька-то её – сущий херувим, как сейчас помню, из заведения-то вернулась после выпуску… Эфир, как есть эфир в кисее да бантах, всем семейством откормить не могли… Батюшки, да вы с гостем, а я тут про семейные горести языком мету!
Егоровна только сейчас заметила Никиту и чинно поклонилась ему, мимоходом шуганув при этом кошку с перил крыльца. Та с воем взлетела на забор; Никита невольно шагнул в сторону и как можно почтительнее поклонился в ответ.
– Закатов, это Егоровна, дому сему и нам всем хозяйка, гроза и благодетельница, – пресерьёзнейшим образом отрекомендовал старуху поручик.
– А вот по затылку бы тебе, ни на чин, ни на годы не посмотревши! – немедленно отпарировала бабка. – Усищи-то отрастил, как у таракана, а только и выучился, что старую няньку, коя его выкормила да взрастила, перед гостем опозорить!
– Ну, полно, Егоровна, виноват… – Саша с напускным покаянием снял фуражку и опустил голову. – Бей – да уж прости на радостях!
– Шут с тобою, печенег! Не хочу боженьку сердить перед праздником великим! – Егоровна полушутливо шлёпнула Сашу сухой ладошкой по лбу и снова повернулась к Никите. – Вот, милый мой, сами видите, в какое непутство угодили! Как вас величать, голубчик мой?
– Никита… Закатов…
– А по батюшке?
– Молод он ещё для батюшки! – снова встрял Александр. – Ты его лучше в дом веди да корми! Они с Мишкой после казённого-то харча прозрачные… Сами небось семь лет трескали, знаем.
– Сашка, как не стыдно!!! – гневно завопил Миша, но Егоровна не дала ему закончить и стремительно увлекла его с Никитой в дом.
В темноватой крохотной передней было очень тепло, пахло пирогами, мастикой для полов и донником. Пока Никита соображал, – то ли это духи, то ли в кухне у Иверзневых, как и в болотеевском имении, висят пучки сушёных трав, – Егоровна очень ловко освободила его от шинели, тут же убрала её куда-то, возвестила, что обед «сей же минут» будет подан, и умчалась в кухню. Миша потянул приятеля за рукав и повёл его через коридор в большую комнату с высокими, открытыми настежь дверями, откуда доносился голос Марии Андреевны.
– Маменька распекает Веру, – вздохнул Александр, прислушиваясь к негодующим раскатам. – Господи… в пятый раз по тому же кругу с самого утра… Выговор полкового командира, по-моему, легче перенести. Уж не в пример, по крайней мере, быстрее… По-моему, пора спасать сестрицу! Мишка, саблю наголо и в атаку! Закатов, вы будете резервным полком и принесёте нам победу, при вас маменька сразу утихомирится… Идите сзади с умным лицом!
– Вера, я, право, и не знаю, что с тобой делать! – голос госпожи Иверзневой приближался. – Это уже третье заведение и, судя по всему, последнее! Ты, я вижу, забываешь, как мы бедны! Почему у кузины Ирэн обе дочери на прекрасном счету в институте, она постоянно получает благодарственные письма от начальства, её Машеньке даже предложили остаться преподавать после выпуска, это будет такое подспорье для семьи, а ты… а ты… Я просто слов не нахожу! Понимаешь ли ты, что у меня нет средств для твоего обучения, что в каждое заведение тебя принимали на казённый счёт только из уважения к заслугам отца?!
– Это ничуть не повод для меня лебезить перед каждой классной дамой! – звонко и чётко ответил девчоночий голос. Остановившись вместе с братьями Иверзневыми в дверях, Никита увидел сидящую за столом девочку лет двенадцати – темноглазую, худенькую, с гладкими чёрными волосами, уложенными в тяжёлый пучок на затылке. Её смугловатое лицо было спокойным и насмешливым.
– Мама, я не понимаю вас, не по-ни-ма-ю! Я была бы виновата, если бы шалила на уроках, не выполняла заданного, была бы беспросветно тупа… Но у меня высшие баллы по всем предметам! Маман так тебе и пишет: «При блестящих способностях институтки Иверзневой…» Блестящих, мама! Я не виновата, что классная дама кидается в обморок, если я берусь рассуждать о прочитанном! Причём хотя бы она сама это прочла и знала, о чём идёт речь!.. Я не понимаю, почему у меня отбирают и прячут книги, будто это не Гоголь с Пушкиным, а что-то непристойное! Не могу я читать мадам Зонтаг, она пуста и глупа! И английские благонравные романы не могу! А покойный папенька говорил…
– Да, да, да! Всё ваш покойный папенька! – Марья Андреевна, нервно кутаясь в серую пуховую шаль, вышагивала взад и вперёд перед столом. – Сколько раз я с ним, покойником, бранилась: не учи ты её! Не давай девочке серьёзных книг, у неё от подобного чтения будут одни неприятности! Дамское дело – семья, дом, рукоделие! И, как видишь, я оказалась права!
– Мама, я отказываюсь в это верить, – твёрдо произнесла Вера, и у Никиты, который вообразить себе не мог, что можно подобным тоном говорить с родителями, захватило дух. Госпожа Иверзнева, видимо, тоже была возмущена.
– Вера, не смей мне дерзить! Ты должна слушаться старших! А тем более – своих родителей, которые…
– Воля ваша и папеньки для меня всегда была закон, – голос девочки слегка дрогнул, но тёмные глаза по-прежнему смотрели прямо и с вызовом. – И это папенька всегда говорил, что мы должны много читать, всем интересоваться, что только образование даёт человеку независимость…
– Тебе оно дало только несносный характер! И постоянное желание всё говорить наперекор, не считаясь ни с возрастом, ни с чином! А я – твоя мать, мне больно смотреть, во что ты превращаешься! Извольте видеть – классные дамы у нашей Веры глупы, начальство – тираны, однокурсницы – пошлы и тупы, одна она – столп творенья и венец мирозданья! Этак ты, милая моя, договоришься до того, что и мать твоя – глупа и вздорна, как индюшка!
– Мама, мама!.. – с горячим возмущением и горечью вырвалось у девочки, и она, вскочив, кинулась к опешившей матери на шею.
– Кхм-м, маменька… – решился, наконец, обозначить своё присутствие Александр, за широкой спиной которого спрятались Миша и Никита. Мать и дочь, не выпуская друг дружку из объятий, одновременно повернулись к дверям, и Никите сразу же бросилась в глаза их схожесть: одинаковые смугловатые лица, тёмные густые волосы, чуть вьющиеся над высоким лбом, похожие на переспевшие вишни глаза, одинаковые родинки над губой… Но черты лица Веры были более неправильными, резковатыми, подбородок упрямо выдавался вперёд, не портя, впрочем, привлекательности юного лица. Прошло несколько мгновений, прежде чем Никита понял, что девочка в упор, удивлённо рассматривает его. В лицо ему бросилась кровь, закололо горячими иголками спину, и он позорно отступил ещё дальше за спину Александра.
– Ох, ну вы меня напугали, дети, – опомнилась наконец Марья Андреевна. – Что же это за манера – так подкрадываться! Мишенька, поди сюда… да ты весь холодный! Иди скорей, сядь к печке… Никита, здравствуйте, сердечно рада вас видеть! Ваш папенька прислал очень любезное письмо, сразу видно настоящего дворянина и воспитанного человека, теперь уж молодёжь не такова! Надеюсь, вы у нас хорошо проведёте каникулы и… Миша! Вера!!! Да что же это такое!!! Что о вас подумает господин Закатов?!!
Но материнское воззвание пропало втуне: брат и сестра, обнявшись и хохоча, как безумные, скакали по комнате в невообразимой мазурке. Паркет гудел и трещал, дрожали замёрзшие стёкла в окнах, трепетали бархатные синие портьеры, подпрыгивали стулья вокруг круглого стола…
– Вер-ка дезер-тир! Вер-ка дезер-тир! Снова сбежала! Генеральное сражение, надеюсь, успела дать?
– Пусть дезертир! Лучше смерть дома, чем медленные муки в институте! Ай, Мишка, ноги отдавишь! Чему вас только учат в вашем корпусе!
– Уж не танцам «шерочка с машерочкой»! А вот я тебя сейчас на комод посажу, тогда узнаешь! И не дам никому снять, даже Сашке!
– Вот и поди тут с ними, – безнадёжно махнув рукой, сказала Марья Андреевна. – Проходите, Никита, садитесь, сейчас будем обедать… Что делать, брат и сестра страшно любят друг друга. Они ведь у меня погодки, всегда вместе играли, то Вера у Миши – вражеское войско, то Миша у Вериных кукол – бонна… Не поверите, когда Мишу взяли в корпус, Вера месяц в институте рыдала беспрерывно, даже книжки свои забросила, а это уж о многом говорит! И писала ему такие длинные письма, что классные дамы отказывались верить, что она пишет брату! Действительно, глупы они там, как курицы, даже маленьких девочек готовы подозревать бог знает в чём… – вполголоса добавила она, убедившись, что Вера, которую брат повалил на диван и щекотал, не в состоянии её услышать. – Так что уж извините их родственные чувства, сейчас они придут в себя, покажут вам вашу комнату и… А, Петя, уже вернулся?
Она повернулась к двери, весь проём которой занимал широченными плечами Пётр Иверзнев. Мать пошла к нему, и Никита, страшно обрадованный тем, что ему не нужно далее поддерживать разговор, привычно поднялся со стула.
– Да сидите вы, Закатов, ей-богу! – несколько смущённым басом велел Геркулесыч. – Мы не в корпусе! Вот здорово, что Мишка вас привёз, веселее будет! Хотите пари – кто из нас первый разобьёт Сашку в шахматы? Он считает, что я играть не умею, как будто не… Маменька, ну что же вы всё сызнова-то?! В доме гости!
– И снова, и всегда, и покуда дух во мне держится! – сурово заявила Марья Андреевна, наклонив к себе стриженую макушку сына и с упоением покрывая её поцелуями. – А гостю нашему придётся привыкать к моей бестолковости. – И, прежде чем Никита сумел понять, что она намерена делать, госпожа Иверзнева подошла к нему и ласково поцеловала в голову – точно так же, как только что своих сыновей. Улыбнулась и отошла. Никита растерянно посмотрел ей вслед, попытался улыбнуться – и не смог. Незнакомое ощущение накрыло его с головой, как тёплая волна воздуха, когда входишь с мороза в натопленную комнату, стиснуло грудь, и он, оглушённый, долго старался перевести дух. С дивана за ним пристально, внимательно наблюдали тёмные глаза Веры, но Никита не замечал этого.
Потом подали обед – суп с потрохами, котлеты, пирожки. После долгих корпусных дней, когда постоянно, с утра до вечера, хотелось есть, Никита чуть сознание не потерял от запаха и одновременно решил, что съест только то, что положат ему на тарелку, а просить ещё – не посмеет. Но, видимо, решимость эта очень явственно была написана на его лице, потому что нянька Егоровна, заменявшая метрдотеля, встала у него за спиной с половником и, не спрашивая позволения, наполняла его тарелку снова и снова, едва в ней показывалось дно. Точно так же, впрочем, она обращалась и с Петром, и с Мишей, и даже посягала на тарелку Александра, но тот сразу после супа спасся бегством, объявив, что уже насмерть закормлен Егоровной с утра, а пытать пленных – безнравственно.
После обеда снова пошёл снег: в проёме синих портьер медленно падали и кружились мохнатые хлопья. Осоловевший от еды Никита вяло наблюдал за этим кружением, утонув в старом, продавленном кресле, до тех пор, пока Александр не позвал его сразиться в шахматы. За маленьким столиком расставили фигуры, Саша великодушно предоставил гостю армию белых и с ними – право первого хода. Вокруг плотным кольцом стояли домочадцы, пришла даже кухарка Федосья – худая, ещё молодая женщина с сердитым лицом, беспрерывно отирающая руки скомканным фартуком. Никита, до сих пор никогда не игравший со взрослыми, заранее настроился на проигрыш, но уже после первых же его ходов с лица поручика пропала снисходительная улыбка, и он озадаченно посмотрел на младших братьев. Никита и Пётр переглянулись, гордо вздёрнули подбородки и хором сказали:
– Мы предупреждали!
– А вы, однако, хитры, Закатов… – проворчал Александр, с сожалением провожая глазами «съеденную» Никитой ладью. – Но и Петербургский полк не сдаётся без боя!
Через полчаса Петербургский полк вынужден был согласиться на ничью: Никита загнал чёрного короля в эндшпиль, но и сам с оставшимися двумя фигурами не мог сдвинуться с места, не угодив при этом в мат. Противники пожали друг другу руки, и Александр с жаром принялся было объяснять Никите принцип «сицилианской защиты», но появившаяся на пороге гостиной Марья Андреевна велела:
– А теперь, дети, марш во двор: посмотрите, какой вечер чудный! Не мешайте мне с Егоровной сочинять ужин!
– Мама, ну я-то могу остаться?! – взмолился Александр. – Ей-богу, закроюсь в библиотеке и просижу весь вечер, как вор в кладовке, носа не высуну!
– Незачем там, в пыли, сидеть, сударь мой! – отрезала мать. – Неужто не начитался ещё? Иди-иди, да поскорей!
– Думаете, отчего нас выставили? – смеясь, спросил у Никиты Пётр, когда они все вместе оказались на синем от ранних сумерек дворе. – Они будут ёлку наряжать! Уж, право, не понимаю, кому это больше нужно – нам или маменьке…
– Помолчал бы ты уже, брат, куда как взросл стал! – с мягкой насмешкой оборвал его Александр. – Я лично по этим ёлкам три года скучал в полку…
Никита, у которого в жизни не было ни одной ёлки, осторожно молчал.
– Я тоже очень рада! – горячо поддержала старшего брата Вера. – На ёлках в институте такая смертная тоска! Танцы – шерочка с машерочкой, правильно Миша смеётся, посиделки на стульчиках вдоль стен да благонравные разговоры, – и не дай бог хихикнуть… Фу!
– Ох, Верка, пугаешь ты меня, – сурово объявил Александр. Вера фыркнула, засмеялась. Нагнувшись, скатала снежок и метко запустила им в брата. Тот немедленно ответил, с правого фланга ударили двумя залпами Миша и Пётр, с голых вётел взметнулись, недовольно крича, озябшие вороны, и маленький двор утонул в серебряной холодной пыли, радостных воплях и смехе.
Вдоволь наигравшись в снежки, уже в темноте, вздумали бороться, и Александр воткнул каждого из младших братьев, а за ними и Никиту, головами в огромный сугроб под забором. Следом уже они, навалившись втроём, сбили его с ног и закидали снегом. После по очереди катали Веру на закорках от поленницы и до ворот, решили было слепить крепость, но в это время на крыльце появилась Егоровна и позвала всех в дом.
Потом грелись у изразцовой печи и восхищались ёлкой: маленькой, но так старательно сияющей игрушками и свечами, такой кокетливой в цепях из золочёной бумаги и посеребрённых орешках, что она казалась девочкой-подростком на своём первом балу. Гостей на этом празднике, кроме Никиты, не было. Не было и танцев, и шумного веселья: семья держала траур по отцу. Но на Никиту эта маленькая домашняя ёлочка произвела впечатление сказочного чуда, выплывшего откуда-то из давних, совсем детских снов. Они ели пироги Егоровны, пили чай с засахаренными орехами и конфетами, потом затеяли играть в лото, причём для игры пришла даже кухарка Федосья, мастерски управляющаяся с пятью карточками сразу. Никита сидел рядом с Верой, которая то и дело пропускала числа в своих карточках, и он сначала робко, а затем всё смелей и смелей подсказывал ей. Она с досадой ахала, благодарила: «Вот, ей-богу, сама не знаю, куда глаза глядят, права мама – как ворона на заборе!», а Никита ждал – вот сейчас она улыбнётся ему, непременно улыбнётся, и в тёмных глазах мелькнёт искорка, блеснут ровные зубы, дрогнет ямочка на щеке… Он никогда раньше не думал, что на свете есть такие девочки. Крестьянские растрёпанные девки в рваных рубашках, с серыми от пыли, потрескавшимися пятками, разбегавшиеся при его появлении, были для Никиты чем-то вроде собачонок. Кадеты в корпусе говорили о «девчонках» свысока, с непременной презрительной ноткой в ломающихся голосах, добавляли какие-то грязные подробности, расцвеченные бахромой лжи, и Никита, не поддерживая таких разговоров, всё же не знал, что на них возразить. В беспокойных мыслях и мечтах он провёл весь вечер, сам не заметил, как выиграл кучу орехов и конфет, тут же по корпусной привычке разделил их на всех, и Марья Андреевна, посмотрев на часы и ахнув, велела всем отправляться спать.
